- Я очень не любил снег…
Отец поежился, как будто замерз, и слега скривился.
-Почему, папа? - тихо спросила я, устраиваясь рядом с ним с новорожденным сыном на руках. Ванька наконец-то затих и заснул. Ох уж эти детские колики!
-Почему?..- папа приобнял меня и задумался. А потом тихонько, чтоб не разбудить внука, начал свой рассказ…
-Ты же знаешь, что в декабре проклятого тридцать седьмого моего отца, а твоего деда, репрессировали. Его забрали перед Новым годом. Просто пришли и увезли. Из-за Георгиевских Крестов- наследие-де царского режима… Дед твой был полным Георгиевским Кавалером, это очень почетно было. Как Герой Советского Союза, только до революции. Так просто кресты эти не давали- смелый был дед и гордый, за что и пострадал- не ты мне кресты давал, говорил комиссару, не ты и забирать будешь! А через пару дней арестовали и маму, твою бабушку. А она кресты те под яблоней в саду зарыла- так дед велел…Знаешь ведь?
- Конечно..., - подремывая, буркнула я, уютно устраиваясь под папиным крылышком. Как же тепло и спокойно! И история про дедушку знакомая, и кресты эти на полке в шкафу лежат...
-Когда я убегал из отчего дома, чтоб не попасть в детский дом для детей врагов народа, было очень холодно. Шел густой снег, ревела метель, под ногами скрипело и скользило. А я все шел и шел, все старался успеть на поезд в областной город, потому что моим единственным спасением тогда было уехать подальше, скрыться, затеряться в бескрайних просторах перепуганной страны. Я хотел уехать на Донбасс, где тогда не хватало рук и где, по слухам, никто не спрашивал документы у желающих работать в шахтах.
Я был крепкий парень, выросший в селе и все умевший- и сеять, и разгружать тяжелые грузы, и пахать, и пилить лес, и строить избы. Мне было всего тринадцать лет, но я был рослым и сильным. Твой дед мною очень гордился… В тот день я не успел одеться как следует и легкое пальтишко, старая дедова шапка и старые ботинки — вот и все, что у меня было. Была еще мамина шаль и очень скоро я стал обматывать ею руки- рукавицы я впопыхах то ли позабыл, то ли потерял.
До станции нужно было пройти около десяти километров, все больше лесом или по полям, обходя стороной села- я боялся, что меня могут сдать властям и забрать-таки в этот проклятый и страшный детский дом. И это было очень далеко из-за проклятого холода и секущего снежного вихря…
И я шел. Через пару часов пути я понял, что замерзаю. Уже нос и щеки перестали ощущаться, уже совершенно замерзли руки, но я все равно шел, в глухом отчаянии о того, что проклятый снег не даст мне выжить, не даст дойти до тепла и укроет меня белым саваном где-нибудь в мягком пустынном поле… Страх и обида охватили меня- за что? За какой грех меня лишили родного крова? За что мои папа и мама ушли в подвалы? Где они сейчас? Что с ними? Думают ли обо мне? Любимые мои, как же мне вас не хватает… Спасите меня, прошу! Дайте мне силы! Господи, если ты есть, помоги мне!
Я плакал и шел, растирая замерзшие щеки и руки и понимая, что выжить уже не смогу. Отчаяние сжало сердце и разорвало мою душу в клочья - я понял вдруг четко и безоговорочно, что не смогу дойти. И я сел на белый холодный снег прямо посредине поля и заплакал в голос…
Усталость и мороз делали свое дело- я плакал и обмякал, засыпая. И знаешь,такая нега, такая сладость вдруг стали вползать в мое сердце, что я подумал тогда — вот оно, счастье! Не чувствовать беды и горя, не ощущать боли, не вспоминать ужас арестов родителей… Вот же оно, избавление! Как все просто и легко! И нет никакого горя, никаких проблем и никакого снега…Только тишина, покой и тепло...
Я почти уже спал, повалившись на бок, когда что-то нежное, живое и плохо пахнущее ткнуло меня в нос, почти что в глаз. Я не хотел отзываться, а оно все тыкало и тыкало, раздражая… А потом это что-то потащило меня за воротник, и я стал отмахиваться- вначале слабо, а затем уж и всерьез: пальто зачем же рвать, оно же денег стоит, может, еще пригодится кому-нибудь! Моему возмущению предела не было- меня вытаскивали из рая, из теплоты, из покоя! И я стал драться, а, проснувшись окончательно, услышал собачий лай и понял, что меня обижает собака. Собака! Я дрался с ненавистным псом, еще не понимая, что бью своего спасителя, кричал бранные слова и пинал теплый собачий бок замерзшими руками, старался попасть кулаками, которых и не чувствовал уже, непременно по собачьей мохнатой морде, по глазам, по ушам, по носу!
А пес почти и не уворачивался. Только старался лизнуть меня в замерзшие щеки и не дать слезинкам стать стеклянной смертью для мальчишки тринадцати лет… Он лаял, лаял и лаял так оглушительно-звонко, что не давал моей ярости ни малейшего шанса утихнуть…
Это был пес священника, возвращавшегося с тризны из какого-то села к себе в приход. Пса звали Жук, он был огромный, лохматый и черный и, пока я был у батюшки, он громким лаем отгонял от двора всех возможных посетителей. Добрый и бесстрашный отец Григорий несколько дней выхаживал меня в своем доме, а затем, уже окрепшего, приодел и темной холодной ночью посадил на поезд до Донецка…
Он дал мне с собой маленькую иконку с ликом Николая Угодника. Она всегда с тех самых пор была со мной.
В Донецке я наврал, что потерял документы, приписал себе год и поступил работать на шахту- мальчишки с четырнадцати лет могли работать там, катая вагонетки с углем. Там я закончил восемь классов и поступил перед самой войной в артиллерийское училище.
Папа замолчал ненадолго, а потом только вздохнул.
- А потом что, пап? -я уже уложила Ваньку в кроватку и тихонько вернулась на диван к нему под руку, в тепло и уют, в страшный рассказ, смахивая невольные слезы.
-Да что потом… Война! Выпуск "взлет-посадка" и Сталинград…
Папа опять замолчал и молчали мы долго.
- Как там было, в Сталинграде? - спросила я осторожно.
Отец долго молчал. Мучительно долго.
А потом сказал: - Страшно там было. Я попал туда в начале декабря, когда было очень холодно и снова шел ненавистный снег. Только тот снег был черным. Или серым… А иногда- красным. И все,хватит, больше не спрашивай. Не нужно…
Мы сидели в уюте и тепле квартиры, в углу в кроватке тихо спал мой малыш, а я все считала.
Моему папе на момент той кровопролитной мужской мясорубки было всего семнадцать. Мои сверстники в это время только заканчивают школу.
Дети…
Мальчики, просиживающие ночи напролет перед компьютерной игрой в войнушку.
Тинейджеры с переходными проблемами.
Подростки, гоняющие мяч и голубей.
Дети…
Как же страшно было мальчику вместо выпускных экзаменов воевать в холодных, голодных окопах, захлебываясь слезами пополам с красным снегом, ненавистью и страхом вперемешку с надеждой все-таки выжить… Даже очень сильному мальчику пройти через все это было почти невозможно, почти нереально.
Особенно если ты просто сам.
Беззащитный и одинокий…
-Пап, - тихо спросила я, - а иконка священника где?
- Так у тебя! - засмеялся вдруг папа, - Или забыла? Я в роддом тебе ее отдал! Пусть у тебя будет. А вырастет Ванька- ему отдашь!
- Пап, - я уже почти смеялась, - так Ванька родился тоже в морозы! Помнишь, какой снежище тогда шел?
-А то! Вот именно поэтому теперь я снег-то и люблю! Ну, по крайней мере, не так страшусь, как раньше…
Мы засмеялись, оба поднялись, поглядели немного на мирно сопящего Ваньку и разошлись по комнатам спать- мы с Ваняткой остались у себя, а мой большой, сильный и очень добрый папа Иван Иванович ушел в свою.
...Возле пеленального столика тихо лежала та самая иконка Николая Угодника.
...В коридоре поворчал на своей подстилке старый уже, черный и лохматый пес по кличке Жук- полуночничают, спать не дают, совести у них нет.
...Дедовы кресты мирно покоятся в старой косметичке на верхней полке в шкафу.
...А за окном тихо и покорно падает легкий и праздничный январский снежок…