Елка появляется как гостья, как фея на рождение младенца, стоит у камина, даже если в доме нет камина. Я помню елку в своем доме – сперва она расправляла ветки, охорашивалась, как невеста, которой шьют белое платье. А вокруг ползали мы с мамой и сестренкой, как портнихи: эту ветку – подвязывали, ту – подрезали, крест – укрепляли, и крест, в котором стояла елка, был прекрасен, хотя мама зачем-то обкладывала его ватой, будто снегом, и говорила: «Катя! Не крест, а крестовина, ну посмотри, какая она страшная!»
А я любила у елки все, даже самые облезлые ветки, даже самые потертые игрушки, даже облезлого цыпленка, сшитого сестренкой в ее семь лет, и вот он уже тридцать лет висит на елке, как висит на ней все наше детство.
Игрушки были разные и не для красоты. Сначала – старые, сталинские и хрущовские, из бабушкиного чемодана, темного, как сундук. Из него доставали космонавтов, кукурузу, неразлучных девочку с утенком, Деда Мороза от тех давних времен, когда Деды Морозы были статными и великими, и приходили к детям через морозное окно в полночь. Эти – располагались на елке первыми, на почетных ветках, вспоминали бабушку, появляляясь одна за другой из кусков ваты, в которых спали весь год. «Вот эту морковку, Катя, мне принес твой дедушка, когда мне было пять лет. Сказал, что зайчик мне передал – в редакцию к дедушке забегал. И пожелал всем счастливого Нового года». Рождества тогда не желали, но оно никуда не исчезало.
Морковка, подаренная маме зайчиком, висит на нижней ветке. Это традиция – пятилетняя мама сама ее вешала, а выше – не дотягивалась, а потом я ее вешала, и есть много фотографий, давних, черно-белых, похожих на гравюры и историю – мы, дети, наряжаем елку. Сестренку вообще поднимали под потолок, чтобы она могла разместить звезду, а не только морковку.
Потом – брежневские игрушки, с налетом богатства – расписные дутые шары. Каким чудом сохранился этот огромный драгоценный шар, не потерся, не разбился, до сих пор тихо качается среди хвои и отражает нас в своем золоте? Шар – рыже-золотой, в нем – четыре выемки красным узором, причудливым, прихотливым, в каждой выемке – по шоколадному глазу, а снизу – расписная сосулька, вот такой волшебный шар.
После волшебного шара елка становилась нашей. Мы уже верим в нее, как в фею, которая принесет особое счастье, и вот мы достаем пластмассовую пару поздних советских времен – Деда Мороза и Снегурочку, и два этих имени звучат как молитва, как заклинание. Пара – поблекшая, но крепкая, из добротной пластмассы, и все внутри переворачивается, потому что задыхаешься от воспоминаний – очень много и все сразу. Молодые родители, прекрасные, глупые и счастливые, веселые гости, шампанское, жуткая мишура на шеях, черно-белый телевизор, красная звезда, зеленая елка, огромная, на половину комнаты, я в ней – почти затеряна, но я счастлива: меня не гонят спать, а дают сидеть под столом, смотреть на модные, прекрасные туфли женщин, на танцующие туфли на высоком каблуке, туфли из заграничных журналов, на новые топчущиеся ботинки мужчин, над которыми – хохот, радость, объятия с мишурой, Алла Пугачева и самая прекрасная моя мама.
И когда я засыпала под столом, я видела волшебный брежневский шар на елке – рыже-золотой, роскошный, с узорами, он отражал маму и папу, гостей, комнату, счастье, и даже, наверное, меня, и я понимаю, почему он до сих пор не разбит, не потерян, а лежит целый год в вате до следующего Нового года.