Сегодня, в 139 годовщину его жизни, поговорим о писателе с позиции его сострадания к людям и умения передать тонкий психологический портрет человека, переживающего то или иное состояние. О причинах и следствиях, которые приводят человека к принятию решений совершить роковой шаг в развитии собственной судьбы. Шаг невозвратимости к себе прежнему или полной остановки жизни вообще.
Принято говорить о трагической смерти писателя и его второй супруги, с которой он прожил последние три года в браке. Об их добровольном решении уйти из жизни 22.02.1942. Но ведь можно взглянуть на финальные пять лет их существования как на трагическую жизнь, уход из которой есть освобождение и покой.
Поверхностное знакомство с биографией писателя вызывает порой недоумение: как мог он, баловень судьбы, родившийся и проживший большую часть отпущенного - 33 года (если считать рубежом начало Первой Мировой войны) или 53 года (до момента его «изгнания» из Зальцбурга, включая расцвет творчества и счастливый первый брак) - в полном или относительном благополучии, как мог он не справиться с вполне допускающими нормальную жизнь обстоятельствами и уйти раньше времени?
Всё относительно. И понимание «нормальности» жизни у каждого своё. И осознание срока жизни и отказа от ещё 15-20 лет. И вопрос «справиться или не справиться» с какими-либо проблемами в жизни порой стоит так остро к самому желанию жить, что торопиться осудить кого-то за слабость характера - не лучший способ по сравнению с попыткой понять: а почему другой выход из положения в их случае был невозможен.
Крайне важную роль во всём финальном процессе играет утончённость и эстетика Цвейга как натуры. Мы бы и не любили (а некоторые - и не раздражались) так его работами, если бы не эта особенность его личности и авторства - «человека без кожи». Он допускал происходящую действительность своего времени слишком близко к себе. В ущерб своим защитным границам, допуская боль и со-страдание. Отсюда и тонкость понимания, что происходит с человеком в эмоционально нестабильном положении. И не просто человека - а в абсолютно полярных мирах мужского и женского начала. Он умел передать в текстах не просто момент укола и шевеления того, чего люди часто стыдятся и выносят за рамки комфорта, но и проживания целого периода жизни «человека чувствующего». Он смог передать душевные переживания, которые «руководят» человеком, приводят его к определённым поступкам и решениям, которые могут влиять на масштаб больший, чем частная жизнь.
Это большой труд, жить с подключением эмоционального поля, но сохраняя при этом внешнюю невозмутимость, пристойность и дистанцированность. Делать вид - это не из характера Цвейга. Он был крайне гармоничной и полноценной личностью. Он отдавал так много энергии человеколюбия, что не всегда успевал наполнить себя самого. Его друзья бесконечно ценили его качество души быть живой. Понимали, что только на этой волне искренности и допустимо его творчество. И одновременно за него боялись, старались защитить. Но всегда знали, что поступать он будет по совести, а не из личной пользы или выгоды, не из механизма самосохранения.
Его истинным ангелом-хранителем была его первая жена. Она смогла переложить бытовые заботы на себя и дать распуститься его «творческому ребёнку». Она ценила его рабочее состояние, его увлечённость темой, его «вынашивание» образов и сюжетов. Она расшифровывала его записи, переносила в печатный вариант, редактировала и перепечатывала его исправления. Она вела всю переписку с издательствами и бухгалтерию его публикаций и лекционной практики. Она вела быт их семейной жизни, воспитывала своих дочерей от первого брака, была хозяйкой и интересной собеседницей в их домашнем салоне и для его многочисленных друзей. Она совершала то, что редко удаётся встретить писателям и учёным, - способствовала живому творческому течению и хранила его от засухи. Нельзя полагать, что муж недооценивал её труда и заботы, её внимания. Более того, Цвейг сам настолько растворился и слился с её присутствием в своей жизни, что относился к ней как к самому себе. Зная, что она всегда поймёт и примет его решения. Ангелы очень, если не безгранично, терпеливы. Но им нельзя ломать крылья. А мужская беспомощность в желании быть спасителем для своих женщин может граничить со слепым эгоизмом. Что и произошло: шантаж молодой секретарши стоил ему геройства и разрушенного союза с женой. Фридерике «сложила крылья», а Цвейг остался один на один с суровой правдой жизни: или тебя оберегают, или ты оберегаешь более слабого. Шарлотта была неизлечимо больна и медленно угасала.
Главным ударом для Цвейга было разрушение идеалов и довоенного миропорядка. Ценности морали отошли небольшой прослойке общества, война ослепила тёмные стороны человеческих страстей и на арену вышла масса с внушённым правом вседозволенности. Уже в 1921-23 годах в публицистике Цвейга появляется тема антисемитизма и разрушающего цивилизацию животного инстинкта «иметь». С 1932 Цвейг теряет доверие и контакт со своей читающей аудиторией - его книги жгут, они исчезают из витрин или витрины разбивают за их присутствие в продаже. Друзья напрасно надеются его предостеречь и быть более сдержанным.
Цвейг вступает на путь гонений и смириться с травлей - не только своей собственной, но и целых народов и групп, - не смог до финального решения. «Загнанных лошадей пристреливают» - это буквально о нём, только собственными руками. А как же другие, спросите вы? Ведь нашли тихие гавани, пережили, смирились. Цвейг был борцом и защитником лучшего в человеке в своих книгах, в своей роли миротворца и признанного авторитета. Он ещё исполнил свой долг в Англии. Потом пережил 3,5 месяца ареста за то, что «австриец III Рейха», потом потерял семью и из последних сил надежды на свои туристические впечатления гостя в поездке по Латинской Америке решился на разрыв с Европой. Он вывез всех - и Фридерику с дочками, и себя с Шарлоттой, и многих знакомых и малознакомых людей, спасающихся бегством от нацизма, - он не смог вывезти своего «европейства» и со-участия со своим временем. Он оставался идеалистом именно тогда, когда жизнь требовала от него глухоты, слепоты и молчания.
Повседневность бразильской глуши в сравнении с почестями и приёмом известного европейца больно ударила по ... нет, не самолюбию, а отрезвлению, насколько может быть всё равно, что там в Европе происходит. Кто и что крушит, уничтожает, чем отравляет умы и сердца оставшихся. Плантации, милая наивность и невежество и простых людей, и административной элиты, приходская размеренность, карнавальные вспышки, практически отсутствие информации, автобусная связь раз в неделю с Рио и обывательская насторожённость подобных им с Лоттой беженцев. Первая жена как-то смогла смириться с Северными Штатами и столичной американской отшлифованностью быта, поверхностным лоском соответствия какому-то стандарту, каким-то суетным развлечениям ради будущего дочерей. У него не было этого маскарада: он страдал от чуждости быта, бессмысленности течения времени. Лотта, хоть и в тёплом климате, чувствовала себя хуже. Его 60-летие пало барьером до и после. Физическое старение, потеря гибкости телесной и внешней привлекательности взрывало в нём протест.
Он попытался найти контакт с Фридерикой, но она ещё не справилась с его предательством и не была готова заботиться о его второй жене. Он выуживал все возможные новости из хроник войны и в его воспоминаниях уходили безвозвратно любимые страны, города и культуры. Он радовался весточкам от друзей, но больше страдал от потерь среди них и от бездушной конъюнктуры отвернувшихся от него. Он был нежелателен не только внешне, с чем ещё можно совладать. Он был нежелателен самому себе: в нём ушло «творческое детство», хранимое Фридерикой, в нём умер борец за счастье людей, за сокровенность европейской культуры.
Они совершили свой последний долг: Цвейг завершил книгу мемуаров «Вчерашний мир» и написал свою последнюю новеллу - «Шахматную» - как прощание с родной Веной и с волей угасания в человеке. Со своим угасанием в чужой среде он не видел смысла продолжения. Лотта подготовила все правки новеллы и текст был отправлен по почте издателю. Их больше ничто не держало в этой трагической и нелепой жизни.
28.11.2020