А В Т О П Р И Б О Р
Чёрти-чё вчера, напрягся без повода. Вообще в последнее время напрягаюсь без всякого повода. Вчера напрягся на приеме у глазного в одной из клиник города Владимира. Он-глазной после дежурных вопросов и таких же процедур попросил перейти с ним из первой, светлой комнаты, в соседнюю мрачную, там в ее почти кромешной темноте усадил на стул и указал направление, в котором мне нужно бы смотреть, а сам извлек из кармана своего халата махонькую пластмассовую пластиночку, формой и размером напоминающую палочку от мороженного, только со светящимся красным глазком на одном ее конце, и стал приставлять ее тем глазком поочередно к моим зрачкам, прилипнув своим глазом к обратной стороне глазка, будто пытался заглянуть сквозь мои зрачки в самую мою встревоженную глубь, притом своим лбом он касался моего, совершая вращательно-бодательные движения… И я, растерянный в нынешнем времени человек, напрягся - вдруг кто войдет! А вошедший непременно подумает чёрти-чё!!! «Сидите смирненько!», - сказал глазной, когда я, дрогнув, подумал чёрти-чё. Хотя тут же подумал, что кроме милосердной сестры к нему ни кто просто так не войдет. Утихомирив свою глубь, я подумал еще, что эту процедуру он, должно быть, очень обожает, когда на стул в его мрачной комнатке присаживаются хорошенькие женщинки, я даже наперед уверен, что он злоупотребляет мрачной комнаткой, всякий раз шепча там вкрадчиво в мягкие, душистые уши «сидите смирненько»! Повезло же с профессией!!!
А вообще, я хотел не об этом. Хотя и не знаю о чем точно. Текст, зараза, давай уже - веди куда-нибудь!
Клинику в городе Владимире со странным названием «Автоприбор» мне посоветовала одна добрая знакомая. Прям начало газетной заметки! Иногда и впрямь думается, что мог бы работать в какой-нибудь малотиражке, пописывать безобидные репортажи и получать за них безобидные гонорары. В общем, я заглянул в интернет и сразу же наткнулся на главный сайт этой клиники. Действительно «Автоприбор»! На фото сайта все очень даже «зер» и очень даже «гут» - и улыбчивый персонал, и распираемые счастьем пациенты (подсадные - переодетые из персонала (подозрения автора)), на одной фотографии даже малюсенький, но бассейн…, словом, полный упакой. Позвонил в регистратуру, сказал, что мне бы к глазному. «К офтальмологу!» - поправили меня из трубки и сказали «в пятницу, в три часа дня». На мои просьбы перенести на раньше ответили, что все уже расписано и добавили «прием - 800 рублей». Я подумал - раз к «офтальмологу» и «800», значит контора серьезная, и в трубку согласился. Вообще название клиники явно относилось к одноименному владимирскому заводу «Автоприбор» (если не ошибаюсь, простенькая «приборная доска» в моей отечественной машине изделие именно этого предприятия). В моем воображении рисовалось - ну-у, скажем, не совсем здание из пластика и стекла, но хотя бы облицованное специальным кирпичом, с новым, на нынешний манер, «парадным крыльцом» - с никелированными перилами и направляющими для инвалидных колясок. И потому я слегка растерялся, когда, подъезжая вчера в пятницу, по навигатору до цели оставалось метров 400, а ничего похожего и в помине не обнаруживалось, лишь упорно на меня надвигалось приземистое, двухэтажное, по виду ранней советской постройки, здание бледно-зеленого цвета. А, когда навигаторный «Дима» именно у этого здания сладким бархатцом влюбленного в себя Денди сказал: «Все, кабздец, глуши мотор - пошли лечиться!», я растерялся вконец, притормозил и почти заорал на него: «Мать твою за ногу, куда снова меня завез, обалдуй долбаный…»?!!! Разумеется, все было сказано гораздо короче и на самом сокровенном русском наречии, что того стоило, ибо за «обалдуем» уже не впервой, - недавно в столице, на трехполоске, незадолго до перекрестка он заставил меня перестроиться в крайнюю левую, а перед перекрестком скомандовал повернуть направо! В общем, теперь я железно пообещал, что в последний раз терплю его сусаниниские выходки, что в следующий раз сменю ему пол и будет он говорить «Таней»! Остановившись окончательно, полминуты озирался по сторонам, надеясь, что «Дима» и сам здесь впервой (морок и все такое), очухается и вырулит куда надо, но «Дима», затаившись, обиженно молчал, а казенная табличка над «парадным входом», напоминавшем больше пожарный выход, подтверждала безысходную точность прибытия.
По ступенькам и держась за блестящие никелированные перила я не поднялся, ни того ни другого не было, - почти с земли открыл дверь и вошел. Вошел - как вернулся в тридцатилетней давности родное! На полу линолеум, замытый и затертый ногами не одного уже поколения, двери почти все еще те - деревянные, сто раз крашенные, стены тоже выкрашены масляной краской, нет, акриловой поверх облупившейся масляной. В регистратуре оказалось лишь два окошка, но к счастью посетителей никого. Глянул в первое, - медицинская женщина что-то писала в бланке, махнула, не поднимая головы, ручкой (авторучкой) вправо. В правом окошке у меня попросили паспорт и 800 рублей (которые, как взятка, еще с вечера были в него вложены), минут через пять вернули только паспорт, дали еще две медицинские бумажки (одну с чеком), высунувшейся из окошка и изгибнувшейся - до самого на второй этаж кабинета - рукой указали куда идти, назвав номер двери и предупредив, что передо мной парнишка будет. Word, конечно же, выделил красным слово «изгибнувшейся», как несуществующее, но, однако, оно существует, - именно «изгибнувшейся» назвал однажды изогнувшуюся доску калымивший у меня взрослый армянин, которого все называли Фрунзиком, я же по причине его возраста уважительно дядей Фрунзо, оказавшимся, впрочем, по паспорту Людовиком Македоновичем.
В коридоре второго этажа, как и на первом, такой же старый линолеум, та же краска на стенах и те же, крашено-деревянные двери. Над всеми дверьми, из конца в конец коридора, общей волосатой кишкой протянулись неукрытые в короб и испачканные побелкой разнокалиберные провода. От кишки иногда опадали вниз одинокие сиротливые волоски - тоненькие проводочки, уходившие в стену сквозь просверленные дырочки. Шел по коридору, смотрел на циферки на дверях, невольно жаждя прочесть слово «бассейн», но вместо этого на одной из них прочел черную букву «М»… Прочитав ее всю, из любопытства заглянул…, - вдруг клиника только-только начинает свое коммерческое существование и ремонт в ней решили начать, как и положено, с сортиров. Фиг там, кабинки обшиты старой слоённой фанерой, так же сто раз крашенной, в средней, которую открыл наугад, унитаз без сидушки! Но справедливости ради скажу - было чисто, то есть вымыто и на раковине лежало мыло не серое…! И все же не покидало прежнее чувство - туда ли приехал?!
Нашел свой кабинет, сел на скамью. Напротив, на другой скамье, обещанный, но не совсем уж и парнишка, как бы сложенный в несколько раз длинный дылда. Я записан на три, но уже без пятнадцати. Спросил, было, у него про его время, точнее лишь два раза позвал «молодой человек, молодой человек», холодея оттого, что уже вынужден так обращаться к младшим. От младшего человека никакой реакции. Поневоле стал присматриваться. Какой-то он странный, - телом длинный и неимоверно тощий, лицо тоже тощее с более чем выступающим острым подбородком, отчего не выступающий славяно-угро-нос казался вдавленным. Головой он как бы мотал вверх-вниз, то опуская ее в больничные бумажки, то поднимая на дверь кабинета, вглядываясь в ее цифру. Что-то в этом было ненормальное. Правда, когда по пустому коридору процокали милосердные из-под бела халата ноги, он как бы очнулся и так же длинно, как и я, то есть как нормальный, посмотрел им вслед. Наконец, дверь отворилась, вышел пациент мужского пола неопределимого возраста и медленно побрел то ли вправо, то ли влево, не помню. Юноша (назовем его так) вскочил во весь свой беспокойный рост, но тут же, словно опомнившись, согнулся в три погибели и в такой трех-погибельности подошел к двери, приоткрыл чуть, просунулся на пол-лица и как бы уже за дверью спросил той, просунувшейся половиной разрешения войти…, просочился весь оставшийся, исчез за дверью. Я остался один. Один и крупная - над отсутствующим лицом юноши - серая на стене табличка, напоминающая надгробную, умность же на ней написанная и обрамленная вензелями смахивала на эпитафию, написано было так: «жизнь это то что люди больше всего стремятся сохранить и меньше всего берегут». Запятая перед «что» отсутствовала, ниже указывалось имя умника, какой-то Лабрюйер (надо погуглить беса, а то на слух подразумевается не человеческий интеллект, а собачья порода). В левом дальнем конце коридора, как и в прошлом году, как дежавю (в прошлом году, в это же врем, я приезжал с мамой в районную нашу клинику), в контражур к окну одинокий силуэт уборщицы, домывающей шваброй пол, на полу такой же одинокий, чуть размытый силуэт ее отражения. В правом конце коридора тоже в контражур и тоже как дежавю, и вообще, как во всех поликлиниках бесконечной моей Родины, на подоконнике непременного, запирающего пустынность коридорной перспективы, окна в непременном вечном горшке непременный вечный цветок-баобаб. Никогда не понимал всеклинической любви к таким вот толстым растениям, которые и цветками-то трудно назвать. Двойной, как альт, силуэт уборщицы, закончив свое дело, исчез, я остался совсем один. Один, как в туннеле. Сижу весь такой - из чужой книжки - один во всем мире, и, чтоб не думать, где у тоннеля вход а, где выход, или о том как Пастернак пережил «Чевенгур» Платонова (наверняка читал машинописный вариант), смотрю на свои, тоже одинокие, в бахилах ботинки и пытаюсь сосредоточиться на сейчас, а, сосредоточившись, начинаю думать… Наверное, доктор окажется лысоват и пенсионероват, наверное, его голову будет покрывать обязательный белый колпак (и чтоб лысину, и чтоб теплее…), только не высокий, а приплюснутый, вбок же от глаза (почти на ухо) будет сдвинут кругло-зеркальный отражатель с дырочкой в центре и ржавчиной по краям, напоминающий игрушечную спутниковую тарелку, отражатель, раз уж он отражатель, будет отражать на стену бледный усталый зайчик, утомленный, никуда не спешащий доктор будет долго что-то писать в своих бумагах, от подрагивающей в руке авторучки голова его с отражателем тоже будет подрагивать, я, замерев, буду сидеть на стуле возле, следить за вынужденной настенной лихорадкой зайчика и понемногу успокаиваться…, - все пройдет, пройдет зима, пройдут метели и оттепели, настанет лето, все уляжется и устаканится, жена моя в очередной раз простит мне мою жизнь, наконец решусь на ремонт… «На что…?!», не в смысле - на какие деньги, а «на что» я жалуюсь безразлично спросит доктор. Не выслушав и начала моей исповеди, натянет на свой глаз свой ржавый отражатель, приблизится в упор и, ослепив меня, тяжело выдохнет: «Жить еще не устали…, смерти боитесь»?! Я, я не знаю, что отвечу, я еще не придумал что, пусть пока просто пожму плечами. «Уста-а-а-али, по глазам вижу…, да и мешки вон какие, днями, поди, пьете, а по ночам душой тлеете, злобой обугливаетесь! Вот ведь - жить устали, а смерти боитесь, а говорите…». Я не мог еще ничего сказать, я до сих пор не придумал, что бы такое сказать, чтоб написать. «Но не томитесь, - продолжит, - все боятся, даже твари которые, даже микробы…, а все эти надуманности типа не надо бояться смерти ни в семнадцать лет, ни в семьдесят, всё это чушь слепошарая»! Я по-прежнему промолчу, но про себя подумаю - если бы пришел к дантисту, то написал бы «чушь зубодырая». «Но вы еще сравнительно…. (пауза)…, вы, конечно, уже не молоды, но и не стары, пацанствуете еще… (снова пауза)…, хотя один хрен, всем туда рано или поздно, а там темнота, там ничто-чернота, там не то что воздуха нет, там даже вакуума нет…, ничего, понимаете, ни-че-го, а они дураки крылья ангелам рисовали»!!! «Э-э-э-э-э……», - наконец протяну хоть что-то для своих кавычек. Он злобно сверкнет отражателем и, забыв сдвинуть его на ухо, снова уткнется в свои бумаги, зло и в упор в них прорычит: «И не скорбите так по всем человекам… (колыхнется бумажка его дыханьем), не стоят они того (еще раз колыхнется), да и не по вам козе баян, народ только смешите, лучше картины понятные пишите, а то тоже мне чевенгур-писатель - всё на лыжах да на лыжах…, ребенок малый и тот понятнее рисует, …. твою мать - китайцы, говном, что ли, заправляют»!!! Последнее, разумеется, относилось не ко мне, а именно к китайцам, к их китайскому говну, ибо в дальний угол кабинета, брякнув об стол, отлетела пластмассовая авторучка, в которой по моей чевенгур-писательской воле в момент загустели чернила и которую той же чевенгур-писательской я и зашвырнул его гневной рукой в тот угол. «Но позвольте…!», - литературно нальюсь храбростью… «И позволять тут нечего, - перебьет, - ну ослепнете, ну наощупь женщин любить будете, ну какая в том разница, вам… в том… разница»!? «Что значит вам?!», - накалюсь уже по-настоящему и пожалею, что во рту у меня нет давешней жвачки, которой чуть не подавился, когда матюгнулся на «Диму», - самое бы время залепить ему дырку в его отражателе…
«Мъ»…, «Къ»…, «Съ»… - прерывает мои коридорные мысли доносящееся из-за двери, - «Фъ»…, «Щиь»… Все буквы произносились как бы с твердым знаком, а «Щ» будто через «и» и с мягким, тонко и быстро - «Щиь»…! Судя по всему, юноша и правда ни того. «Вы-ы…, на какое время?», - не сразу понимаю вопрос. Рядом с моими в бахилах - в бахилах вдруг женские. Поднимаю глаза по женским вверх… - женщина!!! Надо мной почтенная женщина, такая вечная, как цветок-баобаб, с вздыблено-вечной, как мой дуба на Клязьме, укладкой и таким же вечным - на всю оставшуюся жизнь - макияжем. Мысленно почему-то записываю ее в учительши-завучши. Как-то этим летом, в своем городке, пережидая в машине у переезда поезд, наблюдал, как объезжала на велосипеде шлагбаум «Екатерина-вторая» - одна местная учительша с пышной, точь-в-точь как у прославленной императрицы, прической, за которую дети прозвали ее «Ватой», - она крутила педали, а ее ватный на голове стог укрывал от моросившего дождика полиэтиленовый мусорный мешок серого цвета, завязанный вокруг головы несколькими узелочками. Отвечаю «завучше», удивляется, - по времени уже как бы ее очередь. Пожимаю плечами. Подмывает спросить - та ли это поликлиника, которую я рассматривал на сайте!? Но как-то это не совсем…, да и боюсь напроситься на разговор, хочется и дальше помолчать в одиночку. Снова смотрю вниз, смотрю на свои в бахилах… и на в бахилах женские. Нет ничего нелепее, чем женские ноги в бахилах, пусть они и круглые, как ноги старинного стола.
Наконец вышел беспокойный юноша и в прежней трех-погибельности покондыбал по коридору (кажется вправо). Встаю со скамьи, стучусь, «можно, добрый день!», вхожу. Усаживает сначала на стул перед собой, на стул в светлой комнатке. Комнатка такая же совково-родная, как и коридор, как лестница, как все другое, и какая-то очень голая, очень пустая. Усаживающий оказался без ТВ-тарелки и без колпака на голове, и вообще молодым, борзо-молодым, в борзых с нашивками джинсах из-под белого халата. Сразу же вспомнился такой же молодой борзо-мент, тормознувший меня лет десять назад на Вологодчине (я тогда мчался к Дионисию в Ферапонтово), сверху на нем была ментовская,от ведомства, куртенка, ниже спортивные треники, на ногах кроссовки. Борзый доктор взял у меня медицинскую бумажку и попросил ту, которая с чеком и которую я, посчитав ненужной, скомкал комочком и спрятал в карман. Нащупал, извлек, разгладила. Борзый еще два раза разгладил ее на столе своей ладонью, посмотрел, записал, и начались дежурные вопросы про «даль» и «близь». Я сказал, что вдаль вижу хорошо, что даже звездочку, прилипшую к предпоследней звезде на рукояти Медведицы, еще вижу, и, что в Плеядах тоже могу еще все пересчитать, а вот градус на бутылке водки без очков уже никак…! Доктор (пусть уже так) сказал, что в звездах он не специалист, что на водке градус вообще никогда не смотрит (зачем!), стал спрашивать конкретнее. И я поведал ему конкретнее, я рассказал, что зрение за последние полтора ощутимо село, а левый глаз так вообще веткой сухой «выбил», хуже правого теперь видит, но не сказал, что ветка из-под топора - (рубил) - отлетела, а соврал, что на лыжах - с горы - в куст вербы врезался, хотя и такое тоже было, только куст тогда уже распушился и мягко принял меня в свои объятия, я потом еще нежно-пушистые шарики изо рта выплевывал. «Ага!», - сказал доктор, и сказал, что на лыжах давненько не стоял. Я сразу заподозрил в нем лыжника и подумал, что дальше он начнет расспрашивать про лыжные мази, но он не стал расспрашивать про мази (наверное, лох), а стал отрабатывать свои проценты от тех «800», стал меня проверять. Сначала я, сидя уже на другом стуле, попеременно закрывал глаза ладонью (картонной закрывалки почему-то не оказалось) и вслед за его указкой называл буквы «эМ», «эФ», «Ка», потом на том же стуле пояснял через какую линзу видится резче, через какую хуже, а после уже лежал на кушетке с закапанными глазами и плакал про все сразу. А вот уже после моих всечеловечьих слез в первой светлице доктор и затащил меня во вторую - не светлицу мрачную, в которой я и подумал чёрти-чё (кто ж их молодых ныне разберет)! Да я и сейчас, вспоминая, думаю сплошное чёрти-чё.
Когда же мы снова, вернувшись в светелку, сидели за столом, он писал - я сидел возле, из-за его головы в окне, в ближней дали, вдруг сфокусировался характерный, но совершенно неожиданный для города Владимира, силуэт армянской церкви. «Да, точно, они…, - подтвердил доктор, - грузины…, и живут тут диаспорой»! Дописал и сообщил бодро, почти по-приятельски, что теперь мне придется чаще проверяться, что травма, хоть и от вербы-куста (поверил борзяк), просто так не пройдет, про очки (какие) тоже посоветовал. Короче, не утешил и не опечалил. И я не спросил - есть ли в его клинике бассейн?!
Февраль 2017