Планов у Фимы было громадьё, а тут такая незадача, как заболел, да не просто приболел, а каким-то злополучным вирусом, завезенным из далёкой восточной страны. Болезнь прогрессировала. Сначала Фима начал чихать и кашлять, затем перестал ощущать запахи и у него пропал аппетит, потом взлетела температура, и его на скорой увезли в больницу. Там принялись лечить уколами-таблетками и даже подключали к различным аппаратам. Однако положение Фимы становилось всё хуже, он сильно похудел, хотя до болезни был довольно упитан, лицо его потеряло розовощекость, глаза - блеск. Посетителей к Фиме не допускали, и Фима сильно загрустил, чувствуя приближающийся конец. Врачи и медицинские сёстры, подходившие к Фиме, были одеты чуть не в скафандры, с защитными масками и очками, голоса их звучали приглушённo, они автоматически делали какие-то уколы, давали какие-то таблетки - и уходили к другим больным, чувствовалась их сильная усталость от этой каждодневной конвейерной рутины.
Обиднее всего было, что, прорвавшись, наконец, до вожделенного депутатского кресла, Фима так и не смог развернуть в нём ничего, кроме своего нижнего бюста, где спина заканчивает своё благородное название. А ведь сколько усилий потребовалось… Как долго и упорно он шёл к намеченной цели...
Там, откуда Фима приехал, он был пионером, затем комсомольцем, затем коммунистом, всегда шёл верной дорой и всегда активно участвовал в жизни коллектива, был, так сказать, в первых рядах строителей светлого будущего. Но Союз идущих верной дорогой развалился, а светлое будущее оказалось фикцией. Там, откуда он приехал, Фима Шмеерзон был Ефимом Петровичем Стекольниковым и в паспорте значился русским. Его мама, Рахель Шмеерзон, вышла замуж за русского парня Петю Стекольникова и стала Раисой Леонидовной, хотя деда звали Лейбом. Фима никоим образом не ощущал душок антисемитизма того времени и даже без особого напряга поступил в университет на факультет философии. Что такое философ с прекрасным знанием научного коммунизма? Это, конечно, работа сначала в комсомоле, а затем в партийных органах.
Как прекрасно всё складывалось у т. Стекольникова Ефима Петровича! Второй секретарь райкома комсомола, потом инструктор горкома партии, персональная машина и правительственный магазин, поликлиника и дача, импортная мебель, в ней хрустальный сервиз! Но времена меняются, моды меняются вместе с ними - с развалом Союза партию коммунистов отменили. Конечно, можно было бы вступить в новую партию власти, так сделали многие, но Фима, вспомнив о своем частично-еврейском происхождении, решил ехать на доисторическую родину и усердно взялся изучать иврит.
Была у Фимы черта, к которой относятся по-разному, одни приветствуют, другие ругают. Фима был зубрила. Ещё учась на философском, он овладел зазубрением в совершенстве, изучая научный коммунизм. Кому не приходилось изучать этот предмет - не поймут, а те, кому довелось - легко согласятся, что уже на второй странице на человека, читающего учебник "Научный коммунизм", нападала неодолимая сонливость, а в голове гудел хаос цитат различных партийных съездов и выступлений генерального секретаря. Понять, о чём идёт речь или хотя бы ухватить какую-то разумную нить изучаемого предмета не представлялось возможным, поэтому приходилось тупо долбить и зубрить, с чем Фима успешно справлялся. Вооружённый талантом зубрилы и дятловыми навыками, Фима приехал в Израиль.
Поднаторев в языке, Фима не пошёл на стройку или завод, а, одев макушку в кипу, пошёл учиться в религиозное учебное заведение. Поначалу он сомневался, сумеет ли овладеть премудростями Торы, но вскоре понял, что это не так уж и сложно, требуются только усидчивость и терпение. Десять часов непрестанного зазубрения главы, а потом её истрактований различными духовными лидерами, причём с историями, позволяющими лучше усвоить ту или иную трактовку. Зато платили стипендию, на которую можно было жить, это тебе не таскать тяжести на заводе или работать под жарким солнцем на стройке. Фима зубрил, долбил и задавал многомудрые вопросы раву, то есть, раввину, своему духовному наставнику. Его заметили и стали ставить в пример остальным ученикам ешивы. Особенно Фима подружился с одним из ведущих преподавателей, у которого было три незамужних дочери, и старшая уж засиделась в девках, её срочно следовало отдать в жёны. Высокодуховный муж и отец семейства решил выдать дщерь свою замуж за Фиму. Мирьям, так звали девушку, вовсе не нравилась Фиме, ему вообще не нравились дочери этого преподавателя, но ради карьеры он женился на Мирьям и, соблюдая заповедь "плодитесь и размножайтесь", сделал ей трёх детей.
Организаторские способности Фимы проявились, когда пришла нужда организовать демонстрацию против закона о призыве учащихся религиозных заведений в армию. Фима бегал по ешивам и колелям, уговаривая преподавателей и учеников прийти на парад и выразить протест против дискриминации религиозных граждан, блюдущих удобные им "традиции". Демонстрировать насобралось очень большое количество протестантов, ещё многих участников подвезли на автобусах из соседних городов, на митинге выступали представители религиозных партий, которые и отметили Фимину деятельность. С тех пор началась Фимина партийная карьера, его выдвинули депутатом местного совета, вскоре и депутатом Кнессета.
Дорвавшись до кормушки, Фима, вместе со своими старших партийными единомышленниками и проводя их руководящую линию в текущую жизнь, путём шантажа, угрожая развалом правительственной коалиции, выбивал огромные суммы денег на религиозные нужды, при этом не забывая кое-что урвать и для себя. Он купил отличную квартиру и обзавёлся дорогой машиной, в семье появились деньги. Когда тоска и досада семейной жизни и быта подступали к кадыку, Фима говорил Мирьям, что едет в одну из многочисленных командировок, и отправлялся в Испанию или Францию. Там он снимал свою униформу - чёрный лапсердак и штреймл, коротко остригал бороду и становился совсем светским человеком, который мог позволить себе культурно отдохнуть после рабочего дня, выпивая и наблюдая специфические танцы полуголых девиц у шеста. И вот, когда всё было в шоколаде, когда очередная инициатива Фимы и его мудрых партийных соратников по борьбе за чистоту национальной идеи и неприкосновенного национального характера управления государством была поддержана большинством духовных лидеров, когда развернулась широкая и громкая кампания против понаехавших безродных гоев, некстати, защищающих его и его семью армейской службой, платящих налоги с заработка и исполняющих другие гражданские обязанности, благополучно избегаемые Фимой со товарищи, Фиму свалил этот вирус, отсчитывающий его последние вздохи. "За что же ты так со мною?" - подумал Фима, не совсем понимая, кому адресует вопрос, и провалился в темноту.
Комната едва освещалась огарком свечи, стоявшем на большом столе. В комнате и было-то - этот большой стол и две табуретки по его бокам. На одной сидел тёмный силуэт, на другой Фима.
"Ну что ж, с прибытием," - сказал тёмный силуэт низким хрипловатым голосом.
"Ты кто?" - с трудом шевеля пересохшие от страха язык и губы прошептал Фима.
"Я - судья твой. Судить тебя буду. По поступкам твоим и помыслам. Взвешу всё – решу, хорош ты или плох. А судить стану по заповедям, что даровал Всевышний. И если хоть одну из них ты не нарушил, - так и быть, отпущу тебя без страданий. Как в Книге сказано, как праотцем уговорено, - хоть десять человек если не совершили страшный грех - помиловать весь город. Неплохой адвокат был тот праотец, ну да к делу. Итак… ты ведь был комсомольцем, а затем коммунистом."
Комнату залил свет, и напротив Фимы сидел первый секретарь горкома партии.
"Так вот скажи мне, как коммунист коммунисту, верил ли ты в то, к чему призывал людей? Расскажи, как призывами и угрозами, лживыми посулами, кнутами и обманами заставлял выполнять планы и обязательства, как агитировал трудящихся города помогать селу в уборке урожая, бесплатно и в каторжных условиях. Как на городских съездах партии воодушевлённо вещал о достигнутых показателях и возросшем энтузиазме тружеников. Был ли ты тогда искренним? Или врал?" Первый смотрел на Фиму строго, Фима помнил, когда тот так смотрел - не сносить головы. Надо было признаваться, да, тогда он лгал. Но ведь иначе не мог, все лгали, и в комсомольских органах, и в партийных... время было такое. A ему хотелось жить комфортно и льготно, вкусно жрать и сладко спать, а больше всего хотелось не работать. Приезжать на персональном автомобиле на какой-нибудь завод и видеть трепет ужаса и нижайшее почтение в глазах руководителя предприятия, да и всех его приближённых. "Ну, ладно о давнем прошлом. Как прежняя элита рухнула и запахло жареным, ты, Стекольников, ловко подсуетился, проплатил и подмазал, переделал документы и стал Шмеерзоном, приехав на "свою" историческую родину."
В комнате снова стало темно, только тусклый свет от свечи пританцовывал смутными тенями на стенe. За столом напротив Фимы снова сидел тёмный силуэт.
"Здесь ты тоже не захотел, как многие, прибывшие вместе с тобой репатрианты, работать, собирая караваны, а пошёл учится в ешиву, то бишь, предал одну идеологию, учение Маркса и заветы Ленина во имя другой, бесконечных трактований заповедей и отрывков Торы. Был ли ты тогда искренним? Ты, дипломированный философ- материалист! Ведь там тебя учили, что Бога нет! Но даже если предположить, что ты изменил свои убеждения, нет гарантии, что ты не предашь снова. Ведь единожды солгав, возможно лгать и дальше. И вместо покаяния, вместо искупления вины тяжёлым трудом для получения хлеба насущного, ты пошёл "учится". А ведь Господь учит нас, что в поте лица должны мы получать хлеб наш, ты же потел разве что от жары и перееданий и скуки учебной. Заповедь гласит: не произноси имени Господа, Бога твоего напрасно, ибо Господь не оставит без наказания того, кто произносит имя его всуе. А теперь вспомни, сколько раз ты в своих молитвах произносил это имя, не внимая смысла произносимых слов, не осознавая, впустую, во тще и всуе. Ты просил у Него здоровья и благополучия для себя, своей семьи и родственников. Сколько раз ты просил об удачных браках для своих детей, за безаварийную поездку, за дом свой, чтобы был он полная чаша? А ведь надо было приложить к этому и свои усилия, об этом написано в Торе, "человек в поте лица добывает хлеб насущный". Ты же, ничего не делая, только просил.
Обратимся к заповеди "Чти день седьмой". "Помни день Субботний, чтобы святить его: шесть дней работай и делай всякие дела твои; а день седьмой - Суббота Господу, Богу твоему: не делай в оный никакого дела ни ты, ни сын твой, ни дочь твоя, ни раб твой, ни рабыня твоя, ни скот твой, ни пришелец, который в жилищах твоих." Вспомни, как в субботу ты устроил скандал: после твоего чревоугодия и обжорства у тебя начались желудочные колики, тебя отвезли в больницу для промывания желудка, врачи и медсёстры валились с ног, спасая людей, попавших в теракт, так что с твоим промыванием ты бы мог и подождать, но ты закатил истерику, требуя, чтобы именно тебе была оказана помощь неотложно и срочно, пригрозив, что приведёшь демонстрацию сторонников и закроешь больницу. Тебе сделали промывание и тебя отпустило; подумай, сколько врачей и медсестёр работали в тот день, сколько полицейских, сколько пожарных, лифтёров, электриков и прочих работников трудилось тогда, - чтобы тебе поставить клизму. А сколько солдат оберегало тебя и твою семью? У них у всех были те же обязанности перед Богом, что и у тебя, но ты в своих молитвах не просил за них, ты просил за себя.
А вот заповедь "Почитай отца своего и мать твою". Скажи, Фима, когда ты в последний раз навещал родителей? Они ведь остались там, где родились."
Фима задумался, кажется, лет пять он не виделся с ними. В комнате снова вспыхнул яркий свет. Вместо тёмного силуэта за столом напротив сидел его отец, Пётр Стекольников. Старик заметно сдал, правая рука его постоянно дёргалась, возможно, от волнения или из-за болезни Паркинсона, глаза слезились – то ли от счастья встречи с сыном, то ли от старости. "Фима, какой же ты стал солидный! Мы с мамой всё ждём, что ты приедешь к нам со своей Мирьям и детками, ведь ты же обещал."
Фима действительно обещал навестить родителей. Забрать их к себе он не мог: мало ли какие пойдут разговоры, мол, отец Фимы православный, а это может повредить его репутации и карьере его карьере. Но и к родителям Фима не спешил, они не знают, что такое кашрут, мясо и молоко в одном холодильнике, да и сало его папаша любит, пойдут разговоры… Всё это не позволяло Фиме навестить родителей, он всё оттягивал и оттягивал встречу, сначала оправдываясь, что Мирьям тяжело летать в её положении, затем, что ребёнок маленький, позже и всё чаще объяснял, что очень занят на работе и без него никак. "Ты, Фима, приезжай. Мама совсем плохая стала, всё ждёт тебя и внуков, а по ночам плачет."
Старик исчез, в комнате снова стало темно, только мотыльковый танец огонька свечи падал на тёмный силуэт за столом.
"В угоду своему эгоизму и стяжательству ты, Фима, предал отца своего и мать твою, и всех тех, кто, согласно твоим распоряжениям, не может привезти в Израиль своих родителей, так как они не считаются евреями. Хотя многие из детей этих самых не-евреев, в отличие от тебя и таких, как ты, служат в армии и охраняют, в том числе, твой покой. Знаешь, сколько их погибло во время войн? Но тебя рядом с ними не было. И не по немощи или возрасту, отнюдь, ты попросту ратовал за свою исключительность и охранял не Страну евреев и не иудейские ценности, а свою привилегию ничего не делать, не служить в армии, и никак не способствовать благоденствию Страны и процветанию тех самых ценностей. Ты трутень, Фима. И ты в ответе за их гибель. Когда у кого-то из бойцов не оставалось патронов, твой выстрел в сторону террориста-боевика мог спасти его жизнь. Так что и заповедь "Не убий" ты нарушил, хотя сам не убивал. А теперь к заповеди "Не прелюбодействуй"."
Фима напрягся. И вновь вспыхнул яркий свет. За столом сидела она. Люсия. Женщина, к которой Фима ездил уже третий год, оформляя командировки. Там, в другой, потаённой своей жизни, лишённой бесконечных кривых карабканий по лестницам горкомов и раввинатов, хотя невозможной без этих карабканий и ползаний, в Испании, на берегу моря, он познакомился с этой женщиной - и уже не мог без неё. Люсия была, как всегда, великолепна в "маленьком красном платье" с оголённой почти до ягодиц спиной и ниткой блестящих кораллов в глубоком декольте. Она закинула ногу на ногу, демонстрируя безупречные ляжки, меж изящных пальчиков с безукоризненным маникюром дымилась длинная сигаретка. Повернув голову и шею в самый, как она знала, выгодный ракурс и томно скосив глаз в сторону серёжки, она протяжно произнесла: "Котик, ну что же ты не едешь? Твоя зайка соскучилась, приезжай. Обещаю тёплое море и моря удовольствий! Плюнь ты на свои дурацкие дела! Нас ждёт прекрасное вино и морские проды. Помнишь, как тебе понравились устрицы и осьминог в кафе на набережной в Барселоне? В тот вечер ты был неотразим в постели!" Фима съёжился, на лбу у него появились крупные капли.
Свет снова погас.
"Ну вот. Для таких вояжей нужны деньги, а где их взять… Путём неприкрытых вымогательств и фактически рэкета ваша партия получила огромные средства, ты предложил увеличить стипендии малоимущим, но половину этих денег положил себе в карман. Мне пригласить нескольких студентов ешивы? Они подтвердят, что повышенную стипендию они не получили. Эти ученики и были лучшими, но, поскольку были бедны, судится с тобой не посмели. Так что воруешь ты не только у презираемых тобой налогоплательщиков, за чей счёт существуешь, но и у своих. Как последняя крыса.
Чтобы продвинуться по карьерной лестнице, ты оболгал одного из своих товарищей, который верил тебе. Напомнить, с чего всё началось? Во время праздничных увеселений в Пурим тебе приглянулась его жена, а поскольку в этот день разрешено много пить, твой товарищ был сильно пьян, и ты, проводив его домой и уложив в кровать, стал приставать к его жене с непотребными предложениями. Честная женщина, верная любящая жена их оскорблённо и гневно отвергла. Ты, затаив обиду, решил отомстить обоим супругам. Списки для стипендий малоимущим как раз и составлял твой друг, ты же, ловко убрав из списков некоторые фамилии, заменил их на фамилии тех, кто никогда не учился в ешивах. В результате твоего друга обвинили в хищениях, а тебя продвинули вперёд по партийному списку и сделали депутатом. Всё это может подтвердить твой друг преданный и оклеветанный тобой, но стоит ли его приглашать для этого.
Таким образом, Фима, из десяти основных заповедей ты нарушил все десять. И после этого ты, в компании твои партийных коллег, вносишь законопроект "о чистоте национальной идеи". Тебе ли говорить о чистоте? Тебе ли судить, кто настоящий еврей, а кто нет? Кто дал вам право решать, кто чист перед людьми и Господом? Кто поручил вам говорить от имени Его и судить, кто еврей по Закону Моисея и Израиля? Это страшный грех, говорить от имени Его, когда Он ничего такого не сообщал и посредником Своим не уполномачивал. Ваши духовные лидеры, главы религиозных партий... высокоучёные мужи, великие праведники, кто б сомневался. Один отсидел срок за взяточничество и продолжает воровать, другой склонен к сексуальным извращениям и покрывает таких же. Где уж вам не следовать их примерам, ведь это они - ваши кумиры, с ними вы общаетесь, на них равняетесь, им поклоняетесь, нарушая первейший Завет Господа нашего Бога "не сотвори себе кумира". Так что ждут тебя, Фима, не небесное блаженство и не божественная трапеза вечная трапеза, а вечные корчи под землёй, пока плотью твоей будут питаться мерзкие гады, подобные твоей душе.
"Нет! Не хочу! Помилуй, меня Господи!" - закричал Фима и проснулся. Он лежал в больничной палате, над ним склонилась сестра: "Что с вами? Вы так кричали!.."
"Сон, страшный сон," - пересохшими губами произнёс Фима, запекшиеся губы едва открывались, из гортани донеслись сдавленные глухие звуки, как из подземелья. "Это ж надо… видно, придётся поправить налоговую декларацию." Уже много лет Фима занижал свои доходы и вместо положенной десятины платил меньше. "А раз в этом году поехать в Испанию и покутить с Люсией всё равно не получится, раздам пожертвования бедным учащимся религиозных школ, эти всегда поддержат." Фима умиротворенно вздохнул и снова закрыл глаза.
Ведь крепче всего спит, не тот, у кого чистая совесть, а тот, у кого её отродясь не было.
В. Гайсинский
13.12.2020.