Прогрохотал по рельсам поезд, обдав провожающих клубами серого дыма. Скрылся вдали его хвост, стихла песня перестукивающих колёс — тишина воцарилась в природе. Тимофеевна, не отрывая руки ото лба, всё смотрела и смотрела вдаль, будто не верила, что поезд умчался, так и не порадовав её доброй весточкой; думалось Тимофеевне, что возвернётся он, опомнится, поймёт, что забыл про самое главное,— и порадуется она, встретившись с надеждой своей.
Но стих перестук колёс, растаял дымок паровоза — и тишина овладела миром. Опять запели птицы, застрекотал в густой траве кузнечик, зажужжали пчёлы. Природа вернулась к своей обычной жизни, ничто уже не нарушало её покой.
Тимофеевна тяжело вздохнула, поправила узел платка, потом отёрла скупые слёзы и медленно пошла с перрона. Женщины, которые только что проводили своих сыновей, молча смотрели ей вслед. Да и что они могли сказать той, которая ждёт полвека и никак не дождётся, но веры своей не теряет и надежды не оставляет. Всякий раз, когда на их маленькой забытой станции должен остановиться поезд — всего лишь на минуточку — Тимофеевна неизменно, как на работу, идёт на перрон и с надеждой вглядывается вдаль, чтобы не пропустить этого торжественного момента, когда же поезд, попыхивая, важно остановится подле неё, и она побежит вдоль состава, немигающими глазами всматриваясь в безмолвные окна. Там, где-то там, быть может, сидит сейчас её любимый, которого она пятьдесят годочков назад проводила на войну. Он приехал к ней, уставший, постаревший, чуть сгорбленный — годы ведь никого не щадят — и вот сейчас он выглянет из вагона и крикнет своим звучным голосом — о, этот голос, который снится ей по ночам и от которого по всему телу её пробегает мелкая дрожь,— да, он крикнет ей: «Голубушка моя! Дашенька! Что ты стоишь на ветру? Озябла ведь!» А она скромно улыбнётся ему, как пятьдесят лет назад, словно она не старушка седовласая, а молодица, которая красуется пред своим суженым в платье подвенечном. И ничего не скажет устами, потому как и слов-то у неё нет,— одна любовь, одна вера, одна надежда остались в ней,— а про это, известно, словами трудно сказать. Про это только сердцем и можно речь.
Бабы молча проводили Тимофеевну взглядом и, горько вздохнув, пошли все вместе в деревню — дела не ждут, жизнь дале идёт, надо жить, надо ждать, надо верить.
Они шли по пыльной дороге и молчали. А перед ними вдалеке шла Тимофеевна, пригнутая временем к земле, но не сдавшаяся пред бурей вековой, сохранившая в себе веру живую. Шла как живой символ верности женской, как чистый незапятнанный образ любви, как сама живая незыблемая память. Шла, чтобы жизнью своей светить земле, чтобы негласно, скромно и тихо, вести за собой всех женщин своей маленькой деревушки, которые провожали мужей и сыновей в их далёкий путь, а потом ожидали их в своих маленьких домишках, шепча по вечерам перед образом Богородицы жаркие молитвы, от которых быстрее обычного таяли свечи.
О, эта Тимофеевна! Она стала притчей для всех жителей их деревни! Поначалу над ней посмеивались, не понимали её преданной любви, кое-кто даже сломить пытался её веру и поколебать её стойкость. Но всё было напрасно — прошли годы, долгие, мучительные, обильно политые слезами,— а Тимофеевна жила одной любовью и горела одной надеждой. И видели люди, что время бессильно против любви сердца чистого, что время не может поставить на колени живую душу, в которой родилось семя любви и которая это махотное семечко полюбила превыше всего на свете! Нет, время бессильно против любви! Оно может сокрушить гранитные глыбы, посмеиваясь над их хрупкостью, может согнуть и связать в узел вековые деревья, может высушить реки и выпить моря,— но разве может время осушить душу живую? разве может время прекратить ход жизни души? разве может покрыть саваном смерти живое семя бессмертной любви?
Нет, время бессильно пред душой, если душа живёт любовью, если горит она жаждой жизни и не предаёт своей веры ни в чём. И Тимофеевна была всей деревне тому примером. Старенькая — почитай уж семьдесят пять годочков ей исполнилось, и каких годочков — лютых, свирепых, нещадных, в которых и сильные мужики-то пропадали, а она — женщина, хрупкая, тоненькая, в чём душа держится, а ведь выстояла, сберегла сердце своё и святыню свою не предала.
Внешне-то она выглядела старше своих лет, но вот те, кто встречался с её глазами, всякий раз дивились тому, что глаза Тимофеевны остались такими же молодыми и светлыми, как и полвека назад. Такая сила жизни и молодости струилась из глаз её, что люди робели: кто ты, бабка Дарья? уж не колдунья ли? Нет, не колдунья, ибо не может колдунья быть такой чистой и прозрачной, как слеза младенца, как первое воздыхание девы невинной, встретившейся с первым отзвуком любви. Нет, Тимофеевна не такая, она — святая. И это знали все, и все любили её, и благоговели перед её высотой, хотя и вслух ей ничего не говорили — не любила она этих признаний, была скромна и старалась держаться невидно, в тенёчке.
Сделает добро — и поскорее в сторону уйдёт, и со стороны нет-нет да и взглянет на ближнего своего: как-то он идёт по новой дорожке, не нужна ли ему помощь её. Если всё хорошо — улыбнётся ясной улыбкой и прошепчет: «Слава Те, Господи! Велика милость и любовь Твоя!» И всё — а про себя ни слова. Словно её и не было в этом деле.
Люди знали, что случись где какая беда — Тимофеевна будет первой. Придёт неслышно, как видение,— и так же неслышно удалится, растает; и удивляются люди, спрашивают друг друга: «Была ли она, помощница и молитвенница их верная, или привиделась им?» И сойдутся в мнении, что была, а иначе как бы они ко свету такому пришли. Поблагодарят тихонько бабку Дарью да дальше в жизнь окунаются, новые дары её принимают. А Тимофеевна рядом с ними неслышно идёт и внимательными глазами посматривает: где, кому помощь её нужна? чьи слёзоньки утереть? чью беду облегчить? кого поддержать? кому пособить в деле трудном? Все нужды, горести и печали деревеньки она несла в сердце своём; все радости, праздники и ликования светились в её молодых ясных глазах! Такая вот она была, Тимофеевна!
Судьба её складывалась, как у большинства женщин Руси. Перед самой войной вышла Дарёна, как её тогда звали, замуж. Вышла по любви, по сердечному влечению. Как увидела Андрея, так сердце в груди и перевернулось, аж сознание потеряла на мгновение. Да и он сразу приметил её. А она была в ту пору маленькая, невидная, тихонькая — среди девчонок деревенских самая неприметная,— Дарёна да и всё тут. Парни её стороной обходили — им в доме хозяйка нужна, сильная да крепкая. А она — не поймёшь что такое — не потянет гуж крестьянский, согнётся под ним, зачахнет.
А так девка была хоть куда — и добрая, и весёлая, и скромная, слова поперёк никогда не скажет, и каприза от неё никто сроду не видал. Да вот беда — маленькая! Андрей не посмотрел на её росточек — как увидел, так и прикипел к ней сердцем: «Дарёнушка моя!» Так и звал её всегда. Сам-то он был парнем видным, статным — многие по нему сохли, взгляды огневые бросали. А он всех местных красавиц как не видит — она одна — Дарёнушка милая, суженая, Богом подаренная!
Он так и говорил ей: «Дарёнушка! Ты мне Богом данная! Тебя я по гроб жизни хранить буду! Никому в обиду не дам!» А она верила ему — прижмётся головёнкой к подмышке его, утонет в ней и замолчит, наслаждаясь таким родным милым запахом крепости мужской и землицы родимой. Сколько слов он нашептал ей в тишине. Поначалу они только слова и знали: как встретятся, возьмутся за руки — и польётся у них беседа тихая, нежная, словно звёзд свечение.
«Родимый мой!» — шепчет Дарёнушка. А навстречу ей новое признание несётся: «Суженая моя! Голубица легкокрылая!» — «Свет-ясень мой!» — «Надёжа сердца моего!» — «Сокол мой ясный! Финист родимый!» — «Ягодиночка моя!» — «Заботушка моя милая!» — «Звёздочка моя ненаглядная!»…
И откуда ведь слова брались — словно какой источник открылся в них, и слова так и лились рекой нескончаемой. Один слово доброе скажет, обласкает другого — глядь, в устах любимого уже новые жемчужины золотятся, поблёскивают — только собирай их в ларчик сердца чистого да храни для детушек своих, чтобы и они этой радостью росли да к Любви приближались.
Дарёна и собирала все эти признания в сердце своё — да только не пришлось ей детушек родных порадовать тем сокровищем. Не успели молодые войти под крышу нового дома — как ударили колокола, прозвенел набат по всей земле. И страшное слово ворвалось в их дом! Война!
Словно сама в себе разделилась Дарья, когда провожала Андрея на войну. Как сейчас помнила она тот далёкий день. Жаркий, пропахший травами луговыми, пьянящий голову — он казался безмятежным днём. Но разве могла эта внешняя безмятежность обмануть хоть одну женщину их деревни. Все, как одна, вышли они на улицу, отдавая сейчас Родине самое дорогое, что у них было,— свою любовь. Молодые и старые, только что вошедшие под венец и уже вкусившие плоды жизни единой — все, как одна, они стояли на улице и горячими глазами провожали уходящих на фронт.
Была бы их воля, никогда бы не расстались они с любимыми. Да только не было в том их воли. Коли Родина просит, коли Родина плачет и молит, коли Мать обращается к их сердцам — ужели могут они против Матери пойти. Матери они всё самое драгоценное отдадут, пред Матерью головы свои поседевшие склонят и в слезах изольют ей признания своих страдающих сердец. И Мать их поймёт, и утешит, и прижмёт к своей груди, скажет: «Дочери мои верные! Такая уж наша доля — материнская! Такая уж наша доля — женская! Нам нужно любовь хранить, наш долг — веру и надежду от врага сберечь! Потерпите, родимые! Вместе потерпим — а там и светлые денёчки придут!»
Ни слезинки не обронила Дарья, когда проводила Андрея в его последний путь. Долго бежала за машиной, в которой густо, прижавшись плечом к плечу, сидели защитники земли русской. Бежала и махала голубым платочком, и всё шептала, веря, что её слова слышит Андрей: «Господь с тобой, родимый! Господь с тобой! Возвращайся — я буду ждать!»
Уже потом, когда она вошла впервые в опустевший дом, все слёзы, которые накопились внутрь неё в эти последние дни, прорвались и хлынули наружу. Она не могла удержать их течение, они всё текли и текли из глаз. А потом как-то разом вдруг сами собой остановились. Дарья села на кровати, провела рукой по подушке, одетой в цветной весёленький ситчик, и задумалась. О чём она думала в те минуты? А о чём вообще может думать женщина, которая только что проводила на фронт своего любимого и остались у неё от него только слова — добрые и ласковые признания его любви.
Дарёна этой любовью и жила те огневые годы. Любовью да ещё верой, что Андрей обязательно вернётся — не может он не вернуться, ведь его так ждёт она, его единственная, суженая, Богом подаренная!
Поначалу вся деревня жила ожиданием, и вера во всех была сильна. «Вот придут наши домой… Вот возвернутся…» — частенько говорили женщины, собираясь вместе. Успокаивали себя, подогревали надежду, чтобы легче было ждать. А когда пошли первые похоронки, надежда в сердцах стала угасать. Скорбь поселилась в домах, печаль бродила по сердцам и оплакивала тех, кто никогда не вернётся на родимую землю и не возьмётся за тяжёлый плуг, ведя его по истомившейся земле.
Первые похоронки — первые вестники смерти, они гасили в людях надежду, они подминали их под себя и облекали ожидающих в покровы печали и скорби. Вся деревня сотряслась от боли, когда пришла эта первая весточка. Авдотья Комарова — первая веселушка и песельница, которую никто никогда не видал без улыбки,— получила этот знак смерти, и сразу же сгорбилась, почернела, угасла, постарела лет на двадцать, головой к земле пригнулась.
Дарёне было страшно смотреть на незнакомую Авдотью, и не могла она примириться с тем, что тот, кого ожидают, может не вернуться. «Нет, такого быть не может! — шептала она пред иконой Матери Божией.— Ведь Ты, Матушка Небесная, Заступница наша усердная, знаешь, что такого не может быть, что если ждёшь — то обязательно он придёт! Дай же мне веру, Матушка, чтобы я всегда ждала любимого, чтобы не предала его любовь безверием своим! Я знаю, что и он думает так же, как я, он ждёт нашей встречи, и он через расстояния шепчет мне слова любви. Я слышу их, Матерь Божия! Их так много, и они так помогают мне! И как я могу не ждать? Как я могу потерять веру свою? Нет, вера моя всегда со мной! И Ты, Милостивая, помоги мне сохранить веру сию!»
Матерь Божия знает, сколько слёз пролила Дарьюшка в молитвах за Андрея. Только пред Ней Дарёна и могла излить душу свою, высказать всё, что лежит на сердце. А так, при людях, она старалась хранить тишину и спокойствие, чтобы — не дай Бог — не промелькнула тень сомнения или неверия. Всегда во всём одна вера, одна надежда, одна любовь — одно ожидание!
В ту пору женщины не очень поглядывали друг на друга. У каждой своё горе, своя беда — чуть день, так стучится смерть в дверь какого-то дома. Чего ж радости смотреть в лица плачущих, видеть их потухшие глаза, слышать их огрубевшие голоса и внимать их злым словам! Своего груза довольно!
А вот как-то стали женщины присматриваться к Дарёне. Вроде бы и у неё горе, как у всех — мужа проводила на фронт, одна осталась, детишек не успели нарожать. И весточки от него худо идут — по целым месяцам бывает ничего нет! А ведь, глянь-ка, как держится Дарёна: стоит ровно, спиной перед горем не сгибается, в очах огонь неведомый не затухает. Ровно кто ей силу неведомую даёт. Трудится она вместе со всеми на равных: не даёт себе послабление, что маленькая да тоненькая, как былинка. Вместе с бабами и колосья собирает, и землю пашет, и траву косит…
И ведь норовит работу потяжельше взять. А как справляет её — улыбается: тихо так да спокойно, не крикливо, не вызывающе, мол, вот я какая! А словно бы подбадривает своих подруг да сестёр: «Держитесь, бабоньки! Терпите, милые! Свет впереди!»
Стали женщины с уважением к Дарье относиться. Присматривались к ней, кто и подтягивался до её высоты. Да только секрета её жизни никто не мог постичь — откуда силу она такую брала. Вроде бы всё делала, как все, а вот силой наполнялась необычной.
Бывает, еле дотянут бабы плуг до края межи, падут на землю, сил нет на небо смотреть. А она землёй подышит, солнышком полюбуется, небесам слово ласковое шепнёт — и глядишь, одну-другую сестру по жизни погладит; и ведь рукой только прикоснётся — а сколько тяжести снимается. Дивились бабы: «Ты, Дарёна, чародейка какая! Давно мы поглядываем на тебя! Признайся, есть в тебе какая-то сила чудная! Ведь такого мужа себе отхватила!» Не в злобу, конечно, не в упрёк они так говорили, а посмеиваясь, с улыбкой — пошутить и в самую тяжкую минуту можно.
Дарьюшка как шутку их слова и принимала. Кротко улыбалась им и так говорила: «Да нет у меня, бабоньки, никакого секрета особого! Просто люблю я — и всё!» — «Любишь? — удивлялись те.— А мы что, не любим? Тоже любим, однако ж силы такой не имеем!»
Серьёзным становилось лицо Дарёны. Глубоко в души заглядывала она своими синими глазами. Женщины, ничего не боявшиеся, смелые и дерзкие, робели под таким взглядом. Становились маленькими. Шмыгали, как девчонки, носами и с ожиданием смотрели на Дарью: что-то она им сейчас скажет.
А она, внимательно посмотрев на них, улыбалась им так ласково и открыто, что спадала с их страдающих душ всякая тревога и было им так легко и благостно, как никогда. «Верно, милые,— говорила им Дарьюшка тогда,— все вы любите, и иначе быть не может, ведь сердце нам такое дадено, что любить мы должны. А что не всегда ещё любовь наша бывает силой нашей — так это не беда, бабоньки! Ведь и дитя малое когда родится — слабенькое да хрупкое: смотришь на него и не знаешь, какой силой он взрастёт. А вот проходит годик-другой — глянь-ка, поднялся ребёнок, силой налился, радует мать свою. Так и любовь — придёт время, когда во всех сердцах она поднимется! Будет так, непременно будет!»
И женщины верили ей. И казалось им, что любви в их сердцах становится больше. А может и не больше, может всегда её было столько, вот только была покрыта их любовь пеленой какой и они не знали ничего о ней. Но вот посветил в их души лучик солнечный — и пробудилась любовь, потянулась ко свету, захотелось ей открыто жить в сердцах женских. Вот и открылась она! А так любовь всегда есть в их сердцах, потому что не может быть женщины, матери, сестры без любви. Не может!
Беда постучалась в дом Дарьи внезапно. Только на днях получила она заветную долгожданную весточку от Андрея. Жив-здоров, воюет, об ней ни на минуту не забывает… и слова, нежные, ласковые, светлые и верные. Дарьюшка читала и не могла начитаться, всё вслушивалась в милый сердцу голос и трепетала от чувства неизъяснимой нежности и любви.
Бабы, как узнали, что она получила весточку, собрались к ней, сели рядком на лавку и с молчаливым ожиданием обратились к ней. Она без слов поняла их. Да и как сердце её могло не понять этих истосковавшихся женщин, которые и жили-то одним ожиданием: хоть не нам явно весточка пришла, хоть за другого порадоваться, а вместе с ним и пережить счастье новое. А там, глядишь, и от своего письмеца дождёшься — ведь нет ещё похоронки, значит, жива надежда.
Дарья садилась рядом с женщинами, бережно разворачивала треугольник серой бумаги, пропахшей дымом и гарью, но не потерявшей для неё своей ценности. И начинала читать. Читала она неспеша, так, как говорило ей сердце. Речь текла плавно, и все женщины, как заворожённые, слушали голос любви.
И виделось им, что это их родные мужья, их долгожданные и ненаглядные, говорят им такие нежные и ласковые слова: «Звёздочка моя незакатная! Рябинка моя тонкоствольная! Журавушка моя верная!» Плакали, не стесняясь слёз своих, и повторяли пересохшими, обветренными губами: «Родимая! Милая! Долгожданная!» И как стихал голос Дарьи, все, как одна, говорили ей: «Читай снова… читай, Дарёнушка… читай…» И она читала — могла читать весь вечер, по пять, по десять раз — а они всё слушали поток нежности живой и омывались в нём, наполняясь силами для нового дня.
И вот на днях было последнее письмецо — последняя весточка от любимого. А сегодня в дом постучалась беда. Почтальонша быстро сунула ей в руку казённое письмо — холодную весть с того света: «Ваш муж, Дружинин Андрей Павлович.... пропал без вести....» Устало опустилась на лавку: пропал без вести.... какие страшные слова. Они так и бьют по надежде, набрасываются на веру, стараясь задушить её. Пропал без вести…— это значит нет ни у кого никакой весточки, где он и что с ним! Ни у кого! — сердце в груди Дарьи бешено металось. Кровь прилила к голове, руки задрожали: пропал без вести… Постой, постой — пусть ни у кого нет никакой весточки! Но ведь это значит, что он, может быть, жив! Да, да, он, конечно, жив, и он не оставит её в томлении — скажет, где он! Да, да, скажет! Только надо верить и ждать!
Силы вернулись к Дарье. Она убрала за зеркало казённую бумагу — пылись там, в тебе нет надобности — жив Андрей и она будет ждать его, сколько потребуется. И она ждала. Ждала год, другой, третий — уже и война кончилась, а она всё ждала.
Вернулись в деревню уцелевшие солдаты. Сменили пропахшие пороховым дымом шинели на ватники. Жизнь возвращалась к своему привычному руслу. Давно уже высохли слёзы на глазах тех, кто осиротел. Прикипели горькие комочки страданий и боли к сердцам бедных жён и матерей. Смирились со своим одиночеством вдовы — что ж поделать, коль судьба такая! Дай Бог — на том свете встретимся! Деревня медленно поднималась на новую высотку, а Дарья ждала.
Когда через ближнюю к их деревне станцию проходили поезда, она всякий раз бегала за много вёрст на станцию, чтобы поддержать свою надежду, подкрепить её, не дать ей угаснуть. И в знойные летние дни, когда земля трескалась, изнемогая от жажды, и в проливные ливни, которые стояли над землёй непроницаемым покровом, и в жгучий мороз, когда воробьи на лету падали, замёрзшие, на землю, и в половодье, когда вокруг грязь и распутица,— она неизменно шла на станцию, ибо верила, что её любимый вернётся. Она ждала и в ожидании своём поначалу казалась всем странной.
Многие забыли трудные огневые годы, когда их поле стало для них фронтовой полосой: новая жизнь вытеснила прежние переживания. И сейчас те, которые когда-то находили утешение в словах Дарьи, посмеивались, глядя в её сторону: «И что это за блажь держит её? Смирилась бы с судьбой, как все смирились! Былого не вернуть — коли земля погребла, чего ж хранить?»
Их стыдили те, для которых ожидание Дарьи было лампадой в храме сердца: «И что вам, пустоголосые, перемалывать косточки её? Живёт она — и пусть живёт, как сердце подсказывает! Коли верит да ждёт — пусть ждёт! А там кто знает! И такое бывает, что после скольких лет молчания возвращаются! Вернётся; а не вернётся, так хоть она была чиста в своём ожидании!»
Сватались к Дарье — она за военные годы, в отличие от прочих баб, как-то расцвела, наполнилась женской силой, и стала очень красивой и милой. Мужчин было мало — все наперечёт. А вот к ней трое сватались — да только она поворотила их, и сделала это так свято и чисто, что ни у кого и слова поперёк не нашлось. Поклонилась в пояс тем, кто звал её за собой, и кротко сказала: «Не могу! Я мужа жду! Один он у меня единственный! Прости Христа ради!»
Так и жила одна. Да только разве можно было назвать её жизнь одинокой — где нужда, там и она; где беда, там и Дарья первая; где радость, там и её улыбка светится! Словно бы всю деревню взяла она под своё крыло, и как в ней самой горел-не гас огонёк веры и надежды, так и во всех она невидно переливала эту живительную силу. И к ней тянулись люди.
Прошли года, и стала для всех Дарёнушка Тимофеевной, а потом и бабкой Дарьей. Вот только глаза её выдавали — светлые, молодые, прозрачные, невинные глаза, наполненные любовью и радостью. Она вся была в своих глазах — искренняя и прямая, всегда открытая и готовая прийти на помощь, несущая из себя свет и ничего не требующая взамен.
А как она ждала Андрея. Каждый год все отправляются веники запасать — есть такой особый день в деревенских буднях — и она вместе со всеми: запасёт веничков ровно столько, сколько должно им хватить с Андрюшенькой на зиму. Повесит их сушить, а сама радуется: «Вот придёт голубчик мой, я для него баньку истоплю. Попарится он всласть — и отдохнёт всей душой в родимом доме!»
А то зачнёт носки вязать — мастерица была в этом деле. Свяжет такие затейливые да узорчатые — вторые не повторишь. Подержит их бережно в руках да и уберёт в сундучок заветный: «Вот придёт Андреюшка, а я ему носочки припасла. Без всего ведь придёт! Вот и сгодится ему!»
Пройдёт год — глядишь, а от веничков у неё ничего и не осталось. Все пораздавала по нужде да по просьбе. Сама же за новыми в день урочный идёт да радуется, что может послужить любимому своему. Да и носки, для него приготовленные, не хранила долго в сундуке: как стали ребята из деревни в армию уходить — она им носочки в котомочку положит да словом ласковым благословит. А для Андрея опять вяжет…
Жила Дарья ожиданием светлым, и всё ей казалось, что жив её Андрюшенька, что ждёт он встречи с ней, не забывает её. Как-то узнали соседи про то, что можно, мол, запрос сделать о безвестно пропавшем. Думали помочь бабке Дарье, посоветовали, куда обратиться. Да только она, как достала листочек для письма, так и задумалась: «Зачем буду я спрашивать о том, жив ли Андрюша? Вестимо, жив. А то, что он ещё не приехал ко мне — так это не беда! Вернётся, даст Бог — вернётся под родную крышу! Мало ли что приключилось с ним в пути! Я ждать его буду!» Свернула она ненужный листочек, убрала подальше за зеркало — туда, где пылилось извещение старое. И опять верила, и опять ждала.
Как-то раз услышала по радио стихотворение, и всё в душе её перевернулось, новые силы влились в грудь. «Жди меня, и я вернусь, только очень жди…» — тихим проникновенным голосом говорил ей неизвестный человек, а она слышала голос Андрея — это он обращается к ней через года, это он зовёт её, просит ждать его.
С того дня в голове её всё стояли строки близкого стихотворения. Оно так полюбилось ей, что считала она, что это её Андрюшенька написал для неё — а кто же ещё? ведь он её так любит!..
Бабы шли по пыльной дороге за Тимофеевной, которая далёкой точкой светила пред ними. Ни о чём не хотелось им говорить сейчас: сегодня они проводили в армию своих сыновей. Теперь одно осталось им — ждать родных! Они молча смотрели в спину своей старшей сестры, и в сердцах их поднималось новое, неизвестное до сего чувство: они желали ждать и знали, что бы ни случилось с их детьми — они всегда будут их ждать и всегда будут верить в то, что встреча эта обязательно осуществится. А иначе и быть не может!
И знали эти простые русские женщины, что Тимофеевна, их незабвенная бабушка Дарья, обязательно встретится со своим Андрюшенькой. А как это произойдёт — этого им, смертным, уже знать не дано! О том лишь Матерь Божия да Господь Бог знают, а смертные могут только верить, что будет встреча та, и верой своей приближать её светлый день.
Так будем же верить, все ожидающие дня светлого! И верой своей да спасены будем! Не оставит нас в нашем чистом святом ожидании Господь — придёт к душам тоскующим, найдёт нас среди мрака и поднимет во свет Своей Любви! То обязательно будет, а пока одно есть у нас — и это вера наша, которую мы, русские, не предадим и не оставим!