Приехал в К. жечь год.
На самом деле, конечно, в командировку. Но ведь это двадцатые числа декабря, когда должен случиться поворот на светлую сторону года. Должен, чёрт подери, просто обязан, иначе не выжить.
Такого тяжёлого года не мог припомнить.
Потеря за потерей, болезни и смерти близких, смена работы с нелюбимой на ещё более нелюбимую, переезд из так себе квартиры в совсем противную, какие-то смешные и несмешные мелочи: посмотришь на каждую по отдельности, вроде, и нестрашно, а если окинуть взглядом год целиком, волосы на голове дыбом. То ли сглазил кто, то ли просто год високосный, то ли в целом разучился принимать жизнь как подарок и стал ждать подвоха от каждого дня. Ожидаемо получал.
Словом, год требовалось сжечь.
В К. застрял на три дня, поэтому в один из свободных вечеров пошёл на местечко у реки, которое присмотрел заранее. Сложил костерок, достал джезву, кофе, пакетик с пряностями, бутылку с водой. Хорошо бы сидеть у большой воды, у моря, но в К. только сбегающие с гор реки; горы ещё, тоже неплохо, скажи спасибо, нет снега и питерской хляби, хоть небольшая передышка.
Когда костерок разгорелся, сел по-турецки прямо на холодную землю, поставил джезву на угли сбоку и замер. Гори, декабрь, крутись, годовое колесо, я хочу, чтобы отныне и всегда на моей улице переворачивался грузовик с пряниками, чёрт подери, неужто я много хочу? Хочу жить так, словно в каждом дне прячется персональное и лучшее предложение от главного менеджера Вселенной — только мне и только сегодня. Ведь умел же. Всегда умел, а в последние годы что-то поломалось, и перестал за деревьями видеть лес, а за повседневностью — то, что её, повседневность, наполняет смыслом.
Как так, думал с горечью, как так превратился в унылое угробище, которое и само перестало верить в чудеса, и окружающим мешает радоваться жизни. Специально вызвался ехать в последние декабрьские дни к чёрту на куличики — остальным не до того в радостной суете — чтобы никого не смущать кислым лицом, чтобы подвести итог года и, может, понять, когда всё испортилось и как всё исправить.
Гори, год.
Когда пламя лизнуло медный бок джезвы, вспомнил.
Он уже бывал в К. в детстве. Это теперь он живёт на севере, теперь ему до К. три часа лёту, а в детстве они жили неподалёку, в горном посёлке, и К. был для многих центром цивилизации. Сюда возили детей на выходные, чтобы приобщить к недоступным в горах благам: сводить в цирк, в ресторан, в парк с аттракционами.
Он вспомнил, как однажды они с мамой приехали в К. без денег.
Поворошил веткой угольки.
Мама была человек импульсивный с одной стороны и хозяйственный — с другой; уж если увидела в магазине в ауле на перевале импортную детскую курточку за 29 рублей, то схватит, не думая, а кто в советские времена бы раздумывал? А то, что всех денег - тридцатка, отложенная на отдых в К., — это мелочи. Как-нибудь само. Мир щедр.
Мир щедр, думал, к маме он всегда был щедр, и ведь так и получалось!
Невольно улыбнулся, вспоминая тот день.
Приехали в К. с рублём в кармане. Остановиться у них было где, и об обратной дороге беспокоиться не нужно: попуток всегда достаточно. А программу развлечений придётся сократить, сказала мама, глядя на жёлтый смятый рубль и горстку монеток.
Нашли кафе, где на 10 копеек можно было взять порцию жидкого постного супа, зато хлеба к ней — бесплатно, сколько хочешь кусков; наведывались туда за супом и набивать карманы хлебом. Мама вздыхала, проходя мимо вздымающегося над городом колеса обозрения, мимо цирка с нарисованными на афишах львами, мимо ресторанов, из которых пахло жареным мясом. Ничего, говорила, в следующий раз накопим, приедем — тогда уж погуляем.
Хотелось мороженого, хотелось прокатиться на карусели, хотелось посмотреть на львов, а желудок начинало сводить от кислых щей и кислого же чёрного хлеба. Но он не жаловался, понимал, что деньги так просто на улицах не валяются, и мама не виновата, что так вышло.
Деньги на улицах не валяются, ага.
Червонец лежал, свёрнутый в трубочку.
Этот факт поразил маму больше всего. Не то, что они нашли десять рублей в тот момент, когда это было необходимо, не то, что десять рублей дождались именно их на шумной улице, а то, что купюра была свёрнута в аккуратную трубочку. Кто носит деньги, сворачивая их таким образом? Кто роняет их на улице?
Вспомнил, как мама замерла тогда, словно гончая, взявшая след, сжала его руку — он чуть не вскрикнул — и уставилась на бумажную трубочку. Трубочка рассветно алела и обещала карусели, цирковых львов, шашлык и мороженое. Он помнил хруст, который издавала бумага, когда мама дрожащими пальцами разворачивала червонец. Он помнил, как мама прыгала и хлопала в ладоши, словно девчонка, и говорила, видишь, видишь, мир хочет, чтобы мы радовались, и мы будем, ох, как мы с тобой сейчас будем радоваться!
Кофе зашипел, он убрал джезву в сторону, постучал её дном о землю. Пусть постоит. Протянул руки к костру.
Как они тогда погуляли! Он впервые в жизни поднялся над городом на колесе обозрения, увидел синие контуры дальних вершин, мама говорила, смотри, даже Эльбрус можно разглядеть. Потом катался на карусели, на машинках — они с мамой врезались в какого-то дядьку, а тот смешно сердился, но в конце концов все хохотали до слёз; вечером ужинали в ресторане на пешеходной улице, и там были сочные кебабы — котлеты, просто длинные — лаваш из печи — ах, какая хрустящая корка и какой свежий мякиш! — овощи на углях и какие-то сложные десерты. Он не запомнил названия, но вкус, вкус не забудет никогда; цари и президенты, наверное, едят такие штуки каждый день, а они с мамой — только в те выходные, когда мир оказался к ним так щедр.
На оставшиеся деньги мама купила ящик кизила на рынке. Уезжали на попутке, и мама сидела, обнимая ящик с тёмно-красными ягодами, говорила, будет варенье, будет самое сладкое, самое лучшее в нашей жизни варенье. Нам обязательно нужно закатать в банки этот день, чтобы навсегда запомнить, что мир щедр.
Навсегда запомнить …
Плеснул кофе в жестяную кружку, отпил. Сумерки легли на город. Здесь всегда темнеет разом. Миг - и солнце за горами.
Гори, год. Гори, жизнь моя, раз ты не стоишь на детской вере в чудо и в то, что мир держит меня в своих ладонях. Какой смысл бесконечно выбирать между убогим и ещё более убогим, если можно выбрать — лучшее? Какой смысл набивать живот кислым супом с бесплатным хлебом и проходить мимо сокровищ, которые жизнь раскладывает у тебя под ногами?
Вспомнил мамины пальцы, потемневшие от кизилового сока. Когда она, уже дома, варила варенье, хохотала, поправляла белую косынку, оставляя на ней следы варенья, и как его самого мазнула по носу, и он пытался языком достать капельку с носа, и как солнце с трудом протиснулось в ущелье на исходе дня и успело сверкнуть на этой капельке.
Мир щедр.
Встал, тщательно затушил огонь, убрал пустую джезву и кружку в рюкзак и медленно пошёл вниз по тропе в сторону гостиницы. Выбрался на улицу. Уже включили фонари, ветер гнал по асфальту сухие листья. Как всё-таки хорошо без снега. Глубоко вздохнул и почувствовал, что вместе с воздухом в лёгкие проникло что-то сладкое, словно запах того самого десерта, название которого он так и не вспомнил, но который, должно быть, едят цари и президенты. Стало легко и смешно. Распрямил плечи, зашагал пружинисто. Мир щедр, почему он про это забыл? Завтра после того, как закончит работать, надо как следует нагуляться, сходить в парк, может, найти тот самый ресторанчик. Оглядеться по сторонам, в конце концов, чудеса могут прятаться где угодно.
Подошёл к двери, достал ключ от номера, почему-то обернулся.
В свете фонаря на асфальте лежал листок, свернутый в трубочку.