Ну что, разгружаем, Чико? — рыбаки вывалили сияющий свой живой прыгучий товар из большого чана с водой обратно в рыболовную сеть, только теперь уже сетка лежала поверх лотка, и ее нужно было завязать хорошенько, подтянув четыре конца, и взвесить для доброго покупателя, который пожелал взять все, подумайте только — все и сразу — недурная предшабатняя сделка, хороший человек, ахла!
— Куда вам доставить товар, господин? Вы вроде как новый в нашем городке, а? Из Феррары? А?
— Я не из Феррары, — отвечал чернобородый, с острым взглядом и красивым, но несимпатичным лицом, закрытый, скрытный аристократ. Он был недоволен любопытством и мгновенно его пресек.
Рыбаки принялись пересчитывать деньги.
— А этот талер нехорош. Замените его, пожалуйста, — попытались они придираться и клянчить.
Приезжий неохотно заменил талер на другой.
— Да ведь и этот какой-то странный!
— Странный?
Незнакомец вперил свой взгляд в Чико.
Чико первый опустил глаза. Он был с Сицилии. Если он опустил глаза перед чужеземцем, это значило, что Чико спасовал. Эль-Греко заметил пантомиму и громко заржал.
— Ты бы ему еще в пояс поклонился, Чико! Что ты так млеешь перед этим ашкенази?
— Он ашкенази, да. Это правильно ты подметил.
— Я из Египта, — неожиданно разрушил их логические наблюдения пришелец.
— Ну что ж, — совсем мирно заключил Эль-Греко, — мы только рады вам, сеньор. Всегда покупайте у нас! Простите Чико, он придурок.
— Доброй субботы, — произнес приезжий таким тоном, что было невозможно истолковать иначе: он их благословляет и исчезает из поля их зрения.
Они еще хотели было поклянчить, как-то на него дожать как на хорошего клиента, ведь деньги-то у него еще были, и можно было взяться донести товар прямо до дому, а затем предложить ему стать их постоянным покупателем, да и зачем ему самому ходить на рынок, если Чико и Эль-Греко запросто все ему принесут раз в неделю домой?.. но отстранение было тотальным, не допускающим ни малейшего панибратства — никаких поползновений разузнать и расспросить о нем. Он ушел, будто исчез. Молчаливый пожилой слуга понес за ним покупку с изумляющей легкостью.
Облик Ари (р. Ицхак Луриа Ашкенази) в нашей киноверсии, актер Юрий Вайсман
— Ты спугнул его, Чико.
— Я?
— Ты был навязчив.
— Иди ты к черту!
— А как он сказал — доброй субботы! Нет, он не ашкенази. Он вроде как наш.
— А, какая разница — наш, не наш.
— Ну, не скажи, вот раби Иосеф, тот, что из Салоники, — вот он наш, так это же чувствуется. — Эль-Греко сделал щепотью кастаньетный щелчок, показывая, как именно это ощущается.
Между тем утро с его лазурью выцвело и закончилось, суббота неуклонно приближалась, рынок вскоре совершенно опустел, только с мусульманской стороны еще доносился галдеж, потом запел муэдзин, и для всех наступили благословенные часы перед шабатом. Глядя на то, как на улицах еврейского квартала играли славные детишки, пожилой величественный еврей раби Авраам Леви Брухим делал свой обычный предшабатний обход, кошка — вихляя тощим корпусом — путалась у него под ногами, безумея от вкусных кулинарных запахов, плывущих из окошек и дверей домов.
Раби Авраам Леви Брухим шел с поднятыми — нет, воздетыми к Небесам! — руками по старинной улице и провозглашал: «Дом Израилев, вставайте и примите святую субботу! У кого пирог неготовый в печи? У кого недоварена еда? Я призываю вас, завершайте поживее все приготовления.»
Хозяйки, хотя и знают, что он всегда делает этот свой обход, стесняются его, когда он шутливо грозит, что зайдет и проверит.
— Увижу пирог неготовый — себе заберу!
— Уже выкупали детей, переодели?
— Смотрите, шабат скоро, солнце садится!
Взгляды насмешливых и понимающих глаз. Неужто выполнит свою угрозу? И правда, он зашел к кому-то в дом! Кошка ухитрилась забежать перед ним, заскочила поверх кастрюль, что на печи, взвизгнула и как прыгнет с печи прямо на него.
Цфат готов к субботе!
Горы, прекрасные люди в белом. Идут цепочкой, небольшой вдохновенной группой.
Торговка Насрия произносит, глядя на них, как бы сама с собой беседуя:
— Это идут каббалисты во главе с Ари, святым учителем, встречать субботу.
Линия гор и заката. Зигзаги расплываются чудесным радужным наплывом, то ли в глазах стало резать, — нельзя, может, прямо так в упор смотреть на Ари и его учеников?
Р. Авраам а-Леви Брухим уходит, стуча палкой. Он тоже — из числа учеников святого Ари. Для него закат в горах Цфата означает только одно: Геула, Мошиах.
— Благословенной субботы, жители святого Цфата!
ГЛАВА 2
Женщина быстрым, змеистым шажком, будто ускользая, шла по впавшей в дремоту улочке, которая, как назло, именно в эти минуты решила пробудиться от сиесты: раскрывались ворота, выползали из углов сада старики и дети, выкатывали тележки торговцы.
Возле синагоги Абуав она помедлила, давая пройти группе мужчин. Затем подошла к торговке зеленью и аккуратно переложила, будто выбирая, несколько пучков. Потом наклонилась к тетушке Насрии и прошептала:
— Извините, когда микву откроют? Я хотела войти, но у них еще заперто.
— Бедняжка! Как неловко вышло! Погоди, я пойду и вынесу тебе ключ. Посторожи пока мой прилавок.
Насрия поправила полумесяц — серьгу, готовую свалиться из ушного отверстия, и скрылась в подворотне. Красивая стройная черноглазая незнакомка смущенно перебирала поделенные на пучки стебли зелени. Она понюхала шибу, мирт, розмарин, петрушку, ласково поглядела на перченые маслины в тазу — так же у себя дома, в Каире, она, бывало, замачивала темные оливки, нежно-розовые и разные другие сорта, которые высветлялись, пока соль и приправы выбирали из них горечь.
— Три поворота, — появилась из подворотни торговка с ключами, — и помни доброту Насрии.
— А этот ключ — от чего? — девушка указала на второй ключ в связке, поменьше, чем основной.
— От комнаты невесты, — прошептала Насрия, — но ведь ты не невеста.
— Да, я не невеста, — весело сказала та, — у меня уже четверо детей! (Услышав точное количество детей, которое не было, не дай Б-г, принято говорить, торговка выставила хамсу — растопыренную ладонь, дабы показать, что эта информация, сказанная опрометчиво, не повредит, но все равно не делай так, нельзя говорить, сколько именно детей у тебя!)
— Я зайду за ключами, — сказала Насрия с достоинством, — оставь их в сенях на гвозде. Окунальщица придет чуть позже, у нее свои ключи, но все равно — не заставлять же тебя ждать на виду у всех.
— А что у вас принято выдавать женщинам? Гребни, полотенца?
— Что ты, ничего мы не выдаем! И не забудь положить два талера в копилку. Как тебя зовут?
— Эстрелла.
— Так вот, Эстрелла, дождись трех звезд, как положено, и тогда уже и зайдешь! Я не запущу тебя раньше времени! Отдавай ключи обратно.
…Красавица не спорила, она решила, что все равно ей надо будет пойти сначала домой, попросить свекровь уложить детей пораньше, а самой забрать все свои принадлежности и тогда уже направляться в микву.
Дом еще был неустроен, везде стояли баулы, тюки, даже игрушек еще было не видать, и дети хныкали, хотя бабушка учила их плести корзины из тростника, как в Египте, и делать бамбуковые свистульки.
Эстрелла взяла, что ей было нужно, из своего личного баула, покормила самого маленького, и снова вышла на потемневшие уже улицы незнакомого, тесного, сухого и давящего Цфата, который после роскоши столичного Каира производил впечатление загадочного лабиринта. Зажигались огоньки в каменных домах-крепостях. Гулко отзывались шаги прохожих по мостовой с водостоком посередине. Турецкие сторожа запирали ворота мусульманского квартала. Склон горы вел к кладбищу Пророка Оссии. Вот и он — переулок возле синагоги Альшейха, где пряталась миква, между Альшейхом и Белым цадиком… «Хоть бы окунальщица попалась добрая!» — молила Б-га Эстрелла.
Но в Каире у нее был особняк! (В роли жены Ари — актриса Ида Недобора)
Встретила ее пожилая Шабабу, приветила, усадила в комнате ожидания, предложила пока заняться ногтями.
— Я уже все сделала дома, — прошептала Эстрелла, — я всегда так делаю.
Да, но дома, в Каире, у нее была роскошная комната с огромными зеркалами и видом на реку Нил!
Здесь же, в мрачном зимнем Цфате, она просто места себе не находила.
— Тогда вот сюда, осторожно, по ступенечкам, — извините, у нас темновато, это правда, — оправдывалась Шабабу перед приезжей сеньорой.
Поскольку она сказала, что все подготовлено для окунания, то Шабабу не придиралась, только провела по ее распущенным волосам растопыренными пальцами, подтверждая, что узлов нет, все расчесано на славу.
— Глаза, брови, ушные раковины — методичным скучным голосом проговаривала Шабабу по выученному наизусть списку, — коленки, подмышки…
— Да, — каждый раз отвечала гостья, ежась в накинутой на плечи простыне.
— Зубы, ногти, — перечисляла хозяйка священной воды.
— О да, — трепетно отвечала окунающаяся.
— В таком случае давай сюда простыню и окунайся, — подытожила Шабабу, — Как принято у вас окунаться? Сколько раз?
— У нас принято семь, госпожа.
— Столько же и у нас, госпожа. — передразнила ее Шабабу, усмехнувшись щербатым ртом. — Погоди! Волосок на спине.
Она сняла волос и задала последний вопрос:
— После какого окунания вы произносите благословение?
— После первого.
— Так же и мы. Ну, ступай! Держись за перила, пожалуйста, не хватало мне, чтоб вы ноги переломали.
Эстрелла вошла в узкий проход, который вел по кривой и неловкой лестнице из сбитых камней прямо вниз, в темную воду. Родниковую и холодную, но чего не сделаешь ради любимого мужа. Впрочем, это была мицва, а мицву делаешь ради самой себя, поскольку иначе не сможешь выполнить свое предназначение.
— Кашер! — Провозгласила Шабабу после первого окунания. Эстрелла, захолонув и задохнувшись от мрачно колыхавшейся воды, едва была способна проговорить благословение.
Потом, после гулкого, под сводами каменной миквы, «Амен!», быстро и верно выполнила еще шесть глубоких окунаний, придерживая себя нарочно на глубине, чтобы волосы не всплыли на поверхность, и легко вспрыгнула, отряхиваясь.
— Все! — и запела песенку на ладино, веселясь, что сделала заповедь, мицву.
— Ах ты певунья, — улыбнулась Шабабу. — Вот такой гостьи, право, у меня еще не бывало! Чтобы в микве песни распевать!
Она накинула на плечи Эстрелле ее привезенный с багдадской ярмарки прекрасный кусок махровой ткани, служивший полотенцем, и сопроводила в комнату для одевания.
Та живехонько растерлась ароматным маслом, набросила платье до пят, приоделась по-нарядному в мантилью, украсила волосы жасмином, что рос перед выходом на улицу, и стремительно пересекла переулок под синагогой Альшейха, чтобы не наткнуться на группы учащихся, мелькнула ужом под аркой, поправила плед и уже более степенно направилась к своему дому.
Муж, возвышенный и строгий раби, заранее вышел ей навстречу, так как переулок граничил с мусульманским рынком и был темным и не очень приятным.
— Окунула кастрюльки? — спросил он, улыбнувшись.
— И кастрюльки, и не только, — ответила она весело. Они не все привезли с собой из Каира, купили новую посуду уже здесь, а новую посуду положено окунать в воды миквы.
— И сколько они с тебя взяли?
— Два талера.
— Ладно, — усмехнулся он. — Я тебе собственную микву построю!
Его мать открыла половинку двери изнутри.
— Что вы топчетесь перед домом, почему не заходите?
— Мы разговариваем. Можно?
— Не наговорились еще? Кто будет укладывать старших? Они там спорят, кому где спать. Не привыкли еще, тоскуют по своим хорошим постелям! Новая мода — семеро по лавкам! Как ты им объяснишь, зачем ты их сюда перевез?
— Не ворчи, мамочка, мы уладим и это. Ты же видишь, все потихоньку устраивается.
Он погладил мать по старым темным рукам, обнял за плечи.
И ей тоже хотелось его внимания — престарелой матери.
…Эстрелла изредка поглядывала на занавеску, за которой теплилась свеча в комнате мужа. Укладывала малышей, пела им, рассказывала, пока все дети не угомонились и задремали. Хотя бы спокойно проспали всю ночь! Они даже туалетом таким не привыкли пользоваться, как здесь. Все иначе, чем в их прекрасном каирском особняке. Все такое бедное и тусклое, неудобное и непривычное.
Моше, которому исполнилось шесть лет, ведет себя лучше всех, никогда не перечит. Не строит из себя обиженного принца. Он, хоть и не старше всех по возрасту, а душа у него как у взрослого.
Эстрелла погладила лоб спящего сына с благодарностью.
Свеча за занавеской испустила струйку дыма и погасла. Значит, муж закончил учебу.
ГЛАВА 3
— Двадцать лет назад мы с тобой поженились, — прошептала Эстрелла. И заснула, стремглав погружаясь в водоворот памяти, не думая ни о чем, только — спать, спать, спать. Но одно почему-то вспомнилось: что на свадьбе присутствовали особы королевской крови, много важных лиц. Для папы это имело значение.
Муж, наверно, еще представлял себе всякие Имена Б-га, как это у них положено, у каббалистов. Они без этого не засыпают.
Им, как жонглерам, надо себя все время в форме держать. Буквы, огласовки, ряды букв, фигуры из букв, абстрагирование от реалий, только буквы и виды свечения, виды света. Туда ее муж проваливается, тоже как в бездну сна, только это не сон. Это вроде светящихся воинов, которых военачальник расставляет по местам — целые Войска Света. Ну, вроде того. По-другому как объяснишь. В общем, он не спит, он расставляет по местам Воинов Света. Раздает им оружие — огласовки. И они готовы идти в атаку. И только тогда он может расслабиться и спать. А пока смотр всем войскам не устроит — не заснет. Такой он — раби Ицхак. Как давно он этим занимается? Должно быть, лет семь. Да, семь лет назад это произошло. Из ученого Торы, каких много, он сделался кем-то другим — стал великим в каббале.
Призвание его состоялось — ей неведомо как. С того момента, как его пророк Элиягу избрал, он только на субботы домой приходил, а в течение недели изучал свой «Зогар» возле Нила, в той беседке, что папа ему выстроил.
Жена раби Хаима Виталя встречает его в субботу. Актриса Екатерина Гефтар.
Папа немножко был расстроен — он прочил его для семейного бизнеса. Ведь раби Ицхак так хорошо, так плотно вошел в их фамильные и деловые связи, так нежно он вел дела, когда папа его об этом просил, так бархатно-умело заключал договора с поставщиками, так строго вел себя на подписании, так придирчиво читал тексты контрактов, будто вглядывался в хитрости и тонкости Талмуда (там, где мелким шрифтом — по бокам основной страницы). Так умел для папы извлекать выгоду из затейливого крючкотворства юридических документов, острым глазом ухватывал, будто птица, очень умная птица, из вороха сена, клювом достает, что ей надо.
Папа бы хотел, чтобы это длилось вечно! Но каирский начальник таможни не был властен над молодым гениальным ученым, не мог таким сокровищем владеть только для себя, для выгоды и упрочения положения своего. Кончилось тем, что его зять поставил на своем — перебрался к берегам Нила, а там — поди знай, каковы его занятия. Книга «Зогар» только-только по рукам в списках и в рукописях начала ходить, еще даже издания в Мантуе не имелось, первого издания, которое до мурашек проберет потом 15-летнего раби Хаима Виталя, когда доведется ему получить одну такую копию. «Зогар» пролежал в земле тысячу лет! Так люди рассказывают. Великая книга, семью печатями запечатана, только избранные могут понять, о чем там.
Ее муж эту книгу понимает — так показалось Эстрелле, когда входила в эту святую святых, еду в хижину носила (он еду ту не трогал, но ей носить не запрещал). Вся причина, почему ушел он жить в хижину, в том и заключалась, что открылось ему понимание.
А для коммерции — сразу закрылось. Папа был немного в растерянности. Лишился советчика, опоры, члена семейного клана Франсисов. Как теперь устоять перед банкирским домом Медичи, того гляди — нагреют. С каким из европейских королей работать. В какую из экспедиций к островам благовоний и пряностей вложиться. Это же все серьезные вопросы, а тут зять так поступил с ним.
Но раби Мордехай понимал, что зять-то тоже не безумец какой-то, не променял же он абы на что свое финансовое и политическое влияние, — значит, было на что. Хотя очень сложно уразуметь это развитие темы с хижиной и уединением от людей. Может, Бецалел Ашкенази разъяснил бы ему ошибочность такого шага, или Кастро, что ли, вмешался бы. Но куда там! Они очарованы раби Ицхаком. Не он от них, а они от него науку черпают. Каппоро! — пиши пропало! Бизнес — по боку. Ни перца на миллионные сделки, ни шелку теперь по таким хорошим контрактам, как раньше, не добудешь. Но хоть славно, что для Эстреллы муж хороший как был, так и остался: это главное.
В общем, папа потерю пережил. Не обеднел. А она любила, когда муж, будто вор или каторжник, пробирался к ней в дом на субботу, обессиленный своими бдениями, смотрел на еду, как на что-то непонятное (зачем вообще еда?), на их близость так же смотрел, совсем уже святой сделался, так ей приходилось за двоих «несвятой» быть, чтоб его в чувство земное приводить. Когда удавалось, когда — нет. Дело такое. На грани возможностей человека.
ГЛАВА 4
Двадцать лет назад, когда их свадьба игралась, дело так было: девушка Эстрелла была послушная, сама бы ни за что себе жениха не попросила. Не попросил бы и Ицхак! Он с матерью и сестрой пришел к ним в Каир, когда замучались они там в Иерусалиме от мусульманских поборов, от нищеты, от погромов (дело с убитым ребенком, как Клонимус Праведный еврейскую общину спас, все тогда обсуждали) … Отец Ицхака рано умер, сиротой его оставил. Почтенный раби Шломо Лурия, — жаль, ни разу не видала его Эстрелла. И вот, мать решила взять мальчика в Египет: смелый шаг! Добралась до Каира, пришла бедная вдова ко дворцу Мордехая Франсиса, думая про себя — получил ли брат ее письмо или, может, нет? Эстрелла тогда их первая увидела, из-за роскошной ограды и фонтана заметила, подбежала, успокоила собаку, что разрывалась от лая.
— Шалом! — услышала девочка и растерялась. Евреи? Откуда? Всех евреев она здесь знает.
— Тетя Камилла? — вдруг угадала она. Но не помнила, как звали мальчика, или не знала никогда. И сестричку его тоже.
…А потом они часто играли вместе, пока ему не подобрали подходящего, самого лучшего во всем Египте учителя, — раби Бецалеля Ашкенази, автора «Системного подхода к Талмуду». И все, конец игре, веселым шалостям кузенов. А уж после его бар-мицвы — и вовсе к нему стало не подойти. Даже руки не подашь! Мужчина. Принц. Ну и ладно, больно надо.
Наблюдала за ним Эстрелла с болью в сердце: ведь не отдадут ее за него, даже попроси он! Молва такая шла, что будто прочат ее за Кастро, сына правителя всего египетского «куска» жирной Османской империи. Ну, нельзя же быть таким равнодушным. Неужели он не заметил, Ицхак, что она его полюбила?
Ей пришлось отцу все уши прожужжать: мол, ее вообще никто и никогда не будет сватать. Никудышняя она, так в девицах и просидит свой век. Тут приехала к ним Ла Сениора для совета — спросить о чем-то папу. Эта великодушная спасительница испанских маранос оставалась легендой для всех, кто знал об инквизиции. Она вызволяла еврейские семьи из-под гнета Испании, Португалии, вывозила их в Феррару, затем в Святую Землю, под контроль мусульман, которые относились к ним куда лучше. Донна Грасия Луна Мендес из банкирского дома Мендес: вот как ее звали. Ну а народ попросту называл Ла Сениора.
И вот, как только Ла Сениора появилась у них в доме, Эстрелла осмелела. И подумала: откроюсь ей!
И сказала, что просит ее намекнуть отцу, что вот был бы хороший шидух, то есть хорошая пара: она и Ицхак, сын папиной сестры из Иерушалаима.
Та сказала, и дело было сделано. А Эстрелла бросилась ей на шею при ее свояченице, Бренде, — хотела отблагодарить. Как посмотрела на нее Сениора! «Не делай этого никогда! У Бренды дурной глаз, она тебя сглазит. Сохраняй свою тайну, девочка».
И точно, как в воду глядела: только сама Дона Грасия не убереглась. Ее-то Бренда и сглазила. И сдала властям, раскрыла всю сеть испанских беженцев, которых та в Италию переправляла… Ну, это другая история.
ГЛАВА 5
Множество испанских изгнанников поселилось тут, в Галилее, на заре шестнадцатого века.(продолжение следует)