А Т А К А С Х О Д У
Повесть
Автор повести Василь Быков
Василь Быков, Василь Владимирович Быков(1924-2003)
(белорусс. Васіль Уладзіміравіч Быкаў).
Советский и белорусский писатель, общественный деятель.
Участник Великой Отечественной войны. Член Союза писателей СССР.
Герой Социалистического Труда(1984). Народный писатель Беларуси(1980).
Лауреат Ленинской премии (1986). Лауреат Государственной премии СССР(1974).
Лауреат Государственной премии Белорусской ССР(1978).
Продолжение 13 повести.
Продолжение 12 — http://proza.ru/2020/12/23/801
Идя назад по траншее, я вслушивался, но тревоги пока не было. Автоматчики по-прежнему сонно добивали ночь: топали, курили, некоторые же, невзирая ни на что, спали, скорчившись в три погибели в своих ячейках. Теперь, однако, все они - знакомые и незнакомые — уходили от меня в прошлое, в моё бывшее и своё будущее, но уже без меня, потому что через час я, наверно, буду далеко.
Я рванул над входом палатку и влез в блиндаж. Раненые быстро поднялись, разобрали оружие, мы растормошили немца и вылезли в траншею. Обер-фельдфебель немного проспался и вроде бы протрезвел, потому что хотя и без усердия, но всё же исполнял наши команды. Правда, идти ему было трудно, он почти не ступал на раненую ногу и прыгал на одной, перебирая по стенам руками.
Между тем начинало светать. Небо прояснилось, на востоке стал виден край леса над пригорком, где была дорога, из серых сумерек медленно выплывал оснеженный, неуютный простор. Было ветрено, холодно, снег, однако, не шёл. Похоже, будто чуть-чуть подмораживало.
Мы немного прошли по траншее, дальше надо было вылезать наверх. Цветков первым вскочил на бруствер и подал мне руку. Затем выбрался автоматчик с перевязанной головой. Вдвоём они вытащили другого автоматчика и протянули руки немцу,
Обер-фельдфебель нерешительно посмотрел снизу вверх: вряд ли он понимал, куда его вели, наверно, думал — расстреливать, и только сейчас начинал кое о чём догадываться.
— Ну, что лыпалы выкатил? Давай руку!
Он протянул руку, втроём мы с усилием выволокли его на бруствер. Но тут оказалось, что он совсем не может идти и сразу же опустился наземь. Вдобавок ночью кто-то стащил его шинель, немец мелко дрожал от холода в своём кургузом мундирчике.
Цветков выругался.
— Как же его вести? Подвода нужна.
— Может, лопату поискать? — сказал я. — Вместо костыля.
Однако меня не поддержали — понятно, возвращаться в траншею никому не хотелось, рассвет вынуждал торопиться. Даль на западе больше, чем ночью, зловеще чернела от нависшего над ней мрака.
— Разве Ананьев не до санроты меня посылал? — вдруг настороженно спросил Цветков.
— Только до речки.
— А от речки вы как? Вот с этим?
— Как-нибудь.
Цветков с раздражением рванул за рукав немца:
— А ну, встать!
Пленный встал, санинструктор взял его под руку. Мы сошли с бруствера и по скользкому от снега травянистому склону направились к мостку вниз.
Цветков довольно бесцеремонно волок немца, тот, часто падая на свободную руку, едва успевал за ним. Втроём мы обогнали их, скользя по пересыпанной снегом траве, сошли к речке и всё по тем же балкам разрушенного мостка перебрались на другой берег. Дальше надо было дождаться Цветкова, чтобы взять у него обер-фельдфебеля, и я придержал ребят, которые с заметной поспешностью стремились в тыл.
Однако провести одноногого человека по бревну было не просто, во всяком случае Цветков на это не отважился. Подойдя к мостку, он нерешительно остановился, посмотрел в мутный водяной поток, шумно бурлящий между мокрых, оснеженных берегов.
— Ну что? — спросил я.
— Не пройти. Какая тут глубина?
Чёрт её знает, какая тут была глубина, но я вспомнил, что ночью некоторые из автоматчиков где-то переходили вброд.
— Давай, не утонешь!
— Что давай? Иди помоги!
Лезть в воду совсем не хотелось, в сапогах и без того давно уже было мокро. И всё же одною рукой я подобрал полы шинели и вошёл в реку. К счастью, здесь оказалось неглубоко, я быстро перебежал поток, и мы вдвоём взяли немца. Обер-фельдфебель тотчас повис на наших руках, мы с усилием приподняли его довольно-таки тяжеловатое тело, в воде он раза два прыгнул на здоровой ноге и благополучно очутился на другой стороне.
— Гадская работа! — поморщился Цветков. — В сапогах полно воды.
В сапогах, понятное дело, здорово чавкало, ноги начали стыть, надо было скорее идти, чтобы согреться, но Цветков не отпустил от себя немца.
— Вдвоём поведём.
— А в роту не вернёшься? — спросил я.
Уже стало светло даже вдали. Я хорошо видел посеревшее от бессонницы лицо Цветкова, который слегка поморщился и, наверно, больше, чтобы успокоить самого себя, объяснил:
— Санинструктору полагается сопровождать раненых до санроты. Так что...
Он не окончил фразу, однако смысл её был и без того ясен. Мы молча пошли по дороге, которая тут пролегала по довольно высокой насыпи. В общем, налицо было нарушение приказа командира роты, но моё ли дело укалывать на то сержанту? Я передал ему всё, что сказал Ананьев, а там пусть решает сам. Впрочем, может, это даже и лучше, что он с нами: всё время тащить на себе немца — дело не слишком приятное, а так, наверно, мы сможем меняться. Всё-таки в нашем положении здоровый человек стоил нескольких раненых.
Немец при каждом прыжке сильно шлёпал по грязи подошвою, мне было неудобно держать его одной рукой, к тому же мешал автомат на правом плече, и я уже хотел позвать на смену автоматчика с забинтованной головой. В то время, занятые своими заботами, мы почти забыли о том, что всё ещё висело над ротой и нами. Перейдя речку, мы почувствовали облегчение, словно недавняя опасность осталась далеко позади. И именно в этот момент на высоте что-то случилось.
Я не успел даже сообразить, что донеслось до нас в первое мгновение — только, наверно, не выстрел и не взрыв, похоже, это был и не крик. Тем не менее что-то ошеломляюще неожиданное обрушилось на нас с такой угрожающей силой, что у меня подкосились колени. Я почувствовал ещё, как в моей руке встрепенулся немец — стремительно вывернувшись, он оглянулся, и я уловил на его лице коротенький отблеск радости. Но в этот момент пронзительно затрещали автоматы, послышались крики, несколько одновременных гранатных взрывов окончательно разогнали ночную тишь.
По фронтовой привычке мы торопливо соскользнули с насыпи и попадали на её кособокий мокрый откос. Ниже была грязь, канава, но высокая насыпь укрывала нас: пули с высоты сюда не залетали.
И тогда вдруг меня охватил страх — не за себя (по нас, сдаётся, ещё и не стреляли), за роту. Я выглянул из-за насыпи — но склонах высоты никого не было, но на самой её верхушке, ещё затянутой утренней дымкой, уже улавливалось какое-то движение, пыль, блеск выстрелов — по всей видимости, там разгоралась ожесточённая схватка. Когда я опять спрятал голову и оглянулся, то оказалось, что рядом со мной один только немец. Остальные, и с ними Цветков, пригнувшись, перебегали за насыпью дальше, вдоль дороги, вверх на пригорок. Сначала я не понял, куда они, но скоро всё стало ясно, и я неожиданно для себя закричал во всё горло:
— Стой! Назад!
Цветков приостановился, оглянулся, я увидел его расширенные глаза на испуганном лице. Сержант явно чего-то не понимал, и я снова закричал:
— Назад!
Я вовсе не думал о том, какой смысл возвращать раненых к речке, но всем своим существом чувствовал, что в роте беда, и что именно потому мы не должны удирать. Однако чем мы могли помочь ей — этого я не знал.
Двое раненых поняли мою команду по-своему и залегли на откосе, а Цветков после минутного колебания, пригнувшись, подбежал к немцу:
— Встать!
Он дёрнул пленного за мундир, однако тот отшатнулся, что-то залепетал, замахал руками и не встал. Цветков пнул его сапогом и схватился за автомат:
— Встать, падла! Фашистская морда!
Непонятно, зачем было вставать — разве чтобы удирать отсюда, — но этого я уж не позволил бы. Да и немец, почуяв что-то, вдруг будто переменился, выражение его упрямого лица стало жёстким и непослушным, он явно не хотел подчиниться сержанту.
— Брось! — крикнул я санинструктору. — Иди сюда!
Цветков уныло глянул в ту сторону, где лежали двое остальных, и неохотно полез по скосу ко мне. Он ещё не успел опуститься рядом, как о дорогу ударили пули — ворот мне залепило грязью, оба мы сунулись головами в мокрядь. В тот же момент на высоте произошло что-то ещё. Выглянув над дорогой, наверно, я вскрикнул, потому что Цветков тоже торопливо высунулся из-за насыпи — по склону от высоты вниз, перегоняя друг друга, беспорядочно бежали автоматчики.
Это казалось почти невероятным, но я не мог не верить своим глазам. Сначала взвод Пилипенко, а затем и вся рота выскочила из траншеи и врассыпную по склону помчалась к реке. Несколько человек уже упали, кто-то сзади пытался подняться — повозился и затих на снегу. Некоторые, коротко припадая на колено, торопливо отстреливались одной-двумя очередями. Другие тем временем мчались вниз, да так, что дай только бог ноги. Рота рассыпалась по склону, грохали взрывы гранат, над высотой выло и трещало.
Минуту я не в состоянии был сообразить, что случилось, немцев вроде ещё не было видно, но, судя по всему, ударили они туда так умело.
Передние из автоматчиков уже приближались к мостку, другие забирали в сторону кустарника на болоте. Несколько человек с ходу, почти не задерживаясь, сунулись в воду, и тогда сзади, вдобавок к автоматному огню, ударил пулемёт. Наверно, с ночи приготовленные трассирующие огненными молниями стеганули наискосок по склону, пули рикошетом метнулись от земли в небо. У мостка кто-то упал, кто-то, наверно раненый, пронзительно завопил в отчаянии, но тут же этот его вопль и заглох в стоголосом грохоте боя.
Но вот сквозь визг пуль и треск очередей приглушённо, как неведомо из какой дали, донёсся из-за речки знакомый надсадный крик. Я сразу узнал его и встрепенулся — он подавал краешек надежды, более того — он спасал. Я бросился навстречу роте к мостку.
— Стой! Стой! Стой, такую твою...
Продолжение повести следует.