Что произойдет, если во время кровавой племенной войны солдат скажет -"Довольно!" Если он вдруг бросит взгляд со стороны на всю эту абсурдную ситуацию и решит, что больше не готов в ней участвовать? Что если бы Гомер вместо длинного повествования о необузданном гневе и разрушительной гордости Ахилла сфокусировался бы на каком-нибудь безымянном герое из греческого лагеря, который внезапно осознает, что ему предстоит быть убитым понапрасну, и никакая посмертная слава не сможет быть равноценна его жизни? Жить в Израиле, на определенном уровне, все равно что жить в Илиаде. Израильское общество подпитывается идеями героизма, самопожертвования во имя племени. Любому служившему в израильской армии знакома риторика самоотверженных акций и героических смертей. Это ежедневное клише командиров большинство солдат принимает бессознательно, в какой-то мере как обоснование страданиям, в которые они втянуты.
Понятно, что дело не только в словах и необходимости рационализации происходящего. Иногда люди действительно испытывают чувства, соответствующие подобным словам. Я помню, как сидел в грузовике, двигающемся в Ливан, на войну 1982. Я был убежден, что эта война - несчастная ошибка, абсолютно ненужная, в сущности преступление. В моем подразделении, состоявшем в основном из врачей, парамедиков и водителей машин скорой помощи, было немало споров. Большинство поддерживало вторжение, некоторые, как и я (в то время таких было немного), были против. Мы получали сводки потерь и начали оказывать помощь раненым в нашем полевом госпитале, и таким образом уже имели некоторое представление о цене этого шального мероприятия. Но несмотря на все это, по мере того как мой грузовичок продвигался вперед по долине Бака’а, я чувствовал определенный подъем духа и разделяемое всеми возбуждение перед предстоящим экзаменом и еще - опьяняющее чувство принадлежности к этой массе собратьев по оружию. Официальная идеология –само-оправдывающаяся и сентиментальная речь Бегина в Кнессете, которую мы слушали по радио, не шла ни в какое сравнение с тем допингом, который мы получали друг от друга, от всей этой дикой, щекочущей нервы авантюры. И вдобавок к этому - ощущение своеобразной нежности, которое испытывают друг к другу солдаты, находясь под огнем – возможно оно и существует только в таких условиях. Вот эти-то чувства и культивируются как доминантные в израильском сознании. Они сформировали культурное ядро этого общества, вросли в политические взгляды и отражаются в политическом представительстве. Порвать с ними неимоверно трудно, подобный поступок требует исключительного мужества, внутреннего понимания и уверенности, которые лежат за пределами способностей и желания большинства израильтян.
И, тем не менее, тысячи израильских солдат выбрали именно этот путь, за который им приходится часто расплачиваться потерянной дружбой, изоляцией, общественным осуждением и чувством вины за "предательство" своих боевых товарищей, а в случае офицеров, - и вверенных им солдат. Каждое такое решение является глубоко личным – здесь нет правил. На помощь приходят группы поддержки и, конечно, другие отказники. Причины отказа можно классифицировать по широкому спектру: кто-то стоит на позициях пацифизма, отказываясь касаться какого-бы то ни было оружия; другие, и их большинство, выражают селективный отказ: они готовы сражаться защищая, но больше не согласны участвовать в оккупации целого народа и захвата его земель. Насколько мне известно, в мире не существует легального прецедента этому типу селективного отказа.
Среди таких отказников лучшие сыны израильского общества. Некоторые пришли к своему решению из элитных частей – ВВС, Школы Высшего Командования, парашютных войск. Среди них есть офицеры высокого ранга и яркие личности, наделенные ораторскими способностями, дающие глубокую и обоснованную аргументацию сделанного им шага. И, тем не менее, им не удалось убедить основную массу своих сограждан, их ряды малочисленны. Большинство израильтян призывного возраста – даже глубоко сомневающиеся, даже закоренелые лефтисты и мирные активисты - продолжают нести службу в армии, будучи призванными.
Однако протест продолжает подниматься в различных формах из самой армии. Даже среди тех кто не готов принять кардинальное решение об отказе, все больше и больше людей втягивается в различные формы общественного несогласия. Весной 2004 года солдаты, отслужившие длительные сроки в Хевроне, одном из наиболее вопиющих мест на оккупированных территориях, выступили с публичной кампанией "Шомрим Штика" – "Нарушая Молчание". Они опубликовали свидетельства о многочисленных варварских актах, которые, как они утверждали, являются нормативными в Хевроне. Около пяти сотен еврейских фанатиков живут в Хевроне с благословения Еврейского Бога и на автоматах Израильской Армии. Чтобы дать им возможность продолжать там находиться, целый город с 500-тысячным населением находится почти под непрерывным комендантским часом. Рассказы об издевательствах, избиениях, вандализме, захвате чужой собственности и даже убийствах составляют уже целые горы. Солдаты рассказывают, как постоянно расстреливают огромное количество патронов и снарядов, включая запрещенные виды (ракетно-пропеллируемые гранаты) по "слабо обозначенным или вообще не обозначенным" объектам и мишеням – например, просто так по домам в арабском квартале Абу Снейна. Подобные преступления были задокументированы и стали гласностью для широкой израильской общественности. Заденет ли это кого-нибудь? Поможет ли что-нибудь изменить?
В августе 2004 я принял участие в вечере, проходившем в Институте Ван Лиэр в Иерусалиме, на котором солдаты, служившие в Хевроне, рассказывали о том, что они там делали и видели. Как всегда присутствовала группа оппонентов, включавшая представителей армейского командования. Солдаты были выразительны, прямолинейны и касались сути. Они не откажутся нести службу, но у них нет ни малейшего сомнения, что Хеврон – это место непрекращающегося насилия со стороны израильской армии. На мой взгляд, однако, самым удивительным оратором в этот вечер в Иерусалиме был Ноам, кадровый офицер, в прошлом один из командиров Нахаля – одного из ключевых армейских подразделений. Он говорил только от себя и не имел никакого отношения к солдатам, "нарушившим молчание". Ноам казался человечным, интеллигентным (степень Гарвардского Университета), и, главное, продвинулся высоко по карьерной армейской лестнице. Он выходец из киббуца, и я не удивился бы, если бы его политические взгляды склонялись от умеренных до левых. Однако, то, что он сказал в этот вечер, отражает внутреннюю работу системы, отлажено ведущуюся уже десятилетия, системы, которая гарантирует продолжение кошмара.
То, о чем рассказали солдаты, сказал Ноам, очень важно. Он рад, что они выговорились. Армия должна знать, что происходит в таких подразделениях (армия в Израиле почти всегда одушевленная сущность, персонифицированная, некто, кто знает и думает, решает и действует). Ошибки (так он характеризует происходящее) – должны быть исправлены. Он сам является активным устранителем неполадок: приезжает в места, находящиеся под блокадой, навещает солдат на передовой, ему самому надо убедиться, не отбиваются ли они от рук. Он говорит им, чтобы они были добры к палестинцам. И вообще, всегда можно улучшить ситуацию рядом косметических изменений: барьером меньше или больше, больше старших офицеров в подразделениях, находящихся в непосредственном контакте с гражданским населением, и т.п. Иногда солдаты получают наказание: Ноам очень гордится, что отправил на двадцать один день в тюрьму солдата, выбившего стекла в палестинской машине. Система себя регулирует и корректирует, и высшее командование очень болезненно относится к нарушению прав человека. "В целом, - сказал он: мы неплохо справляемся". И затем последовало то, самое главное по сути, предложение, почти немыслимое в еврейских устах: "Я {командующий офицер}не уполномочен решать вопросы по поводу оккупации. Я исполняю приказы. И выполняю их наилучшим способом".
И это после часа откровенных свидетельств солдат из Хеврона, которые нарисовали картину настолько глубоко коррумпированную, аморальную и саморазрушающую, что в ней невозможно что-то улучшить или исправить. Ноам выполняет приказы, как это делают солдаты и офицеры в большинстве войн. Он не задумывается. Раскачивать лодку – не в его принципах. Он всегда найдет блестящие аргументы, оправдывающие жестокое насилие. Он хороший человек и, вне сомнения, прекрасный офицер. Но именно благодаря десяткам тысяч таких Ноамов, которые подмасливают телегу и участвуют в систематическом угнетении, обеспечивается жизнеспособность всей системы.
Отказ служить в Израильской армии – это персональный выбор, ни в коем случае не обязывающий категорично ему следовать. Я не позволил бы себе убеждать кого бы то ни было (даже ближайшего друга) сделать подобный шаг. Слишком разнообразны и конфликтны затрагиваемые здесь факторы, слишком индивидуальны. Я знаю, что бы я сделал сегодня, если бы армия попыталась послать меня на территории; но это знание уже не имеет значения – я освобожден от службы с 1998. На последующих страницах я попытаюсь передать атмосферу общественного обсуждения, поднявшегося и оформившегося в Израиле за последние годы. Есть нечто совершенно удивительное в этом обсуждении и его накале (затрагивается ключевой элемент израильской жизни). Споры вокруг темы отказа вылились в тексты политической философии, которые, я уверен, станут в ближайшие десятилетия предметом изучения в аудиториях всего мира, как классические высказывания Ганди, Торо и Мартина Лютера Кинга. Израиль остается лабораторией ведущегося жизненного эксперимента, сердцевина которого вопрос границ. Как далеко может зайти государство в принуждении своих граждан? Когда человек имеет право или обязанность отказаться?
14 МАЯ 2002. НЕСПРАВЕДЛИВЫЙ ЗАКОН – ЭТО НЕ ЗАКОН.
Сегодня, наконец-то, должна состояться дискуссия по поводу отказа служить в армии. Она проводится в кампусе на Горе Скопус после долгих месяцев откладываний и отсрочек по различным, в основном неуклюжим отговоркам. Юридическое отделение университета взяло мероприятие под свое покровительство. Однако на деле это выразилось в многочисленных жестких требованиях, как, например, не допустить на подиум всех тех, кто подписал распространенное нами на кампусе письмо в поддержку отказников (на факультете собрано несколько сотен подписей). Некоторые поставленные условия были преднамеренно убийственными. Непонятно, как дело все-таки провернулось, но в конечном счете все выступающие - и за и против – одинаково серьезны и воодушевлены. Само проведение на кампусе подобной дискуссии - уже победа, поскольку Лимор Ливнат, министр просвещения, да и, похоже, другие, сделали все возможное, чтобы ее предотвратить.
Реальность – не слабый наркотик, даже возможно, сильнейший. Аргументы посылаются и отражаются, как ракеты; шум и выкрики с мест. "Где граница? Когда нужно сказать нет?" "Кто может помочь в этом решении?" Все выступающие соглашаются, что оккупация – это смертельный яд и должна быть прекращена; но отказ от службы – это попытка поставить армию на колени. "Демократия в Израиле в любом случае умирает, - говорит Йорам Шахар: отказ от службы, возможно, убъет ее окончательно". Когда она будет действительно мертва, он будет первым, кто откажется. Слушая его, мне вдруг становится страшно: может это правда и я отказываюсь видеть то, что видит он. Экстремисты, ну вот же они, практически у власти, ждут своего часа.
Однако эта непрерывно меняющаяся, рожденная реальностью страстная дискуссия , раздирающая душу и ее обнажающая, похоже, демонстрирует обратное: по крайней мере, здесь все еще существует возможность думать и высказываться. А что произойдет на другой стороне, когда мы уйдем? Быть может, Палестина превратится еще в один уродливый Алжир или Иран. Мота Кремницер вспомнил о своей лекции в Бейт Сахуре, где проходили встречи нашей первой совместной группы уже так много лет назад. Сначала, они аплодировали ему за нападки на оккупацию, но когда он предложил им попытаться разделить цель и средства и почувствовать сострадание к жертвам террористических атак – его чуть ли не линчевали.
Лейтмотив – Южная Африка. Насколько близко приблизились мы к старому режиму апартеида? На территориях палестинцы лишены избирательных прав и возможности пользоваться дорогами, их терроризируют поселенцы и т.д и т.п. Что уж так закрашивать эту правду, несмотря на различия между Израилем и Южной Африкой? Наряду с этим давящим примером есть еще сверхъестественное присутствие "истории" в роли судьи. Кто этот странный гость на нашем пиру? Время идет, но мы все не можем его увидеть. История победителя, как известно, имеет тенденцию стирать историю побежденного. И, однако же, все как будто бы верят, что этот слепой и невежественный арбитр сделает реалистичное заявление, даст очки и подведет итоги. В какой-то мере это правда. Всегда глупо умереть за давно минувшее дело. Кто сегодня может представить мышление солдата 17 века, убивающего протестантов или католиков - в те времена модную угрозу варваров. Или мышление человека, в ужасе отправляющегося умирать в окопах Великой Войны, за то, что сегодня представляется как ничто, всего лишь ничто, ужасное и одинокое ничто? Скоро, очень скоро люди будут поражаться, как кто-то мог решиться подвергнуть свою жизнь риску за фантазию, кошмар Великого Израиля; и героями станут те, у кого было предвидение выступить против приказов.
Границы отрицания меняются ежечасно, быть может, ежеминутно. Кто знает, куда это все ведет? Отказ от службы – это глубоко субъективный и личный выбор, окрашенный не столько доводами и разумом, сколько упорствующим чувством, памятью и гневом. Здесь нет универсального правила, нет знака на песке. Есть только ощущение, что надо что-то делать, теша себя надеждой, что делаешь то, что надо.
Мота считает поднятый вопрос обоснованным и моральным в данных условиях. "Но даже если вы примите точку зрения палестинцев на то, что произошло в Кемп-Дэвиде, неадекватность израильских предложений - невозможно принять насилие, которое они избрали своим оружием против Израиля, который оставался партнером, желавшим достигнуть соглашения. Не понятно, чего хотят палестинцы – чтобы мы не были там, на территориях, или чтобы мы вообще не были. Они имеют право прекратить оккупацию, но не любой ценой. Убийства – слишком дорогая цена. Однако, израильские правые используют палестинский террор в своих интересах. И таким образом, мы можем оказаться в ситуации принуждения служить в армии, которая использует запрещенные способы". По мнению Моты, южно-африканский сценарий также очень возможен.
Мота знает, о чем говорит. При том или ином сценарии, его беспокоит что станет с демократией в Израиле. Это беспокоит и меня. Но невозможно с уверенностью сказать, что надо делать. Неожиданно из зала встает молодой человек и начинает говорить, обрубая слова, страстно и убежденно, заставляя притихнуть всю аудиторию. Год назад, на похожей встрече в Тель-Авиве его убедили подобные аргументы. Будет лучше, говорили ему, если люди с совестью и моралью, способные чувствовать будут служить на территориях и делать то, что необходимо, и не оставят это скотинам. Слишком рано, говорили ему, делать отказничество коллективной стратегией. Слишком опасно для демократии. И так далее. И вот в ноябре он вошел в Газу со своим подразделением. Ему приказывали задерживать часами на чек-посту палестинские машины – и он их задерживал. Ему приказывали взорвать дом, так как он мешал обзору – и он его взрывал. Ему приказывали искать подозреваемых в терроризме в другом доме – и он искал, переворачивая все вверх дном под плач напуганных и униженных детей, и ничего не находил. Ему приказывали держать на прицеле палестинскую семью, перебирающуюся босиком по пескам, опустившуюся до предела человеческой нищеты – это было как раз в ночь, когда министр Дани Наве жаловался, взывая к сочувствию, что ему пришлось по причине безопасности покинуть собственный дом и провести двадцать четыре часа в шикарном отеле. "Контраст, - говорил молодой солдат, - был невыносим". Он читал плаксивые замечания Наве в газете и чувствовал, что ему становится плохо. Когда он вернулся домой, он долго сидел, обхватив голову руками и думал: Какого черта мы там делаем? Проблема не в конкретном акте или приказе, преступление – сама оккупация. "Невозможно, - сказал он, - обсуждать это в академических терминах. Это надо почувствовать и пережить. В тот момент, когда вы почувствуете, вам больше не надо будет сомневаться".
Вся аудитория онемела под этим страстным потоком. Что еще можно сказать? Элиаким Рубинштейн, официальный правительственный консультант, послал письмо, которое зачитывается вопреки шумному протесту : на каком основании правительственному комиссару предоставляется здесь слово? Рубинштейну не нравится идея отказа. По крайней мере, в настоящее время (в какое время лучше?). Письмо пустое и риторическое, и никого не убеждает. Оно меркнет перед голосом предыдущего оратора, показавшего почему и как он изменился.
Оккупация закончится, исчезнут поселения, палестинцы будут вариться в своих собственных диких соках или найдут свой путь, свободный от насилия. Возникнут новые мифы и проблема окажется совсем не там, где мы ее представляли. А пока, спор открыт и безжалостен, и это правда, что сердце разрывается. Я чувствую боль, и я рад, что касаюсь того, что реально. Цитируется Августин: "Несправедливый закон – это не закон". Удивительно, но, похоже, с изречением знакомы все. Израиль, хоть и с запозданием, начал работу по собственному освобождению.
13 ИЮНЯ 2002. ТЕЛЬ-АВИВ (2)
Дежа вю: еще один вечер в Тель-Авиве на тему отказа от службы. Зал, поначалу почти пустой, медленно наполняется. Сидра приезжает с Талией, они рапортуют о происшествии в Эмэк Рафаим, как раз по дороге к моему дому. Вооруженный до зубов поселенец решил отыграться на двух арабских подростках, продававших на улице всякую дребедень. Они всегда продают на этом месте, но внезапно этот шерифо-подобный громила скрутил их на тротуар, спинами к улице (в армейском стиле) и вызвал полицию, которая обнаружила, что у ребят нет разрешения. Никто явно не мог вмешаться. Поселенец же, этот самозванный защитник государства и еврейского превосходства, вне сомнения, наслаждался возможностью покрасоваться на улицах "лефтистской" Немецкой Колонии. Двое ребят были препровождены в полицейский участок в центре города.
Циркулирует листовка "Отказываются Женщины" - кампания в их поддержку будет проводиться в Тель-Авиве на следующей неделе. Вот уж воистину Аристофановская "Лисистрата", хотя я сомневаюсь, что израильские женщины когда-нибудь откажутся от секса, дабы заставить своих мужчин прекратить заниматься войной. Однако женщины-отказницы уже существуют, некоторые отбывают долгие сроки в военных тюрьмах.
Янив Ицкович, солдат который поднялся перед аудиторией в прошлый раз в Иерусалиме, сегодня выступает первым.. Он цитирует поэта Иеуду Амихая: "Каждый человек привязан к своей боли, как к парашюту. Медленно он парит в пространстве пока не почувствует под ногами почву". Не успел он закончить фразу, как правое крыло взрывается выкриками и свистом. В конце концов охрана порядка вытаскивает их из зала. "Я Вас люблю! Я Вас люблю!" - кричит им вслед со сцены Янив, как мне кажется, не иронично. Я не слышу, что они выкрикивают, очевидно, слова ненависти. Момент в духе Ганди. "Всегда, - говорит Янив, - существует группа фанатиков, которая портит жизнь всем другим". Аудитория - с ним, аплодисменты гасят крики, все еще раздающиеся из-за закрытых дверей. Кстати, рекламные плакаты сегодняшнего вечера со списком выступающих, развешенные по кампусу, все до единого были замалеваны и на них выведен новый лозунг "Смерть отказникам!"
Янив погружается в свои обвинения. "Я обвиняю тех, кто проституирует слова, проституирует язык, а затем проституирует саму жизнь". Его список длинен. Я тронут этим парнем, его старанием найти язык выражения: жесткий и лиричный иврит, язык сердца, несоразмерен тому, что он знает и помнит. Неожиданно мне приходит в голову мысль, что подобные фразы могут быть сказаны исключительно на иврите – такое "нет" уникально для выстраданного Израилем опыта и плохо передается в переводе. Каждое слово, как будто очищает и себя, и нас от загрязнения, исходящего из правительства, средств массовой информации и армии. Это чудо человеческого языка, удивительный дар алесейи, как называли его греки, снятия покрывала.
Илья Лейбович, сын Иеша'яху Лейбовича поразительно похож на своего ершистого и резкого отца. Он астроном, и демонстрирует прозрачности, которые выглядят как галактики. В основном, черные дыры. Возможно, именно они больше всего подходят политике. И возможно, как говорит Илья, они указывают на наше будущее, если мы продолжим нынешний саморазрушительный путь. Воспоминание отбрасывает меня на пятнадцать лет назад: июнь 1987. Армейский радиоканал отмечал сотенный выпуск передачи "Радио-Университет ", задуманный как серии по тринадцать лекций по широчайшему спектру вопросов. Передача выходила в эфир два раза в день с последующей публикацией материалов. Я тоже прочел такую серию лекций по индийской поэзии и был, таким образом, приглашен на празднование. Поскольку Министерство Обороны субсидировало этот огромный проект, И. Рабин, министр обороны, присутствовал в качестве главного гостя. Некоторых из нас попросили выступить и я прочел несколько стихов. В конце к микрофону поднялся Иеша'яху Лейбович, этот закоренелый иконоборец. "У меня есть немецкий друг", - начал он, низко склоняясь к микрофону, на его подвижном лице выражение изначальной мягкости сменялось почти устрашающей жесткостью. "Я рассказал ему о Радио-Университете, который был инициирован и финансирован армией. Я рассказал ему о темах и курсах, о широком спектре гуманистических и научных исследований, которые были отражены, и о широкой публике, которая слушает эти лекции неделю за неделей. Он, мой немецкий друг, был потрясен. Он сказал мне:"Нет ни одной армии в мире, которая бы делала подобное. Только в Израиле." И он прав. Я с ним соглашаюсь". И затем, словно библейский пророк, поднимая свой голос до громового раската и глядя прямо на Рабина, сидящего всего лишь в нескольких метрах от него, провозгласил: "И, возможно, это одно достойное деяние искупит хоть в бесконечно малой доле те тысячи невыносимых и безобразных преступлений, которые эта самая армия совершает день за днем и час за часом, и даже в те минуты, что вы сидите здесь передо мной". Даже сегодня я все еще вижу Рабина, вжавшегося в свой пластиковой стул.
У Ишая Розен-Цви, одного из наиболее четко формулирующих свои идеи отказников, есть базисный тезис. "Главный враг отказа ,- говорит он, - не идеологические правые, это относительно легкая мишень, а буржуазная сущность. Буржуазия не любит, когда ее беспокоят. Нарушать правила игры немного боязно, а буржуазия хочет определенности и комфорта. Ситуация с отказом, вне сомнения, непростая: в ней и закон, и мораль, и стратегические расшаркивания – кто может разобраться? Но найдена отговорка: мы не знаем всей картины, не можем понять даже того, что видим... Единственное, что здесь надо понять, это, что существуют вещи, которые вы не можете делать другим людям. И все. Этого достаточно. Это изменит ситуацию".
Он великолепен: молодой, ясно мыслящий, эмоциональный. Слушая его я думаю, что способность сказать нет - это характеристика человеческого существа. Как и способность сопереживать на расстоянии, в воображении. И как оба эти качества редки среди нас. Может быть потому, что воображение - субстанция активная, оно первый антидот пассивности. Насилие развращает именно из-за его коварной немоты, оно происходит всегда где-то там, за углом, вне поля зрения, в Рамалле, в Дженине.
Я думаю об Ахмаде, нашем старом садовнике, живущем около Вифлиема. Сегодня он добрался до нас, бросая вызов чек-постам. Он ненавидит Арафата, а в целом он мягок, улыбчив, скромен и честен. Многие годы он приходил пропалывать, убирать и поливать. Он говорит мне на мелодичном арабском, что жизнь теперь стала невозможной – нечего есть, нечего делать. Они сидят, запертые в своих домах; на улицах полно солдат; не осталось ничего кроме пустоты и нищеты. Его голос - это один из трех с половиной миллионов.
Михаэль Сфард, юрист, представляющий отказников, подводит итоги вечера. Двое из его клиентов требуют полного военного суда – чего до настоящего момента армия старалась избежать по понятным причинам. Все дела по отказам рассматриваются командующим офицером, который может ограничиться отправкой отказника в тюрьму на срок до тридцати пяти суток. Военный суд, которого солдат вправе потребовать, дает возможность полного шоу: свидетели, доказательства, аргументированные запротоколированные решения. Военный адвокат вправе отклонить данное требование на основании "тривиальности" дела. Так и было до настоящего времени в тех редких случаях, когда отказники шли на риск (военный суд мог дать до трех лет тюремного заключения в аналогичном случае). На будущей неделе Верховный Суд должен вынести решение по поводу такого требования от молодого солдата неимоверной смелости (или как скажет позднее Эйлин - неимоверной ярости). Он хочет получить возможность огласки, намерен защитить себя и поставить перед судом саму армию. Он не моргая смотрит на армию сверху вниз.
Неожиданно я ощущаю прилив надежды, иррациональной, но несомненной: мы победим. Я это вижу. До цели еще далеко, нужен определенный скачок, требуется преодолеть целую пропасть, чтобы движение отдельных яростных личностей, произносящих свое «нет», достигло глубин этого общества и изменило его представление о самом себе. Но мы придем туда: каждый из нас привязан к своей боли и парашюты ждут, чтобы их открыли.
9 НОЯБРЯ 2002. ДАМУН и АТЛИТ
Кончилось время свободных выходных; теперь на каждый Шаббат надо выбрать одно из списка мероприятий. Мы нужны везде - углубляется отчаяние, нарастает ярость. Время действовать. Из преданности к Игалю, которого перевели в Военную тюрьму №.4, я выбираю демонстрации Та'айуш на севере – около тюрьмы Дамун в горах Кармеля, а затем около Военной тюрьмы №.6 в Атлите (это, к примеру, вместо сбора маслин, такого нерадостного в этом году).
В автобусе, быстро продвигающемся на север по прибрежному шоссе - в настоящий момент все наши мысли и разговоры об Игале. Его история – в некотором роде успех: армия сдалась под нажимом интенсивной кампании в Израиле и за рубежом и перевела его из Кециот, где он содержался в преднамеренно унижающих и позорных условиях, в Црифим, Военную тюрьму №. 4. В Црифим, по крайней мере, от него больше не требуют и днем и ночью носить армейскую фуражку, и ему даже позволено спать на подушке. В Кециот (я хорошо помню это место, расположенное глубоко в пустыне, по моей собственной резервистской службе в начале 80-х) ему, кроме всего прочего, было запрещено разговаривать с каким бы то ни было другим солдатом. Отказники, похоже, считаются опасными, они могут развратить невинное сознание.
Вчера в “Хаарец” на всю страницу была помещена петиция; впервые отказники получили такого рода открытую, сердечную поддержку в израильской газете. Подписалось около пятисот человек со всего мира. Подпись моего сына Миши стоит рядом с моей. Когда мы подъезжаем к Хайфе, Неве получает звонок от Игаля и потом передает телефон мне. Игаль звучит хорошо, говорит, что это история реббе и козла.* После Кециот, прибытие в тюрьму №. 4, прохождение через стены колючей проволоки ощущалось как свобода. Юрий отбирает у меня телефон: "Не забывай, что ты сейчас единственный среди нас, кто делает политику, даже когда спит".
* Бедный человек, у которого было много детей и крошечный дом в одну комнату, пришел к реббе за советом. Реббе велел ему поместить в доме козла, кур и инструменты. Неделю спустя вконец измучившийся человек снова пришел к реббе и тот посоветовал выселить козла и кур на место – оставляя пришедшего за советом с ощущением простора и облегчения.
Игаль опубликовал свое письмо из тюрьмы в одной из местных газет. Его копии циркулируют по автобусу.
Дорогие Друзья,
Я хочу поделиться с Вами некоторыми из моих мыслей, которые приходят в голову во время долгих часов, проводимых за чисткой лука и отмыванием грязных кастрюль. Зачем человеку моего возраста, женатому и с двумя детьми - все это? Почему отказ от службы стоил того?
Человеку 36 лет, его охраняют солдаты вдвое его младше. Он разлучен со своей семьей, ему запрещено снимать головной убор (даже когда он находится в своей камере или во время еды), ему запрещено пользоваться подушкой и простынями, носить часы, есть в столовой (он ест за складным столом в предбаннике своей камеры за решеткой) и разговаривать во время работы или за едой. Его принуждают работать по четырнадцать часов в день (на кухне или мыть туалеты на базе), вытягиваться по струнке, крича "Смирно", каждый раз когда проходит офицер и исполнять длинный список дополнительных команд и запрещений, единственная цель которых унизить его достоинство. Какой нормальный человек станет подвергать себя подобному?
Чтобы ответить на этот вопрос, нужно вспомнить альтернативу – или что я отказался делать.
Некоторые считают, что присутствие на Оккупированных Территориях людей вроде меня может сделать оккупацию более гуманной. Это правда, что вы можете вежливо уничтожить чей-то фруктовый сад. Вы можете тихо и аккуратно снести дом. Вы можете даже изгнать все население из их деревни – как это делалось в Южном Хевроне – в организованном и менее диком порядке. Оказалось – это возможно - спокойно отбирать собственность и угнетать целый народ. Возникает вопрос: можно ли выполнять указанные акции и сохранить человеческое достоинство?
Когда мы , отказники, заявляем, что есть вещи, которые честный человек просто не должен делать, мы не имеем в виду работу на кухне. О нет, это достойная работа. Мы говорим о действиях, унижающих одних и отрицающих человечность других. Вне всякого сомнения, лучше сидеть в тюрьме, отрезанному от мира, молчать, не снимать шапки, мыть посуду и чистить лук.
Есть тюрьмы внутри тюрем. К 11:00 мы вкатываемся на гору в Дамуне и выходим из автобусов. Меня не было все лето, и многих моих друзей я не видел уже несколько месяцев. Мы болтаем, обнимаемся, приветствуем новичков. Как всегда в Та'айуш, представлен диапазон всех возрастов: большинство 20-30-летние, но есть и такие, кому за семьдесят. Они пришли выразить свой протест, видя как государство, которое они помогали строить, изменилось до неузнаваемости. Сегодняшние мероприятия организовал Та'айуш Хайфы и мы следуем их руководству.
Дамун когда-то был, как и везде, маленькой мирной деревней на гребне горы, обращенной к морю. В мае или апреле 1948 (никто не знает когда точно), во время сражений, жители ушли. В 50-х здесь была построена тюрьма, говорят, на руинах старых домов. По правде говоря, старые камни здесь невозможно увидеть, может, действительно, они погребены под тюремными строениями. Два года назад Бен Ами, в то время Министр Внутренней Безопасности, закрыл Дамуновскую тюрьму, как "непригодную для человеческого обитания". В прошлом году она была снова открыта для "нечеловеков" – около четырех сотен палестинских рабочих, пойманных без разрешения на работу в Израиле. Они содержатся здесь месяцами в ужасных условиях, в переполненных камерах (порядка двух квадратных метров на заключенного), при полном отсутствии санитарных условий, без телефонов, без отпусков, практически без визитов извне. Преступлением большинства этих заключенных, как и тысяч других, было искать работу в Израиле, так как на территориях нет работы по причине войны.
Мы собираем наши флаги и плакаты и занимаем позицию на горе напротив тюрьмы. Мы можем отчетливо видеть нескольких заключенных на крыше, глубоко внутри: они машут нам, танцуют под песни, которые мы начинаем петь. Мы – это смешанная группа евреев и арабов; некоторые поют "Билади", палестинский гимн. Полицейские стоят вместе, представительной группой, у входа в тюрьму. Мы принесли заключенным еду (сейчас Рамадан), но полиция не разрешает ее передать. Простые тюремщики потеряют работу, если Дамун под нашим давлением снова закроют. Но шансы на это видятся ничтожными. Зато действует правило синекдоха.
Сначала была деревня, затем на ней построили тюрьму, теперь палестинцы вернулись в Дамун в качестве узников, пойманные кошмаром, от которого они однажды бежали. Еврейские тюремщики стоят на внешней периферии этих головокружительных смертных кругов.
В этот палящий осенний день ландшафт полон очарованья. Горы сбегают к морю, кажется, что оно совсем близко. Склоны покрыты рядами сосен и кедров. Воздух пропитан запахами Средиземноморья, их так восхитительно вдыхать, но человеческое страдание, которым плотно заполнено пространство за стенами тюрьмы, отравляет вкус.
Один из собравшихся, палестинец, похоже, израильский араб, говорит в громкоговоритель. Его брат был заключен в Дамнун несколько лет назад. Его преступление состояло в том, что он размахивал палестинским флагом. "Снова, - горько говорит он, - Израиль хочет есть палестинские маслины и держать палестинцев в тюрьме". Сегодня это тюрьма для тех, в ком недостаточно еврейства – иностранные рабочие, пойманные без разрешения и, конечно, палестинцы той же категории. Кто-то дает мне огромный плакат на арабском и иврите: "Они были виновны в попытке накормить свои семьи". На других: "Их свобода – наша свобода", "Комендантский час - там, тюрьма – здесь". С моря налетает сильный ветер и плакат трудно держать. Стало совсем жарко и меня мучает жажда.
Наконец, мы забираемся обратно в автобусы и едем вниз, к Атлиту. Еще одна бесполезная сцена: мы карабкаемся вверх по кустам и колючкам к месту, откуда хорошо видна тюрьма, где содержатся девять отказников. Из трехсот человек, бывших в Дамуне, лишь половина приехала в Атлит. Демонстрация здесь организована “Ешь Гвуль”, которая уже много раз проводила подобные акции. Наши громкоговорители позволяют докричаться через тюремные стены, и мы выкрикиваем одно за другим имена заключенных. Мы видим солдат, наблюдающих за нами изнутри тюрьмы. Сразу за тюрьмой - замок крестоносцев, по другую сторону нашего поста - пещеры Кармеля эпохи неолита, одно из древнейших мест человеческого обитания на земле. Мучили ли эти люди друг друга, как мы, были ли также жестоки друг к другу? Неужели смысл человеческого бытия в непрестанной борьбе, в том, чтобы карабкаться на одну каменистую гору за другой, в надежде растопить чье-то каменное сердце, некую каменную часть в нас самих?
Лиина отвлекает меня от моих мыслей еще одной наглядной демонстрацией из области ботаники. Она показывает мне таррис, произносимый с потрясающим перекатом языка - крепкий зеленый куст, чьи листья делают воду сладкой. Она срывает несколько стеблей свежей марвы, таких пахучих, что я колеблюсь, прежде чем положить их в сумку к книгам и бинтам. Лиина выросла в Галилее, между этих деревьев и кустарников, затем приехала в Иерусалим изучать право (по ее словам потому, что надеялась добиться справедливости). Теперь она юрист, проходит годовую стажировку в крупной юридической фирме и потеряла какую-бы то ни было надежду на справедливость. Она хочет поехать в Америку изучать предметы, связанные с правами человека. Я задаю себе вопрос, будет ли ей там не хватать чего-нибудь отсюда, ну, например, только что испеченной питы с лабане, оливковым маслом и затаром, которую мы покупаем, спустившись с горы, в палатке у друзов.
На обратной дороге Лиина показывает мне нечто, чего я ни разу не замечал за тридцать пять лет своей жизни здесь. Там где когда-то, до 1948, была деревня - теперь заросли колючих кактусов-сабр, единственного растения, которое бурно разрастается вокруг таких руин. Иногда можно увидеть несколько старых камней, покрытых этими кактусами. Лиина бесстрастно показывает на такое скопление камней и колючек рядом с одной из крупнейших автомагистралей, шоссе № 1. Мы проносимся мимо за какие-нибудь секунды. Когда-то там был целый мир. Везде, куда вы не пойдете, находятся и эти руины, рядом с ними, а иногда вокруг них, построены города. К счастью, ее деревня в Галилее была такой отдаленной, что про нее буквально забыли вплоть до 1980–х. Родители Лиины до сих пор живут там, и время от времени она приезжает их навестить. Но, как она говорит, она не принадлежит никакому месту, ни деревне, ни Иерусалиму, ничему.
Ощущение потери не уходит. За весь день мне не удается избавиться от загнездившейся во мне грусти. Что-то изменилось. В первые два года этой войны мы верили, что случится прорыв, что возобновятся переговоры, что очевидное, единственно возможное решение - два государства, одно рядом с другим, подчинит себе даже слепых политиков и тех, кто за них голосовал. Эта интифада - еще одно бедствие, которое нужно пережить. Но, возможно, это мы были слепы. Возможно, сегодня ущерб слишком велик, а зловещее единство агрессивных сил по обе стороны непреодолимо.
Мы возвращаемся в Иерусалим около пяти. Наш водитель, постящийся в Рамадан, скоро сможет поесть и попить. Он торопится домой в Абу Тор. Мы обнимаем друг друга на прощанье. Дома я вынимаю из сумки две книги и три серо-зеленые ветви марвы, горькие, острые и упрямые, как надежда.
16 ДЕКАБРЯ 2003. ВОПРОСЫ
Однако, действительно настоящий скандал вызвали пилоты: двадцать семь человек опубликовали заявление, что они больше не готовы выполнять задания на территориях. В первую очередь, они отказываются принимать участие в "прицельных ликвидациях", заключающихся в сбрасывании бомб на подозреваемые террористические мишени в плотно населенных районах Газы или Западного Берега, когда наряду с намеченной жертвой наверняка будут убитые среди мирного гражданского населения. Среди этих пилотов были известные на всю страну - такие как, например, Ифтах Спектор, легенда Военно-Воздушных сил. Спектор был одним из летчиков, бомбивших иракский реактор в 1981, и это лишь один из его военных подвигов. Вокруг всего дела продолжается яростная дискуссия. Летчики были с позором исключены из резервной службы, они рассказывают, что подвергаются угрозам и оскорблениям и даже друзья перестали с ними разговаривать. Один или два человека под давлением отреклись от сделанного заявления. Пилоты, символ и образ самого Израиля – как они могли? Дан Халюц, командующий ВВС бросился давать интервью прессе. Он предстал потрясенным, резким, полным ощущения собственной правоты. У него нет сомнений по поводу отдачи приказов бомбить плотно-населенные гражданские районы, где, быть может, прячутся террористы, и он готов заплатить цену невинных жизней. У него нет сомнений, он не ощущает боли и он хорошо спит по ночам. Когда ему самому доводится сбрасывать бомбу на такой объект, он ощущает лишь легкий толчок в момент отделения снаряда.
К нашему удивлению, Менахем Магидор, президент Еврейского Университета согласился участвовать в нашем сегодняшнем мероприятии по поводу отказничества. Он будет выступать против вместе с двумя другими; однако его присутствие вызвало дополнительные эмоции и внимание. Впервые, относительно без проблем, мы распространили наши приглашения, и когда сотрудники обеспечения безопасности кампуса попытались, как обычно, нам мешать, мы гордо указывали на имя президента среди выступающих.
Но, как и за все, за это тоже пришлось заплатить. Хулиганы из правых грозились сорвать вечер. Угрозы были вывешены на одном из правых сайтов в Интернете, что вынудило нас информировать охрану на кампусе. Ввиду этого они немедленно утроили цену, которую должны заплатить организаторы мероприятия, университетская организация "Не Будем Молчать!", представляющая группу никем не финансируемых добровольцев. Знакомое развитие событий: мы являемся организацией, борющейся за мир и целью вечера является свободная и открытая дискуссия по горящей теме на кампусе; слышны угрозы и призывы к насилию (как всегда, справа), и на нас возлагается обязанность платить.
Аудитория переполнена. Нет ни одного свободного места. У входа возникает очередь, охрана разрешает кому-либо войти только в случае, если освободится место. В противном случае народ сидел бы на ступеньках и подоконниках, как в старые добрые дни Вьетнама.
Я являюсь ведущим этого вечера и пытаюсь задать спокойный тон, зачитывая два пассажа, первый из Джона Раулса:
"Отказ от участия в любой войне, при любых условиях, представляет собой точку зрения, оторванную от действительности и обреченную оставаться секретариальной доктриной. Она не в большей степени подвергает сомнению авторитарность государства, чем обет безбрачия священников подвергает сомнению святость брака. Можно сказать, что исключая пацифистов из сферы своих предписаний, государство проявляет определенное великодушие. Другое дело - сознательный отказ, базирующийся на принципах справедливости и касающийся конкретных конфликтов. Такой отказ бросает вызов намерениям правительства и в случае его широкого распространения, продолжение несправедливой войны может оказаться невозможным. Учитывая во многих случаях хищнический характер целей государственной власти и тенденцию людей полагаться на государственное решение в вопросе начала войны, общее желание противостоять претензиям государства является тем более необходимым." *
Или, проще, словами Махатмы Ганди:
"Если только человек осознает, что нечеловечно следовать несправедливым законам, ему больше не страшна никакая тирания...Рабство существует лишь потому, что живет предрассудок, что нужно подчиняться несправедливым законам" **
Предчувствуя возможные проблемы я сурово заявляю публике: "Наше собрание академическое, мы обсуждаем серьезную тему. Сделаем это, соблюдая этикет и взаимное уважение, как и полагается в университете."
Магидору было предоставлено право выбора, и он первым берет слово. "Когда,- начинает он, – человек имеет право отказаться? Его ответ: Только когда государство безнравственно, опасно и полностью основывается на зле. Пока же существует демократия, мы подчиняемся большинству. Последствия отказа для демократической системы – потенциально разрушительны. Отказаться от службы, значит подорвать охраняющие нас институты. Мы еще не достигли той точки, когда можно сказать, что израильская система неисправимо коррумпирована". Магидор четок и убедителен; по мере продолжения вечера, явно чувствует себя неуютно, сожалея о своем решении выступить. Я сочувствую его затруднительному положению. В какой момент человек, занимающий подобную общественную должность как Президент университета, решает занять позицию и выступить? У Магидора есть университет, весь академический мир, который надо защищать. У других – лишь свой личный порог, где он говорит нет.
Один из пилотов, Йоэль Питерберг, применяет мелодраматический прием: "Полночь. Газа. Вам дан приказ о прицельной ликвидации в густонаселенном районе. Выпустите ли Вы снаряд, зная, что это повлечет за собой невинные жертвы?" Йоэль дошел до своего порога. Он крутой, фанатичный, пилот до последней своей клетки, отлитый в форме героя-мачо. Я не большой поклонник этой формы, но я восхищаюсь его мужеством. У него определенный ретроспективный счет к происходящему. Он рассказывает, что многие годы пилотировал вертолеты над Ливаном, стреляя по тем или иным целям – и сейчас, оглядываясь назад, он может честно сказать, что за исключением одного единственного случая все эти миссии были абсолютно бессмысленными - бессмысленной глупостью. Исключением было спасение нескольких солдат, оставшихся одних и попавших в засаду в одной из отдаленных долин.
Йоэль открыто, подчеркивающе презрителен к тому, что мы делаем здесь сегодня – дискутируем, нагромождая горы слов об отказе, осмысливая тему со всех сторон. Он верит только в поступки и хочет только их. Университетские профессора, в его представлении, нечто никчемное и неэффективное. Я готов с ним согласиться. Зачем только он потрудился прийти сюда и обратиться к аудитории? В конце концов я уже не в силах выносить его насмешек. Пользуясь привилегией ведущего, я говорю ему, кивая на аудиторию: "Мы здесь – с одной целью - изменить эту невыносимую, жестокую и несправедливую ситуацию".
Ави Равицки и Моше Хальберталь, всегда ассоциируемые с левыми силами и мирным лагерем, сегодня резко выступают против отказа. Шуля Волков из Тель-Авивского Университета жарко отстаивает противоположное. Спор мечется взад и вперед с нарастающей страстью, но коренной вопрос так и остается нерешенным: где и когда человек вправе подвести черту?
Лейбович, по-видимому, ошибался. К настоящему времени уже тысячи отказались служить на территориях, среди этих отказов – "категоричные","мягкие" и полностью молчаливые – но оккупация все еще продолжается. А может, он не ошибался? Всегда нужны еще несколько, которые явятся катализатором и принесут изменения. Чудо, что в Израиле, при всем безумии войны и террора, отказники могут говорить свободно, могут спорить и убеждать. И, как и всегда в таких условиях, горящее видение находит говорящие уста, как во времена пророков. Берет слово Давид Энох, сам отказник, философ и ученый Еврейского университета.
"В отказе служить, - начинает он, - существуют важные правовые моменты, но красота отказа заключается в его сверх-законности, в том, что этот акт обнажает границы правомерности самого закона. Даже если бы все судьи Верховного Суда сказали нам, что отказничество законно, наше решение отказаться основывается не на законе, а на морали. Мы отказываемся потому, что то, чего от нас требуют на оккупированных территориях – морально неприемлемо. "
"Нам говорят, что наше отказничество узаконивает наших правых оппонентов, которые могут отказаться, к примеру, эвакуировать поселения. Рассмотрим это заявление. Причинная связь здесь отсутствует. Наши оппоненты нас не ждут. В действительности, им наплевать, что мы говорим или делаем. Долгие годы они занимались систематическим попиранием закона – попирали грубо, движимые жадностью, вызывали раздоры и борьбу, изменившие всю национальную повестку дня и трансформировавшие суть израильско-палестинского конфликта. Нет больше моральной симметрии между этими двумя отказами. Никто не может сказать, что нет разницы между правомерным и неправомерным отказом. Одно дело отказаться выполнять приказ, с тем, чтобы защитить базисные права человека, другое дело делать это с целью санкционирования грабежа и насилия во имя мессианского расизма и утверждения сверхрациональной святости Земли Израиля.
"Как насчет того, чтобы играть по правилам? Или мы не подчиняемся правилам демократической игры? В целом, подчиняемся. Но голосование большинства недостаточный довод для узаконивания преступления. Повторяю, другая сторона не играет по правилам. Есть трещины в нашем демократическом процессе: в настоящее время есть дикое экстремистское меньшинство, принуждающее умеренное большинство. Экстремисты успешно захватили систему. Более того, как говорил Раулс, сознательный отказ поддерживать деструктивную или несправедливую политику создает некий баланс, так что может быть, именно мы играем в конце концов по правилам. Самое главное: как можно серьезно говорить о демократии в контексте оккупации, которая отрицает основные права миллионов людей? Энох снова вызывает дух Лейбовича: "Как любил говорить Лейбович, не существует кошерного способа зарезать свинью".
"Нам говорят, что мы подрываем закон, ослабляем государство и чувство общей судьбы и т.п. Это заявление нуждается в проверке. Дайте мне исторический прецедент, показывающий, что ненасильственный отказ повиноваться когда-либо вызвал катастрофу? Его нет. Так хватит терроризировать нас кошмарными сценариями. Неужели массивный ненасильственный отказ более опасен, чем поддержка нашего нынешнего разрушительного курса?
"Нетрудно продолжить, анализируя аргумент за аргументом, но есть нечто более важное, что мы не должны забывать. Подумайте об оккупации и обо всем, что она с собой несет – продолжающиеся репрессии, масштабный захват земель, унижения, убийства, выселения, обнищание миллионов. Подумайте о высокомерии и превосходстве, о несправедливом судействе, о планируемом маршруте разделительной Стены. Подумайте о бездонном пренебрежении к правам человека, циничному презрению к другим людям. Подумайте о лжи, которую нам говорили и продолжают говорить, как если бы все это действительно имело отношение к борьбе с террором. (террор, как таковой, без сомнения, отвратителен). Если бы целью действительно являлась борьба с террором, средства были бы другими. Подумайте, как Шарон и его люди лгали, уверяя, что искренне хотят достичь соглашения; и как армия любит заявлять, что является моральной, достойной армией, где лишь изредка случаются досадные исключения, которые, понятно, расследуются и исправляются.
"И поскольку подчинение всегда подразумевает определенную веру и доверие, мы должны поговорить и о наших лидерах, например, о командующем Военно-Воздушными Силами, которому так сладко спится каждую ночь. Давайте поговорим об офицерах, держащих строй и делающих все, что им приказывают. И о характеристиках тех, кто принимал решение об этой войне, как и о предыдущих. И если уж мы задумались над всем этим, то можем спросить себя: имеем ли мы право отодвинуть в сторону все наши тяжелые сомнения и наше знание той бесчеловечной цены, которую платит население территорий, потому что мы верим в мудрость и цельность тех, кто принимает решения? И когда вы получите приказ, сможете ли вы выполнить его, не задумываясь над тем, что те, кто отдал его, отдают себе отчет о количестве невинных жертв, не задумываясь о том, понимают ли наши лидеры глубину причиняемого ими унижения и действительно ли они хотят положить конец этой ужасной ситуации?
Когда становится ясно, - заканчивает Энох, - что это и есть вопросы, я лично не сомневаюсь по поводу ответов".
Он садится. Аудитория, вопреки моим страхам и ожиданиям, остается почти в полном молчании. Это серьезный момент. Пожалуй, самый серьезный из тех, какие я помню за годы борьбы и споров. Мы перед выбором – реальным, неотложным и агонизирующим. Каждый из нас должен будет его сделать. С агонией приходит дар – способность глубже видеть, решать, становиться более человечным, а для меня еще и возможность стоять на подиуме рядом с Давидом Энохом. Несколько секунд – и сыплются вопросы, спор возобновляется, но сегодня в нем нет злобы или горечи, мы все ощущаем бремя и печаль. И это сомнение заставляет уже перед закрытием вечера еще одного молодого резервиста выкрикнуть из зала: "Осторожно. Вы играете с огнем. Я только что вернулся из Наблуса. Я знаю, что это значит. Будьте осторожны. Если меня призовут, я пойду служить снова. Но я хочу знать, что когда я уйду, мне никогда больше не придется вернуться в этот ад".
* John Rawls, A theory of Justice, 2nd ed. (Cambridge, MA: Harvard University Press, 1999), p.335.
** M. K. Gandhi, Non-Violent Resistance (Satyagraha) (Mineola, NY: Dover, 2001