Утро, суббота. Я дождался одиннадцати часов и позвонил на квартиру бывшей жены. Трубку взяла бывшая теща.
- Здравствуйте, Любовь Владимировна, это Сергей…
- Поняла. Чего тебе?
- Не чего, а кого. Аню.
- А если она с тобой разговаривать не хочет?
- Вот пусть сама об этом и скажет.
Некоторое время теща, по-видимому, раздумывала, что делать с трубкой, затем кинула ее на тумбочку, которая сразу возникла, как и вся обстановка квартиры у меня перед глазами, и придушено позвала:
- Анечка, тебя…
У меня забилось сердце.
- Да, слушаю.
- Это я.
Молчание.
- Это я, здравствуй!
- Да, да, слышу.
- Мы могли бы встретиться и поговорить?
- О чем?
- Мне очень надо с тобой поговорить! Ну, пожалуйста!
Трубка помолчала и сказала:
- Я к трем привезу Вадика к родителям, и у меня будет пять минут. Жди меня на улице.
- Хорошо, спасибо! – положил я трубку и вытер ладонью вспотевший лоб.
В два я был у родителей. Меня накормили и расспросили. Я был рассеян и отвечал невпопад. В голове теснились варианты предстоящего разговора. Неожиданно мать сказала:
- Тебе надо попытаться вернуть Анечку.
- Как ты себе это представляешь? – очнулся я.
- Не знаю, но попытаться надо.
- А ты знаешь, что у нее другой мужчина?
- Значит, ты должен убрать его с пути.
- Ох, мать, как у тебя все просто!
- Если любишь, все просто.
- Ты лучше скажи, что тебе во мне не нравится. Что бы ты изменила, если бы могла?
- Я мать, и ты мое произведение, но я создавала тебя не для того, чтобы ты причинял боль другим. Как бы и с кем бы у тебя ни сложилось дальше, будь добр и милосерден.
- Слава богу, хоть одно конкретное пожелание! Спасибо, я обязательно учту! – поцеловал я ее и отправился на улицу.
Я стоял посреди благостного сентября в ожидании клаксонов судьбы и смотрел по сторонам. Без пяти три подкатила белая Мазда, из нее вышли жена и сын и направились ко мне.
- Привет, пап! – подбежал первым сын. Я прижал его к себе, не спуская разом повлажневших глаз с его матери. Красивая, стройная, стильная, независимая. Мое создание, мой единственный капитал, цена моей жизни.
- Привет, - подойдя, отвела она глаза.
- Привет! - не спускал я с нее глаз.
- Иди, Вадик, к бабушке, нам с папой надо поговорить, - велела сыну мать.
Сын послушно ушел.
- Слушаю тебя, - сухо сказала жена, по-прежнему не глядя на меня.
- Аннушка, я люблю тебя! – горячо проговорил я.
- Это все?
- Могу повторить еще тысячу раз!
- Спасибо, не надо, - посмотрела она на часы. – Скажи, а ту женщину, с которой спишь, ты тоже любишь?
- Ты же знаешь, что она появилась после того как у тебя появился другой!
- То есть, назло мне.
- Не назло, а с отчаяния! Но я клянусь, ты больше о ней не услышишь!
Жена вскинула на меня негодующий взгляд:
- Вот в этом ты весь и есть: попользовался и бросил!
- Но это ведь ради тебя!
- Мне такие жертвы не нужны! Я в отличие от тебя своих мужчин не бросаю!
- Анюта, я тебя не бросал! Я на коленях тебе говорил и сейчас говорю: это дикая, пьяная случайность! Меня подпоили!
- Все, разговор окончен. Я буду в семь. Надеюсь, тебя к этому времени не будет.
И ушла – гордая, гибкая, семнадцатилетняя. «Девушка, а вы про Наташу Ростову что-нибудь слышали?»
Когда я вернулся домой, мать спросила:
- Ну что?
- Послали…
- И правильно! Вот и посмотрим, на что ты годишься.
Можно по-разному взирать на любовь, и в радужной переливчатости мнений каждый найдет здесь свой оттенок. Лично мне любовь виделась чем-то вроде перевернутой, балансирующей на острие и парящей вопреки житейской гравитации пирамидой, которую может вывести из равновесия даже неловкое слово, ни говоря уже про измену. Так вот – наша с женой Хеопсова пирамида лежала на боку и, кажется, не было на свете силы, способной вернуть ее в парящее состояние! Термодинамика жизни такова, что лишившись небесного огня, она может только остывать. До чего же грустно сознавать себя жалкой ретортой, не имеющей возможности влиять на те химические реакции, которые в ней бурлят! Есть поступок и есть его толкование. Я выбрал самое нелепое. Оглупив реальность и презрев достоинство, я обманываю себя тем, что живя порознь, мы, тем не менее, связаны общим любовным полем, и те колебания, которые мы совершаем под действием чужих полей, не так уж и важны. Твержу себе, что отдаваясь другим, мы не унижаем друг друга, а утверждаем нашу любовь, потому что обитель любви не тело, а сердце, и это нормально и естественно – ублажать тело с одним, а сердцем быть с другим. Такова, мол, природа любовного электромагнетизма, убеждаю я себя, и все наши попытки противиться ему обречены на неудачу. Буду и дальше тешить себя подобной глупостью, не замечая, что на самом деле имеет место обоюдный, беспощадный, удушливый садизм. Ни здравомыслия, ни милосердия, ни великодушия! А что вы хотите - я у нее в заложниках! Налицо стокгольмский синдром!
Немного погодя мы отправились с сыном гулять в парк рядом с Таганской улицей. Я парень таганский и родился за два месяца до смерти Высоцкого. Отец рассказывал, что творилось здесь в день похорон, и песни Высоцкого я узнавал с его голоса, пока не запел сам. Ну, а потом театр стал моим вторым домом, и дух его поселился во мне навечно. Как тут ни быть патриотом, если театр в его самых вольнолюбивых проявлениях оставался патриотичным в самом высоком смысле слова! Вот только песня моя совсем не о нем…
Я шел по дорожке, а рядом со мной шел мой сын – наша с женой плоть и кровь, наша радость, наша надежда. Как бы она ко мне ни относилась, он всегда будет держаться одной рукой за меня, другой за нее.
- Ну что, дразнят? – в очередной раз спросил я сына.
- Нет, - сразу ответил он. – А за что меня должны дразнить? Что в нашей фамилии такого?
- Ничего такого. Просто когда людям нечего сказать, цепляются за фамилию. Меня вот дразнили за то, что я любил командовать и драться, - признался я.
- Я командовать не люблю и не дерусь…
- Значит, тебя дразнить не будут. Что в школе интересного?
- Пока все интересно!
- Как друзья поживают?
- Хорошо.
- Подросли?
- О, да, все!
- А ты?
- На четыре сантиметра!
- Молодец! - потрепал я его по голове, ставшей на несколько сантиметров ближе к моей, и полюбопытствовал: - Тебе мама про меня что-нибудь рассказывает?
- Да. Говорит, что ты известный журналист и что раньше тебя по телевизору показывали. Я и в школе так говорю.
- А что еще?
- Больше ничего.
- А ты помнишь, как мы раньше жили?
- Конечно, помню! Пап, а ты когда к нам вернешься?
- Надеюсь, скоро, - ответил я и спросил о том, о чем на моем месте спросил бы любой мужчина: - Скажи, а к маме какой-нибудь чужой дядя приходит?
- Нннет! – задержался с ответом сын.
- То есть, приходит?
- Нет, это к нам один раз сосед дядя Миша заходил, что-то у мамы просил.
- И все?
- И все.
- Ладно. Ты только маме не говори, что я спрашивал. Это наши с тобой мужские дела. Хорошо?
- Хорошо.
Да нет, нехорошо. Нехорошо втягивать детей во взрослые дела.