Я не знал, кем я стану. Я стал, кем стал. Порой мне и всё чаще кажется, что я проживаю судьбу кого-то другого. А все мои достижения ничто. И все усилия по улучшению миропорядка ничтожны, никому не интересны, бесполезны и даже вредоносны.
При этом я не страдаю бессонницей. У меня отменный аппетит. Я с удовольствием занимаюсь творчеством. Любуюсь красотой природы и женщин, наслаждаюсь, как могу, этим самым миропорядком и даже рад, что мои старания так и не смогли усовершенствовать его далеко не всегда безупречную гармонию.
Мне нравится Лена. Но я не домогаюсь её и не потому, что между нами стоит непреодолимая разница лет. При этом я ревную её, когда вижу, как вокруг её – тонко точёной в рыжую кудряшку головки – с зудящим шумом носятся озабоченные поиском мёда трутни, шмели и прочие вожделеющие жучки. Странное дело, я их ревную к этой молодой женщине так, как будто бы она моя.
Потому я всё реже захожу в Читальный зал, которым Лена заведует. Разве что лишь для того, чтобы присесть и записать что-нибудь неотложное, чтобы оно не потерялось в хаосе суетных мыслей и неважных забот. Я уверен, что она знает о моих чувствах к ней. Умная и не по годам опытная – разве же такая она не могла не увидеть эти мои на себе флюиды, эти мои энергетические прикосновения?
Это я, болезненно перенёсший в свое время измену жены, не позволил бы себе разбить её семью, где есть ребёнок и любящий муж.
Зачем? Разве мало я их знал отвечавших взаимностью женщин, и разве не познал досконально их странную и упоительную природу.
И разве мало выпил коктейлей, в которых были намешаны порой совершенно несовместимые составляющие, порой весьма опасные и для ума, и для сердца?!
Толстый, всегда потный заросший фотограф особенно был неприятен мне. Когда я видел его рядом с изысканной и тонкой во всех отношениях этой женщиной, я обижался на неё за её подчеркнутое внимание в этому мужлану, и в добавок ещё и монархисту.
И таких соискателей её внимания, как постепенно выяснилось, было несколько. В них я видел нечто общее. Все они были громоздкими и небрежно прибранными.
Умеющий скрывать состояние души, я демонстративно отпускал свои настроения напоказ. Она их замечала . Бросалась загладить невинную вину участливым взглядом, каким-нибудь неважным вопросом, но произнесённым с какой-то особенной интонацией. Я же не поддавался, что и смущало её, и повергало в недоумение и даже растерянность.
Помучившись, я давал ей понять, что она в перемене моего настроения никак не причём. И мы расставались до следующего моего визита в читальню, где, в чём я нисколько не сомневался, мне были рады и хотели видеть меня.
Иногда Лена звонила, чтобы пригласить на мероприятие. Я благодарил, ссылаясь не занятость или на неблагоприятную погоду. На самом деле я не люблю пустых тусовок окололитературных дам и безобразно пишущих , много пьющих графоманов.
Они отвечали мне тем же.
Но более всего не хотелось мне видеть всех этих жирных нечесаных поклонников женщины, которая так долго и всё сильнее нравилась мне.
Это ради неё я уже несколько лет подряд появляюсь в читальном зале, чтобы провести ставший традиционным Рождественский вечер.
Я там главный. Остальные участники только гости, которым надо слушать и рукоплескать, если я того заслуживаю.
Мне всегда есть, что рассказать людям и даже тем, которые приходят убить время или отдохнуть от домашней рутины.
Вот и на этот раз я решил им поведать, как мы рождествовали.
Деревня была маленькая. Бабушка будила нас очень рано. И мы со звездой шли от дома к дому, где нас ждали и встречали, как святое семейство волхвов.
Только не мы несли в эти дома дары, а нас ими осыпали.
Особенно нравилось нам ходить к магазинщику. Инвалиду на двух костылях.
Мы громко и настойчиво стучали к нему в железные ворота и стояли, слушая, как надрывается лаем и гремит цепью собака. Как начинает звучать голос хозяина и его тяжелый ход к воротам, звяканье запоров…
Мы пели: «Рождество Твое, Христе Боже наш, возсия мирови свет разума, в нем бо звездам служащии звездою учахуся, Тебе кланятися Солнцу Правды и Тебе ведети с высоты востока: Господи, слава Тебе!»
Пока звучал бессмертный тропарь, дядя Коля плакал. .
Потом некоторое время сидел в тишине. А мы стояли, и звезда наша мигала, потому что батарейки садились. Он тяжело вставал, выставлял бумажные кульки с картинками, щедро набитые конфетами, яблоками, мандаринками, орехами и грецкими, и фундуками, пряниками и домашним печеньем…
Но самое главное, чего мы ждали с нетерпением, это появления большого, похожего на кисет со шнурком мешочка с монетами. Их он туда собирал весь год. И теперь в это для нас и для него счастливое утро запускал туда большую белую руку свою и насыпал каждому гостю щедрою горстью. Мы потом дома пересчитывали. И всякий раз удивлялись тому, как магазинщик умудрялся дать каждому одинаково. Ну, просто копеечка в копеечку.
Не однажды, годы спустя, я тоже пробовал на вскидку определить вес , читай цену, того или иного своего поступка, того или иного человека, но такой точности, какую видел когда-то в руке дяди Коли, достичь никогда так и не смог.
Конечно же, все эти монеты постепенно мы тратили и они возвращались во всё тот же мешочек со шнурком, чтобы на следующее Рождество опять оказаться у нас… Но помимо этих денежек у нас в течение года появлялись и свои. Мы зарабатывали, как могли, посильным трудом.
Приходили к дяде Коле. Он давал нам цапки и мотыги, лопатки и грабли и мы вырубали щирицу, зачищали заросший лебедой двор магазина, пололи огород, который сами же весной посадили, который сами же поливали, а потом убирали в течение лета и под осень…
Он платил нам каждому из нас раз и навсегда положенными: бутылкой лимонада, круглой коробочкой Монпансье и другими леденцами. Тогда конфетный ассортимент был скуден. Но мы любили и подушечки, и цветное драже, и особенно «Золотой ключик» – твёрдый, прилипающий к зубам коричневый кирпичик, завернутый в хрустящий фантик.
Став постарше, мы сопровождали грузовики с зерном с поля на ток, а иногда и на элеватор. Задача была простая. Лежа на плащ-палатке, укрывающей пшеницу, мы следили за тем, чтобы зерно не просыпалась на дорогу.
Обо всё этом я рассказывал и видел, что далеко не всем это интересно.
Но, боже мой, я вдруг увидел, что рассказ мой нисколько не занимает и её,
Ту самую Лену, ради которой я учредил это мероприятие и который год подряд в любую непогоду таскался в читальный зал.
Пряча негодование, я покидал место встречи, обещая себе больше не приходить в эту библиотеку, как бы и кто бы меня сюда ни приглашал, в том числе и Лена. И потом весь год мучился, подыскивая аргументы, форму и удобный момент, чтобы сообщить об этом своём решении.
Но уже в декабре, когда подтверждался план на январь Нового полугодия. Я пасовал и подписывал его и начинал готовиться к очередному Рождественскому мероприятию.
Да! Мне всегда есть, что рассказать. И я люблю это дело, но отнюдь не потому, что я испытываю потребность разглядывать людей, слушающих меня.
Порою я так увлекаюсь, что забываю об этой своей страсти. Порой в процессе исповеди, я с трудом сдерживаю слезы, с которыми не мог совладать дядя Коля, слушая детские голоса, в том числе и мой. Иной раз мне кажется, что я подобен отцу Пётру, безыскусные проповеди которого погружают меня в гипнотическое состояние и я с пугающей силой начинаю ощущать всю глубину своей греховности, тону в ней, задыхаюсь в приливе раскаяния и не могу унять слёз. Потому и становлюсь позади молящихся, чтобы никто не увидел этой моей слабости.
Их видят только они: Пётр и Господь.
Я не хожу к причастию. Не исповедуюсь. Хотя ничего такого, в чём было бы страшно признаться, не сделал: не убил, не украл… Дальше умолкаю, ибо некоторые другие заповеди я таки и не однажды нарушил.
Судьба все крепче брала мою жизнь в оборот. Окончательно и решительно я принял её после того, как мне открылась дверь, о которой многие индивидуумы даже не подозревают. Я вдруг узнал и сразу же согласился с тем, что все привила творчества, если их не нарушать, просто ничего не стоят.
После чего я только то и делал, что пренебрегал ими, изменял им, изменял их. Благодаря чему и быстрее прочих преуспел.
Был ли я так одарён, как мне говорили мои близкие и намекали ценители и что со всей определённостью подтверждала зависть моих конкурентов, но я так и остался не признанным гением.
Невостребованность не испортила мне характер. Мне даже нравилась роль чёрного кардинала в этом нашем лагере «нетаких».
Мои оценки и советы воспринимаются как должное не только здесь, в этом узком кругу. Но и среди тех, кто не изменил традиции и творит по правилам сюжетного реализма.
Со мной считаются, но меня недолюбливают и даже сторонятся. Причём избегают общения со мной в первую очередь те, кому я помог разобраться в себе, показал, куда идти и что делать…
Но даже столь вопиющая неблагодарность не испортила мне жизни. Я настолько уверен в себе и так люблю то, что умею делать лучше всех, что всё вышеназванное никак не влияет на творческое самочувствие.
Я знаю, что иду по единственно верному для себя пути и что час мой всё равно пробьёт и не важно застанет он меня на этом свете или случится постфактум.
Я написал так много, что в пору очутиться моему имени в книге рекордов.
Жизнь моя по-прежнему полна сюрпризов.
Благодаря Лене, я словно бы подобранным на тротуаре ключиком открыл, что могу любить женщину, ею не обладая. Ревновать женщину, не имея на то ни основания, ни права. Изменять миропорядок, но только внутри себя и чувствовать при этом удовлетворение, которое сродни тому, какое мог бы испытать, если бы мне удалось изменить к лучшему весь этот греховный и, вместе с тем, ни в чём неповинный мир.
И я не понимаю, как могут сочетаться и даже стоять рядом столь полярные представления о вселенной, которую я так и не сумел и даже не пытался объехать, что я живу там, где родился и что меня это обстоятельство нисколько не смущает.
Оказалось, мне достаточно видеть эти горы, обросшие негустым лесом, эти два моря, соединенные проливом, как сообщающиеся сосуды.
Дышать степным ветерком, слушать щебет розовых скворцов и сверчковые вибрации…
Не будь вокруг моего полуострова всего остального жизненного пространства, я бы не опечалился, потому что там я никому неизвестен и никому не нужен. А здесь я дома и тут меня знают и многие даже, как мне порой кажется, искренно не любят, хотя и считают до мозга костей своим. Кроме того, я неоднократно убеждался в том, что больше нигде я бы не смог выдержать более десяти суток. По истечению этого срока меня охватывает такая тоска по моей маленькой родине, по моей древней и милой сторонке, что вся моя кровь, кажется, закипает, словно я без скафандра очутился в открытом космосе.
И я начинаю молить силы небесные как можно скорее вернуть меня на этот малый полуостров, который в свою очередь является частью большего, береговая линия которого многие тысячи лет омывается двумя этими сообщающимися морями.
23.12.17