На смену голубому пришёл стальной и тучный. Это я про сезон. Или про погоду, как кому вздумается. Отступление от привычного маршрута, от ежедневного замкнутого круга, даёт чувство нового взгляда на привычные вещи. Незамеченное раньше явно лезет в глаза. Дом, мимо которого, проносишься достаточно часто, обрастает новыми архитектурными деталями.
Начинаешь спрашивать сорт кофе из регулярной кофейни, почувствовав незнакомые нотки вкуса. Обращаешь внимание на городской парк машин и их хозяев, кто и каким пальцем ковыряет в носу на светофоре. Тестирует, извлеченное долгими и мучительными усилиями или сеет вокруг себя свои не полезные ископаемые. Смотришь на всевозрастных девчонок поющих и сидятанцующих за утренней самопобудкой. Водителей маршруток темпераментных национальностей, без конца, говорящих с кем-то по телефону.
В Петербурге все писатели. Или поэты. Без исключений. Ребёнок родился не в рубашке, а с пером наперевес. Вновь прибывшие встраиваются тоже. Форма изложения не важна. Мыслеизъявление важно. Этот процесс может принимать самые гениальные или уродливые формы. Если не на бумаге или планшете, то рекой в крайние уши, дайте повод. Любым другим творческим материалом в глаза. От масштабных умов до скудоумных подражателей.
Суицидально-депрессивное жизнедействие Петербурга Фёдора Михайловича было близко мне по духу в отрочестве наверно, хотя перечитать не грех, порой. Не знаю как вы, болею я, после него, ментально. Неутомимые ручки современности более близки к вышиванию местной обстановки-атмосферы Аствацатуров, Водолазкин, Стогов. Сложно и просто плетя от эпох к людям и погоде.
А тем временем, капризная Петербургская погода то рыдает, то хохочет. Стремительно-переменчивая красотка раскрашиваете город и его неунывающих обитателей на свой лад. Яркое солнце слепит через лужи. Но только десять коротких минут. Историческому центру идёт любая погода в сравнении со спальными районами. Машины, запаркованные кое-как, создают сложности для протискивания по узким улицам, для всех участников движения и едущих, и идущих. Очередной раз думаешь про запас прочности и терпения питерских обитателей.
Очередь доходит до всех. В том или ином виде. Я не исключение. Петербург же. Поступают заказы на разные буквы. Словам к разным поводам. Раньше больше о тостах, теперь больше о последнем пути.
Как бы вы отнеслись к тому, если бы вам предложили написать некролог? Причём очень тёплый, очень личный, очень берущий за живое, пробивающий на слезу.
Написать в память об очень известном человеке. Человеке всеми и возможно ещё кем-то особым любимом. Но, этот самый кто-то не может подобрать те самые нужные слова. Все самое необходимое для личного выражения застряло комом у него в горле, кривыми извилинами в скрюченных пальцах застыли не рождённые буквы.
Страх, паника, депрессия, кошмар, короче одна большая сплошная проблема. Боль и утрата парализовавшие волю и отодвинувшие обычное течение жизни мигом в дальний угол. Как-будто и не было никогда солнечной погоды последние лет сто.
А сказать ему что-то нужно, потому что человек был хороший, хотя для меня и не особо знакомый. И если ты не нацарапаешь несколько тёплых слов, то возможно и никто ничего не скажет, даже близкие.
А человек жил, радовался, грустил, производил какие-то нужные вещи. Совершал правильные поступки и даже наверняка строил планы на будущее. Радужные непременно.
Когда я его немного узнал, проник в чужие эмоции по отношению к нему, захотелось сказать много, а потом ничего. Помолчать напрягая губы.
На следующий день я решил отказаться от этой затеи. Мне пошли на встречу. Попросили только об одном, на словах передать своё ощущение погружения в этого человека, что я успел почувствовать из рассказов других людей.
Подумав, я сказал: единственное что захотел бы про него написать, это то, что ему иногда везло. Не так часто как хотелось бы, и в основном конечно не всегда по-крупному.
Везение было особого характера. Это как если бы вы пришли в театр большой семьёй. Таким напомаженным условностями выходного дня публичным семейством. Среди других таких же публичностей. И достался вашему семейству хороший обзор из третьего партерного ряда. Проходя на рассадку по своим местам только наш «счастливчик» на своём сидении имел бы табличку с порядковым номером. Чаще всего с любимым номером. Номером трезвой бесконечности. Взбрыкнувшей «на попа» цифрой восемь. Слова и аналогия понравились. Говорю же, писатели одни кругом.