Слова «я родом из детства» для меня не просто общеизвестная фраза, эти слова я готова писать с большой буквы «Я РОДОМ ИЗ ДЕТСТВА». Они вызывают во мне трепет, умиление. Всё, что было пережито, перечувствовано, перемыслино, впитано, проанализировано, всё отпечаталось в характере и сохранилось на всю жизнь. А память мне услужливо помогла в этом, за что ей большое спасибо. Она сохранила столь ранние эпизоды моей жизни, что это кажется почти неправдоподобным. Но, тем не менее, это так.
Самое первое воспоминание – меня заворачивают в пелёнки. У меня перед глазами комната, столик посередине, на котором я лежу, лампа на потолке, на которую я гляжу. Мне складывают руки на груди и туго пеленают. Видимо, уже тогда я это воспринимала, как посягательство на свою свободу. Мне тесно, мне дискомфортно. В знак протеста я начинаю хныкать, но потихоньку привыкаю к этому состоянию и засыпаю. Просыпаюсь оттого, что меня освобождают от пелёнок. Меня обдаёт свежестью, чувство тепла и комфорта исчезает, и я, недовольная, опять начинаю хныкать. А дальше происходит самое интересное: я начинаю рассуждать и анализировать. Если я хныкала, когда меня пеленали, значит, теперь я должна радоваться, что меня распеленали, иначе будет нелогично. И я пытаюсь изобразить радость, которой у меня нет, чтобы быть последовательной. Понятно, что слов таких я знать не могла, но мыслила именно этими категориями. Поэтому теперь с полной уверенностью могу утверждать, что даже новорождённый ребёнок способен думать, мыслить, рассуждать, анализировать не хуже взрослого, только сказать этого не может. А когда сможет сказать, всё уже будет забыто.
Следующее воспоминание относится к ясельному периоду. В ясли нас отдавали рано, ещё не умеющих ходить, поэтому мы ползали в манеже. Манеж, по моим ощущениям, занимал, чуть ли не половину комнаты. А внизу по полу ходили те, кто уже умел ходить. Там на полу больше простора и свободы, там ребята постарше, которые могут то, чего не могу я. Это главное. Я смотрю на них с завистью. Я мечтаю научиться ходить и спуститься на пол из этой «клетки». Мне здесь тесно.
И вот к своей великой радости, держась за перила, я, наконец-то, поднимаюсь на ноги. Ноги меня держат, я стою! Ура! Я жду, когда на меня обратят внимание. Я жду, когда воспитательница увидит мой прогресс, всплеснёт руками и радостно скажет: «Смотрите, Оля встала на ноги! Её пора спускать на пол!» Держась за перила, я усердно топчусь и даже начинаю двигаться по периметру манежа. Я уже хожу! Ну, заметьте это! Я так упорно демонстрирую своё умение. Ну почему этого никто не замечает? Я готова кричать от радости, но сдерживаюсь. Я жду, когда меня сами заметят и разделят мою радость, но не дожидаюсь. На меня не обращают внимания, никто не визжит от восторга. И я прихожу к выводу, что ходить, держась за перила, видимо, недостаточно, надо учиться ходить, не держась ни за что. И я упорно продолжаю учиться.
Наконец этот день настал. Это был великий день, настолько сильно эмоционально окрашенный, что забыть его просто невозможно. Правда, меня несколько разочаровала будничность происходящего. Я ожидала, по меньшей мере, поздравлений в свой адрес, ведь это такое событие, но поздравить меня никто не догадался. Руки воспитательницы подхватили меня, я взлетела над перилами манежа и оказалась стоящей на полу. Вот так просто и буднично. Я задирала голову и смотрела на тех, кто остался в манеже. Я смотрела снизу вверх, но мне казалось, что я смотрю сверху вниз. Ведь я уже переросла эту малышню, я уже такая большая и самостоятельная. Я вышагивала по комнате, наслаждаясь простором, и меня распирало от гордости. Наверно, вид у меня был очень важный, и грудь колесом.
Жили мы в маленьком посёлке закрытого типа, так называемый п/я 469. Все друг друга знали, жили по соседству. Родители вместе работали, а мы, детвора, вместе росли и из яслей дружно переходили в садик. Посёлок окружал лес, да и сейчас окружает, и на прогулку мы всегда ходили в лес. Запах дубового леса навсегда остался связан с детством. Вот мы приходим на поляну, дети начинают играть, кто во что горазд, а мы с подружкой Аней берёмся под ручку, удаляемся ото всех и томно поём любимую песню «Вот кто-то с горочки спустился». Это было что-то вроде нашего ритуала.
Однажды зимой во время прогулки меня ударили так сильно, что от боли брызнули слёзы. В то время у меня были интересные понятия: мне казалось, что проявлять свою слабость настолько стыдно, что, если у меня увидят слёзы, то засмеют, и я умру от позора. Чтобы этого не произошло, я схватила пригоршню снега, бросила себе в лицо и засмеялась. Снег таял, стекал по лицу. Но то, что вперемешку с ним лились слёзы в два ручья, слава богу, уже никто не мог заметить. Так что смерть от позора мне не грозила. Взрослея, я с удивлением наблюдала, что плачут все, даже мужчины. Их никто не высмеивает, и они не умирают со стыда. Меня это поражало. Трудно представить, откуда это взялось. Может, где-то услышала и тут же отложила в сознании, а может, это память души о прошлых инкарнациях, и опыт прошлых жизней отозвался эхом в начале этой жизни, в которой никто таким понятиям меня научить не мог.
Ясли находились в отдельном коттедже на краю посёлка, а детский сад занимал трёхкомнатную квартиру на первом этаже жилого дома. Уже в садике, летом, когда мы возвращались с прогулки, нам ставили в коридоре таз с водой, где мы мыли ноги. Нас было много, а таз был один, и мы торопились скорее залезть в него, пока вода чистая, потому что она очень быстро превращалась в грязную, и лезть в неё уже не хотелось, а поменять воду обслуживающему персоналу было лень. И вот однажды я не успела. Осталась последней, один на один с чёрной, грязной водой. «Я не буду мыть ноги в такой воде», - заявила я. Няня, она же уборщица стояла рядом и ждала.
- Мой.
- Не буду.
- Кому сказала, мой.
- Не буду. Налейте чистой воды.
- Мой в этой.
Я поставила ногу на край таза, надавила, перевернула таз, вылив на пол всю эту грязь, и твёрдо завершила диалог: «Не буду!»
Меня наказали. Весь тихий час, когда все дети спали, я провела в кубовой. Кубовая - это комната, где находятся умывальники и детские горшки. Я мужественно выдержала наказание, хотя там даже присесть было некуда, не на горшок же садиться. Когда меня, наконец, выпустили оттуда, я поставила последнюю точку над i: «А ноги в такой воде я всё равно мыть не буду!» Это был ультиматум.
Однажды к нам в садик приехала комиссия из города. То ли опытом делиться, то ли проверку устраивать, не знаю. Только нам перед этой комиссией устроили экзамен. Поставили большие напольные счёты, мы все сидели, нас вызывали по одному и давали задание: отложить на счётах столько-то косточек. Каждый откладывал нужное количество и, продемонстрировав свою грамотность, садился на место. Дошла очередь до меня, я вышла к счётам. «Оля, отложи одну косточку», - сказала воспитательница. Надо заметить, что уже тогда я оценивала свой интеллект выше, чем у доброй половины моих одногруппников, и «отложить одну косточку» было воспринято мной, как неслыханное оскорбление моему интеллекту. И я начала щёлкать. Откладываю одно количество косточек, а называю специально другое. Щёлкаю семь, говорю девять, в другую сторону – пять, а говорю три. Щёлк – щёлк, туда – сюда. Выразив таким демаршем своё возмущение, развернулась, пошла и молча села на место. Повисла тишина. Шоковая. Никто ничего не понял, кроме меня. Даже не стали обсуждать, а замяли и пошли дальше, начали вызывать других.
Когда комиссия уезжала, уже стоя у порога одна женщина спросила: «Ребята, а где эта девочка?» Все расступились и стали показывать пальцами на меня. Я стояла насупленная, набыченная, под прицелом общего внимания и ждала нового удара. А женщина смотрела на меня, заливалась смехом и говорила: «Отдайте нам эту девочку, мы её с собой заберём». Наверно, моя выходка ей показалась забавной и чем-то интересной, она смеялась, как ручеёк. Но я тогда её смех восприняла, как довесок к уже имеющемуся оскорблению. А моя воспитательница Мария Фёдоровна (кстати, любимая воспитательница) ещё долго потом вспоминала мне этот случай.
- Оля, что с тобой тогда произошло? Я так и не поняла.
А я упорно молчала в ответ и думала: «Сами догадывайтесь. Оскорблять не надо». Как будто она могла прочитать мои мысли. Так она и не узнала, что же это было.
Среди наших соседей по лестничной площадке была одна бездетная семья. Эти люди мне казались какими-то особенными, другого ранга что ли, или другой касты. Но красивая, царственно-великолепная женщина тётя Лёля, не имея собственных детей, очень тепло относилась ко мне, маленькой соседской девочке. Они первыми приобрели телевизор, и тётя Лёля периодически приглашала меня смотреть мультфильмы, а показывали всегда «Кошкин дом». Квартира в этой семье была обставлена явно богаче и изысканнее, чем у нас. Это вызывало во мне некоторую робость. Но главный предмет моих вожделений находился под потолком. Там, к оранжевому абажуру, была подвешена маленькая куколка-балерина в тёмно-вишнёвой бархатной юбочке, то бишь пачке, и такой же шапочке. Она была театрально красива и страшно мне нравилась. Я даже тайно мечтала, чтобы мне её подарили. Ведь я маленькая, а здесь живут только взрослые, взрослым куклы ни к чему. Конечно, я и заикнуться об этом не смела. Но, видимо, так часто, задрав голову, смотрела под потолок, что тётя Лёля, проследив за моим взглядом, однажды сказала: «У нас нет детей, эта куколка нам вместо ребёнка». И я поняла, что не видать мне той куколки, как своих ушей.
Однажды, когда я уже ходила в садик, встретилась в магазине со своей ясельной воспитательницей. Не помню, о чём мы говорили, и что такого я сказала, только она спросила: «Тебе не стыдно?» Я не чувствовала за собой никакой вины и стыдно мне не было, но вопрос для меня прозвучал слишком сложно и витиевато. Если бы она просто спросила: «Тебе стыдно?» Я бы уверенно ответила: «Нет». Но вот это «не стыдно», эта частица «не» меня запутала и озадачила. Я не знала, как правильно сформулировать ответ. Немного замешкалась, напряжённо пошевелила мозгами и тихо, осторожно, боясь попасть впросак, произнесла: «Нет».
Воспитательница округлила глаза и с таким удивлением переспросила: «Нет?!», что я сразу поняла – я на правильном пути.
- Нет!!! – заорала я радостно и уверенно.
Интересно наблюдать, как работало моё детское мышление. Однажды я услышала фразу «слёзы это золото», или что-то в этом роде. Восприняв эти слова в буквальном смысле, я решила (не хуже средневековых алхимиков) добывать золото с помощью слёз. Около магазинного продуктового склада я собирала такие металлические полоски, которыми оббивали ящики с продуктами. Открывая ящики, эту металлическую ленту отрывали и выбрасывали. Лента была жёлтого цвета, я собирала её и копила. А потом, спрятавшись в кустах, чтобы никто не увидел, как я добываю золото и не отнял у меня, я усердно пыталась выжать из себя слёзы и накапать ими на эти железки. Я была уверена, что под воздействием моих слёз этот жёлтый металл превратиться в золото. Слёзы выдавливались с большим трудом. Я сетовала на себя за такое неумение. Каждая слезинка тщательно снималась с ресниц и размазывалась по металлу. Золота не получалось. Но я осталась в полной уверенности, что у меня просто не хватило слёз, чтобы в нужной мере облить весь этот ворох смятой металлической ленты.
В каком-то мультфильме я увидела, как ведьма пытается ухватиться руками за тучу и улететь. Она цеплялась за край тучи, немного пролетала, но кусок от тучи отрывался, и она вместе с ним падала на землю. Мне тоже захотелось полетать, ухватившись за тучу, ведь она такая плотная. Но тучи высоко в небе, до них не достать, а вот чёрный густой дым из трубы проходящего паровоза был намного ближе и доступней. Стоя на насыпи вдоль железной дороги, я караулила паровоз. И, когда он проходил, выпуская клубы чёрного дыма, подпрыгивала, пытаясь ухватиться за дым и хоть немного полетать. И опять я объясняла свои неудачные попытки тем, что либо дым недостаточно плотный, и он меня не выдерживает, либо я недостаточно высоко прыгаю и мне надо повышать свою прыгучесть.
Однажды более старшие девчонки пошутили надо мной.
Они сказали, что если аккуратно оторвать мох с земли, сесть на него и произнести «ковёр-самолёт унеси меня в полёт», то этот мох превратится в ковёр-самолёт и поднимет тебя в воздух. Летать мне очень хотелось. Я отправилась в лес в гордом одиночестве и принялась ковырять там мох. Но сколько я на нём ни сидела и ни произносила заветную фразу, подняться над землёй мне так и не удалось. И опять я объясняла это тем, что клочок мха слишком мал, чтобы поднять такую тушку, как я. Что для этого надо ухитриться снять с земли мох размером с хороший коврик, не повредив его, вот тогда бы у него хватило сил поднять меня в воздух. А то, что меня элементарно надули, мне даже в голову не приходило.
Удивительно, до какой степени у детей внимательный и въедливый взгляд. Как-то мы с одной девочкой играли на овощехранилище и в траве обнаружили микроскопических размеров цветочек: какая-то цветущая мелкая травка. Но мы тщательно рассмотрели этот цветочек и нашли его необычайно красивым. Мы побежали показать свою находку хоть кому-то и наткнулись на мать этой девочки (кстати, она была няней у нас в садике). С воплем: «Смотрите, какой красивый цветочек!» - я сунула ей под нос эту травинку. Она мельком глянула и как-то равнодушно кивнула, совсем не разделив нашего восторга, и, видимо, даже не понимая, чего от неё хотят. Вот это равнодушие меня ошарашило. Я просто не понимала, как можно не видеть такой красоты и не реагировать на неё.
Мне было четыре года, когда в моей жизни произошло очень важное событие – поездка всей семьёй на пароходе в Астрахань к родственникам. А главное, мне предстояло увидеть свою единственную бабушку, имеющуюся у меня. Я просто ещё не знала, что это такое – бабушка. Долгожданная встреча сразу меня обескуражила: бабушка разговаривала на непонятном мне языке. «Ишь, ишь, о це дэтынча захлянэ», - говорила она. И я бежала к маме за переводом: «Что бабушка сказала?» «Кушай, а то, ребёнок, заболеешь», - переводила мама. Эта знаменательная поездка настолько ярко отложилась в моей памяти, что, когда много лет спустя я приехала в этот дом, где когда-то гостила у бабушки, то удивила его обитателей своими воспоминаниями.
В Успенке мы ходили на Ахтубу купаться. Папа окунал меня в воду, выхватывал из воды, подбрасывал вверх и снова окунал. А я захлёбывалась от восторга: «Папа, ещё! Папа, ещё!» Это «папа, ещё» потом мне очень долго вспоминали. В Красном Яру у тёти Нюры я ухитрилась собственноручно поймать на удочку рыбку, а потом чистила свою добычу на табуретке посреди двора. Двор мне казался очень большим. Но когда, спустя много лет, я приехала в этот дом, то оказалось, что дворик совсем небольшой, и там негде особо развернуться.
Обратная дорога на пароходе мне особо запомнилась тем, что я разбила голову. Я галопом бежала по коридору к маме сообщить, что пора в столовую; она лежала, как помню, на верхней полке. ( У меня осталось ощущение, что кают, как таковых, на пароходе не было, а было что-то вроде плацкарта в поезде ). Короче, я споткнулась на бегу, упала и основательно вдарилась лбом о металлический угол. Резво вскочила и увидела, что мама, спрыгнув с полки, несётся ко мне с перепуганным лицом. Она плотно запечатала мне лоб ладонью. Я засмеялась и только хотела сказать, что мне совсем не больно, чтобы её успокоить, но она отняла руку, и я увидела полную крови ладонь. И тут, скорее от страха, чем от боли, я заревела, как сирена. Мне оказали первую помощь, забинтовав голову. А когда мы подчалили к Волгограду, на пристани нас ожидала карета скорой помощи. Мы понеслись в больницу. Женщина врач в больнице оказалась на редкость грубой: она бесцеремонно стала раздирать мою повязку, которая уже слиплась от засохшей крови. Я только раскрыла рот, пытаясь сказать, что повязку надо сначала размочить ( мне даже забинтованный пальчик в родной больнице всегда предварительно отмачивали в тёплой воде), как она резко рванула присохший ко лбу бинт, - рана открылась, и кровь стала заливать моё лицо. Я была страшно возмущена таким грубым и бездушным отношением к моей ране. Домой я возвращалась с перебинтованной головой, как раненый боец с поля боя. Каждое утро я подходила к зеркалу и смотрела, как затягивается и уменьшается дырка во лбу. Рана была настолько большой, что мне казалось, - моя голова пробита насквозь. Я даже опасалась, как бы мои мозги не вытекли через эту дыру. Мозги не вытекли, рана затянулась, но звёздочка во лбу осталась на всю жизнь.
Вообще моей голове, видимо, суждено было периодически биться и испытывать себя на прочность. Совсем маленькой, ростом чуть выше табуретки я играла с мамой в догонялки, бегая вокруг этой самой табуретки. Потом крик: «Оля, осторожно! Головой об стол!» После этого я обязательно ударялась лбом об стол. Это повторялось так часто, что уже мог выработаться рефлекс: сначала окрик–предупреждение, следом удар. А затем мысль – когда же я вырасту выше стола и перестану об него биться. И, наконец, однажды я зафиксировала этот момент – мой лоб возвышается над столом. Ура! Больше биться не буду. Не тут-то было. Я кувыркалась с дивана аккурат головой о батарею. Я просовывала голову между железных прутьев забора, а потом мужественно ждала, когда придут взрослые дяди и распилят прутья, т. к. иначе извлечь мою голову было невозможно. Словом, голове моей доставалось.
Жили мы в двухкомнатной квартире двухэтажного кирпичного дома. Сколько себя помню, у нас всегда был телефон – редкость чрезвычайная, особенно в 50-х – 60-х годах, но у нас в посёлке у всех были телефоны, тем мы и отличались. Из крана текла вкусная артезианская вода, правда, чайник приходилось постоянно очищать от накипи. А вот парового отопления долго не было, в доме были печи: печка на кухне, печка в комнате. Печь в доме, живой огонь это что-то совершенно особое, как отголосок, память чего-то древнего, первобытного, языческого. Наверно, поэтому мы зачарованно смотрим на пламя, на тлеющие угли, а душа пытается вспомнить своё немыслимо далёкое первобытное состояние. Любила и я в детстве сидеть перед печкой, заглядывая в её раскалённое нутро и наблюдая игру пламени. Моя кровать находилась в другой комнате, но аккурат у задней стены печки, поэтому мне всегда было тепло. Стена не была ровной, имела нишу, и в этой нише стояла палка с гвоздиком на конце; в её обязанности входило поддерживать коврик, чтобы он не провисал. С коврика смотрели на меня олени. Мне было лет десять, когда в доме затеяли капитальный ремонт, после которого исчезли печи, появилось паровое отопление, возникла ванна, правда, с титаном, который всё же надо было топить дровами, чтобы нагреть воду; на кухне место печки с её чугунными кольцами-блинами заняла обычная круглая электроплитка.
Около яслей, в которых я провела своё младенчество, на самом краю посёлка находилась больница, где лаборанткой работала моя мама. Естественно я постоянно прибегала к ней на работу и каждый раз просила: «Возьми мне кровь из пальчика». Брать кровь из пальчика было моим любимым занятием. А потом я смотрела в микроскоп, какая у меня кровь. «У тебя маловато красных шариков в крови, - поясняла мама, - поэтому ты всегда такая бледненькая».
Когда мне пришло время идти в 1-й класс, я строго-настрого наказала родителям не приходить и не провожать меня. Я - садиковский ребёнок и пойду с коллективом. В садик мы ходили до последнего. И первого сентября прямо из садика нас нарядных строем повели в школу, и воспитатели сдали всю группу с рук на руки учителям.
Уже в старших классах на уроках труда мы с подругой Аней ударялись в воспоминания о раннем детстве. Добрая половина класса были соучастниками нашей детсадовской жизни, а другая половина, разинув рты и бросив работу, слушала наши рассказы. Урок срывался, но за этот срыв доставалось от учителя труда всегда почему-то мне одной.
Я росла тютюшканной, обласканной, часто болеющей, с вечно разбитыми коленками и локтями, хилая телом и сильная духом. Моя семья мне казалась идеальной. Никогда в доме я не слышала ругани и просто столбенела, когда в других семьях слышала бесцеремонные выражения, особенно в присутствии детей. Своим детским умом приходила к выводу: мой папа – интеллигент, он не ругается. Все домашние дела родители делали вместе, не было разделения труда, и мне до сих пор непонятно, как можно делить обязанности на мужские и женские. Брат Витя – умница и образец для подражания открывал мне мир по своим учебникам, всё, что узнавал в школе, приходил и рассказывал мне. А стихи, которые он учил по школьной программе, я выучивала вместе с ним на 6 лет раньше положенного срока.
В доме царили мир, любовь, забота, хотя, возможно, от меня были скрыты какие-то трения.
Во всяком случае, лет до десяти я прожила с ощущением, что со мной не только никакой беды не может случиться, но даже мелкие неприятности меня обойдут стороной. Это может случиться с кем угодно, только не со мной. Что я каким-то волшебным образом защищена от жизненных невзгод. Жизнь, конечно же, доказала обратное, но чувство защищённости, вынесенное из детства, мощным непробиваемым фундаментом легло в основание моей натуры, а всё остальное уже строилось сверху. И, может быть, именно этот фундамент никогда не позволял мне роптать на судьбу, какие бы сюрпризы она ни преподносила.
Я любила своё детство, я не хотела с ним расставаться, я цеплялась за него, как могла. Но оно уходило, как будто разрывало некую защитную оболочку и выпускало меня в мир. Другими становились краски, другим – восприятие. И к тринадцати годам я, полная грусти, пела песню «Уходит детство через мой порог». Эта песня в течение нескольких лет была самой актуальной для меня. Даже теперь, когда я её слышу или пою сама, она вызывает во мне те же эмоции. Как будто именно сейчас, моё любимое ДЕТСТВО, прощаясь, переступает через мой порог.