Вторая комната обычно была закрыта. Сквозь стеклянную вставку ее двери, заклеенную цветным орнаментом липкой пленки, шел мутный свет. Большая холодная печь, обитая жестью, стояла нетоплена.
У меня от этой комнаты был маленький бронзовый ключ. В этом не было ничего удивительного, комната была моей.
Но жила я не в ней, а в другой.
В жилой комнате цвели фиалки, на столе стояли чашки с недопитым кофе, лежали листы бумаги, начатое вязание и всякое другое нужное. На диване дремали старые кошки. По вечерам я выключала верхний свет, зажигала свечку, и кошки растворялись в темноте.
Высокое окно запрокидывалось в чёрный космос. Я быстро опускала жалюзи и отгораживалась от бездны.
В пустующей же комнате не было ни души. Никогда не было ни души. Только тихо падала пыль. Пыль зарождалась в недвижимом воздухе примерно так, как зарождаются во Вселенной звезды. Она сочилась из прорех пространства-времени, но не могла оставаться в вечном падении. Земное притяжение влекло ее на темный полированный сервант и на пианино, правая педаль которого была стерта еще в 19 веке, когда на нем весело играли в ныне уже несуществующем кафешантане. Пыль покоилась на просторах поверхностей в сумрачные дни зимы. С приходом весны она преодолевала земное притяжение и танцевала в теплых лучах ближайшей звезды "по имени Солнце". Но личный звездный потенциал пыли уже был потерян, истрачен. Она не могла даже сложиться в призрачную 3D фигуру, чтобы напугать смотрящего на нее. Иногда я заходила, собирала пыль на тряпку и смывала водой. Пыль уходила в длинные трубы, лишенные света, и неизвестно где заканчивался ее путь. Но всегда появлялась новая пыль. Всегда появлялась новая.
Окно в этой комнате не имело гардин, и Бездна спокойно наполняла ее собою.
Покинутая Печь, в далеком прошлом крашенная тусклой серебрянкой, отрешенно принимала холод пространства. Редкий сквозняк иногда проникал в ее диковинные трубы, заноет там, упруго дернув шибер. И продолжится царство тишины. Безмолвие глины и кирпичей, замкнутые в глухоте печи, они берегут порожденную
холодом слепую тоску.
Но есть третья комната.
В сумрачной этой комнате высокие потолки, стены крашены, мебели нет.
Там в углу высокая, до самого потолка, черная елка.
Наверное, в преддверии Нового года, обитатели сумрачных комнат не замечают, что она очень страшная.
Черная, достающая вершиной до теряющегося в сумраке серого потолка.
Немного игрушек?..
Повесьте хоть немного игрушек.
Белую лошадку, чтоб светилась в темноте.
Ведь ночь.
Лошадка повешена на черную страшную елку.
Белая лошадка хочет закричать.
Она светится в полумраке. Рот ее широко открыт.
Что там на серой холодной стене? Окно? Я хочу посмотреть, что там, за окном.
Но окна нет.
На длинном столе винегрет и селедка, бутылки с вином.
У стола надменные немолодые дамы, стоя выпивают по рюмочке, молча обмениваются неприветливыми взглядами.
Вот все откушали, выпили немного, вот отошли и стоят.
Я думаю, как уныло, как ненужно все.
Я думаю, давайте будем танцевать. Я призываю, бужу свою внутреннюю радость, выхожу из-за стола, и потихоньку начинаю двигаться. И ловлю выражения лиц - кого привлечет магия движения, моя искренняя улыбка (я так надеюсь на ответную!). Но дамы презрительно сжали свои рты, неодобрительно втянули губы внутрь, застудили свои рыбьи глаза, смотрят сквозь и куда-то вниз.
А внизу, в полу углубление, и я продолжаю одиноко танцевать на одной его стороне, а на другой стоят остальные, очень неодобрительно глядя сквозь меня. А в углублении-то гроб... а в нем мертвая женщина. Труп. И так нехорошо, - юбка на ней задралась, чулки сползли, - так позорно, неаккуратно. Я не могу это видеть. Я опускаюсь на колени и тяну вниз задравшуюся юбку, другой рукой пытаясь натянуть сползшие чулки на мертвые ноги. Остывшие ноги мне не помогают. Им все равно. И все эти покровы как бы малы, их не хватает и что-то опять обнажается, мертвое, нехорошее. Нечаянно я задеваю белую тряпицу, прикрывающую лицо покойной и тряпочка сползает. И вот тогда я вижу, что у трупа мое лицо.
Там лежу я.
Я закрываю глаза.
Как?
Что я должна сделать?! Чтобы не было этого! Этого стыда, этого трупа, - что?! Что!?
Я открываю глаза.
В гробу лежит какая-то чужая женщина. И все у ней в порядке. И чулочки, и платочек в ручку всунут. И маникюр на мертвых пальцах. И в ногах сидит серенький медведь, в лапах сердце держит шелковое красное, синтепоном набитое.
Не я! Но... причастна.
Какая беда, моего маленького ума не хватает, чтобы понять, чем я причастна.
Но я умею летать, я же умею летать! Изо всех сил я машу-машу руками, уплотняя воздух под ними, чтобы опереться, ведь я еще такая тяжелая. Наконец, отталкиваюсь и взлетаю. Быстро, слишком быстро. Меня закручивает словно перекрученный ошметок лопнувшего шарика, и со страшной скоростью несет к вершине черной ели, там шлепает о стену, и я навсегда прилипаю к ней.
Дамы с пониманием поднимают глаза к потолку и снова придвигаются поближе к своему фуршетному столу.
И внезапно замирают в недоумении. Голубые медицинские маски на их лицах не позволяют им отведать салаты и печенья.