Падение Реальности

Владимир ПОЛЯКОВ

ПАДЕНИЕ РЕАЛЬНОСТИ
1998

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА (2020)

Можно ли вспомнить в истории литературы (в самом широком, заранее соглашусь, смысле этого слова) ещё одно такое произведение, автор которого бы – во власти самых разноречивых чувств (прежде всего, маниакальной неуверенности в себе), перевел бы на английский себя самого, подписав задним числом оригинальную, русскоязычную версию: Vladimir Of Exeter. «The Fall Of Reality». Пер. с англ. – Вл. Полякова?

Тем не менее, перед вами именно такой случай. И дело тут даже не в изначальной склонности к претенциозности. Просто, 22 года назад сам не поняв, что написал и как написанное понимать, я решил, что самое надёжное в подобных случаях – это ввести себя и читателя в заблуждение.

Между тем, в немногочисленной когорте моих знакомых, с которыми я в 98-м поделился своим открытием (в собственных глубинах сознания) этой своей залежью мудрости, был один, который понял – вдруг всё и сразу. Сергей Кастальский!.. Наутро он спустился ко мне (на 15-й этаж в «Ст.М», из своего «Ровесника») в крайне помятом виде, объяснил, что не спал всю ночь, в течение которой прочёл текст дважды и объявил, что переслал «Падение» (речь идёт, разумеется, о русскоязычной версии, английской тога не было и в помине) своей американской знакомой – внучке Курта Воннегута, believe it or not. «Она знает русский и понимает вещи, о которых здесь говорится, – объяснил он. – Ясно, что у нас никто этого ни читать, ни печатать не станет... Но в мировом пространстве – должно же найтись место для такого рода литературы?»

Внучка оказалась на тот момент в Гималаях, места написанному нигде не нашлось... И, в общем, не могу сказать, что я этим был уж очень расстроен – свыкся с мыслью о том, что произвел на свет монументальный двуязычный и никому при этом не нужный курьёз... Иногда только возвращаясь к тексту в воспоминаниях, задавался вопросом: что за «космический наблюдатель» всё же мне его в 1998 году надиктовал?..

Но вот пришёл – и тут же закончился 2020-й год. Дописала (сама себя) трилогия «Палата, подъём!», и – my mind is clearer now!, цитируя классику. Конечно же, первые 11 глав написал контр-физик Пштанешку. Эстафету от него принял протоеврей-патриарх Пазузько... Позже подключились баронесса Нечипорянц, пророк Золотустрица, профессор Аугуста (не без интеллектуальной поддержки медсестры Соловейчик)... Ну и, наверняка ибн фон П. с допльгангером-Поликофкерсом тут и там приложили ту или иную из четырех рук.

Вот и не верь после этого собственным теориям. Конечно же, Апокалипсис уже завершен – уже хотя бы потому, что время потекло вспять. Так что – Cheers!.. Что в обратном переводе, хотелось бы думать, и означает: «За что и по первой!»

23 ноября 2020

***
ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА (1998)

«НОВАЯ БИБЛИЯ ДЛЯ ПОСТ-ХИМИЧЕСКОГО ПОКОЛЕНИЯ»
Вторая «книга Апокалипсиса»… Кому нужна она, спросите вы, если первая оказалась столь неаккуратна в своих предсказаниях? «Падение Реальности», по меньшей мере, объясняет, почему это произошло. Собственно, после этого «курса лекций» необъяснимого в мире не остается вообще: загадки пространства-времени, смерти-и-жизни, бога-и-дьявола (с кратким визитом к Создателю) — все укладывается в стройное здание местами спорной, но неоспоримо самодостаточной «теории», которую наверняка одобрили бы любители «зазеркальных» бдений — Льюис Кэрролл и Нострадамус, не говоря уже об Аристотеле с Птолемеем или Иуде с Христом (здесь критикуемых, но ведь, как известно, и терпимых к критике).

Служителям традиционных наук-и-религий в «курс» не стоит даже заглядывать, а вот студенту, неравнодушному к системам, построенным на парадоксам, где любая предпосылка кажется удивительнее следствия, которое призвано ее доказать, произведение рекомендуется безоговорочно. Трудно сказать, действительно ли книга положит начало «культу индивидуума» (с нео-нарциссизмом в качестве новой квази-религии), но, назвав ее в одном из недавних интервью «новой Библией для пост-химического поколения», автор из своих «зеркал» явно попал в самую точку.

***
ВСТУПЛЕНИЕ. АГОНИЯ БЕЗЖИЗНЕННОСТИ ПОД САВАНОМ СУЕТЫ

Мысль человеческая назойлива и вездесуща — снует повсюду, чурается лишь четырех крайностей, соприкасаясь с которыми начинает испытывать вдруг острые позывы свернуться в себя. Сначала затрудняется освоить пару простейших дат — собственные смерть и рождение; затем неподдельным ужасом исполняется, сталкиваясь с необходимостью осознать — конец и начало Сущего.

Рождение страшно тем, что похоже на Смерть (особенно, если заглянуть к нему не с того конца). Смерть — та всем, вообще, нехороша, но особенно — привычкой подкрадываться, яко тать, незаметно. Так что, ни факта кончины осознать живущий не успевает, ни убедить себя как следует в том, что все еще жив: едва ведь начнешь утверждаться в хорошем, как — пшик, и вот уж нет тебя!.. Как, вообще, доказать себе, что — вот в этот самый момент ты все еще не испустил дух?

С другой стороны, страх смерти сам по себе — не есть ли жизненности более или менее верный симптом? Боящийся умереть — живет; тот, кто с этим своим страхом расстался, скорее всего, и жизнь уже отослал вослед. Чтобы как следует примириться со смертью, жизненосителю необходимо и достаточно — сделаться мертвецом.

«К чему это клонит автор пособия уже непосредственно во вступлении?» — удивится студент средних классов, наш единственный благодарный читатель. А призадумавшись о глобальном, сообразит: многим обогатилось разумное человечество в последние годы жизни, но самой своей полезной привычки — бояться смерти — внезапно лишилось. Вот только что сотрясалось всеми своими жирными складками от дурного предчувствия ядерного катаклизма, и — ничегошеньки больше не страшно: сплошные вокруг глобализация и мондиализм. Что, если мировая Толпа сама того не заметив, уж испустила свои коллективные дух и вздох?.. И если бы испустила, как сама бы о том догадаться сумела? Движение — ненадежный критерий жизненности; оно и разлагающемуся трупу порой местами не чуждо. Отдельно взятый жизненоситель, и тот узнает о свершившемся подчас с большим грехом пополам — заметив, к примеру, что над персональным надгробием завис уже под нелегким углом. А телу человечества как осознать кончину? Ни души явно выраженной ему Создателем не предусмотрено, ни кладбищенских мемориалов.

А тут еще из начального курса ботаники вспоминается: при встрече со смертью каждое существо ведет себя сообразно уровню самосознания. Скажем, свежеиздохший труп высокоразвитого индивидуума не склонен к проявлению остаточной жизненности: последняя тут же находит себе массу иных забот — ей некогда дрыгать конечностями в покинутом мире.

Тело, организованное попроще, посмертную несообразительность демонстрирует разнообразными телодвижениями, с наступающими в судьбе его переменами выражая тем самым простительное несогласие. При этом в его поведении достоинства почти не заметно, зато сквозит суетливая изумленность: дескать, скажите на милость — только что была на этом месте вот голова, и надо же, запропастилась куда-то!

Ну, а человечеству — планетарной плесени, примитивнейшей из жизнеформ, — как узнать о собственном функциональном отсутствии, если до сих пор в качестве критерия жизненности оно только и выработало в себе — нехитрую склонность к расползанию во все стороны? К такой жизни, смерть — что к ночи пасмурный день: пока ее заприметишь, поздновато становится.

Между тем, призови мы для диагностики комиссию наблюдателей из минувших эпох, те бы единодушно постановили: состояние, в котором человекомасса пребывает начиная со второй половины ХХ века, качественно отличается от всех предыдущих. Любой пророк (Ницше, допустим, или еще какой отдельно взятый Иуда), ознакомившись уже хотя бы с основными научными направлениями (тут вам и производство антиматерии, и клонирование овцы, и сборка компьютерного общеразума) без колебаний постановил бы: мировая Толпа испытывает агонию и предсмертные корчи. А пророк генеральный, библейский (как звать-то, сразу не вспомнишь), слетав к предместьям Хиросимы из своего относительно мирного прошлого, испытал бы благостное состояние deja vu. «Братцы-всадники, — вскрикнул бы он, обращаясь к пролетающим мимо соратникам Пауэрса, — и где же это я всех вас уже видел, у кого на последнем брифинге?..»

В общем, зреет у нас тихое подозрение, что Апокалипсис (пусть и не в полном соответствии с библейским прогнозом) благополучно свершился, Царствие небесное сверзилось куда следует, а Жизни потому почудилось ускорение, что само Время вдруг резко притормозило. Вот только, с чего бы это индивидуум, навсегда, казалось бы, погребенный в трупных недрах зловонного мира, упорно культивирует в себе ощущение близости второго рождения? Что подсказывает ему — перехватить у неживого почти уже Множества жизненную эстафету и через порог Смерти сигануть так, чтобы индивидуальность свою не утратив, на новом уровне ее же и воссоздать?..

Ответ обнаружится в глубинах нашей истории — о том, как Разум (прямой наследник Создателя) породил Реальность и в ней Бога; как тот с нижних небес попер прямиком на создательский «трон», попортил Толпу, бесом затесался в стадо агнцев и погнал оное к пропасти (его же затем поглотившую); как Индивидуум, сбросив оковы науки, искусства и святой веры, обернулся Антихристом истинным (отпихнув поочередно трех самозванцев) — и так далее, до финального акта апокалиптической трагикомедии, к которому сам процесс чтения каждого из нас незаметно приблизит.

Поскольку трех недругов нового курса — астрофизика, теолога и человека просто весьма образованного, — рука судьбы сурово оторвет от чтения уже в начале первой лекции, объясняющей учащимся основы мироздания и природу Реальности, с нее и начнем.

***
ГЛАВА 1
МИР И РЕАЛЬНОСТЬ. ТОЧКИ И ЗЕРКАЛА

Наука, искусство и литература в течение новейшей истории разглядывали окружающий мир столь пристально, что, кажется, начисто извели в нем невоспетых героев. Тем более странно, что главная героиня здешних мест, Реальность, так и осталась скрытой от внимания ее обитателей в самом темном из собственных уголков: себе самой. Поэты не воспели ее прелестей, художники не описали скукоживших ее коллизий, ученые — те даже не удостоили падшую определением. Не потому ли так испуганно шарахаются во все стороны студенты средних классов, когда приближаешься к ним во дворе с выстраданным вопросом: «Дети, скажите, что такое Реальность»?
С определений и начнем запоздалое наше знакомство. Некоторые из них уже сегодня покажутся безнадежно аксиоматичными; остальные — если и найдут себе по ходу дела, то очень постепенное доказательство.

«Реальность есть все сущее», — робко утверждают некоторые доапокалиптические источники, и попадают корявым пальцем, как водится, в небо. Постулат этот не заслуживает доверия в силу уже, хотя бы, своей исключительной всеобъемлемости. «Все» (кроме которого, и верно ведь, нет ничего и в помине) предполагает для себя неделимость, единство и даже единственность. Между тем, в мире ни при каких условиях невозможно — как раз то самое, что отвечало бы трем упомянутым требованиям одновременно.
Поэтому с мягким укором поправим древних товарищей: Реальность есть вместилище Жизни, действительное и «потенциальное», как бы вымышленное её обитателями. Живая Реальность воссоздается восприятием Жизни (которую и осознает постепенно высшим своим воплощением); Мертвая — попросту убивает Время (как вскоре станет ясно — и в буквальном смысле слова тоже), только еще поджидая Жизнь, чтобы с ее помощью самовосприятием довоссоздаться — родиться, значит, повторно.

Живая Реальность являет собою диполь, ядро которого (объективная суть) накапливается, кутаясь в самонаращивающееся «одеяло» субъективных версий, каждая из которых создается восприятием индивидуальных деталей целого. Распираемая живым и мертвым влияниями (соответственно вовнутрь и вовне), Вселенная последовательно умерщвляет Живую Реальность, приспуская ее на мировое дно, а Мертвую приглашает «ожить» — и последовать тем же путем.

Покоясь на невидимом «ките» микро-мира, Реальность увлечена созерцанием космического потолка — «полуживой» изнанки Мертвого Космоса, на дальних своих рубежах соседствующего с микро-дном. Разделяющий две сферы межреальный потолок-экран (в истории падения местной еальности ему суждено еще будет сыграть свою роль) выполняет функцию сферического зеркала, в созидательном контакте с которым Живая Реальность творчески (качественно) воспроизводит себя и его самого.

Все реальное, как мы успели уже заметить, двойственно: являет собой причинно-следственную "восьмерку. Почему? Никто не знает, кроме Создателя (о нем — позже и вкратце): таким уродился наш мир, Начало взявший из Точки-и-зеркала. Правда, вздумай мы поинтересоваться мнением теолога на этот счет, так он (будучи завернут на дигитализме, как это в наши дни часто с ними случается) начнет толковать о «нуле-единице», затем перескочит на «вопрос-ответ», откуда ему уже рукой подать будет и до пресловутого «Слова», которое, якобы, было «сначала». Но поскольку суть от переиначивания слагаемых в этой бинарной формуле не меняется, мы сохраним верность точечно-зеркальной метафоре: очень уж убедительно объясняет она, по меньшей мере, причину, которая заставила наш мир с мертвой точки сдвинуться. Ведь Зеркало (плоскость, которой в силу бескрайности не терпится вовнутрь завернуться где-нибудь на краю) просто-таки не может удержаться от того, чтобы пополам не поделить точку — ту же сферу, но в высшей степени безразмерную… Так что, Реальность можно считать ожившей сверх-точкой: сборищем созерцающих себя (и тем уже размножающихся) зеркал; вечным двигателем, обреченным непрерывно рождать (приумножая) себя в себе от себя самого.

Мир живет потому, что движется: усилиями зеркал, которые разветвляют (при малозаметном участии точек) формируемое ими пространство — а заодно и общее для всех Зазеркалье, куда по истечении срока надеются сообща занырнуть. Самопоглощающаяся вязь точек-зеркал, где каждому оригиналу соответствует двойник (который лишен измерения, а потому жаждет быть воспринятым/довоссозданным), — идеальная среда для развития Жизни. Последнюю можно считать естественным следствием важного (и только что упомянутого) свойства зеркального/реального мира. Расширяющиеся пространства жаждут сферичности; едва только начиная в себя вворачиваться, подчиняются всепоглощающему желанию — глядеть теперь себе лишь вовнутрь, и никуда более более, — так и отвязывают от общемировой линии развития ниточку, которая принимается умножаться петлеобразным вворачиванием в себя.

Так что, Мир есть Точка-и-зеркало, пребывающие в той или иной степени развернутости. Реальность — внутримировая живая Точка: совокупность обращенных вовнутрь зеркал; сферическое супер-Зеркало, которое, воссоздавая себя методом творческого «разглядывания», расширяется, сферической «спиной» продвигаясь в будущее. Мертвый Космос, напротив, из себя выглядывает во все стороны: туда же, вроде бы, движется, но — распускающимся бутоном исключительно внешних «чувств» не в состоянии даже воспринять чуда, что вызрело у него внутри.

Жизнедеятельность Мира сводится к пульсации: по мере того, как живая Реальность в нем умирает (оседая на мировое «дно», изнанку космического «потолка»), мертвая оживает с энергетическим довеском, получаемым в обмен на утрачиваемый в ходе старения временной импульс. Жизнь Мира и процесс его умирания соединены в самодостаточную «восьмерку». В формуле общемирового устройства (Точка + Зеркало = Точка + Зазеркалье = …, где каждая следующая сумма на порядок «живее» прежней) именно Жизнь служит тем (математически невозможным) знаком равенства, в котором изначально заложен уже и знак умножения.

Если Жизнь предпочитает последовательность в развитии (линейность осваивая как «образ жизни»), то Смерть осуществляет свои хищнические прыжки в «перпендикулярной» плоскости, по дополнительной координате. Диполь Жизнь-Реальность, в котором каждая малая Смерть (импульс, отправляющий зазевавшегося на деление вверх, а потом обратно — на освободившийся жизнетрек) служит поддержанию общежизни, работает, как вечный двигатель. Реальность эксплуатирует Жизнь, собирая качественный урожай от количественных накоплений; Жизнь — «Реальность в квадрате» (одновременно и высшее ее «я», и средство достижения такового) — заново «упаковывает» производимое качество, готовя и его для количественного приумножения. Так и продвигается вперед наш мир: «подсасывая» себя сзади, превращая любую утрату в преобретение.

Реальность ли порождает Жизнь, или наоборот? Очевидно, Реальность-процесс сама по себе есть Жизнь, хотя, вместе с тем, конечно, — ее же функция и производная. Жизнь — внутренний «источник себя», самовоспроизводящийся «с остатком», — рождается высшей формой Реальности, в тандеме с которой образует, опять-таки, вечный двигатель, уводящий Мир «вдаль себя» по бесконечной (но при этом в ноль замыкающейся) цепочке самовоплощений.

Момент окончательного единения мировых «дна» с «потолком» мы (в угоду известным традициям) будем именовать здесь и далее Большим взрывом. Ничего при этом, конечно же, не «взрывается», лишь выворачивается наизнанку. Недавние отражения-оригиналы «сваливаются» в себя и, преодолев «игольное ушко» Нуля, являют себя (себе же) преобразованной суммой — Первым зеркалом нового Мира.

Движимое естественным желанием взглянуть на себя (чтобы собственным восприятием довоссоздаться), оно уже в следующее мгновение раздваивается. Первая Точка, впервые узрев себя, рождается оригиналом, собственному отражению помещая за спину зазеркалье; тут же и за собою начинает ощущать прибавление… Так и разрастается новорожденный Мир: из себя точечного — в пару разноименных Бесконечностей, реальную и зазеркальную, коим, в конечном итоге, и суждено, постигнув свои пределы, сложиться обратно…

Здесь, в эпицентре «схлопывающейся» сферы местного бытия, в точке встречи «всего со всем», Жизнь также испытывает единение с собственной нулевой версией, которую мы впредь будем именовать Создателем… Впрочем, пока что отпрянем от этой бездны в благоговейном ужасе и поспешим вернуться — почти туда, откуда мы свое движение начали.

***
ГЛАВА 2.
БЕСКОНЕЧНОСТЬ ДВИЖЕНИЯ. ЧАСТНЫЕ СОВПАДЕНИЯ НАЧАЛ И КОНЦОВ

Давно подмечено (и нами вот только что): в живом Мире все, что ни есть — движется. Потому (или «потому что») сама Жизнь есть движение. Но подвижен ли сам Мир; если да, то куда путь держит, а нет — так жив ли он?

Движение, как форма поведения, которой предпочитает сигнализировать о себе Сущее, вечно — благодаря тому, что прерывисто. Если и прекращается оно в Большом взрыве — всеобщем финише, оплоте вселенской недвижимости, — то лишь затем, чтобы всю сумму пройденного уложить в Ноль и превратить в импульс, наполнившись коим, Сущее и совершит из «отжившего себя» качественный скачок в следующую, новорожденную версию. Такого рода импульсивными всплесками (кинетическую сумму прежнего Мира каждый раз преобразующими в единичную суть следующего) Движение вечность себе только и обеспечивает. За право быть бесконечным оно расплачивается обязанностью: отработав себя на конкретной дистанции до Нуля, весь суммарный энергетический потенциал пройденного пути качественно приумноженным перевести новой трассе на старт.

Отказ от одномерности для Движения — необходимый шаг к Вечности, но еще не достаточное условие. Реальная Точка, пускаясь в путь, обещающий стать нескончаемым, должна будет: а) рано или поздно войти собственной траектории точно в Начало, и б) возвращения этого не заметить, допуская, что само начало за это время куда-то сдвинется. Но что за свойство среды позволяет Движению, изжив себя полностью на одной координате, перескочить вверх «на деление» по другой? Отчего вообще начала с концами в Реальности столь равнозначны?..

Чтобы не ссылаться в очередной раз на (все еще почти аксиоматичную нашу) зеркальность, развернем перед учащимся плоскость и на ней проведем бесконечную линию, которая, будем считать, не имеет конца и края — существует «везде». Доапокалиптические источники, именуя бесконечность такого рода «дурной», каждый раз попадали в точку, не далее. Движение без старта и финиша само по себе настолько бессмысленно, что даже на себя само (с прописной буквы — как на функцию Жизни) никоим образом не похоже. Каждый, кто хоть раз куда-нибудь двигался, подтвердит: без начал-концов не обходится ни один путь, как бы ни тянули мы ему во все стороны траекторию.

В угоду пущей реалистичности обозначим таковые на линии. Что изменилось, есть не считать появления тут двух точек? Кажется, так и остались мы на прежнем своем глуповатом пути из «никуда» в туда самое — разве что, застолбили посередине никому не нужный участок. Получилась «конечность», которая не только Бесконечности, дурно ее в себе содержащей, ничем не «умнее», но и на фоне последней определенно сжимается в ноль. Искусственно провозгласив существование Начала с Концом, по обе стороны которых нет «ничего», мы тем самым продемонстрировали всего лишь — неспособность этому самому «ничего» дать какое бы то ни было определение.
Между тем, неприятная картина Бесконечности со сжимающимся отрезком посередине навевает по меньшей мере одну здравую мысль. Самое глупое в «дурной» бесконечности, по-видимому, — не столько даже концы, расползающиеся «из себя» невесть куда, сколько вопиющее их подобие. Так и просятся они загнуться себе навстречу; соединиться в какое-нибудь новое для себя Начало. Вон, минус- с плюс-Бесконечностью как ловко в Ноль свертываются; сумма-то хоть и ничтожная, а все же в некотором роде сюрприз!

Опять-таки, и повседневный опыт подсказывает: нет в нашем мире никакой прямоты — все здесь хоть чуточку, да закруглено. Пространство-Время, издалека на него поглядеть, так ведь и кривое совсем. Любой в нем отрезок прям постольку, поскольку велик радиус сферы, чья поверхность этот отрезок на себя положила. В немыслимой «прямоте» бесконечной линии и кроется суть ее «дурноты». Едва допустив (с достаточными на то основаниями), что плоскость нашего чертежа принадлежит поверхности сферы, мы тут же заметим, что начертанная линия чуть окривела, и концы ее, едва начав загибаться, уже устремились навстречу друг другу, к невиданному доселе (потому что общему же) Началу.

Позвольте, слышатся отдельные трезвые голоса с задних рядов, ну а поверхность сферы, при всей своей кривизне, разве не бесконечна — бродить по ней туда-сюда, можно ведь как угодно долго, не опасаясь на касательную наткнуться? Не совсем так: она, эта поверхность, как раз-таки ограничена — (несомненно, большим, бесконечным даже) числом точек, ее составляющих. Путник, отправившись по замкнутой сферической поверхности в Бесконечность, рано или поздно непременно вступит в то самое место, из которого вышел. Другое дело, сама сфера за это время Начало пути куда-нибудь переместит — тем самым и сделает повторное вторжение в него незаметным.

Вот вам и «деление», на которое переносит нас скачок по дополнительной координате, когда весь основной путь от начала к концу сжимается в ноль. Зеркальность Реальности (раскладывающая Движение как минимум на две составляющие) позволяет нам, из одного Начала отправившись в следующее (то же самое, если бы не сместившееся), совершить скачок, иными средствами не достижимый. Точка скачка (она же — его мгновение: пространство и время при этом друг в друга складываются) и есть Смерть в лучшем смысле этого слова: изнанка второго рождения.

Итак, реальное Движение бесконечно, поскольку (или благодаря тому, что) всегда разложено на две составляющих. Основная и дополнительная «шестеренки» мирового механизма, подстраховывая, подталкивают друг друга: на мгновение отключаясь, основная тут же весь накопленный импульс передает дополнительной. Сама по себе причастность к непостижимому Общему подсказывает Частному путь нарциссического самовнедрения; заставляет его стремиться к Концу, утешаясь тем, что последний и есть — Начало, всего только «на деление» сдвинувшееся.
Получается, в повсеместно двойственной нашей Реальности заметен только один постоянный жилец: диполь с двойным именем Оригинал-Отражение. Его полюса идентичны — с той особенностью, что Оригинал над Отражением возвышается на энергетическую ступеньку (измерение), — до тех пор, пока, скончавшись, не поменяется с «низшим» собратом местами, продолжив тем самым бесконечное движение с этажа на этаж по «спирали», уводящей самозамыкающиеся начала-с-концами ввысь, к общему для всех, но, опять-таки, совершенно неокончательному финалу.

ГЛАВА 3
МЁРТВАЯ ЖИЗНЬ, ОЖИВЛЕННАЯ СМЕРТЬ И МОМЕНТАЛЬНЫЙ СОЗДАТЕЛЬ

Разглядев в «кожной» ткани Бесконечности сплетение спирально замкнутых кольцевых трасс (каждая из которых ограничена Началом и Концом, для следующего Начала изнаночным), мы в прямом смысле слова углубили свое понимание Мира. Еще недавно он казался нам бесконечно плоским; теперь — даже как-то неловко сжался от ощущения собственной тесноты, явно проявляя желание свалиться в себя — и не в роковой какой-нибудь точке, а повсеместно.

Неудивительно, что Сущее, между Началом и Концом сжатое, пребывает в обстоятельствах столь стесненных: эти двое сколь угодно длинный отрезок укоротят до Нуля, до того друг на друга похожи. Что ни начинается их стараниями, — мало того, что рано или поздно заканчивается (хотя, в такой скученности «поздней» никакая смерть не покажется), так еще и в том же месте (на «деление» только подброшенном) начинается вновь, позабыв себя прежнего.

Утешит ли участника разоблаченного нами невыразительного маневра высокая мысль о приобщенности к мировому Движению, также весьма относительному? По крайней мере, осознание болезненной краткости всего, что движется частным образом, проливает на эскиз нашей карты Мира новый свет. Отрезок, оказываясь между собственными Началом и Концом, становится математической неопределенностью: изнутри себе кажется Бесконечностью, снаружи есть — Ноль как ноль и ничего более.
Не правда ли, поверхностная бесконечность Мира, изъеденного множеством конечных отрезков-точек, все более напоминает нам фильм, кажущаяся непрерывность которого обеспечивается быстрой сменой кадров? Иллюзорная мировая бескрайность зиждется на пустоте — фундаменте, сложенном из щедро растиражированной Первой точки. Каждое ее отражение мнит себя эталоном прочности (еще бы: скрывает «свернутую» Бесконечность, потенциальный мир-в-себе); в совокупности же с прочими есть химера, готовая растаять, как дым.

Теперь и петлеобразующий ход «из себя в себя», коим наращивается мировое Движение, не выглядит на фоне всеобщей ничтожности столь уж бессмысленным. Да, кувырок этот сворачивает любой отрезок в ничто, но взгляните, как полученный Ноль в себе раздувается — и суммой разноименных Бесконечностей пред нами готов предстать, и миром-в-себе, с собственным зазеркальем сросшимся! Так же и суетливый Мир наш всю грандиозную массу частных передвижений точно укладывает в точечного себя. Любой внутренний маневр здесь скрадывается реальными зеркалами; «перечеркивается» отраженным, встречным ответом. Едва вздумаешь вперед сунуться, тут же зазеркальным щелчком двойника-невидимки возвращен будешь на место. Жизнь есть движение? Да, но — себе же навстречу. Потому что с того момента, как Большой взрыв, расколов Первое зеркало, заставил его половинками вглядеться в себя, все оригинальное рождалось здесь с зазеркальным негативом впридачу; то есть — двигалось при жизни «в себя», а со встречным своим двойником Смертью складывалось точно в Ноль, мировой стабильности ради.

Таково математическое уравнение местного бытия: респектабельный Ноль по одну сторону, бесконечная сумма трасс мирового Движения — по другую. Так что же такое он есть, этот наш Мир, знаку равенства в себе равнозначный? Да ни то, ни се. Если и «вечен» он, то лишь по отношению к собственной внутренности, где царит поголовная смертность и нет ни малейшей частности, что могла бы хоть как-то к долгосрочности Целого приобщиться.

Поверхностное Бессмертие, оплаченное абсолютной смертностью всего, что под ним сокрыто, с точки зрения Жизни (для которой Движение, не грех повториться, есть основной симптом) в этой своей относительной обездвиженности — воплощенная Смерть. Обеспеченное множеством частных смертей Целое бесконечно мертвее самого даже своего мимолетного жителя. Зато Смерть — изнанка жизненности — напротив, поживей будет любой своей жертвы. К каждой трассе подкрадываясь со стороны финиша, она ловко ее сворачивает, легоньким Нулем подбрасывает «на деление», ну, а уж после падения обратно — позволяет в новом месте-и-времени развернуться вновь.

Если Жизнь есть последовательное перемещение по основной координате, то Смерть — скачок по дополнительной. И пока живущий медленно умирает на дистанции Жизни, передавая Миру жизненный потенциал, будущий новорожденный, сидя в своем нулевом провале, с нетерпением ожидает его кончины. Потому что только от Смерти сможет он получить импульс рождения — преобразованную (кувырком через Ноль) жизненность своего анонимного предтечи.

Смерть (свойство, участь и смысл каждой живой «частности») и Жизнь (внешне оживленный фасад мертвого Общего) замкнуты в реальный диполь. Жизнь всем, что имеет, обязана Смерти; Смерть — донная изнанка Жизни — только ради подруги своей и старается. На протяжении всего своего бесконечного пути эта парочка соседствует «спинами», всячески избегая прямого знакомства; на стыке же (заката прежней истории — с рассветом будущей) разворачивается в себя и, ужаснувшись совершеннейшей идентичности полюсов, порождает общим усилием (как-то раз уже упомянутого) главного героя нашей истории…

Теперь — внимание. Одномоментное и полное воплощение Жизни, в Нуле обретающее мгновенную индивидуальность, здесь и далее мы будем именовать Создателем. Его среда обитания — межмировой провал, именуемый Большим взрывом; время жизни — изначальное пред-мгновение (Вечность-в-себе); суть — Жизнь в бесконечной степени, самозамкнувшимися зеркалами сведенная в Ноль.
Едва родившись, Создатель начинает стремительно умирать: «распахивается» в следующее воплощение, здесь себя самого начисто забывает и, рассеиваясь в (рождающемся под его взглядом) Мире-реальности (что с его — и только его! — точки зрения есть одно и то же), направляется к следующему качественному скачку в Ноль, чтобы вновь сомкнуться в истинного «себя». По пути (имея в виду финальное воскрешение) Создатель воспроизводится в Разуме — своем промежуточном образе-и-подобии, — к коему весьма кстати поспевает эволюционным путем и homo sapiens, в меру смертное (потому что тиражирующее себя без всякой меры) приложение задним числом.

Не секрет, что в Смерти (которая одному лишь Создателю дарит рождение, остальным обещает нечто противоположное) индивидуальный жизненоситель в силу своей размноженности теряется совершенно. Скачок «на деление вверх» для ущербной («не совсем» единичной) индивидуальности оказывается летальным, и мы догадываемся, почему: в том, что Жизнь с такой щедростью для себя распечатывает, Смерть не видит той ценности, каковую следовало бы (пусть даже в перевоплощении) сохранить. В «относительной» своей единичности индивидуум вторичен: его уникальность, с Создателя списанная, несущественна сама по себе. Жизнь, занятая количественным самонаращиванием, озабочена тем только, как бы рассеяться; личность малооригинального жизненосителя для нее — дело последнее.

Индивидуальность, — высший мировой идеал («проекция» качественного скачка на жизненную плоскость), — Множеством методично угнетается, опускается на измерение. Потому и Создатель, компактно суммировавший Жизнь-в-себе, истинно живой только в Большом взрыве, к нам в Мир нисходит, словно в могилу. Здесь, правда, он обрастает телом-Реальностью и принимается вынашивать в нем себе «осколочное» отражение — Разум, в коем Мир обретает себе мини-создателя, творчески довоспроизводящего сущее восприятием. Впрочем, он же, этот старатель, оказывается для Реальности и могильщиком: «перекопав» ей почву и все ценное выбросив на мировой «потолок», рождает там Бога — второго по значимости персонажа глобального жизненного спектакля.

Чтобы понять, как могло получиться у человека столь неожиданное творение (а заодно и вглядеться внимательнее в некоторые детали столь поспешно изложенной здесь мировой истории), выйдем смелее во внешний Мир и оглядим живые полотна его сценических декораций.

***
ГЛАВА 4
ПУЛЬСИРУЮЩАЯ ВСЕЛЕННАЯ. ЖИЗНЬ КАК ВЫСШЕЕ ИЗМЕРЕНИЕ МИРА

Среди астрофизиков пост-апокалиптической генерации с некоторых пор завелось мнение, будто Вселенная ведет себя подобно расширяющейся сфере: несется во все стороны, не разбирая пути без малейшего понятия о том, предназначено ли ей вздуваться вечно, или придется когда-нибудь лопнуть. За представлениями такого рода угадывается в отношении Создателя некоторый скептицизм: мол, в замогильный Мир наш явившись исключительно разложения ради, он, должно быть, и движение задал всему соответствующее — без смысла и назначения, сродни тому брожению, коим академические мозги отличаются, например, от бараньих.

Разумеется, Вселенная, нами воспринимаемая и этим восприятием довоссоздающаяся (как именно — станет ясно чуть позже) «расширяется», но — только в живой своей части и лишь до тех пор, пока Разум, к дальним пределам ее возносящий, не начинает отвлекаться на сомнительные прелести лже-созидания. Расширению в Бесконечность положен предел: анти-сфера мертвой Реальности — вот что удерживает Мир в жизненно важном для него точечном состоянии, компенсируя устремленное к ней Движение зазеркаленной обездвиженностью. Но по какому же это математическому закону взгромоздилась на нас сия бескрайняя «крыша»?

Известно, что Точка, как бы ее ни притесняли со всех сторон, обладает шестью степенями свободы. Мир, будучи анти-точкой (временно в Бесконечность вывернувшейся), получает таковые при рождении в том же количестве, но изнаночно: системой шести координат, вырвавшихся веером из узла трех измерений. В основание пирамиды Живая реальность укладывает два измерения: Пространство (распадающееся на три известные нам составляющие) и Время — пару «рельсов», знакомых каждому, кто не окончательно еще утратил способность к передвижению.
Пространство — вместилище Движения (его суб-реальность) — предназначено для всевозможных количественных накоплений; ничего качественно нового мировое развитие от него ждать не вправе. Время (пространству «перпендикулярное»), напротив, только и ждет возможности в нужный момент подбросить объект на качественно новый рубеж, взяв на себя функцию Смерти — в координату вытянувшейся, тем самым замедленной.

В трех пространственных координатах и одной временной разумному Жизненосителю тесно: не терпится устремиться в пятую «высь». Числом освоенных измерений пытаясь приблизиться к мировому стандарту, он образует с себе подобными Множество: оно-то и укладывает в плоскость всю совокупность индивидуальных (линейных) временных трасс. Едва Время (добавляя себе вторую, а Миру — пятую координату), исполняется пространственности, как жизненоситель, узревая искомый «потолок», принимается планировать к нему штопором. Шестым и наивысшим измерением в Мир входит Жизнь: расправляя «меха» пяти упомянутых, она одушевляет Реальность и задает Движению собственное направление — к финишному коллапсу (или, опять-таки, Взрыву — это откуда и как взглянуть). Здесь Жизнь возвращается к идеалу «точечного» Создателя: мировые экс-координаты упаковывает в Ноль шестью степенями свободы, которые тот использует, чтобы снова вон из себя вывернуться.

Итак, Жизнь, распушив хвост пяти освоенных измерений (и к ним шестым приспособившись), гонит живую Реальность в Бесконечность на всех парусах. Но как мертвой оболочке Мира обеспечить себе при этом смертный покой? Очевидно, обратным скачком структурного свойства. Следующий Мир — он ведь все наследие предыдущего хотел бы получить при рождении сложенным аккурат в Ничто. А потому и на вход себе подать требует Бесконечность — и не каких-нибудь там «световых лет» (в себя они сами никак не свалятся), но — измерений, точнее, их нарастающего числа.
За пределами одушевленного Мира провалившись в себя (и прихватив за компанию пространство-время), Жизнь выворачивается в мировом Зазеркалье собственным призраком, вступающим тут же в оргию координатного размножения. Мертвый Мир, существующий единственно ради удержания сферы Жизни в границах общемирового Нуля, выстоять перед напором малокоординатного (предельно жизненного) оппонента способен лишь, по разрастающемуся лабиринту измерений в себя повсеместно сваливаясь.

Если живая Реальность прибывает размножением зеркал-и-точек на (заданных шестью координатами) трех магистральных направлениях, то в зазеркальном (мертвом) отсеке происходит обратное: коллапсирующая Вселенная размножается координатами — мириадами нереализованных «самовозможностей». Так, в себя подзапав, Мир к изнанке следующей Первой точки и примыкает окончательно бесконечной (то есть, к следующему мгновению — наверняка уже нулевой) крышей. Лабиринт «загустевающих» измерений, с одной стороны, шапкой-невидимкой скрывает нашу всемирно-точечную Бесконечность от любопытствующего внешнего наблюдателя, с другой — служит Миру системой «шлюзов»; прямой дорожкой в следующего себя.
Так что же, «задницей» мертвого Мира вваливаемся мы в Точку Большого взрыва, смертию попирая Смерть? Да, но только если на весь процесс из отверстия этой задницы посмотреть. В сущности, «черная дыра» бесконечно разветвляющихся измерений есть не что иное, как зазеркальная версия той же (или, допустим, обратной) последовательности зеркал-и-точек, так свободно у нас здесь размножившихся; не более, чем негативный отпечаток тутошних дел.

Но вот что хотелось бы отметить особо. Две Реальности (одна из которых есть расширяющаяся сфера, другая — ее проваливающееся в себя отражение), примыкая друг к другу «спинами», чтобы век соперницу не видать, отращивают меж собою граничный Экран: своего рода двойное зеркало, каждому из Миров предлагающее вглядеться себе же в изнанку. Провал этот есть — ни живой уже, но еще и не вполне умерший сдвоенный Мир-в-себе; точка Большого взрыва, отнесенная вверх «на деление», свернутая в себя и суммирующая пару Реальностей в Бесконечность следующего порядка.

Небесное Царствие не от мира сего (аннигилировавшими жизнью-и-смертью в себя проваленное) мы и условимся называть здесь и далее Экраном Реальности. На плоскости, вывернувшейся, чтобы зазеркально скопировать ту, что экс-Взрывом нашего Создателя под собою накрыла, вскоре и развернутся события, от которых учащиеся утратят остатки той вселенской скуки, которую мы за первых четыре урока успели на них нагнать.

***
ГЛАВА 5
ФРАГМЕНТАРНОСТЬ ВРЕМЕНИ И ЗЫБКИЙ ВОЗРАСТ ВСЕЛЕННОЙ

Диполь Пространство-Время, расправленный и одушевленный осью всепроникающей Жизни, в союзе с последней составляет нечто вроде двухколесного передаточного механизма мирового Движения. Пространство — его основное («медленное») колесо — образует поверхность жизненной Сферы. Время (колесо дополнительное, «быстрое») заполняет ее «объемом», внешним и внутренним. Две «половинки» последнего (антисфера+сфера) также составляют своего рода диполь, внешний полюс которого («прошлое» самого Времени; «будущее» Жизни и Мира) непрерывно перетекает во внутренний («будущее» Времени; оно же — «прошлое» Жизни), оседая затем на нулевом дне всемирной истории.

Мир живет «навстречу» Концу; Время — стремится к мировому Началу… Как, неужели успели уже и запутаться с Прошлым и Будущим, взаимовстречными для Мира и Жизни? Это потому, что сфера Жизни, экранным зеркалом в точку сомкнутая, Миру видится внутренним зазеркальем, где все происходит наоборот, общему Времени вопреки. Жизнь и мировое Время движутся встречным курсом: лоб в лоб и (сквозь себя) далее. Жизнь — держатель вектора мирового развития — устремлена Миру в Будущее. Оттуда навстречу ей накатывает вал Времени: его-то «личное» Будущее и сокрыто у Жизни внутри.

Поверхность живой Сферы (которая по совместительству нам служит Пространством) для двух мировых колес — еще и геометрическое место точек сцепления. Вал Времени, на мгновение только въезжая в Пространство, вдавливает его в ткань Реальности, жителям последней создавая среду обитания. Часть временного ролика, соприкасающаяся с Пространством, есть мгновенное Настоящее; так называемый «текущий момент», который Реальность, сжевывая, сбрасывает в подвал Прошлого.

Пространство, будучи на виду у всего живого, обитателям Настоящего представляется измерением основным. Между тем, в отличие от Времени (сравнительно самодостаточного) вне соприкосновения с малым мировым колесом оно откровенно отсутствует. Нет Пространства прошлого или будущего; настоящим оно остается и там, и сям. Время — напротив, от живительного контакта с большим колесом передаточного механизма впадает в транс неопределенности. Энергетически это понятно: оно ведь всего себя растрачивает без остатка — на реализацию текущего бытия. Прошлое и Будущее (которые кажутся нам безжизненными) для него — пара разноименных Бесконечностей, которые только и служат опорой. Здесь, в Настоящем, Время, вглядываясь в себя, оживает — но лишь Нулем, который Прошлое с Будущим точно суммирует.

Нетрудно заметить: Пространство — своего рода аналог блуждающей по нему (и умирающей в этом нехитром процессе) Жизни; Время же подозрительно смахивает на Создателя, обустроившегося в расселине мирового Нуля.
Время («постепенная» Смерть) тянет жизненосителя через Пространство в Будущее, навстречу Смерти мгновенной (качественному скачку — увы, всегда «мимо» себя); для него она — определенно призрачная координата. С точки зрения Жизни «потусторонним» оказывается Пространство; во Времени-то вон его сколько, а чуть шагнешь в сторону — non plus (читай: нетути)! Так и живет Жизнь, подпитываясь Смертью — малым мировым «колесом», которое передает ей без устали драгоценный импульс движения, зеркалами Реальности старательно тиражируемый.

Общежизнь (будучи отчуждена от сравнительно низменного Пространства) мало интересуется судьбой индивидуума. Жизненоситель для нее — что мимолетный твой электрон, на личном треке крайне рассеянный. В отличие от смертоносного Времени, которое каждому готово выделить трассу на выбор, Жизнь озабочена тем только, как бы половчей обобщить индивидуума — сбить в Толпу и по общей для всех временной плоскости прокатить — не так, чтобы очень и далеко. Для того сферическая ее поверхность (Пространство, проявленное в Настоящем) и устраивает в себе мировому Времени мини-«взрыв», чтобы весь урожай рожденных здесь временных трасс проглотить организованно-уплощенными.

Получается так: Время к живой Сфере прибывает (из мирового Будущего) фрагментарно-линейным; на пространственность Жизни укладывается плоскостью Настоящего; вовнутрь же, в Прошлое, просачивается полным объемом. У оставленного за спиною Пространства отбирая координату, оно его собою как бы и подменяет: объемностью на пространственность — намекает и претендует.
Фрагментарность Времени — след «родовой травмы», полученной Первым зеркалом от Большого взрыва. Она же — гарантия (или следствие? — кто теперь разберет) пространственной целостности. Пространство (свой путь в прежней Жизни завершив беспредельностью) в этом Мире рождается отсутствующим; затем уже зеркально-точечным размножением расползается из Нуля в Бесконечность.

Время, напротив, Бесконечностью к нам является — такова награда ему за предсмертный рывок в Ничто. С такой вершины путь один: через бесконечное дробление в мертвом Космосе — к единению в Жизни, за которой маячит финальное воскрешение. Прорвавшись сквозь космическую мертвечину к экранной изнанке, Время рождается здесь измерением, а занырнув к Жизни в Сферу, совершает двойной кувырок: через утрату целостности и последующее ее (в разумном Множестве) обретение — устремляется к себе в Будущее, что на реальном дне мирового Прошлого граничит со следующим мировым потолком (которому, опять-таки, только еще предстоит на «деление» подскочить).

Из глубин Космоса наш (живой) Мир видится удаляющимся в Прошлое (зеркальный Экран отражает и нам ту же фантазию); Время же «через нас» устремляется Жизни вовнутрь — к рождению в грядущем Нуле. Неудивительно, что мировая Точка, парой начал-концов крест-накрест повязанная, ныряя в Ноль, вынырнуть способна только в себя саму!

…Остается лишь посочувствовать астрофизикам, в пику Эйнштейну повадившимся измерять космические расстояния неуклюжими «световыми годами», умиляясь по ходу дела грандиозности мироздания. Пора бы бухгалтерам космических трасс сообразить, что «световой год» — понятие даже более относительное, чем год, допустим, финансовый: сама скорость Времени (а значит, и Света) по пути из одного Начала в следующее меняется от нуля к бесконечности — в диапазоне, согласитесь, не самом узком.

Индивидуальный трек жизненосителя лишь ему самому, да еще, может быть, всемирной истории (недальновидно увлеченной жизнью Толпы) может представиться мимолетным. Уж наверное, подлинней он выйдет какой-нибудь полудохлой сверхгалактической трассы, не говоря о том, что на фоне мертвого Космоса, вросшего в себя лабиринтом лже-Времени, вовсе окажется бесконечен. Время Жизни несется стремительно; неспешная Смерть на спидометре у себя наблюдает ноль, поскольку сама и есть — воплощенное Время.

И если правы по-своему астрофизики, простодушно исчисляющие возраст Мира абсурдными миллиардами «световых лет», то придется признать правоту и библейского наблюдателя, насчитавшего тому каких-то семь дней. Просто первые сообразили в небо уставиться, когда оставалось недалече до мирового конца; анонимный же сотрудник небесной оберватории (уж не тот ли ангел, что первым выпал из отеческого гнезда?) явно свесившись с Экрана Реальности производил свой недолгий отсчет.

***
ГЛАВА 6
ЭНЕРГИЯ ИЗОБРАЖЕНИЯ. ТОЧКА ВО МНОЖЕСТВЕ. СВЕТ И АНТИМИР

В пульсирующем диполе Пространства-Времени меняется все — непостоянна, как мы только что видели, даже секунда. Но и его скользкое тельце содержит в себе константу: Свет, визуальное эхо Большого взрыва, обще-Временем объятое (и потому повсеместно проявленное) изображение Первой точки. Поскольку в истории падения Реальности энергетическое войны за энергию изображения сыграли поистине роковую роль, их первопричину стоило бы рассмотреть подробнее, подступившись к теме из сумрачного далека.

* * *
Изображение воспринимается нами как данность, и это понятно: оно — базовый симптом жизненности, ее роковой рубеж. Лишился невзначай видимости — можешь к врачу не ходить: ясно, что дела твои хуже всех. Между тем, актуальность такого понятия, как «энергия изображения», доапокалиптическим теоретикам (даже тем, что специализировались на занятиях живописью или фотографией) не представлялась, судя по всему, очевидной. А ведь в непрекращающемся межзеркальном споре отражений с оригиналами именно она остается едва ли не основным — если не призом, то камнем преткновения на пути к его обладанию.


Возьмем, как мы уже это делали, Точку. Единственное, чем она обладает, ею самой и является. Точка, другими словами, есть элементарное изображение-в-себе. Ясно также, почему Точка покоится на реальном дне, не пытаясь выше себя приподняться: среди обитателей общемирового кладбища мертвей ее никого не сыщешь. А всему щедрость виной: энергией изображения (которая равнозначна у нее энергии бытия) Точка столь охотно делится с себе подобными (каковых, к несчастью для нее, оказывается бесконечное множество), что себе ничего оставить не успевает. Очень уж беззащитна она, всю жизнь торчащая перед Зеркалом: едва только на себя взглянет, как тут же рождает себе подобную, не узнавая в потомстве стремительно размножающегося двойника.

Вообще говоря, общение в зеркалах (с собою, тем более) — дело стоящее: энергообмен и, опять же, на оживленность претензия. Но для Точки первый же эксперимент с нарциссизмом оказывается фатальным. В переглядке с соседкой обменявшись энергией изображения, она последней вдруг совершенно лишается: подключаясь к Множеству, становится половинкой своеобразно перекошенного диполя, который лишает ее всяких жизненных прав. Полагая, будто они взаимно подпитываются энергообменом, точки в действительности питают жизненностью точечную Толпу — ненасытного монстра, ими же порождаемого.

Толпа возвращает похищенное опосредованно: принимая на себя заботу об энергетическом содержании каждого из кормильцев. Но, во-первых, оплачивается такая «заботливость» за счет самой Точки, а во-вторых, разжиженная энергетика из общего котла, при всем своем количественном достатке, качественно ничтожна. Формально Точка в коллективе жива-здорова и не ведает энергетических забот; фактически же она мертва, потому что не имеет здесь ничего личного. Объединяясь с ближними, Точка их восприятием «оживляется» (возвращая долг окружающим той же монетой), но — за чужой счет. Приумножившись количественно, она теряет качество — намек на какую бы то ни было индивидуальность. Энергия изображения мировой Точки (тем более, поделенная на сумму заимствованного бытия) оказывается равной нулю.

Энергетическая пирамида, воздвигаемая жирнеющим коллективом на тощих трупиках своих неприглядных участниц, чем выше, тем неустойчивее: Точка в ее основании из-за размноженности совершенно теряется, заставляя Мир в каждой его детали все глубже проваливаться в себя. Достигая предела, за которым маячит распад, Мир совершает качественный скачок: рождает Жизнь, которая точечный «домик», неблагоразумно разросшийся, «склеивает» — превращает в Реальность.
Увы, идиллия в отношениях Точки с Множеством длится недолго. По мере нарастания оживленности мировых пространств конфликт оригинала и отражения (теперь — в Реальности) выходит на новый уровень и перерастает в глобальную катастрофу. Вступающий в борьбу за свои энергетические интересы жизненоситель, пребывая в наивном союзе с ближним своим, также утрачивает всякое представление о разнице между двумя «я» — истинным и отраженным (довоссозданным восприятием окружающих).

Отражение — это ведь проекция оригинала на плоскость; потеряв по пути к себе измерение (и будучи энергетически на порядок опущено), оно руководствуется одним только стремлением — занять на энергетической лестнице ступеньку повыше. С помощью Жизни «место под солнцем» себе обустроив, отражение (вместо того, чтобы питать оригинал — на что тот, должно быть, пускаясь в творческое самовоспроизводство, очень надеялся) переходит к безбедному существованию за его счет. Рано или поздно, насытившись «сверху» спущенной жизненной дармовщинкой, отражение перестает понимать, чем оно хуже своего «высшего я», качественностью лишь славного, и порождает казус, суть которого увековечил соответствующей (о себе самом) легендой Нарцисс.

В Мире, под напором Жизни туда-сюда расширяющемся, индивидуальный жизненоситель, с одной стороны, ощущает себя жертвой энергетической агрессии (размножающиеся отражения на его оголенное изображение налетают отовсюду яко стая голодных сов), с другой — в массовости своей опускается до статуса живой Точки. Жажда количественной компенсации подсказывает ему довоссоздаться на следующем энергетическом уровне, предварительно заселив зеркальный мировой потолок отраженным источником жизненности. Прорыв на энергетический «водопой» к Экрану Реальности, начинаясь с индивидуальных поползновений, вскоре суммируется в массовое паломничество. В порыве творческого cамовоспроизведения индивидуум устремляет Мысль ввысь, но в конечном итоге всего лишь напыляет на Экран энергетическое «лицо толпы»: устанавливает с коллективом непростые семейные отношения, изначальный нарциссический порыв заставляющие раствориться в сомнительных радостях группового инцеста.

О том, как экранный «грунт», насытившись жизненностью, утратит первородную безобидность и в борьбе за (неожиданно актуальное) звание главного мирового Оригинала объявит себя претендентом номер один, учащимся еще предстоит услышать от нас немало полезного; пока же вернемся к устройству мировой сцены — заглянем к ней за кулисы.

* * *
Итак, Мир замыкается в Ноль парой глобальных Зеркал и приступает к лавинообразному накоплению изображений. Но не грозит ли ему от переизбытка себя преждевременно лопнуть? Прецедент тут как тут: чем еще, если не излишком изображения, унаследованного от прежнего воплощения, можно объяснить распад Первой точки (зеркала-в-себе)? Тогда, родившись во мраке и придя в ужас от собственной слепоты, Мир выдержал паузу длиною в мгновение и раскололся — единственно ради возможности лицезреть себя, размножающегося самосозерцанием в Зеркалах. Но наверное теперь, на полпути к «следующему себе», ему не хотелось бы так вот взять, и треснуть?..

Оказывается, от внутренней самопресыщенности Мир застрахован — изнанкой собственного зеркального механизма. Право наслаждаться безграничным «обилием себя» представляет ему Антимир — зазеркалье, образованное изнаночными поверхностями Первого зеркала, что в момент рождения друг от друга отворотились. Чтобы со встречным взглядом двойника-невидимки случайно в Ноль не слиться (именно этот конфуз называется аннигиляцией), Мир и его архивная копия с самого начала пошли по жизни «спина к спине», уставясь — один вовнутрь, другой — наружу. Антимир (знакомая нам квази-сферическая анти-Точка) как раз и явил Миру наглядный (в обратном смысле этого слова) запрет на любую попытку не то что лопнуть, но даже из собственных пределов куда-нибудь выглянуть.

…Да где же он есть, этот Антимир окаянный? — волновались ученые новейшей истории, сбиваясь с ног и падая иногда по этой причине с покатых кумполов обсерваторий. Везде искали, сердешные, не сообразили заглянуть под Свет — энергетическое изображение поверхности Первого зеркала, спустившееся постепенно на мировое дно и там самой яркой своей стороной отстоявшее нас от посягательств темноватого на вид Зазеркалья.

***
ГЛАВА 7
ЗА СПИНОЙ У СВЕТА… КОТОРЫЙ ТАМ ЧАС?

В восковом музее великих иллюзий новейшей истории засиделось одно курьезное научное представление. Суть его состоит в том, что, будто бы, достаточно какому-нибудь натренированному фантасту, вроде Стивена Кинга, разогнаться до скорости Света, чтобы… остановиться во Времени. И что, превысив ее, он тут же направится в прошлое, да не чье-то соседское, а свое же собственное.

Тут даже случайно попавшийся нам под руку ученик средних классов не удержится от саркастического комментария. Позвольте, скажет: если путешественник ваш прорвется к себе в Прошлое и сохранит при этом сверхсветовую скорость, то немедленно (ею же! — как из «нового Настоящего») выдворен будет обратно. Не сохранит — сам вывалится, добровольно; в любом случае, не удержится за Зеркалом ни мгновения. Но науке, самой на сегодняшний день безжизненной из религий, здравый смысл — что Иисусу уксус, так что представление о Прошлом как о мертвом массиве времени, насмерть повязанном со столь же окаменевшим пространством, своей абсурдностью ни одного астрофизика насмерть так до сих пор и не поразило.

Да, Время и Свет несутся навстречу Жизни с одинаковой скоростью; будучи общим местом склеены, в одной проекции они совпадают. Но даже и обогнав Свет, мы не столько во Времени повернем вспять, сколько (именно ради этого в Антимир наведавшись) направление движения временно сменим на противоположное. Контакт Жизни и Времени мгновенно-необратим. Самый резвый пространственный шаг ни на миг нас не пропихнет в Прошлое, пусть даже для этого весь мировой передаточный механизм пришлось бы обратить вспять. «Прошлое-здесь» извернется и станет «будущим-там»; прежде чем мы во Времени притормозим, оно само нас в Антимир сбросит, на встречную колею.

…Не верит фантаст: подбирается к Краю света ползком, отбрыкиваясь от Пространства. Но для того и воздвигнуты стены Зазеркалья, чтобы стреножить каждого, кто захотел бы беспричинно наш Мир покинуть. Сколь стремительно ни улетал бы вдаль наш бессмертный герой (а состязание со Светом уже на первых порах стоило бы ему Жизни), лицезреть впереди он всегда будет — одно и то же надоевшее Будущее. А если даже дурацким образом и вломится в Антимир (недавние эксперименты с производством античастиц наводят на мысль, что кое-кому из граждан Швейцарии в этом смысле неймется), то повстречается с анти-собой, который, как выяснится, спешил к месту встречи — как раз ради удовольствия с товарищем (по всему, кроме реального бытия) летально столкнуться.

Вообще говоря, в зеркалах Реальности встреча оригинала с отражением конструктивна (хотя бы в том смысле, что энергию изображения нашему Миру накапливает) и безопасна — до тех пор, пока двойники не начинают друг в дружке путаться. Но Антимир — не какое-нибудь провинциальное отражение, уплощенное на измерение, и тем более не проекция, а энергетически равноправная копия Мира. Потому и запрещает она себе всякий контакт с оппонентом, что знает: разноименные изображения при первой же встрече взаимно себя поглотят, свалившись в Ноль.

Передовая научная мысль, всем услышанным оскорбившись, за утешением поспешит в микромир: уж там-то сверхсветовые рекорды, наверное, — дело привычное?.. Но, во-первых, микромир, как известно, саму формулу скорости с ног на голову перевертывает — расползающееся Время возносит в нежданный числитель, расстояния, напротив, уязвляет в ничто. При таком подходе к формированию простой дроби результат иначе как к бесконечности никуда больше склониться не сможет! Физик правдивый и простодушный (поднажми мы на него со всей силы) сам сознается: в беспространственном мире самые ленивые из элементарных частиц, и те сигают так, что над штативом глаза разбегаются… Впрочем, о чем это мы? Не может быть в микромире никакой вообще «скорости света», просто потому что Света там не сыскать днем с огнем — нерасторжимо завернут он в Ноль в обнимку со Мраком!

Две зеркальные крайности — Космос (невоспринимаемая его часть, отделяющая Мир от смерти-рождения) и микромир (она же, на «деление» спущенная и к нам тылом развернутая) — глядят друг на друга парой ближайших проекций. Одна являет собою Мир, застигнутый в момент, когда Жизнь из него только что вышла; вторая пока только лишь еще намекает на распахнутые объятия, в которых той предстоит оказаться. Разница между двумя соседними мгновениями мировой истории, что распростерлись у астрофизиков на виду, формальна! Обделенный Временем Космос «утолщенно»-пространственен; бестелесный микромир крошечным сгустком Времени сидит в нулевом Нигде. Первый — «лицо», второй — «затылок» межмировой мембраны, которая с каждой из двух сторон урезана на измерение. Откуда ни глянь на него, плоским оказывается наш небосвод, так что — слава тебе, реабилитированный невзначай Птолемей!

Научная мысль не устает умиляться грандиозности космических расстояний. Нам же остается лишь укорить ее за доверчивость к Свету, на чьих донесениях о характере собственных (действительно, весьма продолжительных) скитаний по мертвой Реальности основываются научные представления об истинной глубине «световых лет». Не бескрайность космического Пространства (складываемого многоканальным тамошним Временем в зеркало-Точку), но сверхмедлительность его трасс, неохотно Свет из себя выпускающих, — вот что растягивает внежизненные расстояния в обманчивую Бесконечность.

Грандиозность масштабов мертвой Реальности есть не более, чем оптическая иллюзия внутреннего обозревателя, расположившегося под нею в живой Сфере (аналогичной вполне микромиру). Все мировые расстояния, достоверно подтвержденные скоростью Света (как симптомом единого Времени), только здесь и заключены. Это она, сфера Жизни, из «веера» измерений оставляя лишь два (Пространство и Время), наделяет их, наряду с почти одинаковыми правами, общей обязанностью: фокусировать Мир — из пары размытых крайностей в общую для всех, единую определенность. По обе стороны от ее замкнутого Экрана раскинулась пара бесконечно-нулевых космических (точечных) — неважно уже, объемов или плоскостей.

Так что, из живой Реальности в понятном (во всяком случае, ученому мужу) желании догнать и перегнать Свет — ничему живому (то есть, оптимальной полнотой измерений обеспеченному) не вырваться. Сиганешь в одну сторону — Пространства хватает, но Время стиснуто до невозможности; в другую — Времени невпроворот, Пространства немае. Как ни летай Стивен Кинг по мертвому Миру, Время оставит его на прежнем месте. А попробуй он (по примеру братьев Стругацких) здесь себя во Времени застопорить, выяснится, что втиснуться толком некуда: в микромире все места уж пи-мезонами заняты, и Жизни опять-таки — никакой.

***
ГЛАВА 8
СВЕТ, МРАК И ОГОНЬ: ТРИ «ФОНАРЯ» ВСЕЛЕНСКОЙ ГИРЛЯНДЫ
На дно Мира, сложившегося из кирпичиков изображений, перво-наперво матрицей жизненности залег, рассеявшись, Свет. Общемировой «дом» он устлал общей для всех четырех «квартир» (двух Реальностей — живой и мертвой; Мира и Антимира) соединительной тканью, стянув Сущее крест-накрест в две мировых «восьмерки».

Секрет бессмертия Света заключен в замке истинно божественного триединства. Все его воплощения — мертвое (Мрак), живое (непосредственно Свет) и сверхживое (Огонь), — существуют одновременно и повсеместно, зеркально совместимы и взаимодополняют друг друга. В изначальной разрешенности этой тайны — ее же непостижимость. Потому ли так уютно расположился здесь Свет (основа любого изображения), что Миру явил себя визуальной тенью Создателя? Или наоборот, оттого стал симптомом жизненности, что в формулу Мира вставлен был знаком равенства, коему бессмертие предписано по определению?..

Как бы то ни было, расплывшаяся в мировую бесконечность Первая точка удачно сохранилась ударостойким зеркалом-в-себе, мертвый и живой отсеки отразила друг в друга и — расположившись на грани «всего со всем» — аннигилировать с «анти-собой» отказалась. Более того, в мертвой Реальности сверхживой Свет (Огонь) не только прижился главным героем, но и стал единственной формой жизненности, пусть все еще карйне абстрактной. Приложив к каждой Точке рудиментарное зеркальце-в-себе, фото-матрица сущего дошла до нас (и далее перейдет) — простейшим эскизом универсального вечного двигателя, к которому не раз мы будем еще приближаться, чтобы поскорее в изумлении отойти.

Из триединства, чей наивно раскрытый замочек являет Миру нечто вроде повсеместно развернутого фотоснимка Большого взрыва, сама тайна вселенского бытия поглядывает на нас, не мигая. Впрочем, мирно сосуществуя, зеркальный (поглощающий) Мрак и точечный (излучающий) Огонь, выполняют и более важные функции — идентичные, хоть и взаимообратные. В живой Реальности Огонь (Свет, «оживленный» фокусирующим Экраном, который действует подобно лупе под солнцем) пожирает энергию изображения и «переваривает» ее для мертвого отсека анти-Реальности, где выворачивается зеркалом-Мраком. «Наш» Мрак (здешнее Зеркало) переводит сюда энергию изображения из анти-Реальности, где, напротив, сияет точкой-Огнем. Такая взаимозазеркаленность внакладку позволяет Свету безнаказанно нырять в Антимир и обратно, всего лишь концы свои выворачивая наизнанку: Огонь — Мраком, а на обратном пути и наоборот. Развяжись этот фундаментальный узел, и Мир, сложенный из четвертинок крест-накрест, тут же рассыпался бы на части!

В отличие от мертвого Мрака, чей нрав повсеместно ровен и кроток, живой Огонь в каждом из двух реальных отсеков ведет себя сообразно настроению, которое зависит у него от энергетического рациона. Внутри Сферы Жизни (опять же, словно под поверхностью увеличительного стекла) он фокусируется в бесконечное множество огоньков — маломощных, потому что в океане изображений купающихся. Обласканный Реальностью и перекормленный залежами энергетического концентрата, живой Огонь, словно домашний кот, — ленив, ненавязчив и щепетилен.

Огонь мертвой Реальности резвится на полной свободе, но стеснен в средствах и хронически голодает; его космические мощности в царстве безжизненности оказываются неэффективны. Рыская в поиске изображений, он от убожества местного «меню» приходит в бешенство, вгрызается в себя самого и… замечает где-то вдали Сферу Жизни, скрывающую все энергетические щедроты. Вожделенно вглядывающийся к нам в живой «дом» безразмерным сияющим общеглазом, Космос в мироощущении своем божественен: подобно Всевышнему, Жизнь присвоить готов на том только основании, что ощущает ее своим содержимым. Впрочем, и здесь будучи не в силах насытиться поглощаемым, он всего лишь передает добычу в живой отсек Антимира: потчуя Жизнью ее же зазеркальную копию, через «черный ход» — нам же и возвращает похищенное.

Живой Огонь ласково трется у ног человека, словно напоминая о временах, когда рождался от трения… Спору нет, усилия первобытных добытчиков напрасными не были: костры с жаровнями, просто пожары в разных местах — подняли человека с колен на ноги, разбудили в нем мысль, заставили впервые задуматься — о том, хотя бы, зачем он всего столько наподжигал вокруг. Но как бы ни пытался местный Огонь изъявить нам свое дружелюбие, всматриваясь в сияющий глаз его, мы смутно догадываемся: он холоден, жаден до Жизни и ей враждебен: того и гляди, перепрыгнет на портьеру или еще в какой сухостой.

Мертвый Огонь космоса не то что поджарить что-нибудь толком, ночной небосвод осветить, и то неспособен. Но неслучайно в звездном небе древний философ (чье имя на одном из языков мира, увы, означает нехорошее место) угадал кладезь вселенской гармонии: вон какой дружественной лучится оно теплотой! Воззришься в него лупоглазо (в телескоп какой, или просто с обсерваторной крыши) — взрывы, дыры, да «темное вещество». А ослабишь зрительское внимание, и перед глазами возникнет живое зеркало Мира со всеми его энергетически зашифрованными тайнами бытия.

И нет ведь обмана чувств — ни в чудаковатом пристрастии человека к грозной космической звездности, ни в его опасливом отношении к местному огоньку. Если и присутствует тут (нами подробно как раз освещенная) эстетическая путаница, то сама она есть следствие внутренней спутанности двух мировых полусфер — в основном, с их собственными анти-версиями. Отчего живое пламя свечи глядит на нас столь бессмысленно и жестоко? Оттого, что темным «корнем» уходит в квадрант мертвой анти-Реальности, туда же отсылая и энергию изображения, похищенную у нас из-под носа. А Огонь звезды (мертвой свечи Космоса) жив, поскольку есть луч анти-жизненности, каким-то тамошним зеркальцем сюда переправленный. Звезда (Точка) и Мрак (Зеркало) мертвого Космоса потому бесконечно жизненнее огней с зеркалами, нас окружающих, что являют в совокупности дважды изнаночное, в энергетических иероглифах Огня, Света и Мрака зашифрованное изображение Жизни в самой ее обобщенной версии. Негатив мировой Души, ни больше, ни меньше, — вот что с внутренней поверхности мировой Точки предстает перед нами ясной ночью во всей своей исторической полноте!

Так вот и приоткрылась пред нами тайна астрологии, случайно под руку подвернувшаяся. Еще бы звездное небо не знало все о нас, вместе взятых и по отдельности, если оно и есть — энергетическая квинтэссенция всей (из анти-Мира полученной, на экране Реальности преобразованной) мировой жизненности!

***
ГЛАВА 9
ЖИЗНЕННОСТЬ СМЕРТИ ИЗ МЁРТВОГО МИРА

Жизнь, бурлящая там и тут, в реальной оживленности своей, по правде сказать, с самого начала не вызывала у нас особых сомнений. Ну а мертвая Реальность насколько безжизненна? До идеала полной обездвиженности ей, судя по всему, далеко, но ведь не очень-то и Жизнь она привечает! Что движет, в таком случае, тем безобразием, что принято именовать у нас «космическими процессами»? Ответ прямо следует из туманной истории межмировых тайных связей, нами только что проясненной.

Тот факт, что здешний мертвый отсек содержит в себе полный энергетический отчет о жизненности Антимира, сам по себе подсказывает Смерти за унылым своим фасадом зажить полнокровно-мертвецкой жизнью. Особое оживление царит на том перекрестке, где Свет в качестве регулировщика связывает Мир с Антимиром, а Время (по счастливому совпадению с той же скоростью разбегающееся на все те же четыре стороны) их растягивает.

Поскольку Жизнь анти-Мира, очевидно, направлена к себе в анти-Будущее, здешняя ее изнанка (мертвый Космос) пятится в мировое Прошлое — угол, нашему (живому) Будущему прямо противоположный. Вселенское расширение компенсируя коллапсом вросшего в себя Времени, Космос задом наперед подтягивается к Краю света: возвращается к Большому взрыву, который уползает тем временем «на деление» вдаль.

При том, что каждый мировой отсек (как заметили еще египтяне) внутри себя скучновато поглядывает из вчерашнего дня в завтрашний, движение, скажем, в местное Будущее I мирового квадранта (нашей живой Реальности) противоположно по направлению своему «близнецу» в III квадранте (мертвой Реальности Антимира), но совпадает с тамошним направлением в Прошлое. Взаимозазеркаленные отсеки, разбегаясь, укладываются точно в суммарный Ноль, а Миру только того и требуется, чтобы остаться на месте — Точкой, внешнему наблюдателю (не говоря уж о внутреннем) незаметной…

… Вспомним некогда популярные дебаты о том, «что было» до Большого Взрыва. «Помилуйте, да ничегошеньки же и не было, — уверял нас астрофизик с правдивым выражением на противном очкастом лице. — Более того, вопрос ваш сформулирован ненаучно: в применении ко временам, когда Времени не было и в помине, он не имеет ни малейшего смысла!»
Но если в помине всё, и верно, отсутствовало, — удивлялся средний учащийся, — кто же тогда это самое Время запустил в ход? «А вот это уже не по нашей части, — иронически расшаркивался очкарик. — Попробуйте обратиться к Папе римскому», — на что Папа реагировал срочным вылетом в Боснию.

Теперь мы знаем: до было то же самое, что и после, но смещенное на шаг назад; тот же самый наш Мир, но на мгновение помоложе. И будет то же самое, в известном порядке: сначала Большой взрыв, суммирующий прежнюю версию Мира в Ноль (инкарнированного Создателя), затем раскрывающиеся веером точка-с-зеркалом и, наконец, рождение Жизни — просто от местного переизбытка её временного отсутствия. Она-то и должна будет раскрыть «парашют» Времени (векторной координаты для мирового Движения) и расстелить повсюду Пространство: хороший повод (и место тоже) для частных в разные стороны передвижений.

* * *
Итак, мировая Смерть, изнаночно отражая Жизнь, заимствует у последней и все ее повадки. Правда, будучи устремлена вовнутрь (и одним уже этим широким жестом живой Мир скрадывая), она проглатывает суммарное живое Движение; Жизнь (и себя вместе с ней) вворачивает в мировой Ноль. Так что, безжизненность Мертвой Реальности лишь в самой окончательной своей сумме дарит Миру смерть; вообще же это вполне автономная жизнь — разве что, протекающая в том экономном режиме, что позволяет Сущему, не приумножая себя качественно, худо-бедно воспроизводиться количественно, перед Смертью красуясь совершеннейшим молодцом.

Вот только, высший источник Жизни напрасно молящиеся высматривают на мировом потолке. Представление о Космосе как о воплощении Высшего Разума (или, во всяком случае, его просторном вместилище), — иллюзия столь убогая, что не делает чести самому заурядному жителю мировых зеркал. Главное (и единственно замкнутое) из них — воспринимаемая Вселенная — тем только и занята, что отражает Разуму его обобщенное о себе представление, местную Жизнь подпитывая обратной связью с зазеркальной изнанкой.

Внутреннее Движение живой Реальности — форма Жизни (и ее функция); космические же пошевеливания в мертвом отсеке (зазеркальном тыле живого Антимира) — скорее, способ продолжительного отмирания всего, что из Живой Сферы успело вывалиться. Нетрудно догадаться, что за Экраном (где экс-Жизнь перевоплощается в призрачную координату, по которой тянется к концу Света мертвецкая процессия псевдо-Галактик) покойнику мертвого Мира умирание вовсе не в тягость; перманентная жизнеутрата здесь — средство передвижения, тем более роскошное, что потерей индивидуальности не чреватое. Предполагается, что от остатков таковой угодившему сюда надлежало избавиться накануне!

В Живой Реальности Смерть вынуждена была выполнять транспортные функции — то ли трамплина (со всеми характеристиками мышеловки), то ли телеги для вывоза лишних трупов из жизненного пространства. В своей мертвой вотчине эксплуататорские оковы отринув, она всего лишь мировому диполю Жизнь-Смерть накапливает мертвый «минус»; из роковой пружинки для опасных скачков превращается в мирное скольжение по наклонной энергетической плоскости к местам столь отдаленным, что одному только Будде могла прийти в медную его головенку безумная идея нас всех туда пригласить. В общем, Жизнь и Смерть в нашем Мире, если и отличаются друг от друга, то лишь взаимным расположением относительно разделяющего их Экрана Реальности. Воспринимаемая Жизнью сторона птолемеевской тверди жива; ее изнанка, едва только обращаясь к Смерти лицом, становится стартом для похоронного марша к вселенскому «краю».

Столь же двусмысленна и жизнь космических обитателей, явленных нам через Экран — убийственную призму объективизации. Звезды с туманностями, переплывая с нашей стороны Экрана на изнаночную, рождаются и умирают дважды: физически и реально. Физическая смерть сбрасывает небесное тело с занимаемой им энергетической ступени и через «черную дыру» по одному из «проглоченных» измерений утаскивает «на деление» вдаль. Одновременно реальная смерть отлучает его от Жизни: лишает права быть воспринятым в качестве изображения, ничуть не воспрещая, впрочем, физического возрождения. Что касается возвращения на рубеж жизневосприятия — тут все зависит от прозорливости астрофизика из числа тех, что не устают копаться в космическом могильнике, нити Времени то и дело дергая вспять. Разглядит умершую — та реально воскреснет, отведет взгляд — уронит ее обратно в могилу.

Двойная смерть Звезды (реальная — отсекающая ее от жизневосприятия, и физическая, окончательная), очевидно, предполагает возможность и дважды родиться. С физической реинкарнацией, как мы только что видели, проблем не возникает: скончавшийся небожитель просто обнаруживает «следующего себя» энергетически приспущенным — на уровень менее жизненный, более «райский». Но как призрачной жизненности ощутить причастность к делам реальным, заодно вернув Жизни все, у нее изъятое?

Тут-то и раскрывает свои шлюзы система связи мировых квадрантов. Свет и Время (пространственные проекции Первого зеркала) распахиваются вовнутрь перед «опущенной» экс-жизненностью, втягивают ее в межмировой Ноль и передают зазеркальному Антимиру. Анти-Жизнь, «с черного хода» приняв тело покойника, выворачивает его наизнанку и — в качестве очередного жизненосителя преподносит живой анти-Реальности, куда тот и впечатывается живого оригинала архивной копией.
Земное рождение, таким образом, есть дважды Экраном преломленный «призрак» космической смерти. Кто же оспорит, в таком случае, великую Джуну, которая утверждала, будто одноименное небесное тело (звезда, родившаяся в один день с персональной колдуньей Брежнева) являлась ни чем иным, как дважды (через Экран реальности и световое «дно») пропущенным ее отражением?..

В замкнутом Мире, из-себя-в-себя переливающемся парой «восьмерок», ничто не исчезает бесследно. Накапливая заряд Смерти, Край света (полюс мертвого Мира) в конечном итоге лишь приумножает Жизнь, позволяя ей (через живой отсек Антимира) в себя же вернуться.

***
ГЛАВА 10
ВЕЧНЫЙ ДВИГАТЕЛЬ ЖИЗНИ: КУВЫРКИ В ЗЕРКАЛАХ

Как бы ни расползался Мир у себя в мозаичных Зеркалах, не видать бы ему второго рождения, как своих ушей, если бы не своевременный визит Жизни — посмертного создательского воплощения. Именно Жизнь расправляет Миру «парус» Реальности, упаковывает систему зачаточных измерений в передаточный механизм и (призвав Смерть на службу Движению в качестве «станка» сверхжизненности, из количественных приобретений штампующего качественные скачки) становится самовоспроизводящимся вечным двигателем, любую затрату оборачивающим приобретением.

Впрочем, жизненность (изначальное свойство Мира, его «второе я») с некоторых пор становится симптомом мирового несовершенства. Сложенный из двух «этажей» — Точки (собственного размноженного отражения) и Зеркала (Реальности, которая есть совокупность живых Единиц и суммы их «вложенных в себя» самовосприятий), — Мир внутренне разделен; потому и перспективой самовоссоединения более всего озабочен. Поляризованность (как мы рано или поздно увидим) сама по себе есть симптом скорых родов: два полюса для того только и разъединяются, чтобы в конечном итоге слиться в третий. Жизнь — самособирательный для Мира процесс — и есть то дитя, что рождается из бреши меж двух Нулей, прошлого и грядущего. Сама она (в чем-то напоминая индивидуальную Душу) пребывает в убеждении, будто Мир осенила, явившись к нему из иных, высших пределов; последний не сомневается в том, что это он ее сотворил.

Поскольку «оживление» Мира есть тоже своего рода поляризация (живое от мертвого отделяющая), две его взаимозеркальных coжительницы, Реальность и Точка, на новость реагируют примерно, как труп на дребезжание подъезжающего катафалка. Точка, только и годная на то, чтобы в последний миг принять в себя умирающий Мир, слышит в случившемся сигнал тревоги и с этим бодрящим чувством выходит на финишную прямую, в конце тоннеля замечая Свету долгожданный конец. Реальность (Мир в квадрате, суперточка-в-себе) становится жизневоплощением, одновременно — если не умирая, то с прежней (персональной) жизнью-в-себе навсегда расставаясь.
Оснований для пессимизма у Точки с Реальностью (простого и высшего мировых Зеркал) оказывается предостаточно. Точка, приобщаясь к Жизни, утрачивает иллюзию индивидуальности. В зеркалах плоского Мира-в-себе (притворявшегося, будто ей равнозначен, обманщик!) она казалась себе единственной и уникальной; теперь, когда зеркала распахнулись вовне, очутилась среди бескрайнего множества себе подобных.
Реальность, впуская Жизнь в собственные пределы, теряет себя совершенно — становится «телом» нежданной гостьи. В мертвую свою бытность она жила внутренним самовосприятием Точек — жизнью скромной, но личной. Ожив (то есть, научившись воспринимать) — раскрыла объятия пред мировой сценой, но узрела лишь аудиторию глазастых жизненосителей и — наполняться стала инородной жизнью: продуктом восприятия зрителя-паразита. В мертвом Прошлом Реальность жила ожиданием Жизни; приняв таковую в себя, страхом Смерти исполнилась. А та и рада о себе напомнить: ей один только живой глазик достаточно веком прикрыть, чтобы Мир сделать тусклее! Сидя в мировом теле, Реальность мнила себя его бессмертной душой; теперь обрела Душу собственную, и — усохла до состояния оболочки…

Все это — не приоткрывает ли перед нами отчасти природу Жизни как вечного двигателя? Попадая в Реальность (или рождаясь здесь усилием Мира — это, опять же, с какой стороны посмотреть), Жизнь способ самовоспроизведения угадывает в Зеркалах: только они, замкнувшись, способны в нужный момент стянуть ее в Точку, отделенную мгновением от следующего воплощения. Низшее для себя зеркало Жизнь распознает в Экране Реальности, однако находкой не удовлетворяется (под тяжестью такой «тверди» впору только еще более уплощиться) и в поиске добавочного измерения устремляется к себе же вовнутрь. Тут-то и высшее Зеркало (Разум; он же — Экран внутренний) из дальнего конца эволюционного тоннеля выглядывает ей навстречу. Развитие Жизни наполняется смыслом, ведь для второго рождения, пусть даже и постепенного, только и требуется замкнутая пара зеркал: суммирующее и приумножающее.

Видя такое дело, Разум (сам — переносная реальность-в-себе) творчески ориентированному своему носителю отращивает в пользование два созидательных инструмента. Взгляд (низший орган индивидуального восприятия) примитивной «киркой» разгребает окружающую среду и загружает Разум (внутренний реальный Экран) информационной добычей. Мысль (на измерение «поднятый» Взгляд) призван творчески переработать сырье и транспортировать его с внутреннего Экрана на внешний.

Замыкаясь, система Мозг+Экран (разум все еще частный, но уже суммирующийся) приступает к количественному самонаращиванию и обрастает общеразумом — следующим для Жизни качественным скачком — в ту же сторону, к мировому Концу. Общеразум, в свою очередь, на внешнем (реальном) Экране накапливает общежизнь, которой теперь остается лишь качественно скакнуть обратно: межэкранной «разностью потенциалов», приумноженной на порядок, к первоисточнику в результате «короткого замыкания» возвратиться. Тут только и понимает Реальность, что пришествие Разума (а он, напомним, есть Жизнь в квадрате) безвозвратно лишило ее оболочки девственной самодостаточности. Не успев сверхживым оригиналом родиться, она превращается в умирающее отражение, довоссоздавать себя обреченное в качестве уже вторичного продукта стороннего творчества.

В поиске компенсации Реальность вынуждена обращаться к Экрану, куда Мысль сносит для вторичной обработки награбленное. Прикладываясь к своей искусственной (созданной жизневосприятием и сверхнасыщенной) версии, она хоть и возвращает утраченное с количественным приростом, но за удачу расплачивается качеством. Отдаваясь разумной Жизни для воссоздания, Реальность возвращается через Экран — «растолстевшей» разновидностью общеразума; гибридом двух Точек: частной и мировой.


ГЛАВА 11
ИСКУССТВЕННАЯ РЕАЛЬНОСТЬ: ПЕРВЫЕ НАСАЖДЕНИЯ

Чтобы застать «комбайн» Реальности в разгаре страды, вернемся к моменту рождения Жизни и проследим, как пробирается она от последних пренатальных конвульсий к первому акту самовоспроизведения. Вот девственная Реальность — сидит в себе мешочком нереализованных координат, готовясь принять дорогого гостя. А вот Создатель: пяткой почти уже в этом Мире, полностью всовываться не спешит. Что открывается взору того, кто выползает задом к нам наперед? Да сущая ерунда: низкое, слипшееся с мировым дном Зеркало, явно не готовое пришельца в себе отразить. Кем он ощущает себя в этом несчастном случае? Призраком, вот кем — в самом невзрачном смысле этого слова. Чтобы родиться в новом Мире полноценным «собой», Создателю требуется отражение: уплощенная, но реальная версия, поднятая «на деление» вверх — к Концу, обещающему вывернуться следующим Началом. Ради этого отражения только и следует жить; ему же не грех впоследствии и жизнь переправить.

К счастью, Создателю над проблемой самовоссоздания не приходится ломать голову — которая у него, тем более, в Нуле задержалась. Едва в мировых зеркалах затеплившись, Жизнь немедленно рождает ему Реальность — новое самовоплощение, сложенное из совокупности авторских версий, вырабатываемых восприятием нарастающего числа живых ее обитателей. «Просто жизнь» (в отрыве от плодов своих) есть не более, чем продвинутая (не Бог весть, как далеко) версия Создателя прежнего. Реальность — почти уже Создатель будущий; во всяком случае, тот «первый дом», с коим ему по истечении гестального периода предстоит слиться.
Обретая сверхизмерение-Жизнь (а с ним — не только направление, но и смысл), Реальность расправляет координаты и эволюционному цеху заказывает поточный процесс количественного размножения. Рождающийся в качественном скачке Разум (первый автопортрет Создателя, выполненный самой природой в жанре «образа-и-подобия») на внешнем Экране узнает себя «внутренней» версией. Меж двух Зеркал он восходит «в квадрат», дабы через Бесконечность занырнуть в Ноль и — в нового (то есть, хорошо забытого старого) Создателя обратно склеиться. Кстати, сам-то он где?.. Да в нулевом же своем («перпендикулярном» нашему) Царствии; откуда все здешнее кажется бездной, залегшей на полпути от одного жизненного мгновения к следующему. Наша Реальность для него и есть скачок «на деление» вверх по дополнительной координате.

К воспитанию Жизни (собственной же «мамаши») Реальность приступает в качестве заведения, оборудованного существенно важной для вечного двигателя замкнутой системой Зеркал. Высшее из них (Экран Реальности) под давлением первых лучиков жизневосприятия уносится ввысь и разбегается прочь «из себя» Космосом, который разветвленностью измерений сходится вовнутрь к мировой Общеточке, чьей «здешней» поверхностью и является. Творчески от «потолка» отразившись, рождается Разум и — оживляет место рождения в качестве уже художественного «холста», на котором начинает бесконечно прибыльный для Реальности процесс жизнетворчества. Именно здесь Создатель, все еще излишне рассеянный, приступает к сотворению себе сфокусированного Отражения.

Экранный «холст» сложен из двух слоев, которые (по примеру составляющих Мир двух Реальностей) соприкасаются изнанками и взаимозеркально замыкаются на себя. Внешний Экран создается и культивируется коллективным усилием Мысли. Внутренний (подобно Времени в мертвой Реальности) повсеместно врастает внешнеэкранной сфере вовнутрь, складываясь из множества индивидуальных осколков, каждый из который энергетически связан с Создателем. Последний, обрастая общественным «монитором», превращается в своего рода «пульт».

Жизнь, общими усилиями оттесняя к Краю света внешний Экран, культивирует его индивидуальными взглядом и мыслью — через Экран внутренний. Сначала Взгляд («хоботок» индивидуального восприятия) безразмерной маской натягивает себя на реальный объект, отслаивает от него изображение и переправляет добычу Разуму. Здесь Мысль («взгляд» второго порядка, питающийся от Создателя напрямую и тем уже на измерение себя поднимающий) обрабатывает полученное сырье: кусочек Реальности заряжает жизнью от внутреннего источника и обогащенную версию перетаскивает с изнанки внутреннего Экрана на внешний «холст». Изображение воскресает на Экране произведением, оборачивается лицом к «бывшему себе» и, обнаруживая себя на порядок живее, ищет возможности вступить с Оригиналом в обратную связь, чтобы вернуть ему похищенное в приумноженном виде и ждать ответных щедрот.

Ощущаете, как всемирная Точка принимается пульсировать с нарастающей силой? Это Вечный Двигатель жизни набирает в ней обороты. Секрет устройства элементарен в буквальном смысле слова: каждый элемент разгоняемой в Бесконечность системы, получив заряд энергии от внешнего источника (Создателя), выстреливает им в высшее Зеркало (внешний Экран), приумноженный продукт получает обратно, а довесок вновь запускает в самовоспроизводство. Так и нарастает Жизнь, качественно приподнятую тень свою сгущая на мировом потолке.

Взгляд — посредник между уловленным изображением и той версией последнего, что предлагается для обработки Разуму, — гарантирует обоим всего лишь взаимное соответствие. Мысль, ответственная за качественное приумножение продукта, демонстрирует более творческий подход к делу: художественной кистью (на которой не иссыхает струя сфокусированной жизненности от Создателя) наносит на холст бесчисленные сюжеты в жанре народной фантастики и продолжает эксплуатировать их же в качестве свежих источников (нарастающего таким образом) творческого вдохновения.
Разум, еще недавно претендовавший на скромную роль соавтора Сущего, обнаруживает себя единственным здесь активным Творцом. Это его стараниями Реальность (предварительно стиснутая парой живых Зеркал) раскалывается на две составляющие. От «просто» живого (ранним жизневосприятием созданного) массива отслаивается искусственная версия, творчески переосмысленная Разумом и подзаряженная на внешнем Экране. Она возвращает оригиналу кое-что из затрат, понесенных им в результате раскола: так, несмотря на то, что компенсация, при всей своей масштабности, оказывается качественно ущербной, внешний Экран — Царствие ирреальной жизненности — становится живее Мира, энергией которого сам же питается. Рождаемый коллективным усилием жизнеотблеск обретает над оригиналом энергетическое преимущество и реальную власть.
Поскольку Мысль (приданием пущей истинности соответствиям, как мы заметили, себя не утруждающая) позволяет себе в творчестве вольности, Создатель, ею воссоздаваемый, не очень-то узнает себя в оживающей на Экране «посмертной маске». Но даже самого неправдоподобного (с человеческой натуры общемыслью срисованного) отражения ему оказывается достаточно, чтобы зацепиться на мировом потолке, нащупать тут заветную Первую точку нового Мира и угадать за нею коридор, ведущий к следующему рождению.
Итак, в индивидуальном Разуме Создатель обретает воплощение, ближайшее к истинному; рассеявшись Множеством — заручается энергетической безопасностью с гарантией количественного самовоспроизведения. Общеразум, каждым своим элементом теперь подключенный к (внутренне сдвоенному) Экрану, становится заметно оживленнее крайне рассеянного оригинала. Наступает момент, когда (энергетически сверхнасыщенная, но все-таки безмозглая) Тварь небесная, мыслящую внутренность начинает ощущать собственным же творением, исполняется соответствующим самосознанием и себя провозглашает «творцом». Тут-то наша история по-настоящему и начинается.

***
ГЛАВА 12
ГРИМАСЫ СОЗДАТЕЛЯ ПОД ИМИДЖЕМ БОГА

Что за порочное свойство натуры подсказало напыленной на небесное зеркало Сущности возомнить себя универсальным Творцом, догадаться нетрудно — природная замкнутость всему послужила виной. С самого начала в себя с изумлением вперившись, Бог узрел внутри нечто живое и собственную первопричину истолковал, как следствие. Помогло и Время, к нам в (общемировое) Прошлое проистекающее, словно себе в Будущее; в общем, ясно, почему у небожителя возникло прочное ощущение, будто именно он раньше всех оказался на месте. Разум (глобальную химеру из всех прежних как раз и слепивший) собственному детищу представился этаким подслеповатым младенцем и охотно с перевоплощением согласился, тем более, что с появлением Бога сам родился повторно — то есть, реально.

Иллюзию всеобъемлемости одушевленный Мыслью Экран накапливал постепенно, поcкольку замыкался не сразу. Поначалу выплески первобытной Жизни стекали с него, не задерживаясь, оставляя после себя зарисовки самого общего толка. С простительным безразличием созерцая на зеркальной глади Космоса свое маловыразительное лицо, Жизнь оставалась безликим богом-в-себе, неразомкнувшейся живой Точкой.

«Короткое замыкание» живых Зеркал, превратившее Экран в пульт Общеразума и его же монитор (вспомним: одновременно и Создатель у себя в «прошлом» Нуле обзавелся подобным устройством), немедленно оживило холст искусственной части Мира. Хлынувший с «потолка» поток отраженной энергии Разум воспринял внешним источником жизненности, прильнул к нему и — далее уже лишь продолжал приумножать усилия по самоперекачиванию на реальный потолок бытия. Вслед за первыми пейзажами, Стихиями и просто залетными драконами (были ли то призраки динозавров, или материализованные воспоминания человека о встречах с оными — кто теперь разберет?) к Небесам потянулась реальная Жизнь в коллективной версии доисторических очевидцев, прививая экранной ткани первые божественные метастазы.

Отдадим должное скромному языческому божеству: этот непритязательный динозавр небесный не столько повелевал паствой, сколько рабски ее обслуживал, страдая вследствие этого энергетическими недугами — обжорством, рвотой и недержанием. Наделенный задачами предельно банальными (поощрять, например, плодородие с плодовитостью — ничто другое мыслящего индивидуума в ту пору не занимало), местный божок служил всего лишь небесной тенью породившего его (и подопечного) коллектива. Первобытный бог не обещал своему земному творцу «спасения». Тот и сам не спешил заселиться в необустроенные кущи: в земном раю хватало работы — хотя бы по культивированию Небес в качестве полезного духовного «огорода». «Атомы» неродившейся Морали в суетном своем хаосе вольтметру жизненного поля обеспечивали всех удовлетворявший ноль, не мешая человекомассе (все еще божественно эгоцентричной) решать главную задачу момента, жизнелюбиво во все стороны расползаясь.

Постепенно в атмосфере дружбы и сотрудничества с умнеющим небом Жизнь нарастила в себе полноценный Разум и здоровую жизнемассу. О том, что промежуточная задача выполнена (мировой потолок чем попало и кое-как заселен, а приближающийся тупик требует из себя срочного качественного скачка), догадаться можно было хотя бы уже по диковинным событиям, которые начали разворачиваться на оживившемся не в меру Экране. Божественная галерея запестрела плеядой актерских талантов. Легкомысленные боги с богинями занялись перед паствой в земном партере водевильной деятельностью не без парадоксальных последствий (самым двусмысленным из которых оказался афродитин отпрыск, произведенный ею в ходе деловой встречи с Гермесом). Но сексуальная революция (в чем человечеству еще предстояло на собственном сладком опыте убедиться) есть симптом жизнераспада. В романтическом порыве автономно самозамкнувшись, языческий пантеон отделился от собственного творца, лишил его «родительских прав» и… оказался отражением без оригинала. В переутомленном механизме небесного самовоспроизводства случился инфаркт, а Реальность и Разум зеркально сцепившись, в объятиях своих нащупали порожденного общими усилиями общебога.

Ясно теперь, что заставило Сущность унаследовать энергетику олимпийского борделя, приняв на себя (наряду с некоторыми дополнительными) функции прежних богов. Но что могло подсказать ей (вроде бы уже ощутившей себя «творцом») возможность подотчетное Сущее — так вот взять, да и испепелить? Истинного Создателя вряд ли прельстила бы роль планетарного Геростата. Сожрать родную кровинушку, чтобы «стать всем», от жертвы приняв индивидуальность в наследство… Откуда взялась эта идея, достойная лишь самого притимивного узурпатора? С окончательным ответом повременим (конфликт Оригинала с Отражением долго еще будет манить нас своей неизбывностью), но от некоторых правдоподобных соображений вряд ли удержимся.

Высадив на реальный Экран Общебога, Разум оказался в двух Зеркалах — меж Создателем (живой Реальностью) и Богом (искусственно оживленным Экраном) сжался в Точку. Между тем, воплотившись в Разуме, Жизнь не только раздвоила, но и почти уже подменила в себе источник энергии. Создатель, в очередной раз ускользнув от восприятия, спрятался за имиджем Бога — крикливым и требовательным, жаждущим жертвоприношений, жертв и, наконец, со стороны Жизни — безусловной жертвенности. Спрятался и — препоручил заместителю функции энергетического кормильца. А тому, пустобрюхому, чем кормить такую ораву — не сподручнее ли ее первым делом сожрать?

Так вот и заблудился человек на пути к познанию собственной сути: чем пристальнее вглядывался он в небеса, надеясь узреть лик Создателя, тем явственнее видел над собой помпезную рожу дублера… А ведь предупреждал своих фарисеев Иегова: не дано уловить Создателя тому, кто сам сделался таковым. Как глаз не в силах познать реальный объект (который становится оным, лишь Взгляд на себе улавливая, то есть — имеет как раз мгновение про запас, чтобы вместо себя подставить ловцу изображение), так и Мысль, за Создателем (собственным «высшим Я») угнаться не в праве. Только и хватает ее на то, чтобы коллективным усилием создать на внешнем Экране образ, представив Творца (реально никак не возможным) объектом. По мере сгущения красок набросок превращается постепенно в автопортрет… но, с другой стороны, не этого ли от Мысли и требовалось?

Получается, сам Создатель, чтобы Мыслью остаться непознанным (она ведь — дай зацепиться, мигом его «заземлит»), усилием общеразума малюет себе экранный «имидж», карикатуру на первоисточник. Таким образом, пусть в искаженном виде, он переносится на «деление» вверх, а затем и сам на правах автора за своим героем подтягивается. Местный участок Жизни смыкается в цикл: Создатель — Индивидуум (мини-Создатель) — Множество (анти-Создатель, автор лже-Создателя) — Бог (лже-Создатель). Так с рождением в Реальности единого Бога Жизнь распахивается в себя очередной парой Зеркал.

***
ГЛАВА 13
БОГ И СОЗДАТЕЛЬ: ДВОЙНОЙ ПОРТРЕТ НА ВЗАИМНОМ ФОНЕ

Как ни грустно было малоразумному жизненосителю расставаться со своей допотопной божественностью, пришлось подчиниться воле Создателя: очень уж тот возжаждал себе реального отражения. А значит, не только несет некоторую полноту ответственности за отклонение Всевышнего от норм здравого смысла, но и заслуживает — если не моральной оценки, то, как минимум, критического сравнения с небесной своей автокопией. Итак, насколько соответствует портрет, выполненный Разумом на зеркальном потолке Мира, истинному облику неуловимого натурщика?
Начнем с утверждения столь же банального, сколь все еще в массах непопулярного. Все несуразицы разумного бытия предопределены фундаментальным конфликтом, суть которого состоит в следующем: носитель индивидуального Разума с честью выносить таковой способен лишь — в коллективе себе подобных. Известная непоследовательность, заставляющая нас то сливаться с Толпой в экстазе, то в ужасе от нее шарахаться, как раз и есть суммарный результат влияния двух «лун» — божественной и создательской.

Бог свой первостепенный долг видит в том, чтобы покрепче стянуть разумную жизненность в единый мыслящий организм, и это понятно: будучи детищем коллектива, довоссоздаваться он предпочитает хорошо организованным восприятием. Мыслящее человечество для Всевышнего — что кучка собственных потрохов; каждому здоровому обладателю таковых хочется, чтобы они функционировали, как минимум, слаженно. Индивидуум для божественного желудка неудобоварим, если не сказать, ядовит; единственный способ кулинарной обработки, позволяющий этой поганке лечь-таки на небесное блюдо, состоит в том, чтобы начисто выварить из нее индивидуальность и присовокупить останки к обезличенно-трупной жизненности, производством коей так славен душеобрабатывающий комбинат, расположившийся над нашими головами. Дух коллективизма в нем — единственное, что способно воспарить сколько-нибудь свободно.

Влияние Создателя, наоборот, центробежно: оно разобщает Толпу, развивает Разум и поощряет Мысль к деятельности, смысл которой сводится, в основном, к бесплодным (хоть и похвально глубокомысленным) попыткам в себя же вглядеться. Создатель, обретающий реальное пристанище в Индивидууме, Толпу воспринимает бездной, которую на пути к воскрешению предстоит одолеть. Парадокс состоит в том, что коллективными усилиями Толпы он, в конечном итоге, только и возносится на Экран. Хотя, происходит это лишь после того, как индивидуальная Мысль, смирившись с неспособностью «в себя» возвратиться, обобщает усилия и создает таковыми на Экране собственное о Создателе представление.

Вообще говоря, ничто личностное и Богу не чуждо: в один прекрасный день он и сам обретает в Мессии индивидуальное воплощение. Потом, правда, исправляет оплошность с характерной поспешностью: собственное «человеческое Я» мазохистски на кресте умерщвляет, отчего впоследствии издыхает сам, эхом злого деяния гулко пришибленный.
Отношение к Мысли у глубинного нашего оригинала также противоположно тому, что исповедует его небесное отражение. Создатель мыслит непрерывно и в самом практическом смысле слова. Будучи энергетическим источником Мысли, он человечество эксплуатирует как персональный мозг. Индивидуальный Разум вправе утешиться тем, что над собственной Мыслью возвышается квази-создательским воплощением, но… непрерывно расшифровывая себя в ее (Мысли) частностях, относительно общего смысла процесса (как здоровому «нейрону» и полагается) пребывает в полном недоумении.

Если Создатель «живет Мыслью» (в которую и вложил он всю свою душу, по Миру пущенную), то Бог из подаваемой снизу «соски» по-младенчески отсасывает лишь наиболее удобоваримое истечение Общеразума. Богу человеческая Мысль в частности всегда отвратительна — лишь в целом немного приятна. Экранная плесень вообще несклонна к самостоятельному мышлению, а потому исходящий изнутри поток разумного к себе внимания впитывает, как физическое тепло, которое лишь в слабых (но уж, конечно, и продолжительных) дозах ласкает небесный «желудок» жизненным эликсиром.

Человек — Мысль Создателя; Бог — его (Создателя) вовнутрь обращенный Взгляд. Удрученная неспособностью постичь собственную первопричину (для этого ей пришлось бы внедриться глубже самых непостижимых корней местного Смысла), Мысль вынуждена искать Создателю искусственный образ. Подавая в небесную цепь жизненный ток, она зажигает там божью «лампочку», которая и вспыхивает для всего мира — нельзя сказать, чтобы мертвым, но — отраженным, бессмысленным светом.
Если Мысль на пути человека к божественным кущам залегла острым камешком преткновения, то знание раскинулось тут совершенно богопротивной каменоломней.

Разумеется, Бог сам не прочь подхватить верную Мысль, но обязательно от Толпы, в надежде, что мысль эта — окончательно верная: все прочие упорядочит разом, а лучше отменит совсем. Между тем, как бы ни ни досадовал сверху Всевышний, стадо агнцев по мере продвижения к Апокалипсису некоторых знаний все-таки набирается: без них даже дороги к заветной пропасти не сыскать днем с огнем!
Создатель учащемуся — что твой завуч: и букварь всучит, и ремнем при случае понаддаст. Он ведь сам к Экрану, если и вознесется, то на шлаковой насыпи знания, нарастающей по мере переработки Разумом залежей реальной «руды». Рано или поздно к ограниченным порциям продукта (предусмотрительно разжеванного мозговитой паствой) вынужден будет приобщиться и Бог, но своими небесными соками переварить он способен лишь веру — знание, усушенное в надежный и вечный (как он полагает) «сухарик».

Вера лжива по определению: в мире, где симптомом жизненности служит движение, представление о незыблемости каких бы то ни было истин абсурдно. Но когда опущенный в жижу общественного сознания богоугодный «сухарик» разбухает и начинает засорять мыслящему организму протоки, выясняется, что нет худа без добра: всячески мешая прогрессу (полагающемуся на познание без границ — своего рода бешенство Разума), вера обретает функции тормоза и крах Реальности отдаляет по мере сил. Парадоксально, но за патологическую склонность к торжественному мракобесию Бог только и заслуживает от нас сдержанной благодарности. Без тормоза святой веры стремительный в своих безумных поползновениях Разум давно бы съехал с гоночной трассы развития в ближайший кювет.

Жизнь и Смерть — вот ведь еще дилемма. Как всевышние оппоненты относятся к этим двум взаимозеркальным крайностям бытия? Создатель, как известно, — любому развитию первый начальник. Постепенность его пути из одного взрывного рождения к следующему только и обеспечивается повсеместностью внутренней Смерти. Разрыв между концом одного трека и началом другого (роковой для банального жизненосителя, обреченного находиться всегда по одну только сторону знака равенства), Создателю — так себе, рабочий момент; толчок малой шестеренки, сообщающей основному колесу элементарный жизненный импульс. Зато Реальность чудится ему вместилищем Смерти: в ожидании следующего для себя индивидуального воплощения он тут вместе с нами попросту убивает Время, пропихивая его в суб-космический Ноль разрастающимся лабиринтом индивидуальных трасс.

Жизненоситель погибает весьма неохотно, и Бог в этой слабости с ним солидарен. Куда еще развиваться Жизни, недоумевает он, если, отразившись в небесной плоскости, она обрела уже совершеннейшее воплощение? Местная «вечность», кармашком которой Бог приманивает стадного агнца, есть бессовестнейший обман, но кто из нас, положа руку на сердце, не предпочтет временно обмануться, если альтернативой тому — наше исчезновение, пусть даже всеобщему развитию в чем-то полезное?

В общем, всем хорош Создатель, кроме главного: не знаком он с иными интересами, кроме своих собственных. А Господь наш — дурак дураком: весь уродился в Толпу и оттого индивидууму зело противен. Но, полнясь по-человечески глупыми чаяниями, в интересах паствы своей он их только и выражает! В общем, полюбили мы Бога больше Жизни и тем самым его испортили. Но это уже — предмет особого разговора.

***
ГЛАВА 14
ЧЕЛОВЕКООБРАЗНЫЕ НЕБОЖИТЕЛИ: ПЕРВЫЙ «БЛИН» ЛЖЕ-ТВОРЦА

Оба тысячелетия новейшей истории просвещенный мир провел во власти чудесного представления о том, что сотворен был Богом, причем всего за неделю. Если стаду агнцев, устремившихся к пропасти Апокалипсиса, такая наивность простительна, то каждому отдельному его представителю пора уже уяснить истинную природу райской «капусты», в которой он был якобы обнаружен.

С некоторых пор ни для кого не секрет, что Мир с его рыбами, не говоря уж о тварях, существовал задолго до того, как Экран Реальности отстроился в небесное Царствие с объединенным Всевышним в качестве над-мирового монарха. Просто Жизнь, не бог весть тогда еще какая разумная, по Реальности первое время бродила понуро, не пытаясь творчески воспроизвести — ни себя, ни о Творце свое убогое представление. Экран Реальности собственную зеркальную гладь держал в чистоте: все энергетические поступления отражал, ничего не прихватывая для приумножения.
Но вот человек очи воздел небесам и родил Мир повторно. Жизнь отрастила Мысль (второе щупальце восприятия) и Небо надула парусом, отодвинув его к Краю света, расположившемуся у изнанки «следующего» микромира. Мировая молекула местного бытия раскрылась (тут же взаимосомкнувшейся) парой Зеркал и собственную эволюционную ветвь увенчала примитивнейшим из творений — елейно-озлобленным ликом Всевышнего.

Живую Реальность вместе со всем ее содержимым Бог, едва появившись на свет, заприметил, но — в Будущем. Очутившись на дальней границе живого Времени, по отношению к подлежащей жизненности он сам себе показался отброшенным в крайнее Прошлое. А когда впереди видишь одно лишь грядущее и за спиною ни зги, отчего бы не возомнить себя началом начал?.. Все, в Реальности подмечаемое, Бог в собственном небогатом воображении (с общественным самосознанием изнаночно совмещенным) принялся «творить» заново. Одновременно и Разум начал возделывать экранную целину, углубляясь по индивидуальным канавкам вовнутрь, что Всевышнему пришлось весьма кстати.

Известно, что все, Жизнью воспринимаемое, проецируется ею на внешний Экран, откуда в энергетически приумноженном виде затем низвергается обратно в Реальность. Ну а Жизни, воспринятой Богом, глазенки свои растопырившим, куда спрятаться — или, лучше сказать, для довоссоздания спроецироваться? На тот же Экран, разумеется, но — изнутри, продвигаясь в противоположном направлении по сходящемуся к Нулю лабиринту индивидуальных туннелей. Вот по такому каналу обратной связи и надиктовал Бог своему производителю фантастическую историю его происхождения, забыв объяснить, откуда сам соизволил взяться. Впрочем, до тех пор случилось еще несколько знаменательных происшествий.

На седьмой день своего простенького календаря узрев-таки человека, Бог, ничтоже сумняшеся, довоссоздал находку. По собственному «образу и подобию» (хоть и с реальной натуры) он вылепил себе в Царствии приемного дитятку — нечто безжизненное, безмозглое и бесполое, отзывавшееся на прозвище Адам-и-Ева. До поры до времени сущность невинно прогуливалась в разные стороны, не проявляя интереса даже к тому немногому, что следовало бы заранее прикрыть кленовыми листьями. Едва судьба разделила сиамских агнцев на два пола, заарканив их первой пробравшейся сюда петлей жизненности, Бог спохватился: задним числом дезертиров уволил и уличил в «гордыне» — попытке так или иначе присвоить божественность.
Конечно же, не тем сиротки перепугали смотрителя райского приюта, что неподобающим образом поумнели, вкусив плодов «древа знаний» (о вреде которых догадаться можно было также лишь задним числом). Истинный «грех» их состоял в том, что, приобщившись к ворвавшемуся снизу в Небеса энергетическому потоку, они обрели (чуть раньше даже половой принадлежности) талант восприятия: безжизненную слепоту утратив, узрели — не только себя без памперсов, но и призрачное божество во всей его вопиющей, не допускающей освидетельствования наготе. В общем, едва только наш анемичный Всевышний стал приобщаться к реальному созидательству, как тут же оказался в зоне действия всепожирающих Мысли и Взгляда.

К счастью для него, энергетически «отяжелев», первый творческий блин мирно скатился комом в грешный наш мир, после себя наверху оставив лишь неприятные воспоминания, да смутную жажду мести, едва не реализовавшуюся впоследствии апокалиптической авантюрой — ответным ударом по адамовым дальним родственникам… Да, но что это за лазутчик такой прокрался к небожителям по ветвям, сыграв в инциденте с яблочным искушением столь неприглядную роль? В надежде бросить первый пристальный взгляд на Врага рода человеческого (именно в райских зарослях впервые прошипевшего о себе во весь голос), вернемся к кульминационному моменту небесной мистерии.

Вот невинные наши герои без трусиков — гуляют по кущам, созерцая (какими органами и зачем, непонятно) заоблачные красоты. На пути у них возникает насаждение с яблоком. Оставим в кармане фигу в виде вопроса о том, что за блажь заставила Бога вырастить у себя столь заведомо ядовитый источник всех зол. Приглядимся к Змию, что елозит в ветвях, исподволь готовясь оказать на прогульщиков непосредственное влияние. Кто он — Дьявол, как полагают авторы писаний и песнопений? Или более темная (как мы позже увидим) сущность — Люцифер, о котором доподлинно известно только, что он — бывший ангел?

У первого алиби: он родится лишь несколькими веками спустя от кровосмесительного союза грозной Церкви и пугливого массового Сознания, причем созданием не столько земноводным, сколько парнокопытным. Второй — «темная сторона» Создателя со дна прошлого Мира, — хоть и владеет правом выхода к экранной изнанке (где мы с ним непременно еще повстречаемся), но предпочитает скрываться в глубоком до-мировом Прошлом, причастном разве что к пост-мировому Будущему.

Так не сама ли Мысль (энергия творческого самовоспроизведения высшей Жизни) обернулась пред подслеповатым Всевышним энергетической ящерицей, отвоевав себе реальное отражение, а заодно и Создателя перебросив на этаж вверх? Заметим: будущий враг нашего с вами рода на древо вполз, не встретив по пути ни малейшего сопротивления. Во всяком случае, нигде не прочтем мы о том, как в последний момент Гавриил с Харитоном выбежали из кустов и перед ползучим пропагандистом всеобщего образования приняли достойную их статуса позу огородного пугала. Даже допустив, что змием действительно двигал туда-сюда некий злой умысел, придется признать: ни Бог, ни его ближайшее окружение не нашлись, чем ответить на столь вызывающее поползновение. Только вторжение самой Мысли в пределы искусственной области, ею созданной, коренным населением могло быть воспринято как нечто, естественным образом разумеющееся!

Что же до истории с «падшим ангелом», то она, скорее всего, явилась следствием божественной привычки путать причину со следствием. Создатель, представленный Мыслью, явился в стены небесного Царствия по праву хозяина: он тут сам все заранее выстроил, если не собственноручно, то при помощи наемного Разума. Бог, привыкший, под себя глядя, происходящее воспринимать навыворот, узрел гостя темной силой откуда-то снизу, а чтобы как-то истолковать для себя происхождение пришельца, придумал тому задним числом родословную ангела — не объяснив, ни откуда вообще взялось это семейство пернатых, ни что за мотивы побудили самого неблагодарного его представителя вывалиться из гнезда.

Как бы то ни было, презрев заботливость небесного родителя, Адам и Ева последовали за своим просвещенным врагом. Распознало ли тогдашнее человечество в материализовавшихся странниках собственную небесную версию?.. Историки подтвердят: воссоединившись со своим обожествленным (вывернутым божественным восприятием и в Реальности довоссозданным) отражением, человек действительно стал забывать понемногу языческие треволнения по поводу непогоды и плодородия, все более реализуя снизошедшую благодать в боготворчестве качественно иного рода — творя о Творце единое идеализированное представление. Ну, а вскоре и Бог, немало польщенный возросшим к себе вниманием, повторил попытку, сотворил Мессию и — этого своего общеполого ево-адама (вполне «по-нулевому» в себя ввернутого) путем, замысловатостью коего долго еще будет изумляться история, быстренько пропихнул человечеству в лоно, со всей доверчивостью растопыренное.


***
ГЛАВА 15
МЕССИЯ: «ДРУГ РОДА» И ВРАГ ВСЕМУ ПРОЧЕМУ

От темной истории рождения индивидуального Разума к появлению (среди совершенно уже непроглядного мрака) коллективизированной его версии Жизнь перемахнула одним шагом — привычным для себя половым путем. Явление Мессии ознаменовало выход человечества из реальной утробы ради вступления в утробу божественную. Дабы воздать популярнейшему из мировых благодетелей должное, приостановимся и, следуя традициям народного образования, продиктуем учащемуся нескольких важных определений.

Итак, мессия есть жизненоситель-тяжеловес, выведенный искусственно и начиненный гигантским зарядом душевности, у донорской массы (в нашем конкретном случае — стараниями царя Ирода) заранее экспроприированной. Мессию получают посредством осеменения одной, отдельно взятой девы так называемым «святым Духом» (спиритической материализацией спермы в Реальности), а на свет божий выводят «гибелью наизнанку», задом наперед — путем, по которому заурядный жизненоситель из бренного мира привык удаляться. Что, вы сказали, попрал Мессия, — «смертию смерть»? Рождением — Жизнь, так будет точнее.

Нехитрые приключения Мессии в Реальности (тридцатилетняя гестальная спячка плюс пара рождений, второе из которых театральными средствами обставляется «под смерть») являют собой своего рода негатив обычного жизненного пути. Созревая латентно, Мессия влачит мирное существование полоумного зомби и оживает по-настоящему лишь в преддверии гибели — заранее подготовленного, но осуществленного чужими руками самоубийства, ответственность за которое навешивается на присутствующих вкупе с потомками. Земная жизнь (сплошные тяготы, вообще характерные для материализованной сущности) в судьбе Мессии есть Ноль, растянутый на многие годы; воскрешение знаменует долгожданный старт по направлению к Экрану — не то, чтобы «в вечность», скорее — к началу местного Времени.

На этом свете хронически тоскующий по «дому» Мессия свое физическое тело носит, как тень (в нужный момент дематериализующуюся), к паре энергопотоков жизненности (Сексу и Мысли) проявляя похвальное равнодушие. «Мыслит» Мессия, что испражняется: рефлекторно, громко и неуклюжими порциями абсурдных притч. В женщине ценит превыше всего — готовность мыть ему ноги и скипидарить задницу миррой.

Формально Мессия — первый в истории Индивидуум, спущенный сверху человекобог, призванный в Смерти (подобно вечно «нулевому» Создателю) возродиться. Но это ведь только кажется, будто уход его из Реальности не сопровождается утратой индивидуальности; в действительности, вся она тут только и остается. В Смерти наш герой рождается — то ли никем, то ли всем, а лучше сказать, «всеобщим ничем». За образом, который оживляется впоследствии массовым восприятием, Небеса не скрывают ни намека на жизненность: вся она роздана пастве авансом.

Заметим: Мессия (сын Бога, в свою очередь порожденного Разумом) нисходит в Мир к нам как бы дважды преломленным создательским отражением. Зачем, спрашивается, последний еще и эту «сыворотку» выцедил себе из всевышнего блика? Нам представляется — чтобы впоследствии Нового индивидуума (свое истинное воплощение, изнаночного мессию) через реальные зеркала к Апокалипсису протащить половчее.

Смерть Мессии еще непорочней зачатия; чиста, как стеклышко — пусть даже, всего лишь в экологическом смысле слова. Тело Мессии, человекообразное лишь формально (никто из апостолов, судя по всему, на предмет наличия пупка к нему не присматривался), с утратой жизненной начинки рассасывается бесследно, оставляя разве что на плащанице непонятные пятна.

В Реальности Мессия восстает из моря младенческой крови; на Небесах — умирает, разливаясь океаном похищенной жизненности; в промежутке — божественным фаллом восстает на само человечество. Эрекция эта, адресованная всему живому, в небесном паху рассасывается бесследно. Умерщвляя «сына», Бог эякулирует вовнутрь; агонию жертвы ощущает как небесный оргазм, каковым и втягивает на Небеса «первую кровь» дефлорированной Толпы.

Вопреки популярному мнению, Мессия не есть провозвестник так называемого «христианства». В здание Новой церкви за пейсы с усами и бакенбардами он тянет с равной силой все племена и народы, включая неверных, нечистых, заблудших и падших, особое предпочтение отдавая естественному своему фавориту — нищему духом. Не разобщения ради влезает человечеству в лоно Мессия, но дабы построить Стадо для организованного марш-броска в чрево господне. Только и остается вынести запоздалую благодарность инквизиции и прочим энтузиастам религиозной распри: это их языческая ретивость уместной палкой вошла в «колесо» акции, задумывавшейся, как небесный блицкриг.

Чтобы облагодетельствовать путевкой в Вечность все семейство народов, Мессии пришлось пожертвовать единственным — «избранным». Израиль — местечко дурного характера и нелегкой судьбы — к выпадению человекообразной божественности к себе на почву подготовился лучше других: обыватель тут издавна ждал «спасителя» — имея в виду, правда, избавление от кое-каких тривиальных тягот — не от бремени же бытия. Персонаж, на зов предков явившийся, оказался негероическим, и народом (исторически склонным к сарказму) был поднят на смех, который, говорят, не стихал до самой Голгофы. Мессия посмеялся последним: поганой метлой снес изумленное население с лица земли обетованой, да так и пустил его по миру, заставив в течение всей новейшей истории «искупать» вину — за то, что подвернулось в качестве искомого козла отпущения. Случайно ли пару тысячелетий спустя холокост (второй божий удар по Израилю, ставший зеркальным отражением первого) оказался в эпицентре Апокалипсиса? Должно быть, Господь наш, к тому времени окончательно обезумевший, надеялся таким образом за жизненный счет новых младенцев иродовых энергетически обеспечить себе совершенно неуместное уже воскрешение. В общем, совокупившись с избранной частью человеческого общетела (через ритуальное умерщвление на Голгофе собственной плоти), Бог тантрически самооплодотворился и, в качестве сверхживого теперь отражения, принялся досасывать не в меру оригинального своего «нарцисса», от столь прямолинейного обожествления, слегка остолбеневшего.

Остается лишь поразиться напоследок тому, сколь подготовленным борцом с разумной жизненностью сошел в мир Мессия — темный, казалось бы, сельский труженик с обманчивой безуминкой в добром взгляде; еще из девичьего лона толком не выпорхнул, а все уж знал о Смерти и ее полезнейших свойствах!.. Оставим суб-божественного актера истекать на кресте клюквенной жижей из перебродившей крови младенческой; вернемся в Реальность и проанализируем механизм, который был так умело использован Всевышним для порабощения человечества.


***
ГЛАВА 16
ЗАЗЕМЛЕННЫЙ РАЙ ДЛЯ РАЗУМНОГО НАСЕКОМОГО

Эволюция, оснастив жизненосителя Разумом, не сразу выпустила его на строительную площадку творческого самовоспроизведения. До поры до времени под Экраном, пустым и гладким, «венец творения» копошился насекомым в человеческом облике. Существо это в своем недозрелом мирке рождалось очевидной дохлятиной, но зато и покидало его на минутку: не успев воспарить из местной реальности в зазеркальную, тут же возвращалась обратно — нигде особенно не задерживаясь, повсюду растрачивая себя без остатка.

Человек, в жизни и смерти себе равнозначный, покидая жизненное пространство, не умирал в привычном смысле этого слова. Будучи ближнему своему в основном идентичен, индивидуальности он утратить не мог, поскольку таковой не имел и в помине. Смерть, подобно намалеванной на стене двери из известной сказки, отжившего человечишку награждала ударом по лбу и — задавала направление, противоположное изначальному: от неприступных идеалов мгновенной жизненности к мертвенному бессмертию.

Раз уж сравнение с насекомым, уподобившись известному воробью, вылетело из нас так, что теперь его никакой пушкой уже не поймаешь, приглядимся поближе к тем из братьев наших меньших, что, покидая Жизнь, по-прежнему пользуются эволюционно проверенным методом мгновенного в нее возвращения. Тем более, что на них, кажется, и практиковалась природа, набрасывая штрихи к портрету грядущего божьего «агнца».

* * *
Чем радует нас отдельно взятое за хвост насекомое? Прежде всего, своей похвальной живучестью. Разницы между жизнью и смертью не понимая, оно умирает неспешно, чем весьма смущает стороннего наблюдателя, которому весь процесс представляется неприлично затянутым. Смерть насекомого столь графично оживлена, что не признать ее жизнедеятельной формой никак не возможно. Непостижимо длинен «коридор» местного небытия — и лапки кузнечиков стрекочут здесь сами по себе, и крылышки бабочек порхают, отделившись от тела, и цыплята (насекомые покрупнее) резвятся на воле без необязательных, как видно, голов… И вот ведь что: лишившись верхнего кончика, бабочка ничуть не теряет в разумности. Одного лишь понять не может: отчего голова прежде казалась ей столь неотъемлемой? Расставаясь же с собой окончательно, широчайшим жестом отмахивается от вопроса, который иному реальному гражданину показался бы невыносимо трагическим: ну а сама она (бабочка), так ли уж необходима была — не роду своему или племени, а — лично себе?

Свой уход из Реальности крылатый носитель максимального жизнелюбия потому празднует так легкомысленно, что покинуть Жизнь ему не дано: за слепым тычком в намалеванную дверь Смерти тут же обратный следует кувырок. Дело в том, что насекомые (с цыплятами во главе) не «ходят под богом», как это принято у некоторых; они всем скопом и есть бог-в-себе: обманчиво развернутая Точка ограниченной жизненности, в которой индивидуум уничижен до равнозначности с Целым, а сам коллектив, в свою очередь, идеально обожествлен.

Не успев скончаться, носитель микро-жизненности немедленно возрождается — рядом с собой, почти в себе. То есть, в «бывшего себя» по возвращении не попадает, но зато и догадаться о том не успевает: в соседнем тельце оказываясь, находит его вполне идентичным — как своему прежнему, так и тем формам, что его окружают. Царство всеобщего единодушия (в самом прямом смысле этого емкого слова) никогда не потерпит в себе жителя, сколько-нибудь отличного от соседнего. «Дух» насекомого, не признающий разницы между жизнью и смертью, в ограниченных рамках своей вселенской мини-Точки бессмертен: Смертью приговорен к воскрешению, обязательному и мгновенному.

Отчаяние, с каким индивидуальное насекомое цепляется за свою никчемную жизнь, со стороны может показаться абсурдным: стоит ли извиваться из-за пустяков, если смерть предстоит — мнимая? Но в том-то и дело, что у Насекомого нет в этой борьбе личного интереса. Не за себя оно борется, но отстаивает Жизнь вообще; свой протест адресует не Судьбе (в эти места не заглядывающей), а Смерти как таковой. Вечноживому богу-в-себе последняя противна по определению. Потому, то есть, что — желанна и недостижима.

«Взгляд» насекомого, в силу отсутствия Мысли в себя устремленный, создает восприятием такую микро-Реальность (птолемеевскую панораму «вечноживого нуля», в бесконечность размножившегося), которая при жизни уже нарциссически сваливается вовнутрь и затем коротает там целую вечность. Отвалившись от общей «телеги» развития и освободившись от необходимости накапливать что бы то ни было для качественного скачка, это частное колесико самовоспроизведения плоско укладывается на обочине жизненного движения и вертится здесь само по себе, вхолостую. Насекомое, пройденная и позабытая ступень эволюции, теряет в Жизни свой интерес, становится ее местом отдыха. Зато в качестве идеального «постороннего» берется выражать интересы и даже смысл жизненности с пьедестала истинно божественной экзистенциальности.

Не наблюдая ровно никакой разницы между личным существованием и Жизнью вообще, индивидуальное насекомое функционально уравнено с Целым и в этом смысле мертво. Смерти оно нисколечко не боится и бьется с нею от имени всех нас, накапливая и для Жизни в ее заигрываниях с бессмертием бесценный опыт. Практикуемая здесь, в микромире Природы, Смерть-воскрешение и есть тренажер, на котором отрабатывается феномен Мессии — сверх-насекомого, с Небес слетающего, чтобы (в массах подобием своим саморазмножившись) объять разумный Мир и свернуть его в Точку.

Предельно уплощенный мир насекомых — ископаемый след первобытной («райской») Реальности: в том же примерно духе и та порхала в себе, Экраном сплюснутая, пока не расправлена была усилием Разума, ощутившем в себе Мысли змеиное пошевеливание. Другое дело, Адаму-и-Еве не пришлось из «рая» никуда выпадать: они просто сошли в Мир с разрисованного экранного полотна ожившими персонажами, своей недавний «домик» пробужденной Мыслью вознеся к Небесам.
А вот верховный наш небожитель, тот, и верно, из здешних мест прочь отлетел. Впрочем, потеряв земную «квартиру», он обрел достойную цель — приземлить Экран (вместе с Разумом, к нему прикипевшим), вернуть его к мировому дну.

Вот только, как: все живое в Апокалипсисе угробить физически? Или — присвоив себе энергию Мысли, командировать последнюю на новостройку искусственной жизненности, под тяжестью которой мировой потолок, сбросив давление мысли-и-взгляда, рано или поздно обречен будет обвалиться? Бог захотел всех зайцев поубивать сразу: имея в виду окончательный всемирный погром, принялся возвращать «рай» земле мирным путем. Оба пути — прямой и окольный — весьма удачно привели его к институту Смерти, куда и нам с вами давно уже пора заглянуть.

***
ГЛАВА 17
ОТЕЛЬ «ВЕЧНАЯ ЖИЗНЬ» И ЕГО КАЗЕМАТЫ

Реальное Бессмертие (как и все в Зеркалах) при ближайшем рассмотрении являет нам себя с двух сторон: индивидуальной и коллективной, каждая из которых самодостаточна лишь в округленной сумме — с соседкой. Жизнь вечна, ибо частная смерть в ней служит альтернативной формой жизненности, суммируя «урожай» качественных скачков в количественную составляющую мирового Движения. Возжаждав же себе бессмертия формального («дополнительного»), Жизнь погибает: от Смерти освобожденная, вдруг останавливается, после чего с Вечностью, если соприкасается, то уже на мировом дне. Понятно, чья вместительная головенка только и могла догадаться о возможности учредить местный филиал Вечности на общемировом потолке. Представление о нирване (этаком полустанке под вывеской «Отдохновение от трудов праведных») как о цели жизненного пути свое божественное происхождение выдает уже одной только воинствующей безжизненностью.

Между тем, Вечность в качестве мавзолея для посмертного погружения самому Всевышнему пришлась бы кстати. Чего-чего, а смерти наш небесный начальник страшно боится: если оригинальной Жизни она обеспечивает качественные скачки на энергетический «верх», то глобальному призраку-отражению сулит лишь исчезновение без надежды где-то воскреснуть. Отправляя Разум к новому воплощению, Смерть прежде упраздняет результаты его прижизненной деятельности (словно упреждая таким образом соблазн заглянуть в «экс-себя»); так что, Бог со всем своим крылатым воинством первым попадает под сокращение.

Понимая, что как жизненностью ни накачивайся, Оригиналом не станешь, Отражение переходит к революционным методам борьбы за выживание. Что, если саму Жизнь умертвить, предварительно Смерти «счета заморозив», рассуждает оно; добровольно скукожиться в Ноль, где и перезимовать Вечность, переваривая все, заранее общебрюхом уловленное? Тут очень кстати еще выясняется, что наивная Душа человеческая также не устает терзаться мечтами о посмертном себе продолжении. До сих пор она, ввысь устремляясь, с негостеприимного Экрана шлепалась каждый раз обратно, и вот ведь какая возможность теперь открылась «спастись» навек! От радости себя не чая, Душа соглашается обожествиться и — распадается на две составляющие: анонимную кашицу в чан для божественных нужд и так называемый дух умершего — «послед» изъятой индивидуальности, который в межзеркальном безвременье, притворившемся Вечностью, действительно обретает некоторые суб-жизненные черты.

Поверхностный взгляд на природу этого самого «духа» выявляет в нем не так уж много загадочного. Известно, что зеркальный Мир каждого из нас рождает в двух версиях; первая снует туда-сюда по Реальности, вторая («высшее Я») в Зазеркалье болтается невразумительной тенью. По прибытию «бессмертной» Души на небеси ее спящая сестричка пробуждается, распахивает объятия, выжимает из покойницы «богу — богово», а останки индивидуальности присваивает себе, обращаясь в «дух умершего», который и становится правопреемником нашего «высшего Я», поскольку в собственной экранной нише рождается заново — из останков последнего. К своему реальному предку, однако, он имеет самое формальное отношение и представляет собой, в сущности, теневую ветвь суб-жизненности, что так охотно зарождается и плодится в любой расселине меж изнанками двух Зеркал.

Столь очевидное объяснение, правда, оставляет непроясненными многие существенные вопросы небесного бытия. Если вся жизнь на реальном Экране земного происхождения, то откуда взялись там духи-неинкарнанты, бесы с ангелами и прочая нечисть? Что за свойство позволяет Духу с большим грехом пополам, но поглощать Жизнь, оставаясь невоспринимаемым — проявлять свойства жизненности, таковой явно не обладая? Для какой еще посторонней реальности может довоссоздавать нас своим восприятием «дух», Взгляда и Мысли лишенный?

* * *
Экран Реальности созерцает всех нас (в его сферические объятия заключенных) внутренней поверхностью с виду безупречно замкнутого Зеркала. Между тем, в мировом устройстве он выполняет обратную функцию: пару мировых половинок стягивает в точку; Мир с Антимиром сводит к Нулю. Аннигилировав (в себя с двух сторон сложившись), разноименная энергия Бытия согласно законам сохранения исчезнуть отказывается. Вместо этого из проглоченной «суммы миров» она складывает третью Реальность, двум соседним в некотором роде «перпендикулярную». Что может произрасти отсюда? Да самая что ни на есть вульгарная Точка, всегда готовая раскрыться стратегическим «шлюзом» и выпустить Мир из Смерти в следующее рождение.

В отличие от мировой анти-сферы, уже в момент рождения половинками Первого зеркала вывернувшейся наизнанку, внемировая Третья Реальность (дитя того «малого взрыва», который породил — сначала Жизнь, затем отделивший ее от Смерти Экран), напротив, сидит в себе двойным Зеркалом, свернувшись вовнутрь. Если каждая половинка знакомой нам пары (Мир+Антимир) в себя глядит, как в Бесконечность, то третья Реальность, напротив, возносится в Ноль, пару разноименных Бесконечностей проглатывая без остатка.

Вспоминаете тот исторический эпизод, когда мировая Жизнь возглавила компанию координат, приняв на себя функции высшего и объединяющего измерения? Призрачная (за-экранная) ее родственница, во-первых, этому сверхизмерению — зазеркальная «тень», во-вторых — живому Миру надежная «крыша», одним объятием его в самый корень сводящая. Ясно теперь, чем питается экранная «почва»: пропащей энергией разноименных мировых половинок, здесь заземленных. Втягивая в себя двойную порцию Жизни якобы для умерщвления, Экран прячет ее в себе, вдвое приумножая.

Так что, внутриэкранная жизненность — ни причина, ни следствие, а полная зазеркальная «сумма сущего», начала с концами в себе припрятавшая. В каждой своей нише Экран — одной стороне отращивает «тень» реального персонажа, в другую сам ныряет корнем ирреальной (суммарной) жизненности. Нет, «дух умершего» не скучает, фамильную порцию духовности «от мира сего» дожидаясь в гости: сидя у себя в Нигде, он гложет изнутри межмировую мембрану, что пару Мир+Антимир отделяет — как от дальнейшего воплощения, так и от всего прочего.

Выходит, Господь Бог наш отчасти только рожден Разумом, в остальном принадлежит суб-экранной породе. Не в этой ли «почве» зарыт смысл небесного представления о том, что самое правильное для Жизни — стремиться к идеалу Бессмертия, искать возможность навек ввалиться в себя? Внутриэкранная ветвь жизненности — она ведь так от рождения в себе и сидит, из Вечности носу не кажет!.. Как бы то ни было, идея консервации Жизни в оболочке Смерти, явившись из межзеркальных глубин, нашла в душе человеческой самый горячий отклик и реализовалась в институте Убийства.

***
ГЛАВА 18
ВОЙНАО КАК ЭКОЛОГИЧЕСКИ ЧИСТАЯ ФОРМА КОЛЛЕКТИВНОГО СОВОКУПЛЕНИЯ

Вздумай какой-нибудь заплечных дел мастер явиться из прошлого в христианское будущее ради обмена опытом, изумлению его не нашлось бы предела. Искусство Убийства в течение новейшей истории расцвело, как скульптура — от Венеры Милосской до ленинских статуй. Убогой иконкой поглядывает на нас из глубины веков доисторическое Убийство: при всей простодушной тщательности исполнения, не радует оно глаз ценителя ни искоркой взгляда, ни игривым изгибом губ.

Отдельные маньяки, вроде Нерона и Клеопатры, хоть и являли примеры подвижничества, не за то были ценимы народом. Лишь после того, как общеубийство, изнаночно исполненное на Голгофе, запало новейшей истории в самый фундамент, оплодотворенное Любовью сердце человеческое стало распускаться нежными лепестками осмысленного садизма.
В течение сравнительно короткого времени новый жанр анти-эротики (нечто вроде экологически чистой формы совокупления — с исчезновением одного из участников вместо рождения третьего) успел взорваться буйством красок, образов и сюжетов; претерпеть революцию форм, через эпоху собственного Возрождения вернуться диалектически к пройденным вершинам пугающей массовости и, наконец, познав все прелести творческого энтузиазма, расслабиться в пост-модернистских кущах Руанды и Кампучии.

Метафизическая подоплека Убийства (а именно — возможность обменять жизнь жертвы на энергетический эквивалент в Ткани событий; «купить» на нее происшествие) издавна влекла к себе наиболее пытливые умы человечества. Наделив акт жертвенного заклания смыслом монетки для первобытного жизненного лотка, жрецы раннего Пантеона немало обогатили Убийством религиозную практику; между землей и Небом проложили широкий торговый путь. А потом из полной суммы древних божков выпрыгнул Общебог и — в отличие от предшественников, удовлетворявшихся мелкими подачками, — захотел себе всей Жизни, и сразу.

Позвольте, но что же это за Мерлин такой подсказал заоблачному экспериментатору — ради умерщвления собственного создателя (человека) — принести в жертву себя, в нем же (человеке) и воплощенного? Не секрет, что в эпоху доисторического политеизма земные маги, подкармливая с алтарей жизненностью жадных своих богов, отчасти сами же их пожирали. Новоявленный небесный Колдун, по-своему истолковав опыт предков, самую магию вывернул наизнанку: земной пастве закинул жертвенную наживку!.. Что из этого вышло, известно из псалмов и популярных кантат: нащупав в теле человечества морально девственное местечко, Бог впихнул туда налитую младенческой кровью ритуальную «куклу», спровоцировал над ней надругательство, заглотил оргазмом первую порцию реальной жизненности и, втянув умерщвленную плоть обратно, родился мировым общетелом — со всеми до сих пор так и вытекающими отсюда последствиями.

* * *
Чтобы понять, почему Реальность ничем не выразила несогласия с актом божественного членовредительства, вернемся на поле разумной деятельности и присмотримся, наконец, к феномену Убийства — энергетического матча из двух таймов, участники которого по воле Судьбы распределяют между собой, кто добровольно, кто как, — роли насильника и жертвы.
Первый тайм приносит досрочную победу Убийце, который, забивая безответный гол, лишает проигравшего жизни — единственного разыгрываемого очка. Душа последнего прибывает в Царствие, претерпевает несложную операцию по вытряхиванию индивидуальных потрохов и, к своему немалому успокоению, маринуется в Вечности — становится «духом умершего».

Тем временем в Реальности подходит к концу скучнейший «второй тайм» того же матча. Убийца, выиграное очко теряя из виду, слоняется по этапам до самой смерти, после чего отправляется в подвал Царствия за заслуженной взбучкой. Катастрофическая для обоих участников соревнования нулевая ничья стягивает их в неразрывный диполь. Убийца и жертва аннигиллируют, складываясь в нулевую не-жизнь-в-себе.

Но кто и за что наказывает Убийцу (в котором мы начинаем уже замечать некоторые признаки жертвенности) — не тот ли провокатор, на чьи счеты и набрасывается исподволь очко, остальными потерянное?.. Чтобы проследить судьбу последнего, спустимся к реальному дну и вкратце ознакомимся с принципом работы жизненного генератора, который всю прежнюю Жизнь преобразует в отдельные струи нынешней.
Итак, генератор Жизни (он же: трансформатор, модулятор, конденсатор, если хотите) представляет собой хорошо организованную и постоянно обновляющуюся батарею жизненосителей, густо рассаженых в реальной Ткани и на корневом энергетическом уровне связанных воедино. Подавая себя «на вход» бесконечно большим напряжением, Создатель не без оснований надеется, что упомянутое устройство напряжение «на выходе» сведет к Нулю: рассеет Жизнь так, чтобы та смогла преодолеть бездну зеркальной Реальности и на мировом потолке всю накопленную Бесконечность сфокусировать в Ноль, удобный к подаче следующему Миру «на вход».

Если естественная кончина жизненосителя еще не ввергает Реальность в траур (предполагается, что она успела получить от того все самое необходимое), то насильственное изъятие питающего элемента вызывает в ней в легкое помрачение, не располагающее к благотворительности. Лишаясь мини-создателя, надстраивавшего ее восприятием, Реальность темнеет на одну «лампочку», которая высвечивала в ней свою собственную, персональную версию мира. Чем заделать ей энергетическую пробоину? Если ресурсами самого убийцы, то уж, конечно, не жизненными (в миропроизводстве задействованными; для Реальности отключить виновника выйдет — себе дороже), а посмертными.

Стоит только нишу «второго Я» провалить ему в Преисподнюю (располагающуюся этажом ниже), как Небеса тут же и выпишут ей компенсацию в размере «разности потенциалов». Так что, если при жизни Убийца страдает не более, чем смутной тягой к реальному дну (отчего возвращается в самый неподходящий момент к месту совершенного преступления — зоркий милиционер Степашин не раз замечал такое), то умерев, он растягивается на метафизической дыбе: мало того, что проваливается в энергетический подвал, так еще и у жертвы (заселившей небесную комнатку над головой) оказывается на крючке.

Акт Убийства — элементарный пробой жизненного конденсатора — две взаимоограбленные жизненные половинки сплавляет в диполь, который тут же растягивается меж двух этажей небесных. Совокупность связей такого рода создает между Раем и Адом нечто вроде той космической «крыши», что, распахиваясь в Бесконечность, стягивает Мир в Ноль.

Институт Убийства особенно широко раскрывает двери для всех желающих в дни, когда живая Реальность, минув пик расширения, понимает, что пора бы ей обратно в себя возвращаться. По меньшей мере двух постояльцев она приводит тем самым в полный восторг. Бог получает в свое распоряжение новые каналы для перекачивания жизненности из «мозга» в «кишечник»; Создатель — физическим усилием подтягивает к себе мировой потолок, вместе с ним приближая и момент своего решающего отсюда прыжка.

***
ГЛАВА 19
ОДИНОЧЕСТВО ЧЕЛОВЕКА ТОЛПЫ КАК ПОВОД УСТРАНИТЬ БЛИЖНЕГО СВОЕГО

Итак, творческий коллектив, ангажированный мировой Точкой на мероприятие по свертыванию ее в зародыш следующего воплощения, расселся перед нами, как на ладони. В «заказчике проекта» нельзя не признать Создателя: это ему более всех невтерпеж, оживив реальный Экран, конвертировать количественный вал жизненакопительства в качественный скачок. Главный исполнитель (Бог) выдвигает встречный план: провозглашая себя Творцом сущего, принимается «творить» нечто (как ему кажется) противоположное ожиданиям руководителя: вынимает из небесных штанин одноразового Мессию, дефлорирует человечество, после чего, небесным оргазмом прихватив наверх убиенную псевдо-душу (набранную заранее из неустановленной суммы реальных младенцев), приступает к закланию агнцев, надеясь энергетически обосновать авантюру собственного «второго рождения».

Но позвольте, воскликнет отличник из числа впечатлительных: Убийство в качестве тупого орудия для удара по человечности подложил в богов карман уж наверное, не сам человек, носитель разумнейшего органа во Вселенной? Отчего же нет, удивимся мы в свою очередь. Ведь уникальной способностью убивать себя беспричинно разумная Жизнь как раз и заявила впервые о собственном радикальном отличии от всех прочих, менее сообразительных. Почему она оказалась столь предрасположена к мазохистскому умерщвлению плоти? Причин тому несколько, и все они имеют отношение к извечному конфликту между индивидуальной сутью Разума и общественным характером его реального бытия.

* * *
Жизнь человеческая есть сплошное общение, в коем не отпущено нам ни минуты покоя. Гестальные каникулы, и те мы проводим не столько наедине с собой, сколько в тесном контакте с материнской утробой, вполне по-космически нас в себе взбалтывающей. Какое, спрашивается, отношение имеет это воспоминание к вопросу о вредной привычке хомо сапиенс себя всячески умерщвлять? Видите ли, два реальных диполя — ребенок/мать и убийца/жертва — взаимозеркальны. Мать впихивает жизненосителя в Реальность (косвенно способствуя умерщвлению засидевшегося тут предшественника), Убийца непосредственно осуществляет выпихивание оного, приглашая мать широким жестом в роддом: заходи, мол, родная, освободил и для твоего приплода местечко.

Уникальная замкнутость диполя мать/ребенок (сравнимая с состоянием Мира, отращивающего в своем чреве Реальность) сама по себе может служить предпосылкой для автоприроста с «довеском», характерного для вечного двигателя. Акушеры и гинекологи в своих мемуарах не раз отмечали: пока внутренний участник этой семейной пары жирнеет и куксится, внешняя (материнская) его оболочка не только ничуть не теряет в жизненности, но даже напротив (в области попы, допустим), румянится и полнеет. Лишь когда диполь раскрывается, предъявляя Реальности очередного жизненосителя, становится ясно: дуэт матери-и-ребенка творил свое энергетическое «волшебство» за чужой счет и долги возвращать не намерен.

Мало того, что младенец, являясь к себе в нишу, выпихивает из нее прежнего жильца, он еще и Реальности принимается истощать энергетический небосвод. К творческому восприятию пришелец пока неспособен, но зато энергообеспечение ему подавай на всех блюдах, что только есть в общем доме. Что ж, на здоровье, деточка; только за все это — получи-ка себе «первородный грех»!.. Появление на свет есть убийство, вывернутое наизнанку: отсюда и неявная предрасположенность к последнему как к простейшей из форм взаимообщения.

По мере развития Разума жизненоситель начинает в индивидуальном зачете перед Реальностью понемногу реабилитироваться. Толпа — тут как тут: спешно предлагает дебютанту энергетический пансион, чтобы стать затем его содержанкой. А как иначе и за чей счет обеспечит она себе целостность, не говоря уж о возможности жизненосителя в себе содержать? Принимая перед Толпой обязательства по участию в коллективе себе подобных (читай: его энергетическому обеспечению), индивидуум добровольно вползает в общемировую утробу — становится эмбрионом второго порядка. Толпа же — суб-Реальность весьма прихотливая; ей не восприятие требуется, а реальная жизненность — зря, что ли, она безвозмездно индивидуума в себе туда-сюда бултыхала?

В общем, Разум, изначально призванный противостоять всему коллективному, объединяясь с товарищами, сам себе оборачивается злейшим врагом. Его естественной реакцией на террор Толпы (только и живущей «стрижкой» всего сколько-нибудь персонального, что способно произрасти на почти идентичных агнцах) становится физиологическая к ней ненависть. Конкретный адресат сего достойного чувства, пресловутый ближний, недоумевает: сам себе он представляется уникумом, отчего же соседям видится «лицом толпы»? Потом спохватывается: да ведь и для него каждый сосед — не более, чем мелкий прыщ на невзрачной физиономии коллектива. Парадокс, типичный для зазеркаленного бытия, и подсказывает жизненосителю заняться в качестве рекреации самоистреблением: укоротом ненавистной Толпы в лице многострадального «ближнего своего». И Реальность не находит в этой внутренней коллизии ничего для себя зловредного. Живое Множество взялось подавлять себя в каждой точке? Что ж, значит, стало уже аналогом Мира, повсеместно проваливающегося вовнутрь!..

Позвольте, но человек себе подобных взялся искоренять — наверное задолго до того, как длань господню ощутил над уязвимой своей головенкой? — возразят (опять застрявшие из-за непогоды в Житомире) представители Ватикана. Вообще-то, верно: привычку к перманентному самоубийству человечество унаследовало от тех времен, когда, в качестве жизнемассы совсем еще неразумной, поощряло семейства и виды к внутренней эволюционной распре за место под солнцем. Но тогдашнее Убийство имело самосовокупительный смысл: оно служило Толпе способом размножения, помогая расползтись до критического значения. Качественный скачок (рождение Разума) обратил эволюционный вектор вовнутрь: вид-победитель, лишившись внешнего врага, вынужден был признать такового в себе. Во младенчестве Жизнь убивала себя, чтобы поскорее стать взрослой. Сомкнувшись во Множество и родившись живой единицей, убивать себя продолжала — уже ради Смерти грядущей, которая очень кстати поспешила собственный смысл вывернуть наизнанку, в «мыслящем целом» сделавшись жизненной доминантой.

Итак, жизненный диполь рождение/убийство (упакованный в cтоль же замкнутую, как cтанет ясно позднее, «моральную» оболочку любви-и-ненависти) вовлекает участника мировой Толпы в опасную форму самообщения; предлагает ему ради того лишь рождаться, чтобы — рожать и (по возможности) убивать. Удивительно ли, что гражданин мира, сначала с распростертыми объятиями встретивший Спасителя, столь же благодушно затем его умертвил, после чего и сам удовлетворенно прилег на небесную скатерть жертвенной дичью? Убийство, прежде служившее гормоном роста развивающемуся телу Жизни, обожествилось — стало для человечества формой нарциссического самосовокупления.

Бесспорно, убийство Мессии организовано было свыше — чтобы вовлечь человеческую массу в кровавую оргию и притянуть ее полным составом к апокалиптической анти-Голгофе для жертвенного самоубийства. Но ведь не Бог подсказал Каину своему убийство в качестве метода метафизического самосоития. Выявив «первородный грех» в двойственной сути разумного Множества, он всего лишь таковой ловко использовал; соединил две изнанки и заставил — убивать по любви, а любить во имя убийства (изнаночного рождения). Пронзив моральным стержнем сознание просвещенного христианина, любовь к Убийству, свою очередь, породила пару фундаментальных чувств, уютно сложившихся в эмоциональный диполь: неодолимую страсть к Смерти и — страх перед ней.

***
ГЛАВА 20
ЛЮБОВЬ К СМЕРТИ У РЕБЕНКА И БОГА

Эта краткая романтическая история начинается, как и многие ей подобные, с наивного любопытства. Завершается же — провалом в метафизическую бездну, пусть и глубиной всего-то с младенческую колыбельку. Проследить корни истинно божественной любви человека к Смерти (абстрактной, разумеется, не своей же собственной) поможет нам ситуация повседневная, но вместе с тем и граничная, в которой Жизнь и Смерть, едва познав интимную близость, ловко сворачиваются в нерасторжимый ноль.

Ее действующие лица — ребенок (размеров средних, нрава вполне добродушного) и насекомое (не обязательно вредное — так, мерзость ползучая); место действия — какой-нибудь скотный двор: одно из тех заведений, куда наши дети в перерывах между уроками бредут, чтобы перезнакомиться со своими братьями меньшими. Не станем тянуть с пересказом сюжета; ясно, что в хэппи-энде ребенок отрицательного героя, под ногу ему подвернувшегося, умертвит. Зачем, почему? — да Бог его знает; мы полагаем, из бескорыстной любви к Смерти, что с небес к нам нисходит прежде самой Любви.

«Пускай бы жила. Тоже ведь божья тварь», — вздохнет походя сердобольная скотница, и — проявит тем самым глубокое недопонимание истины, ею же высказанной. Ведь божественность как раз фундаментально убийственна, а истинно «божья тварь» отличается от безбожной единственно неистребимым стремлением последнюю при каждом удобном случае искоренить.

Животное в аналогичной ситуации не убьет «просто так»: обязательно «извинит» убийство — голодом или жаждой игры, в которую вовлечет и жертву, предоставив ей — условный, но шанс. Животным интересом к Смерти управляет эволюционный инстинкт практического освоения мира, который в ребенке безнадежно атавистичен. К познанию мира наш герой приступит позже, подключив Разум; прежде же — удовольствия ради повторит ненужный урок убийства, воспитательной функции не несущий. Между тем, при желании (вроде того, что и привело нас к рассмотрению этой неблаговидной сценки) за мелким преступлением сынка человеческого (а речь о нем только и идет: дщерь — по причинам, о которых речь пойдет позже, — к убийству куда равнодушнее) можно усмотреть некоторый метафизический подтекст.

Очевидно, что насекомое, каким бы ядовитым оно себе не казалось, ничем существенным своего большущего брата уязвить не в силах. Между тем, в этом неравном бою оно, как ни странно, отнюдь не обречено на проигрыш — просто потому, что осознать таковой оказывается не в состоянии. Несообразительность — вот что обеспечивает насекомому в пассивном противоборстве тирану иррациональное преимущество. Жизнь свою наш аутсайдер спасает, всего лишь — отказываясь факт утраты ее признать; блаженного невежества оказывается достаточно, чтобы наповал сразить заведомого фаворита.

Насекомое словно бахвалится перед Ребенком бессмертием. Последнее выражено в нем столь безобразно, что равнозначно безжизненности. Когда жизненоситель, в Бесконечность размножившись до Нуля, перед Смертью становится неуязвим, это само по себе — не приглашение ли на казнь?.. Тем более лукавое, что всякая казнь тут против собственной жертвы бессильна. Не отягощенное страхом утратить индивидуальность (весьма кстати отсутствующую), насекомое гибели не боится. И Смерть нехотя пятится от несъедобной добычи: чуть такую угробишь, она глядь, неподалеку уж и воскресла!

Ребенок простодушнее Смерти. Экзистенциальная жизнерадостность реально отсутствующего соперника для него — ловушка, мимо которой, ну просто-таки не промахнется ножонка. Как, скажите, не умертвить существо, всей своей жизнью доказывающее, что ему от того хуже не станет?.. Да, но зачем? — продолжаем допытываться мы от лица насекомого, без сожаления расстающегося с чужой Реальностью (оставаясь при этом хозяином собственной). — Что за муха кусает тебя, понуждая к свободному от всякого смысла насилию?
«Так божественное же начало», — слышится писклявый, но гордый ответ. Раз так, посмотрим, откуда оно в юном негодяе берется.

Рождаясь в Реальности (из создательских вотчин взмывая в сферу влияния Бога), ребенок оказывается не в силах выйти из пренатального прошлого одномоментно; с эти своим «двойным гражданством» (и всеми характеристиками очень и очень жирной личинки) он лишь постепенно вползает в Реальность полноправным ее элементом питания. Следует ли из этого, что ближе ребенка к Создателю в мире никого больше нет? Напротив: рождение выбрасывает новоприбывшего (через характерный кувырок в Нуле) к противоположному, божественному «углу ринга». Создатель пробужден будет в Разуме; до тех пор пресловутый младенец, устами коего Бог наловчился изрекать свои нехитрые истины, продолжит барахтаться в иле суб-жизненности, дружественной Небесам.

Кстати, подметив заодно, насколько рождение дитяти напоминает смерть насекомого, мы этих двух друзей наших как раз и застукаем в одном коридорчике. Хоть и направляются они отсюда в противоположные стороны, а каждый (равнозначный себе, ближнему и коллективу) есть — в бесконечность растиражированный бог-в-себе. Тут-то и кроется корень отеческой симпатии Всевышнего к сынку человеческому: тот похож на него, как две капли воды — так же безлик, беспол, безмозгл и бездушен; нацелен исключительно на потребление жизненности и, хлебом не корми, жаждет при случае братца меньшего своего сократить, вовсе не обязательно в поиске смысла, который мог бы за сим деянием крыться.

Итак, божественность ребенка есть следствие его физической близости к жизненному старту: с реальной изнанки в Мир он вползает насекомым, для которого «рубаха» человекообразности сшита явно навырост. Есть лишь одна сторона Жизни, о которой младенец осведомлен лучше любого взрослого. Смерть — вот что знакомо ему не по наслышке; она-то и составляет весь его жизненный опыт. Из Смерти (через нулевое «ушко» рождения) вывернулось «в себя» дитя человеческое; к ней, как к форме утраченной жизненности, сохраняет оно рудиментарную тягу. При этом скучает младенец не по Всевышнему (о котором знать ничего не желает), но по истинному Создателю, лицо свое здесь, в Реальности разменявшему на божественное. Тщетно Бог заискивает перед Ребенком: жизнь под новым Небесами тому враждебна и чужда. Ностальгия по пренатальному прошлому — вот что ведет его на свидание к Смерти, всегда готовой невзначай напомнить желающему о его недавно утраченной сути.

Божественность детского Убийства помечена и квазифрейдистским аспектом. Изнаночно понятое предчувствие отцовства — вот что заставляет начинающего палача перед мелким соперником доказывать свою неочевидную мужественность (тот же синдром зловеще аукнется еще и в подростковом насилии, сублимирующем насилие половое). Убийство предоставляет «нищему духом» самый доступный способ досадить Реальности за собственную творческую импотенцию; неспособность связь с истинным Творцом хоть чем-нибудь подтвердить. Разрушение как «антитворчество» — единственный путь, коим бездарность способна пусть задом наперед, но приблизиться к недоступному создательскому идеалу.

Пройдет время, наш юный натуралист дозреет до реального отцовства: впрыснет в Реальность сексуальный «заряд Смерти» (с тем, чтобы через нулевую «дырку» рождения вывернуть его к новой жизни) и еще вырастит генератору (даст Бог, не последний) питательный элемент. Тогда, выйдя навеки из реальной «прихожей», он погрузится в Жизнь с головой и — детскую тоску по пренатальной Смерти сменит на уныло-рациональный взрослый ужас перед смертью грядущей, прописать которую нам только и остается теперь с маленькой буквы.

Так что, убивая насекомое, наш мальчик каждый раз всего лишь пытается безуспешно «родить» себе маловероятное продолжение. И этот детский демарш анти-отцовства — чем не аллегория нарождающейся божественности? Глядите вон, как Всевышний (лже-отец наш родной) заботливо склонился над паствой — ни дать, ни взять, наивный младенчик над муравейником! О чем размышляет он, вглядываясь в неприлично оживленное человечество? Не иначе, об Апокалипсисе — высшем для себя акте изнаночно понятого жизнетворчества. Ничем иным, кроме как гигантской лапой своей, не в состоянии Бог подавить тихого ужаса перед собственным неумением сотворить хоть что-нибудь живенькое.

ГЛАВА 21
Создатель и Бог в Душе человеческой

На заброшенном пустыре Реальности, где при любой погоде и без стечения зрителей продолжается энергетическое соперничество ребенка и насекомого (взаимоотраженных «братьев», один другого меньше), незаметно формируются две команды жизненосителей. В первую из них сбегаются детишки, обнаружившие в себе к жизнеумерщвлению стойкое отвращение. Костяк соперничающей группировки составляет немногочисленный отряд потенциальных убийц, сопровождаемый массой сочувствующих. «Тренер» первой команды — Создатель. Вторая божественна до мозга своих безмозглых костей.

От представителя первого коллектива поляризованное поле разумной жизненности получает надбавку к общему «плюсу». Обладая весомым духовным потенциалом, «положительно» заряженный житель Реальности не рвется к тесному общению с Толпой и в валютно-жизненных операциях разменивает себя неохотно.

Божья тварь, растворенная в повсеместном «минусе», напротив, страдает жизненной дистрофией, которая, впрочем, не мешает ей сохранять румянец, здоровье и завидную плодовитость. В натуральном энергообмене с ближним своим заведомо ничего не проигрывая, она общительной букашкой снует по реальным просторам и помышляет о том только, как бы наменять себе жизни, хорошей и разной. Если суть истинного жизненосителя сокрыта от постороннего восприятия (ему, как и Создателю, свойственно избегать энергозатратного общения), то обожествленный жизнеглот носится повсюду распахнув объятия, более всего опасаясь лишиться общественных связей, без которых он тут же испускает несобственный дух.

По мере того, как компания насекомообразных «младенцев» плотненько укладывается в пирамиду рода человеческого физиологическим фундаментом, Индивидуум подтягивается к ее духовной вершине… Мы тут недавно на спиритическом сеансе посовещались с Дарвином, и он, знаете, согласился: наметившийся разрыв меж двух «этажей» человечества — достаточная причина заподозрить, что эволюция в целом завершена и начался процесс передачи накопленного Жизнью импульса «на деление» вверх («сюда к нам поближе», — так примерно он выразился, в плохом переводе с английского). Низшая группа (разумное Множество) де-эволюционировала: шагнув назад на ступень, сгрудилась здесь цельным остатком, которому остается теперь завернуться в себя, чтобы выбросить Индивидуума в Ноль нового Мира. Мы спросили: а не суждено ли двум этим Нулям потом встретиться? Дарвин ответил: «сами в конце (своей книжки) узнаете», — и поминай теперь, как его звали.

Духовное расслоение масс до поры до времени протекало эволюционно, но Бог своим вмешательством революционизировал этот процесс. Собственно, группа библейских авторов никогда ведь и не скрывала того, что Мессия сошел на землю, дабы нищего духом мобилизовать в Царствие (остальным предписав всячески к нищенскому идеалу стремиться — целовать прокаженных, почитать вора и во всем потакать мерзавцу, что приноровился шлепать первого подвернувшегося по щеке). Нетрудно угадать причину столь извращенных пристрастий: человекопустышка и есть, в сущности, «мессия для бедных»: духовный инвалид, который, еще до рождения распродав реальную жизненность за свет, тепло и прочие коммунальные услуги небесные, обрекает себя на зависимость от «гуманитарной помощи» свыше.

При том, что заряд духовности растекался по дохристианскому тельцу разрозненного человечества неравномерно, процессу явно не хватало внешней поляризующей силы. Время от времени то тут, то там обнаруживался «пуп земли» — мудрец, фараон, изредка Будда, — но каждый такой прыщ, вскакивая на подростковой кожице разумного мира, при внутренней наполненности и внешнем блеске совершенно лишен был сколько-нибудь ясного представления о цели, ради которой явился.

Уж как старался египетский фараон — первый претендент на звание «земного бога», которого при жизни духовностью пичкали до тех пор, пока кончину не накликали точно к совершеннолетию, — даже, говорят, на пирамиду взбирался, и то не допрыгивал до Небес. Общебог же, едва обжился на потолке Реальности, тут же своей человекообразной частью занырнул человечеству в лоно «фараоном наоборот» и — необратимо нарушил (помимо всего прочего) баланс духовности: ткань разумной жизненности разодрал на «положительного» себя и «отрицательную» Толпу. Психика человечества расползлась на два полюса (Добро и Зло) — между ними и протянулось поле Морали… Или, может быть, целью Мессии было — праведника и злодея развести по углам; для неведомой высшей цели отделить в человечестве зерна от плевел? Да нет же, и тот и другой понадобились ему для выведения богоугодного третьего — человекопустышки, в равной степени склонного к убийству и самопожертвованию, греху и молитве, подлости и святости.

Для того и замкнул Бог небо с Землей в единую энергосистему, чтобы всю жизненность, получаемую «снизу», в общей «столовой» затем распределить в пользу убогих и истощенных. Вечноголодная пиявка «с человеческим лицом», проблему духовной наполненности привыкшая решать сосанием, тут же зачмокала у небесного вымени всеми своими большими и малыми губками. А чем еще прикажете божьей твари питаться? Создатель ей не кормилец: чего при рождении недодал, того впоследствии не добавит. Зато Бог — тот всегда в помощь: накопленное в закромах охотно распределит поровну, не забыв за собой оставить право на последний глоток.

Вообще говоря, небесный суррогат жизненности для христианского плацебо — что для мышки противный «вискас». Какую еще манну вправе ждать себе агнец с Небес? Ту лишь, что из его же духовных экскреций и сварена. Отсюда и ложное ощущение «бога в себе», не покидающее «нищего духом». Счастливец! — вопиющую пустоту душевную он мнит «чистотой»; собственную патологическую прожорливость понимает как «стремление к высшему»; испражнения боговы (переваренные молитвы, стенания и песнопения) лакает, словно амброзию. Искусственно выращенный и собственной мерзкой плотью вскормленный, человекопустышка для Мессии — верный союзник. И «сыну человеческому» мил браток его меньший, живущий единственно мечтой соединиться с отъевшимся за его счет небесным Отцом.

В общем, едва тело человечества замкнуло над собой крышу экранной жизненности, как в этом волшебном зеркальце сфокусировалось новое благословенное отражение: насекомое в человеческом облике. На жизненном топливе, полученном от Создателя, оно отправилось по реальным просторам сжевывать все, что по пути ни попадется, а произведенный компост — испражнять Богу за пазуху в обмен на все тот же (заново упакованный и уж, конечно, разбавленный) неблаговонный продукт.

Казалось бы, святошу с убийцей христианский мировой порядок развел друг от друга далече: одного утопил в реальной трясине, другого пригласил мухой липнуть к сиятельному потолку. Действительность же проявила двух паразитов зазеркальными братьями, с некоторых пор — во Христе. Оказалось, оба заняты общим делом: пожиранием чужой жизненности. Разница в том лишь, что Убийца выгрызает ее волком из ближнего своего, а святой сосет Толпу, пухлыми губками припадая к всевышнему вымени. Тот и другой с разных боков рвут Реальность на части и, не в силах переварить проглоченное, засоряют Небо нарастающими горами нечистот.

ГЛАВА 22
Мораль аморальная и спасительная

Чем бы ни руководствовался Бог в своем крестовом походе на Разум — надеждой на собственное второе рождение, или (чуть более похвальной) жаждой самоубийства во имя Создателя, — для достижения этой двусмысленной цели ему потребовалось создать культ Убийства; оживающие просторы разумной Реальности прихлопнуть «куполом» Смерти.

Вообще говоря, от инициатора идеи массового самоустранения можно было бы ожидать, как минимум, разъяснения цели, ради которой жизненосителю предписывалось отныне с нарастающим остервенением умерщвлять ближнего своего. Но обошлось без формальностей: одним уже своим появлением Мессия психику человечества рассек надвое (отделив в ней Добро от Зла), после чего всем «добрым людям» стало вдруг совершенно ясно, кого и зачем им следует со звериной жестокостью искоренять. В шизофреническом изумлении распознав в себе долго скрывавшегося врага, человечество приступило к планомерному самоуничтожению.


* * *

Вопрос о том, «что такое хорошо, и что такое плохо», со школьной скамьи преследующий почитателей пушкинского таланта, самой своей постановкой обязывает к определенности: предполагается, что признанное «хорошим», плохим стать не сможет, а хуже «плохого» и вовсе ничего не бывает. Жизненный опыт, убеждающий нас в относительности Сущего, натыкаясь на основы Морали, слегка столбенеет: батюшки святы, — бормочет, — вот вам и Абсолют, ни при каких условиях пересмотру не подлежащий! Ну и славненько: значит, какими бы непогодами ни шумел над головой небосвод, под ногами есть почва, заслуживающая того, чтобы выстоять на ней до конца. Не допустим же, чтобы Добро со Злом невзначай опять перепутались: то-то бесовский хаос воцарится вокруг!

Но всегда ли «хорошее» хорошо, и так ли безоговорочно ужасно «плохое»? Является ли благом для индивидуума все, что полезным для себя считает Толпа? И что за необходимость была налепить на каждое из явлений природы математический знак, один из двух лишь возможных? Отмахнувшись от подобных вопросов, завзятый праведник продемонстрирует характерную ограниченность; нас же — заставит к себе и этому своему «моральному закону» присмотреться критически.

Вообще говоря, критика Морали нехороша тем уже, что попахивает ницшеанством; действительно, лишь отпетый моралист способен продекларировать: «Мораль есть зло». Между тем, даже не сходя с платформы Морали, нетрудно распознать в ней нечто, аморальное объективно. Что именно? Да вот, хотя бы эту неприличную попытку выпрямиться перед нами в позу вечного Абсолюта. Мир, меняющийся непрерывно, в качестве истины готов принять все, что только текущий момент ему ни предложит, лишь незыблемость каких бы то ни было истин отвергает ежесекундно и повсеместно. Как случилось, что самый разумный его авангард вдруг поверил в существование идеальной константы?.. Вопрос снова ввергает нас в пучину истории.

Об эпохе, предшествовавшей психической коллективизации разумного человечества, определенно можно сказать одно: если и был знаком ее гражданину вопрос о том безобразии, что с незапамятным времен воцарилось между «плохим» и «хорошим», то ответ на него он сумел сохранить от потомков в строжайшем секрете. Есть основания полагать, что эта проблема редко обсуждалась общественностью. Последняя расползалась себе, куда глаза глядят, от каждого своего участника требуя чего угодно, но только не внутренней поляризации, что так располагает нас к центростремительности. Психика жизненосителя в интересах всеобщего расширения предпочитала хранить себя девственно неразделенной. Из каждой отдельной душонки клубочек «злого добра» подслеповато поглядывал в мир устремленной в себя «черной дырой». Великое и злодейское творя с равным энтузиазмом, человек не различал моральных крайностей и каждое свое очередное деяние почитал благом почти объективным — хорошим, то есть, с любой точки зрения, кроме той, на которой могла оказаться непосредственная жертва деяния. Поскольку последняя, как правило, вовремя устранялась, недовольных таким положением дел (не считая тяжелораненых) не наблюдалось.

Живя и работая (рожая и убивая, страдая и наслаждаясь) в неосознанном согласии с теорией относительности, труженик древности знал: возжаждавший себе безусловного счастья пройдет туда юдолью слез, и наоборот, грозы душевные тем уже хороши, что рано или поздно повлекут за собой местное прояснение.

Постепенно Небеса оживали участками, но каждый из них оставался естественным продолжением своего земного жизнеисточника. Признавая собственную относительность (а заодно и по отношению к земному творцу — вторичность), языческий бог не обязывал последнего ни к моральным свершениям, ни к поклонению Абсолюту. Человек и Небо благоразумно сотрудничали: бурных экстазов по этому поводу не испытывали, зато обходились и без взаимных страхов с упреками. Первобытная аморальность (симптом божественности, требующей от оригинала в первую очередь равнозначности собственному отражению), располагала малолетнюю душу человеческую к развитию чувств среднего диапазона: уважения (к тому, кто достоин такового в данный момент), сотрудничества (с сегодняшним только союзником), взаимовыручке (с тем, кто тебя сейчас вот только из проруби вытащил) и так далее.

Любовь — тогда еще цельное (читай: аморальное) излучение духовности от Создателя — Небесами принималась, как экзотический дар впридачу к окровавленной жизненности жертвоприношений. Какая-нибудь вавилонская Аграфена, купаясь в лучах к ней обращенной любви, вела себя человечнее человека: на собственного творца взирала с тем благосклонным безразличием, коим иной из нас приветствует солнышко, пригревшее часть, высунувшуюся из трусов. Явление Мессии разорвало человеческую психику пополам: в порабощенном Моралью мире явления утратили былую самодостаточность и обзавелись знаком: сделались непременно хорошими или плохими.

Но отчего Разум оказался восприимчив к столь опасному нововведению? Не секрет ведь, что даже наиболее конструктивные критики христианства — римляне, готы, отдельные граждане Трансильвании — не смогли выдвинуть из своих рядов альтернативного идеолога, который доходчиво объяснил бы массам, почему «хорошее» — плохо, а «плохое», наоборот, распрекрасно…

Видите ли, все развивающееся склонно к поляризации. Смерть, та вообще по сути своей аналитична; Жизнь — хоть и синтезирует себя, а все равно из заранее разделившихся полюсов. Как изображение всегда возникает лишь в двух зеркалах (одно из которых принимает на себя функции зазеркалья-глаза), так и место собственного рождения каждый из нас прежде вынужден обустроить, разорвав его надвое. Вон, Мир что наделал: едва родившись, отделил Свет от Мрака. Первый позволил прото-Реальности «увидеть» себя первой парой Изображений, второй расстелился на дне бытия повсеместным фоном мирового развития.

Так и Создателю для промежуточного рождения на художественном полотне Реальности потребовались краска и грунт: Добро и Зло. Так что, исключительно заботясь о благополучии новорожденной Души человеческой бог-акушер специальным актом (в той же степени половым, в какой — юридическим и театральным) предписал любить Добро вообще и себя (добрейшего из человекообразных) в частности, поляризованную общепсихику двумя лоскутами развесив на моральном кресте.

Между тем, взойдя на мировой пьедестал сиятельным Абсолютом, Добро, как ни странно, к отступившему сумраку душевному не поспешило преисполниться одними только добрейшими чувствами. Обретя под собой моральную твердь (и Зло поправ на ней всеми конечностями), новоявленный мировой Добряк принялся все «плохое» из себя выпихивать, а еще охотнее — выбивать с потрохами из недостаточно «хорошего» ближнего. С полным осознанием собственной моральной прелестности, праведник отправился крестом долбить грешника: убивать во имя жизни, злодействовать ради Добра; чернить, одним словом, черное, надеясь оттого просветлеть. Из раздобревшей души человеческой Зло густо излилось в окружающую среду; отравив ее — захотело обратно.

Победившая моральная революция провозгласила в обожествленном Мире террор Добра. Убийство из затратного механизма расползания масс сделалось формой изнаночной созидательности, и — в глотку Богу из мясорубки, за рукоятку которой вцепились служители гуманнейшей из религий, стал поступать кровавый жизненный фарш. Исцеляться от преступного жизнелюбия человек принялся умерщвлением плоти — опять-таки, не столько себе, сколько ближнему своему. Мировая война, в дохристианской древности выполнявшая скромную функцию стимулятора роста масс, в условиях глобального конфликта Добра со Злом поступила на службу новой (для Жизни — внутренней) цели: кормлению Зла, в церковных недрах зачатого, усилиями обожествленного Разума персонифицированного.

Вот так, поднатужился наш Всевышний, да и отложил под себя «яичко»: Злу земному — его небесное отражение. Зеркало общепсихики треснуло в очередной раз и, обратившись в себя новым набором осколков, из энергетического небытия выпихнуло в Реальность первейшего Злыдня новой истории.


ГЛАВА 23
Дьявол на очной ставке с Люцифером

Что за моральные соображения помешали истории зарегистрировать дьяволов день рождения, теперь одному только Богу известно. Слишком занят был благодетель, чтобы отметить в календаре день и час, когда он, из случайного блика вывернувшись Изображением, сам же и отделил от себя зловещую тень.


Не сразу враг Души человеческой выполз из нее, чтобы отправиться в самостоятельный путь по обожествленным просторам Реальности; некоторое время он отлеживался в средневековом чреве формирующегося общеразума, посасывая кровоточащее вымя христианской морали. А как выдавлен был из прямой кишки небесного Царствия, так и — батюшки наши пузаты! — пред миром честным предстал Сатаною, главным пропагандистом всего самого наихудшего.

В течение дальнейшей жизни новорожденный, стоит заметить, проявлял похвальную тягу к самопознанию: должно быть, начитавшись Библии поверил в себя как в Змия — разносчика райских фруктов. Оставшись, однако, дважды вывернутой наизнанку химерой Разума, самооценку он вынужден был менять непрерывно и в соответствии с капризами общественного мнения; одним словом, по примеру Всевышнего, учебный процесс свел к мифотворчеству.


Озадаченная метаморфозами своего самого артистичного персонажа, история не донесла до нас его цельного образа. Согласно версии, спущенной человечеству по небесным анналам, самый что ни на есть генеральный чёрт родился в семье простых ангелов и (судя по отсутствию каких бы то ни было библейских на то указаний) ничем от сверстников не отличался — наделен был, значит, стандартным оперением, личиком растленного дитятки и не слишком впечатляющим набором первичных половых признаков. Остается предположить, что ангельская ветвь эволюции для того только и предназначалась, чтобы выпестовать диссидента. Во всяком случае, вскоре после выпадения оного из гнезда господня, остальные ее представители всей стаей куда-то сгинули; возможно, мутировали в леших с русалками, которые — куда подевались, Пушкин знает: он у себя в Эфиопии их видел последним.

Портрет Дьявола в отрочестве, который знакомит нас с окопыченным рогоносцем, издающим то животный рык, то землистый запах, научной ценности не имеет: нетрудно угадать в нем попытку христианских идеологов переадресовать воплощению Зла ожидания собственной паствы, характерно падкой на все омерзительное.

Повзрослев, Дьявол куда-то запропастился; испугался возможно, литературы ужасов (признавшей в нем своего лирического героя), не говоря уж о колдунах с ведьмами, ретиво поскакавших кумиру навстречу. Лишь на закате лет, словно устыдившись собственного непротивления тому насилию, что учинила над ним христианская мысль, враг рода человеческого стал являться на сеансы к немногочисленным своим почитателям в печальном образе привлекательного мужчины средних лет и представляться Люцифером. Так реальный дьявольский имидж свелся к набору трех сомнительных версий: божественной, человеческой и непосредственно авторской. Но кем был наш герой в действительности? Родословная Дьявола одновременно проста и запутанна. Он — круглый сирота и при этом — всеобщий родственник; гигантский сорняк жизненной нивы и — венец творения, к сплетению коего приложило руку каждое из заинтересованных лиц.

Приемный (в смысле, фиктивный) отец Дьявола — Господь Бог: это он, выдавив Зло из разделенной Души человеческой, попытался произвести себе столь диким образом очередное (и все еще недостающее) отражение. Человечество дьяволовы нежности с неприязнью отвергло, но — только ли по наущению духовных наставников? Может быть, потому еще, что юному уродцу пришлось… родной бабушкой? Всевышний-то, как ни верти его, — человечий сынок! Тщетно надеялся Дьявол навязать Разуму союзнические настроения. Мог ли человек (надо полагать, вражине — «двоюродный внук») проникнуться доверием к соблазнителю, если распознал в нем собственое перевернутое отражение, божественную «изнанку»? В общем, так и зависли в Реальности Дьявол и Индивидуум, разделенные «нулевой» мембраной двух наложившихся разноименных Царствий. В Реальность всеобщий враг явился, исполненный дружелюбия и жажды новых знакомств, узрел же — одни лишь откормленные загривки соседей. Да, но откуда взялся у него этот выспренний псевдоним — Люцифер? За кого тужилась выдать нам чумазого анти-бога повивальная бабка дьявольщины — церковь иисусова? В поиске ответа пройдемся вновь по трем этажам реального общежития.

Пара горних духов хорошо нам знакома. На верхнем этаже Мира восседают Бог (коллективное представление человека о Создателе) и чуть поодаль — Дьявол: выполненное художественными средствами обожествленного общеразума (и перевернувшееся по пути вниз головой) представление Бога о том, как должен выглядеть никуда не годный Создатель, пребывающий в отвратительном настроении. Если Бог распластан по внешнему Экрану Реальности, то Дьявол, обитатель внутреннего Экрана (на «виде сверху» проецирующегося в Преисподнюю) подглядывает в индивидуальный Разум снизу вверх; тем, действительно, похож на Создателя, что в каком-то смысле ему параллелен.

Средний этаж Реальности занимают Индивидуум и Человечество — труженики цеха реального самовоспроизведения и непосредственные авторы всего, что над головами у них нагромоздилось. Наконец, в микро-подвале живут, сжавшись в Ноль, прежний Создатель (нынешний мы уж видим, во что воплотился) и… кто у нас там был в розыске? Вот-вот, он самый.

В собственном мире Люцифер есть тень Создателя; в нашей Реальности — то, от чего первое Мгновение оттолкнулось: персонифицированное анти-зеркало, изнаночное по отношению к точке Большого взрыва. Ясно, почему, в отличие от по мере сил просвещающего нас Создателя, мрачный Люцифер не подает признаков жизни: мало того, что он отделен от этого мирового отсека окопавшейся в Нуле «создательской» Бесконечностью, так еще и повернут сюда суб-космическим задом. Его час пробьет, когда Жизнь, испарившись в Ноль, снова вздумает где-то там, наверху вывернуться наизнанку. На «будущем» дне обнаружив Люцифера, его-то и соединит она с потолком (Создателем, вновь обернувшимся Точкой), превратив в «первое зеркало» следующей галереи нескончаемого Бытия. В решающее мгновение уступая мировой «верх» Люциферу, Создатель знает: живая тень, распахнувшись дверью, не только выпустит его в новое воплощение, но и, захлопнувшись своевременно, по дну нового Мира расстелится вновь тривиальнейшим Мраком.

Теперь и библейский сказ о «падшем ангеле» становится нам понятнее. Ангелом ли, тенью — Люцифер «падает» хронически: отовсюду — на мировое дно, сопряженное со следующим потолком. Вот чью цепкую руку ощущает на себе пресловутый рычаг, коим, сидючи в ванной, грозился «перевернуть мир» жуткий Спиноза!

Так что, Дьявол Люциферу не родственник и даже не отражение, а так: фиктивная копия, которую наша экранная «промокашка» подцепила на себя негативом, чтобы проявить потом на своей же изнанке. Приговоренный к пожизненному заключению на дне предыдущего мира, Люцифер (в себя, как в Первую точку, навек устремленный) задним местом елозит по самой крыше нашего потолка. Еще бы окосевшему Господу не спутать его с собственным (дьявольским) негативом: вон как торчат по разные стороны — поди таких различи!

ГЛАВА 24
Деполяризация жизни: триумф аморальности

Cудьба Морали характерна для энергетического поля с постоянно нарастающей напряженностью. Поляризовываться оно способно лишь до определенного предела (полного и окончательного разделения пополам), после чего неминуемо свертывается, всего себя завещая качественному скачку, призванному переправить суммированный результат в следующее Начало. Чего вправе ждать мы от того исторического момента, когда все разноименные заряды жизненной системы окончательно прибьются каждый к своему берегу? Ясное дело, пробоя; вот только — внешнего или внутреннего?

Внешний пробой — заветная цель любой извне навязанной, насильственной поляризации. Короткое замыкание с мгновенным выравниванием накопленных потенциалов и есть Апокалипсис системы. Упаковывая в Ноль все накопленное, последняя проваливается вовнутрь, передавая себя тому самому потребителю, который эту насильственную поляризацию в ней и затеял. Ни одно более или менее жизнеспособное Целое (не говоря уж о собственно Жизни) не согласится со столь радикальным способом самоустранения. Всеобщему перевороту в пользу внешнего провокатора оно предпочтет структурный коллапс с качественным внутренним перерождением — благо, каждый его участник давно уж приучен жертвовать собой как частностью ради какой-нибудь очередной коллективизации.


Можно ли было надеяться, что Мораль, навязанная Разуму его собственным экранным бликом, Душу человеческую так беспрепятственно разорвет пополам? Поляризовавшись до приемлемого предела, та «кончила в себя»: заставила все пары разноименных полюсов повсеместно самозамкнуться и в полученном диполе «среднего рода» обнаружила для себя синтезированно-аморальный третий полюс.

Не успели Добро со Злом друг от друга как следует отдалиться, как тут же исполнились нарастающим внутренним притяжением. Зло, с понятным отвращением от собственной образины отворотившись, попало в объятия целомудренной добродетели (кишечными усилиями которой первоначало и было в мир вытеснено), отчего возбудилось и со свежими силами принялось совращать свою забывчивую мамашу. И та, испражненное Зло унюхав снаружи, опознало в дерьме собственную недавнюю суть. Дно и потолок морального мира вывернулись изнанками и в себя же (как в сумму) ввалились. Вот ведь как бывает: не успел Всевышний отвлечься от поля боя, дабы потереть руки в предвкушении близкой победы над всем пошевеливающимся, а участники намеченной битвы уже и согласились на ничью… Плохо, конечно, что недополяризованная человеческая Душа погрузилась в кровавый хаос внутреннего самоистребления. Но разве не замечательно то, как она тем самым примирилась с собою?

Поведение основных персонажей спектакля, развернувшегося на подмостках жизненной сцены, стало меняться. К изумленному Дьяволу в качестве подручного начал вдруг набиваться Праведник. И Преисподняя не смогла не признать несомненных заслуг последнего: кто, как не он, поднапрягшись, нечистоты душевные излил наружу; чье больное воображение оформило (поначалу вполне абстрактную) мерзость в более или менее конкретную дьявольскую образину? Да погоди ты, чёрт; опусти кочергу и приглядись хорошенько: ведь это же он, вонючий святоша, жертва хронической моральной диарреи, загаживает окружающую среду изгоняемым из себя пороком! Пожиратель Добра, Злом испражняющийся, разумному миру — сплошной катаклизм, Преисподней же — плюшка для разговения!

С другой стороны — Негодяй, видя, как в Аду его недооценивают, начинает с надеждой поглядывать на Небеса. Он замечает, что Всевышний к его мерзопакостности относится с меланхоличной терпимостью; более того, тихим голоском зазывает перебежчика в Царствие — всего лишь в обмен на формальные заверения о лояльности. Дескать, ты только поверь в меня, паршивец этакий, а уж за мной дело не станет: гнусность твою простить мне — что пёрнуть в святой грааль. К изумлению своему, Негодяй выясняет вдруг, что церковь иисусова вполне позволяет ему, пламенно присягнув на верность Добру, остаться искренним, неисправимым подонком. Сам Иисус дает понять криворожему фавориту, что готов сквозь пальцы смотреть на его склонность к воровству и убийствам. Была бы только Вера; но — без «гордыни»: чтоб, понимаешь, ни намека на поиск или, тем более, осознание бога-в-себе. Перед порочным агнцем, от стада отбившимся, открывается святейшая истина: ради него и затевалось вечное Царствие. Негодяй массового образца, оказывается, и есть тот счастливчик, которого Иисус пообещал провести сквозь «игольное ушко», для верблюда ползучего, и то неприступное!

И разве не заслуживает он (негодяй, то есть — хотя наши с вами симпатии почти уже склонились к верблюду) сюда приглашения — хотя бы, за чистоту, в которой он совесть содержит?.. Ничуть таковую себе не пятная, тварь божья спокойненько мозжит башку ближнему своему, легкой поступью после этого направляется в храм божий, в обмен на свечечку получает автоматом (как студент — зачет) очередное «прощение» и бодро шагает себе дальше по мокрым делам — без гордыни, с восхитительнейшим смирением на челе!.. В общем, едва только Дьявол вышел прогуляться по полю Морали, как все тут между собой перемирились. Иисус заключил в объятия армию отпетых мошенников, а Преисподняя получила в обмен испражняющегося злом Праведника. Зло в новой компании подобрело, а Добро, скривив порочные губки, исполнилось примернейшей гнусности.

Сыновьи претензии Зла к исторгнувшей его святейшей «мамаше», надо сказать, законны: иного дома, кроме праведной христианской души, у него никогда и не было. Разве не уважительная причина вынуждает беса (психического глиста, изгнанного поганой метлой Морали из освященного кадилом кишечника) своего недавнего хозяина искушать извне — в самом уже кулинарном смысле этого емкого слова?.. Глядите, вон монастырский «демон», лишившись родного крова, бьется за право вернуться в душонку, одержимую моральным поносом. Не вопиет ли о своем Диккенсе эта душераздирающая картина? А чего стоит курьез в пустыне, когда Иисус (отправившийся туда по самой большой из нужд) отказал в приеме бесу, как раз из него отошедшему?..


Так что, Добро в алхимически чистом виде оказывается недолговечным: выбивая у себя почву Зла из-под ног, оно скатывается по энергетической лестнице вниз, по пути от ушибов выделяет всякие пакости и — пройденные ступеньки освобождает… снова для Зла, охотно возвращающегося на круги своя. Да, Мораль напрягает ткань Жизни, но вместо разрыва-Апокалипсиса она вызывает всего лишь перегруппировку в травмированной душе человеческой. После чего раздобревшее Зло и обозленная добродетель, не размыкая объятий, переносят свой хронический конфликт на уровень вполне уже миролюбивый, располагающий к конструктивности: в лоно Церкви господней.

ГЛАВА 25
В ЛОНЕ ЦЕРКВИ: ВСТРЕЧА ДВУХ КРАЙНОСТЕЙ

Негодяй и Праведник, бодро засеменившие в общую теперь для себя церквушку, так по пути сдружились, что для Бога и Дьявола стали по сути неразличимы. Трогательному единству противоположностей пришел конец, когда передовой отряд Негодяев раскололся надвое, и малочисленная фракция сверхсознательных почитателей Зла в его первозданном виде, присягнув на верность непосредственно Сатане, в тот же храм стала просачиваться по-партизански, через черный ход Преисподней. Сколотив в подвальчике церковного общежития алтарь дьяволопоклонства, эти никуда не годные люди занялись сознательным богоборчеством, чем Сатане вновь причинили смятение и без того помятого духа.

Абсурдную суть подрывной деятельности «поклонника» против его же патрона лучше всего иллюстрирует пример с жертвоприношением — центральным эпизодом любого сатанинского ритуала. На первый взгляд, смысл этого нехитрого упражнения состоит в том, чтобы самым душевным образом поддержать Сатану — переправить ему, яко идолу, заряд болотной жизненности, заодно и Богу вставив противную шпильку. Но — то ли по святой наивности своей, то ли под ядовитым влиянием копоти от раскрашенных свечек, — сатанист достигает целей, противоположных означенным, так что Дьявол, пусть даже умиляясь искренности своего незадачливого почитателя, на все эти ухаживания совершенно не находится, чем ответить.

Перво-наперво сатанист отлавливает какое-нибудь мелкое непривлекательное земноводное, нарекает его «Иисусом» и в течение некоторого времени балует мухами и другими почестями, предлагая пленнику прочувствовать, насколько питательно это для организма — быть Богом. Затем меняет подход: достает заранее припасенные крест с гвоздиками и пузатую жертву к немалому ее изумлению распинает, произнося заученные проклятия, призванные досадить символическому оппоненту особо. Предполагается, что Иисус, восседая в Царствии, от происходящего верещит и корчится, переживания по поводу случившегося на Голгофе обогащая специфически земноводными ощущениями. Однако, от земного замысла к поднебесному результату глупое деяние сатаниста проделывает характерно извилистый путь — с вывертом наизнанку в нуле.

Во-первых (и это нашего сатаниста, будь он чуть поумнее, могло бы обрадовать), Иисуса в поднебесном суб-Царствии давно уж и след простыл. Мессия — призрачная человекопародия, искусственно накачанная младенческой жизненностью, — следуя законам зеркальной Реальности по воскрешении растворился в ворованой энергетике. Так что, поминая Иисуса (не то, чтобы всуе, но с жабой в связи), демонопоклонник подобно мухе прилипает к образу-ловушке, отчасти ввиду таких перспектив напоказ и выставленному. После чего может сучить лапками сколько его поганой душонке угодно: небесная «паутина» попавшегося ловца от себя не отпустит.

Потому что (и это уже — во-вторых), достаточно вспомнить все сказанное о реальной природе Убийства, чтобы сообразить: в праздной надежде уязвить самоупразднившегося Мессию сатанист в жертву Всевышнему вместо несчастной жабы (или, пожалуй, «в виде» ее) преподносит себя самого. И Сатану ведь, стервец, прихватывает за копыто, зная, как тому воспротивиться несподручно! Зеркально-двойственное по своей реальной природе убийство — мало того, что возвращается к деятелю бумерангом, так еще и с жертвой его смыкает в диполь. Символически умерщвляя лжебога, дьяволопоклонник в некотором роде кончает с собой: приклеивается к жертве (им самим по недомыслию обожествленной) и возносится на этом крючке к ритуальному недругу — пищевод минуя, прямотоком в кишечник.

Злосчастный богоборец полагает, будто, извращенным способом воссоздав сцену распятия, из своего театра в табакерке выходит героем. На самом деле он лишь интерпретирует сомнительный подвиг Иуды (первым сдавшего свою душу в иисусовы сети), причем мало того, что сам на верховном крючке вешается, так еще и вину за то символически препоручает Дьяволу, от имени которого действует. Сатанисту бы извратить свой ритуал — шлепая комара, мысленно представлять его своим мрачным кумиром; вообще, чертыхаться почаще… А так, любое Зло, им искусственно выращенное, зеркальная Реальность непременно выдернет из горшочка, чтобы перевернуть добрейшими корешками вверх!

В общем, разочаровавшись в своем придурковатом фанате, Дьявол понуро бредет к храму божьему, не упуская из виду Негодяя второго сорта — того, что уверовал не без причин во «спасение». Подходит (наши извинения перед дамами) к клиросу и останавливается, дабы хлопнуть себя копытом по рогу: дескать, батюшки наши трекляты, — вспоминаю, родимое лоно, откуда вывалился в грешный мир!..

* * *
Взволновавший на днях пытливых теологов Ватикана вопрос о том, Церковь ли породила Дьявола, или он сам выбрал себе столь богоугодное место рождения, выглядит частью того знакомого нам парадокса, что благополучно смыкает в себе причину со следствием. Церковь — и тень Дьявола, и его земное лицо; более же всего — сообщница, без помощи которой он никогда не сумел бы занять в Душе человеческой место, заранее насиженное праведными мухами из церковных сусеков. За тесной близостью угадывается и родственная связь: Дьявол и Церковь (побочный продукт совокупления «божественного начала» с темным сознанием масс) родились неразлучной парой двойняшек, каждая из которых суть отражение, по привычке претендующее на оригинальность.

Вспоминая былое, не грех заметить, что на церковную новостройку человек притопал давненько — в тот самый момент, как понял, что Мыслью мимо раскинувшегося повсюду Экрана промахнуться никак не удастся. Зодческий опыт, однако, он тут накопил негативный: каждая новая «лестница в небо» обрушивалась ему на голову (поскольку опиралась лишь на островок местной жизненности), так что ни один языческий бог до тесного общения со своим земным творцом опуститься не успевал.

Общебог пошел другим путем: замкнул на себя внешнюю и внутреннюю половинки Экрана; «лестницу», церковью к Небесам устремленную, вставил основанием в общеразум и — первым в истории осуществил грандиозную смычку; стер грань между земным «городом» и небесной «деревней». Небесное Царствие расползлось по внешнему Экрану, просочилось во внутренний и — по каналам последнего отошло лоскутами с Небес на землю, укутав ее церковным саваном.

Церковь, павшая небесной проекцией на «плоскость» общественного сознания, первоначально призвана была мобилизовать массы к отправлению в Апокалипсис. Она же, как ни странно, сослужила человеку и добрую службу: охватившему Разум моральному полю придала вполне аморальную целостность. Это ее стараниями Добро со Злом стали вновь заплетаться в клубок, приводя в разобщение стадо агнцев, зашагавшее было к вырытой Богом братской могиле. «Приземлив» себя в зеркале Церкви, Всевышний обрел-таки недостающее отражение; узрел же в нем — дьявольскую образину, перед которой с жалобным завыванием дико затрясся.


ГЛАВА 26
Актер-Иисус и еврей-массовка на сцене церковного театра

Роковую роль в истории падения Реальности, как мы вскоре увидим, сыграло искусство. Собственно, потому только и пала наша трагическая героиня, что однажды имела неосторожность сдать свой Экран в аренду небесному лицедею, развернувшему здесь свою божественную комедию. С театра, как с «вешалки», все началось; им, в конечном итоге, дело и кончилось. Сыграв героя, Мессия канул в безоблачность, а на его место пришли режиссеры и постановщики, которые фундаментальным камнем под грядущее церковное здание заложили литературное приложение, оформленное под реально-театральный роман.

Умел ли читать Мессия и сочинял ли он что-нибудь на досуге, кроме своих невразумительных притч, теперь одной только Магдалине известно. Собственноручно не написав ни строчки (ничего такого, во всяком случае, что история могла бы без смущения предъявить потомкам), он (Иисус, конечно, — а вы подумали, снова верблюд?) оказался соавтором первого в истории триллера, и в постановке сыграв заглавную роль. Умело по тем временам растиражированный сюжет драмы быстро завладел критической массой общественного внимания, доставлен был таким образом на реальный Экран к энергетическому первоисточнику, и — сводами обещанного Мессией храма накрыл новорожденное человечество, арену общеразума превратив в театр одного актера с нарастающим числом участников-зрителей. Нет, не сгинул Мессия бесследно по возвращении на Небеса, а едва только рассыпавшись здесь в энергетический прах, воскрес (теперь по-настоящему) на внутреннем Экране, где в качестве ожившего Образа сделался неуязвим даже для сатаниста с его животноводческими ритуалами.

Библейский сюжет пополз по жизни плодовитой матрицей, распространяя по реальным каналам свои парадоксальные метастазы. Убивать ради жизни, грешить в целях искоренения всеобщей греховности — вообще, «жить наоборот», символом гуманизма избрав Иисуса, люто ненавидевшего (в себе, прежде всего) человека, — сделалось модно и богоугодно. По мере того, как сомнительные деяния Мессии отдалялись во времени, художественный сюжет его личной драмы становился все более автономным. Жития с мученичествами — младенцев, старцев и потрясеных дев (с соответствующими отчетами очевидцев) — разошлись по миру нескончаемыми продолжениями библейского хэппенинга, уклониться от участия в котором даже простейшему из смертных стало никак невозможно. Человек наконец-то «нашел» Бога снаружи, а приняв находку вовнутрь, умилился собственной самодостаточности: вы поглядите, живу как бог — совокупился с Толпою и подключился к ею созданному небесному блику!..

Так под вершиной, увенчанной суперзвездным Мессией, разрослась пирамида глобальной мистерии, в которой небесный автор обрел неиссякаемый жизнеисточник. Но отчего провалилась в конечном итоге эта театральная постановка? В великом множестве причин, в основном, объективных, нашлась и одна, более или менее субъективная: режиссер-постановщик недооценил подрывной потенциал массовки, сразу же после завершения первого акта трагедии им распущенной.

* * *
Замыслив физическое самоустранение, Мессия не ограничился привлечением к мокрому делу ограниченного контингента избранных злоумышленников: для достижения долгосрочного эффекта ему требовалось огрешить массу народа. Естественным кандидатом на эту роль выдвинулся тот, что о собственной «избранности» поспешил известить прочих заранее. Очень скоро эти добрые люди разыскали марьино лоно, выперли его к Небесам, под Мессию настригли младенчиков — в общем, где только могли, проявили инициативу. Однажды в народ такой влипнув, назад к кущам вырваться можно было лишь реактивно, — разбрызгав подальше отработанное еврейское «топливо». Именно эту аэродинамическую задачу имея в виду, Мессия на отлете родственничков своих и пустил по миру с бременем вечной вины (со временем скиснувшей в несколько менее «вечную» жертвенность). В общем, подлез народец под длань с просьбой о ласке всевышней, и по самое первое число был дланью уважен.

Пока приобщавшийся к Библии мир не уставал умиляться подвижничеству своего предприимчивого героя (который, в сущности, лишь перепродал клиенту греховность за конвертированных в сребренники младенцев), еврейский народ, отыгравший роль злодейки-Толпы и после этого за ненадобностью упраздненный, все более ужасался собственным историческим перспективам. В полном восторге от новообретенной свободы безнаказанно творить, что ни заблагорассудится, «спасенный» мир (с грехами папой заранее приотпущенными) заприметил в семье народов подходящего козла отпущения и стал располагать его в позу, удобную для эксплуатации.

Так ли уж странно, что еврей не ускакал вслед за богоугодными массами в погоню за обещанной псевдо-Вечностью? Мессия ведь, на первый завтрак приняв урожай собранных Иродом еврейских младенцев (а отобедав своей кровинушкой), за последним ужином весьма недвусмысленно намекнул «избранникам» на то, что знать их более не желает. Удивительно другое: массовочный Еврей, по окончании спектакля на все четыре стороны совершенно распущенный, не только с лица земли не исчез, но и над своим мучителем посмеялся последним. Что помогло ему из уготованной для всех пропасти наивысшим кульбитом из всех, какие только позволяет Реальность, сигануть сквозь «ушко» массовой сингулярности, возродившись единым живым организмом?

Ответ просматривается в самой постановке вопроса: евреи потому перед Богом оказались неуязвимы, что рассеявшись в бесконечность (пусть и планетарного всего лишь масштаба), достигли того «нуля», за которым стали «богом-в-себе». Всевышний изверг еврея (отдельного ли, массового — теперь безразлично) в качестве жертвы ведь с самого начала на сцену и выволок. За гримасами театрального самоубийства Мессия умело скрыл жертвоприношение совсем иного рода, в ходе которого умертвил собственного прародителя; народ, из плоти которого сам был слеплен, превратил в ритуальную куклу на все времена. Посягнув на жизнь, Бог в силу известных уже реальных законов слился с жертвой в диполь и тут же стал стремительно утрачивать себя самого, позволив противоположному полюсу (в лице жертвенного народа) неограниченно наполняться реальной божественностью.

Видя такое дело, и христианская Церковь (стоит отдать ей должное) отказалась безоговорочно прислуживать Господу. На защиту интересов всеобщей жизненности, впрочем, она выступила неортодоксальным путем.

***
ГЛАВА 27
ВОЙНА НА СТРАЖЕ ЖИЗНЕННЫХ ИНТЕРЕСОВ

Немало упреков в свой адрес пришлось выслушать святой Церкви, но есть среди них одно настолько несправедливое, что слеза с бороды православной так и скатывается на сутану. Церковь, и только она одна (утверждают атеисты из Кремля и Пентагона), сделала мировую войну главной общечеловеческой ценностью; проложив первые тропы к маякам христианского идеала, сама же и обагрила их кровью народной.

Вообще-то, верно; такой войны в новейшей истории, которая не велась бы от имени и во славу Господа нашего Иисуса Христа, никакой Папа, будь он сам Павел, уже не припомнит. Одним только существенным примечанием забывают дополнить свой вердикт борцы за мир во всем мире: развязанная Церковью многовековая мировая война как раз и спасла человечество от самоуничтожения, став тем живительным упражнением, в котором Апокалипсис выработал свой убийственный потенциал.

У феномена мировой войны два корня — человеческий и божественный. С одной стороны, человекомасса, хоть ты убей ее, неспособна выжить в мире с собой, просто потому, что каждой своей частью на нюх не переносит любую соседнюю. С другой — и Бог примириться с человечеством тоже не в силах. Заглядывая в нижний Мир, как в высшее Зеркало, он видит образину, весьма далекую от ожидаемой, ужасается ее многоликости и начинает суетливую деятельность по упорядочению гримас и выражений, вызывая сумятицу в международных делах с немалой общественной кровопотерей.

Что же, спросите вы, помешало Богу — энергетической плесени на внутренней поверхности экранного зеркала — и в ячеистом общеразуме заручиться подобающей целостностью? Так сферичность же местного бытия — та самая, что внушила ему изначальное представление о собственной всеобъемлемости. Соединившись на внешнем Экране в достаточно монолитную сумму всеобщих о себе представлений, божественная Сущность захотела унифицировать в том же духе источник, ее породивший. В мировой «комнате смеха» (с ее фрагментарно-сферичной зеркальностью) она узрела себя многоликим чудищем и тут же злобно ощерилась на себя каждой отдельной рожицей.

Реальный (хоть и не сказать, чтобы очень уж моментальный) «снимок» Бога на пластине общеразума оказался расплывчатым; выдержка — чрезмерной, поверхность — неплоской, негладкой, зачем-то еще и вращающейся. Трудно в это поверить, но из-за таких вот мелких топографических неурядиц маховик развития и накопил внутренний (противоположный искусственно заданному) «момент вращения», приостановивший небесный блицкриг. Вот почему смертоносным идеям «мира во всем мире» человечество (по церковной подсказке, спорить не станем) предпочло войну — эффективнейшую из форм массовой жизнедеятельности.

Старожил, вспомнив добрые старые времена, согласится: homo sapiens — этакий молодчина! — воевал беспрерывно и повсеместно. Быстро привыкнув (через взаимность) к здоровой ненависти ближнего своего, он угадал в войне способ относительно мирного сосуществования с собственной коллективной версией, занятой расползанием по количественным координатам навстречу качественному скачку. И Множество не стало возражать против практики внутреннего урезания: чем бы еще смогло оно внутренне подстегнуть собственное развитие, если не перманентным самоискоренением?

В общем, как ни совал Мессия в колеса военной машины флагшток с лозунгами всеобщей любви, а ничего, кроме ускорения, придать ей не смог. По-своему истолковав его миролюбивый призыв, массы отправились к кладбищенскому перемирию проторенным военным путем: разбились на команды, приняли нужные позы и приступили к воинствующему самосовокуплению. Но что за причина породила эту культуру сексуально-политического общения через межнациональную групповуху?..

Любое развитие, если вспомнить, равнозначно Движению — причем, как минимум, по двум составляющим. Разумное Множество и в этом смысле не исключение: количественно оно прирастает банальным размножением масс, качественно — местной Смертью, каждый раз перебрасывающей охваченный участок жизненности вверх «на деление». Спонтанно вспыхивающие на политической карте мира «горячие точки» указывают на зоны прироста: стоит только очередной паре по-военному возлюбивших друг друга врагов слиться в диполь, как междоусобные победа-с-поражением, суммировавшись точно в Ноль, подбросят всю компанию (пусть и на ограниченном участке местности) «на деление» вверх.

На первый взгляд, Множество-минус, от Жизни бегущее (ее в себе истребляющее), и Индивидуум-плюс, к ней стремящийся (от истребления уклоняющийся), пребывают в полной гармонии. Однако образуемый ими диполь, оставаясь богом-в-себе, требует себе весьма оживленного внутреннего движения, а с ним и жертв, желательно коллективных. Сражающиеся (за свободу и прочее) группировки международной Толпы соединяются в пары и тройки, растягиваются в сложную «молекулярную» цепь и задают общей массе какой-никакой, а вектор развития.

Казалось бы, человеку, само творение собой увенчавшему, куда еще развиваться? Не воевать бы ему, а на достигнутом пике развалившись расслабленно, отдыхать остаток истории, победоносно взирая на поверженных братьев. Отчего же с главным эволюционным воспоминанием — о необходимости уничтожать себе (все еще не совершенно) подобных — «победитель» никак не может расстаться? А оттого, что жив, бедолага: «вектор развития» никуда больше не помещается — вот он и пихает его вовнутрь, себе самому объявляя войну.

Даже и образумившись (качественнее скачка, кажется, не придумаешь), Множество не находит себе спасения от военизированного вируса эволюционной неудовлетворенности: поворачивается кругом и марширует индивидууму навстречу — рожать с ним отдельный Народ. От родителей промежуточно-коллективное дитя наследует все самое необходимое (свыше — божественную неспособность создать о себе объективное представление, снизу — животную страсть отстаивать ложно понятые интересы) и — приступает к единственно доступной для себя форме полового самообщения, на арену мировой Войны проецируя эволюционную лестницу, еще недавно, казалось бы, самим «венцом творения» упраздненную.

Ну а что же разумная единица? Возразить против собственной хронической жертвенности ей по сути и нечего. Понимая в глубине души, что возлюбив ближнего, она навредит человечеству, которое лишь в междоусобном самосовокуплении способно нарциссически возлюбить себя самого, Единица идет на бой — святой и правый. А куда еще прикажете ей податься?

Итак, сначала Любовь божественная бесом вошла в человечье Стадо и погнала его к Апокалипсису. Затем Любовь земная (частная и коллективная) подсказала агнцу заартачиться по-ослиному. Кажется, пора и нам эту свою губительную спасительницу со всех сторон как следует осмотреть: плотоядно, но вместе с тем и критически.


ГЛАВА 28
Вопрос Любви, к ней же и обращенный

Из всех пристрастий, коими омрачена оказалась сознательная жизнь разумного человечества, не нашлось пагубнее — отчаянной и безответной любви к Любви. А ведь сколько света вобрал в себя этот сладостный идеал, на какую высь вознесся, едва не затмив собою Всевышнего! Впрочем, провозгласив: «Бог есть любовь», христианская идеология без труда устранила необязательный для себя конфликт. От имени непосредственного начальства она недвусмысленно обязала современника — любить и быть любимым, чего бы это ему ни стоило.

Лишь в предрассветные пост-апокалиптические часы, выкарабкавшись на туманное побережье следующей (в реальности своей, признаться, сомнительной) эры, тот дозрел, наконец, до спасительного сомнения: а так ли уж хороша она была, эта Любовь? И благоразумно ли поступил человек, зачатки уникальности унаследовавший от Создателя, когда соблазнился по-детски щедрым (на всех сразу рассчитанным — а значит, наверное, предварительно у всех же изъятым) даром господним?..
Излившаяся с небес божественная Любовь для всего самого мыслящего на земле стала синонимом «счастья». Обе радости настолько приникли друг к дружке, что знак равенства между собою сложили в плюс; суммировавшись же — подменили собой смысл Жизни. Поиск любовной удачи в ней для человека стал самоцелью; безуспешность оного — очевидным свидетельством крайней неблагосклонности к нему и судьбы, и Бога.

О чем вспоминает старческий мозг, блаженно расплывшись на смертном одре? «О том, как любил он» — подсказывает нам строка популярного шлягера времен гражданской войны. И правда: что же такое есть жизнь гражданина новейшей истории, если не череда романтических встреч, разделенных паузами, каждая из которых переживается им, как момент душевного запустения? А все потому, что Любовь-абсолют (идеал обожествленного сознания и воплощенное торжество Морали) Душу человеческую рассекла пополам: подключила к Богу, отчасти перекрыв поток энергии от Создателя.

«Что есть Жизнь?» — спросит, допустим, от нечего делать иной учащийся. «Жизнь, деточка, есть Любовь!», — авторитетно сообщат ему проповедник, проститутка и поэтесса. «А Бог есть что?» — «Так тоже-ть Любовь!..» — подтвердят те же авторитеты, сославшись на толковый словарь Ожегова. Вроде бы и случайная система уравнений, а какой удобный дает ответ: Бог (а вовсе и не Создатель) есть источник Жизни. И кто эту истину теперь захочет оспорить? Во всяком случае, не желудок небесный, усвоивший представление о том, что, умертвив в себе Жизнь, он обретет право — как ее же правопреемник! — зажить припеваючи в Вечности.

Возвращаясь к выведенной нами паре «любовных» уравнений, нетрудно заметить, что она имеет полупроводниковый характер — работает в одном направлении при странном отсутствии обратной связи. Любовь (неважно, к Богу ли, ближнему или какой домашней скотине) призвана отсасывать из Реальности жизненность и переправлять ее Небесам, а жертвам — если и отчислять энергетическую компенсацию, то в форме парфюмерного набора иллюзий, связанных с «наслаждением», коими в наши просвещенные дни одурманить себя позволяют разве что грудастые троечницы, созревшие преждевременно от посещений концертов Филиппа Киркорова.

«Бог есть Любовь»? Да, но только если средний знак этого уравнения лишить мягкости и толковать уже в самом потребительском смысле. В остальном при общении с паствой друг рода человеческого не злоупотребляет щедростью чувств; самовыражается успешнее всего массовыми репрессиями. И Любовь, сверху спущенная, иллюзорна: сулит «счастье», которое — чуть ты руку к нему протяни, тут же вывернется самой грязной своей изнанкой. Нет, не любит Любовь собственного почитателя — оголтелого романтика благополучно минувших дней. Жизнь, Любви посвященная, ею одной до краев наполненная, в конечном итоге обречена лишь ужаснуться собственной пустоте. Что за награду вправе ждать Душа, растратившая себя в любви, — обратный билетик к Богу за пазуху кратчайшим путем? Ну, уж этот документ небесная касса и без того выдает с охотцей, подчас даже и принудительно.
Итак, спросим себя еще раз: божественная Любовь, от небесного отца своего унаследовавшая бесчеловечность, холодность и жестокость, — откуда взялась пред заблудшим ковчегом обожествленного человечества, от какого еще электричества моральным зажглась"маяком"?

* * *
Два моральных полюса, Добро и Зло, с момента рождения развивались каждый сообразно своей природе. Свету свойственно фокусироваться; если и рассеивается он, то ради того, чтобы снова родиться лучом. Мрак беспросветен: в рассеянности — весь его фокус. Пока Добро (воплощение морального «света») мчалось прочь от себя в Будущее по всем направлениям, Зло, рожденное быть повсеместным, ко всеобщему неудовольствию оставалось на месте, никуда не деваясь. Как только Добро «скакнуло» в себя, ожило и стало Любовью (подобно Огню самовозведясь «в квадрат»), Зло улеглось общепсихике на самое дно и заснуло там совершенно уже мертвецким фоном.

В реальном диполе пассивность одного полюса противоположный -приводит в бешенство. Вот и жадная до жизни Любовь, воспользовавшись природной сонливостью Зла, распустилась в Душе человеческой ядовитым цветком. Случилось это сравнительно недавно: Любовь до-моральная (этаким слаборомантизированным штаммом Добра отлученная природой от безобиднейшего «корешка» деторождения) хоть понемногу и сочилась из людских сердец, а на Экране не оставляла сколько-нибудь заметных следов. В конечном итоге участок его вспенился-таки над известным островом и выпустил в мир богиню, которая кинулась на местных киприотов с горячими поцелуями, но… дабы не растрогать себя сверх меры, будем считать этот момент истории пройденным.

Исключительно «ключевая», неиспорченная коллективным пользованием, Любовь в те дни не тянула из человека соков для небесной мелиорации. Доисторический бутончик нерасцветшей Души человеческой, приоткрываясь для дикой Любви, просил в себя не более, чем сам был готов отдать. Закон сохранения уравнивал пару влюбленных (все еще свободных от назойливости коллективного «третьего»), смыкая их точно в молекулярный диполь — живой аналог мировой Точки.

А потом общеразум вознес семя Любви к зеркальному потолку, взрастил на этой почве запретное древо, сорвал сладостный плод и, вкусив яду, завис на проводах от пары разноэкранных клемм — с Богом замкнулся в единую энергосистему. Жизненность и Любовь, частная ее производная, потекли в коммунальный резервуар, откуда всякий желающий получил право черпать и то и другое в свое удовольствие. Любовь утратила девственность; став божественной — отдалась во всеобщее пользование.

Ну, а Зло как же — воспротивилось диктату небесной наложницы, отказалось ползти вслед за ней вездесущей тенью? Ах, детки, оставьте; лучше приглядитесь к своим мерзким родителям и согласитесь с преподавателем — нет в мире такого выродка, который бы от души не любил — любить, быть любимым и заниматься любовью. Злодей — он ведь с Праведником взращен был в общем любвеобильном корыте; через последнее оба и сохранили навек родственную связь.

Теперь сурово спросим себя, положа руку верхний из органов, Любовь источающий, — так ли очевиден знак равенства, что сомкнул ее с понятием «счастья»? Любовь, в обмен на жизнь дарующая нам отрыжку господню, способна ли дать насилуемой Душе человеческой что бы то ни было, кроме усталости и истощения? Не пора ли статистикам, изучающим смертность, реабилитировать тривиальные факторы риска: инфаркты, курение, нетрезвое выпадение на проезжую часть? Кто-нибудь пытался подсчитать число счастливчиков, которых Любовь довела — если не до гроба (возможно, через те же инфаркты и выпадения), то хотя бы до трезвой мысли отправить туда ближнего своего?

Незыблемым остается культ Любви, непререкаем ее авторитет. Как бы ни ежились мы в неловкости, вспоминая экстазы и конфузы пережитой романтики с неизменной пустотой в унылом финале, а все же, попадая под ее влияние, начинаем елозить и кривляться в полном соответствии с моральными ожиданиями любвеобильной нашей среды.
Но что позволило этому полу-небесному храму вознестись на божественную высоту — наверное, не только христианские призывы всем нам в него вступить и зажить полюбовно? Вопрос возвращает нас к истокам Любви и инциденту с ее рождением.


ГЛАВА 29
История любви

Перенесемся мысленно в то мгновение, что предшествовало рождению на Земле первого разумного человека (говорят, дело было в Африке, когда Израиль еще находился на месте Уганды). Вот полуживая Реальность вяло плещется меж двух незамкнувшихся еще (потому что, в сущности, совмещенных) Зеркал энергетическим электролитом — ждет живительного пробоя. Вот полюс Создателя (даже внутренним Экраном недопроявленный) на дальнем энергетическом берегу потребителя не замечает в упор — искрит вхолостую. Неразумная Жизнь влачит плоское существование самозаземленного экрана-на-дне, а Мир набухшим бутоном уткнулся в себя, взаимосовместив нерожденные полюса с неразвернутым полем.

Но рождается Разум и провоцирует долгожданный взрыв. «Крыша» Реальности всплывает к самому Краю света, обещающему вывернуть ее следующим мировым дном. Оживая, Мир «точечное» мировоззрение меняет на противоположное: распознает себя в Зазеркалье и распахивается в Бесконечность. Жизнь (на Экране теперь живенько отраженная) принимает на себя функции генератора — берется преобразовывать экс-Создателя в его следующее воплощение. И сам он фонтанирует теперь в мировой потолок, откуда божеским отражением обрушивается обратно. Луч Жизни, преломленный Разумом, теперь поступает в Мир разделенным — на Секс (энергию механического самовоспроизведения Жизни) и Мысль (энергетический инструмент для ее творческого приумножения). С чего бы это Создателю вздумалось так раздвоиться — быть может, чтобы концы на следующем энергетическом уровне воссоединить вновь?..

Жизнь, еще недавно балансировавшая на одной ноге Духа (вчерашнего Создателя, в отсутствие реального отражения обезличенного), под напором Разума не просто «вздувается»; вместе с дополнительным измерением («объемностью») она обретает и энергетическое равновесие. Реальность задницей нащупывает базовый энергетический треугольник: Дух — в основании, Мысль и Секс возведены к единой небесной вершине — Богу. От последнего только и требуется теперь: сплести эти две составляющие в третий провод и, обратно его устремив, заземлить небесную Точку. Функцию энергетического «нуля» и принимает на себя Любовь — обратный поток Жизни, в Мир запущенный через себя наизнанку.

Подвешенный к вершине вниз головой, Бог на подлежащие вещи формирует и взгляд соответствующий: себя мнит основанием мировой пирамиды, Создателя, если и примечает, то ничтожной крапинкой на мировом дне. Такое высокомерие объяснимо: едва Создатель становится реально человекообразен (в Сексе «взгляд» обретая, в Разуме — «мысль»), Бог рождается заново — вполне правдоподобной пародией на Творца.

Что требуется лже-строителю Мира для обоснования своих смехотворных претензий? Очевидно, строительный материал, из которого бы хоть что-то лепилось. Изнутри поступающие элементы жизненного топлива (Секс+Мысль) связывая в Любовь, он как раз и получает нечто подходящее для того, чтобы себе самому задним числом объяснить, из чего это он все вокруг налепил. Между прочим, довоссоздавая в своем зазеркальном воображении уже существующее мироздание, Бог невольно спускает тому дополнительное измерение; оживляет еще на порядок. И можно было бы поблагодарить Всевышнего за вклад в электрификацию здешней местности, если бы Любовь, с Небес излившаяся бальзамом жизненности, не свертывалась по пути в нечто едкое, разъедающее саму ткань Души человеческой.

Вообще говоря, Любовь (обожественный лже-Дух) изначально бесплодна: чего, действительно, можно ждать от призрачной суммы двух отраженных энергий? Однако, в Жизнь вворачиваясь анти-Духом (этаким зазеркальным приветиком от Создателя), над общеразумом (в Мир явившимся тем же путем) она обретает объяснимую силу: человеческую душу потому поражает без промаха, что эксплуатирует залежи Духа истинного (от Создателя), вызывая в каждой точке соприкосновения нечто вроде местного апокалипсиса. Аннигиляции только и жди, когда отражение, вздумав поживиться оригиналом, заземляет оживающий «потолок», возвращая его энергию первозданному «полу»!

Но погодите, — всплеснет руками учащийся из числа впечатлительных, — выходит, матч Создателя с Богом на территории Души человеческой нашим фаворитом проигран?.. Не совсем так. Достаточно приглядеться хотя бы к поведению Мысли, чтобы найти повод для утешения. Уже в момент рождения поднимаясь к Экрану, она рисует там себе блик-продолжение, после чего это свое произведение (заодно с полотном) возносит и вовсе к дальним границам Мира. Едва лишь портрет, достигнув неживых пределов, останавливается, чтобы провалиться в себя, Мысль оживляет его повторно, составной частью входя в «косичку» Любви. А закрепившись на мировом потолке, принимается стягивать внутренний реальный Экран (свою «малую родину») с внешним; предлагает оживающему Миру прирастать с этих пор вовнутрь, вектор развития устремляя от Бесконечности внешнего Экрана Реальности к внутриэкранным лабиринтам вросшей в себя Точки.

Ну вот: мы-то думали, Мысль, вырвавшаяся к небесам в поиске Создателя, сумела всего лишь сотворить там собственное (и самое общее) о таковом представление… Оказывается, она при этом еще и помогла индивидуальному Разуму (в коем, напомним, «атомарный» Создатель нашел себе временное пристанище) нарциссически вернуться в себя: через Зазеркалье воссоединиться с первоисточником — дождавшись, правда, пока тот переместится (знаем уже, чьими стараниями) на деление вверх. Ради того только, чтобы Разум, через тело Бога самосовокувшись, смог протолкнуть Создателя через реальную бездну к «дверям» следующего воплощения, отдалась Мысль Любви!..

Ну хорошо, а Бог, учинив короткое, но болезненное (для Мессии, особенно) замыкание, — что же, действовал Создателю вопреки? Боже сохрани: как отражению и полагается, он всего лишь копировал действия оригинала с зеркальной точностью. В порыве изнаночного «созидательства» (и в надежде стереть с внутреннего Экрана энергетическое воспоминание о первоисточнике) лже-творец утопил живую Реальность в пучине Любви — коктейле, приготовленного из изнаночных Мысли и Секса. Насколько ясно сознавал он при этом, что выполняет волю соперника, подтягивая его с внутреннего Экрана на внешний, последнему только теперь и известно.

Когда-то «внешняя» Мысль, сконцентрировашись, Большим взрывом распахнула Мир, запустив Создателя через новорожденную Реальность к следующему мгновению его жизненного пути… Едва только отраженным потоком Любви она вновь вернулась к Жизни, явив той «сверху» зазеркальный лик приблизившегося к цели «пловца», Разум впервые по-настоящему вгляделся в себя, а Реальность ощутила деформирующее влияние двух разнонаправленных жизней: человеческой (границы растягивающей) и божественной, сводящей ее в Ноль — тех же границ изнанками.


ГЛАВА 30
Любовь как сила небесного притяжения

Ангажировав на мировое строительство невесть откуда свалившиеся на него Мысль и Секс, Господь наш (этакий перевертыш, зависший на внутренней поверхности сферического зеркала реальной «комнаты смеха») лишь утвердился в весьма извращенном взгляде на все, оному подлежащее. Любовь (единственное свое «творение») он суррогатом жизненности разбрызгал по реальному дну (которое, с Небес поглядеть, так и зияет лазурью). Оригинальные же Мысль и Секс, предназначенные к реальному творчеству, счел пагубными — не в последнюю очередь, для счастливо соединившего их в себе гибрида.

Нагнетание «пара» Любви в жизненном «трубопроводе» с одновременным притеснением двух частных ее составляющих стало главной заботой церковного ведомства. Любить (Бога, родину, ближнего), а лучше просто болтаться по миру с абстрактной любовью в бездонных сердцах, согласно христианской этике сделалось делом благопристойным; совокупляться и мыслить (помимо Любви и не во благо ее) — совсем наоборот. Не случайно лже-автор наш заповедный «прелюбодеяние» и «гордыню» (соответственно — непроизводительный секс и «производственное» мышление) причислил к списку смертных грехов, а потому что вдруг перестал понимать, зачем Жизни куда-то еще развиваться: и без того хороша — отдалась бы, как есть! О безобразном пристрастии Разума к жизнетворчеству не стоит и говорить: подобной самодеятельности не место в мире, признавшем власть лже-творца, который убежден в том, что и без лишней помощи сам все самое необходимое успел натворить.

Любовь, призванная синтезировать разделенные полюса, сама морально поляризована — поделена на «плюсы» и «минусы». В понятном стремлении удовлетворить сразу всех, она укутала Ткань событий невидимой сетью и наставила здесь жизненосителю массу ловушек. «Минусом» безответной (несчастливой) Любви можно считать холостой романтический «выстрел», в результате которого агрессор теряет жизненную энергию, а в награду за промах получает (подобно незадачливому медиуму) нечто вроде эктоплазмического удара. «Плюс» (взаимная Любовь, доводящая своих жертв до искреннего экстаза) знаменует двойной божественный выигрыш: в каждом таком узелке влюбленные души соединяются и жидкой струйкой стекают в божественную утробу, вместо угрызений совести испытывая безжизненное наслаждение.

Впрочем, изменить «персональному» Создателю со «всеобщим» Богом жертве Любви подсказывает не только она сама. Напомним, в энергетический флирт с собственным Отражением человек ввязывается уже на внутреннем Экране, откуда первоисточник жизненности вторжением Любви вытесняется вон. Оттого любовное развлечение с Богом ему кощунственным и не кажется, что, на опустевшем «святом месте» возникнув, представляется следствием создательского диктата. Жизнь с тех самых пор, как Разуму стала матерью, носилась с идеей нарциссически завернуться в себя. Любовью доведенная до искомой точки, она уткнулась к себе в благоухающую изнанку, да так и была за нос притянута к Небесам.

Вскрытый конфуз подсказывает нам первый вывод: Любовь (тупое орудие Бога, с которым он подкарауливает Создателя в темной Душе человеческой), засоряет ей дно, блокирует первоисточник, стирает в жизненосителе все человеческое и, Бога одаривая незаслуженной энергетикой, переводит Жизнь в режим искусственного питания от ее собственной производной.

Эйфория влюбленного — что бред голодающего. Скудны хлеба, на которые отсылает свою жертву Любовь, но уж зато галлюциногенны; иллюзию вызывают не какую попало, а — приобщенности к высшему смыслу человеческого бытия. Причащается наш счастливчик к коммунальному тазику с любовным напитком и — пухнет, не разберешь, от чего. Пузо, вроде наполнено, но чем-то настолько жидким, что хочется только — лакать, лакать и еще раз лакать.

Счастье Любви — убийственнейшая из иллюзий, поскольку есть скрытая форма двойного Убийства. Теряя связь с Создателем, двуклеточная «молекула» дезертирует из Реальности: проваливается к таким энергетическим низинам, с каких подняться тем более трудно, что не возникает желания. Приобщая смертного к Вечности, Любовь умерщвляет его — и поделом! Только что два полноценных заряда болтались себе из стороны в сторону, и вдруг, на тебе: влюбившись друг в друга, из пары разноименных жизненных бесконечностей свернулись в точку. Заглатывая жертву, влюбленный-квазиубийца оказывается у Небес на крючке с добычей в обнимку, копошится с нею в реальном диполе — тем и радует небесного паучка, сплетшего для обоих свой «нулевой» кокон.

«Все счастливые семьи счастливы одинаково», — заметил как-то примернейший семьянин русской литературы. «А все потому, что пребывают в энергетическом рабстве и за интимную близость к Господу (через друг друга) расплачиваются самоутратой», — не затруднил он себя необходимым в данном случае пояснением. Как бы ни разнились любовные диполи суммарными весом, ростом и прочими статистическими показателями, во всевышний желудок они подаются обезжизненными, от остатков индивидуальности освобожденными — какими и требуют их себе небесные внутренности.

Мало того, что заразна любовная напасть, так ведь еще и неизлечима — приходится ждать, пока сама выдохнется, либо к ближайшему колдуну бежать за микстурой. И, знаете, лучше поспешить, потому что зараза эта чревата — как бы это выразиться по-народному: реальной шизофренией с тяжелым осложнением в форме легкого обалдения. Ведь что делает агрессор-влюбленный, выдергивая жертву-избранницу из батареи реального жизнеобеспечения? Первым делом, зарисовывает милый образ на внутреннем Экране, затем накачивает его обожествленной (зачерпнутой из общего чана) жизненностью, в обогащенном виде швыряет «куклу» Богу на алтарь и ждет, пока тот не оживит ее повторно. Жертва раздваивается на пару разноэкранных отражений, второе из которых (сфабрикованное влюбленным и «раскрашенное» средствами божественной энергетики) есть уже неотъемлемая часть Всевышнего. Слышите, девушка, как кавалер «боготворит» вас в своих пылких признаниях? Имейте в виду: именно тут он, возможно, не врет. В том смысле, что «творит» из вас, живой и невредимой, кусочек безвкусного божества — Всевышнему же и в пищу.

Так ли уж жаждет возлюбленная отдаться последнему, — этот вопрос общественность (в невыразительном лице влюбленного) не очень-то занимает. Она ведь сама (общественность эта) опутана сетью Любви, всей тушей поднята на борт небесного траулера и ловцу Душ сдана — как целиком, так и в каждой своей мелкой частности. Так что, жертву Толпа обожествляет насильственно — без крещения, обрезания и прочих ритуалов метафизической купли-продажи, иногда по капризу первого встречного укладывая Всевышнему на алтарь.

Сформулируем второй суровейший вывод: Любовь есть Убийство дуплетом; хроническое заболевание реального Генератора, при котором пара разноименных элементов питания вворачивается полюсами вовнутрь, отключается от внешнего Мира и тем самым отбирает у него средства реального довоссоздания. Остается утешиться тем, что и Создатель, подобно всем нам, страдает от Любви — ложного «духа», Богом рожденного для пожирания Духа истинного. С той лишь оговоркой, что приближается при этом к моменту второго рождения, отдаляя от этой цели свое любвеобильное небесное Отражение.


ГЛАВА 31
Влюбленный и верующий: встреча с Блудницей за пазухой у Христа

Как-то раз в своем учебнике биологии вездесущий Ламарк подметил: живое, чтобы самовоспроизвестись, делится; неживое с той же целью (понятой изнаночно, да и осуществляемой задом наперед) воссоединяет уже разделившееся. Противоположностям вообще тяга к единению свойственна; неудивительно, что пара любовных потоков — человеческий и божественный, — едва осознав себя таковыми, взяли курс на сближение, а в непосредственном общении и вовсе смешались. В церковном действе воспреобладала этика экстаза (самым несообразительным — официальная установка на оргазм при совокуплении с Небесами); в постельках зазвучали мотивы квазирелигиозного толка. Во всяком случае, идеал «вечной любви», пошлейший из псалмов романтического катехизиса, к влюбленным под развесистую акацию переполз явно со страничек Святого писания.

О пылком романтике, рыцаре чистой любви, написаны хорошие книжки, засняты фильмы, где-то в занесенной снегами России, так даже поставлен балет. Менее чуткой мировая культура оказалась к подвигам «нищего духом» братца его во Христе. А ведь фигура Верующего — идеал истинно романтический (пусть и выполненный карикатурно): «влюблен навек» дядя, и в кого бы вы думали?.. Вот ведь, каков прохиндей: мало того, что «нашел свою любовь» (предел мечтаний любого романтика), так еще и пронести ее изготовился не куда глаза глядят, а к самому «концу света». Жаль только, на роже при этом изобразил благостное паскудство, чем, должно быть, и отвратил от себя Толстых с Бальзаком, к разврату, вообще говоря, небезучастных. Ну так, сейчас мы этот недочет мировой культуры как раз и восполним.

Поглядеть на него, Верующий в личной жизни — всем ребятам пример: мало пьет, почти не курит, ест одни только яички иисусовы, да и то если мама вспомнит их заранее пораскрасить. Между тем, его романтические повадки столь диковинны, что сделали бы честь самому отъявленному перверту. Внешне этот субъект безлик до бесполости — истощен, бедняжка, внебрачной связью с Богом на стороне. Зато в выборе полового партнера он демонстрирует неразборчивость, которой позавидовала бы уличная проститутка: радиус романтического поиска ограничивает кратчайшей дистанцией — до «ближнего своего». Вот уж, поистине, соседке по хутору благая весть!

…По наблюдениям ботаников Оксфорда животное, готовясь к случке, ищет себе генетические мотивы: озабочено, сердешное, интересами будущего потомства. Человек простой, не шибко религиозный, в своем романтическом выборе (отдадим ему должное) руководствуется чем попало (иногда всем подряд), но только не мыслями о возможных детишках. Верующий — тот с вершин духовности на ангельских крылышках пикирует прямиком в мир насекомых: едва к любовному поиску приступает, от всяких мотивов напрочь отказывается. Спарившись с первым встречным полезного пола и верной религиозной ориентации, в этой своей случайной связи он распознает проявление воли божией, коей старается не изменять уже до скончания своих тусклых дней.

Смысл личной жизни тварь божья видит в том только, чтобы очиститься от всего личного; близлежащую из соседушек спарив, соскоблить с совместной души остатки индивидуальности и в безликости первозданной отдаться Богу — коммунальному половому партнеру. В этом вся извращенность Верующего: в постели у него (помимо соседки) постоянно присутствует «третий» — не сам Бог, конечно, но заместитель: жизнесосущая Толпа, представляющая всевышние интересы. Вынужденный денно и нощно удовлетворять многочленного мужа небесного, тисканья с соседским телом Верующий воспринимает как банальный адюльтер, дань мирской суете.

Половая непритязательность агнца с этой его развратной готовностью отдаться кому попало (а после вдвоем — барину-Богу, «имеющего» всех, но обязательно спаренными) есть простейший симптом нищеты духовной. Дух Создателя в себе истребивший, протоки душевные забивший осадком Любви, верующий ползет под Всевышнего в надежде «стать всем» и, конечно же, совершенно задаром. Впрочем, перво-наперво отдаваясь Толпе (через Бога всех братьев с сестрами — и с собою! — совокупившей), манну небесную он получает из общего котла, на всю ораву разбавленную.

Реальным посевам агнец — вредитель мелкий, но небезопасный. Питаясь энергетической похлебкой отработанной жизненности, он хоть и проезжает по жизненным нивам неспешно, на минимальных запасах горючего в душевном бачке, но зато уж пожирает все, что по пути ни попадется. Спору нет, верующий — энергетический альтруист, последнюю рубаху готовый отдать такому же оборванцу, как сам. Но потому только, что знает: во-первых, рубаха эта — социалистическая, ни к чему другому, кроме как всеобщей раздачи непригодная, а во-вторых, за все эти показные щедроты воздастся ему сполна — из чужого кармана, за общественный счет.

В общем, согнал Бог паству свою в две бригады — влюбленных и верующих, — Любовью (анти-Сексом) и Верой (анти-Мыслью) стянул внешний и внутренний Экраны изнанками, да так и упаковал Жизнь для транспортировки в Апокалипсис.

…Пара небесных трудящихся, приставленных к конвейеру ворованой жизненности, на вахте друг друга не узнают в упор; отобедать у райского корытца, и то приползают порознь, с разных сторон. Но, рыльцами в блюдо по уши погрузившись, со стороны они становятся неразличимы: влюблены братцы, навек, и во многих. Хотя, наблюдаются и среди них кое-какие различия. Верующий вожделеет абстрактного «ближнего», а чувства к нему выражает чавканьем у господнего вымени, отрыгивая в общий чан все, что успевает отсосать у грешного мира. Влюбленный, тот человеколюбивее и в пристрастиях определеннее: «ближнего», по крайней мере, конкретизирует в две-три дюжины встречных, да и чан, в основном, наполняет — пусть всего только собственными экскрециями.

К концу жизненного пути религиозный аскет и бесшабашный романтик трогательно сближаются и являют Небу пару физиономий, идентичных в своей гнусной безликости. Романтик, расставаясь постепенно с потенцией (к отсасыванию обобществленного Богом «ближнего»), претерпевает «духовный кризис», с энергетической голодухи переоценивает ценности, оставшиеся недоеденными, и радостно прозревает к свету небесному. После чего в божье корыто куняет уже на правах законного «нищего» — с елейной миной, отмеченной неизжитым паскудством.

Верующий, в течение жизни перебивавшийся небесной трухой, напротив, слюнку пускает на свежачка — распознает в себе похотливость характерно педофилического оттенка. Дитятко — оно ведь по определению «божие»; к тельцу его сподручнее приобщиться почтенному мужу, которому по такому случаю заранее и грешки все отпущены. Кстати, моисеевы скрижали насчет предполагаемой шаловливости христиан-проповедников в детском вопросе сохраняют сморщенно-многозначительное молчание, и слава Богу: последний-то иродовыми младенцами попользовался, как завзятому педофилу не привиделось бы в страшном сне.

Встречаясь у райских врат, аскет и романтик замечают вполне по-свински развалившуюся здесь же «Блудницу». Удерживаясь от пинка, оба припоминают: к шлюхам Мессия был трогательно терпим и потомкам наказывал бесстыдных девок — холить, лелеять, камнями не побивать. Может быть, потому что одна из таких в свое время поспособствовала ему с гигиеной? Нет, скорее, и тут возобладали экономические причины.

Видите ли, вульгарная божья тля, при всей своей въедливости, малоэффективна: лишь крошечными порциями способна переправлять съеденное к Богу в кишечник. То ли дело, Блудница: девственница-наизнанку, выполненная жанре образа-и-подобия, по жизни передвигается резвой цистерночкой, предлагая каждому желающему слить в себя — если не всю Любовь, то ее самую жидкую составляющую. Глядят аскет с романтиком на коллегу смежного рода, налюбоваться не могут. Вот ведь, какая пиявка: одними губками к тутошним льнет прохожим, другие топорщит уж над божественным чаном, сливая отсосанное!.. И занята при этом вовсе не Сексом (как приобщившемуся может почудиться) — скорее, методичным обесточиванием сексуальной Сети! Жаль только, блудит она не одна. Каждый из нас, к божественной ли, земной Любви приникая, помимо воли ползет к анти-Марии под широкий подол.


ГЛАВА 32
ФОРМУЛА СЕКСА

Нынешнее поколение преподавателей помнит времена, когда экзаменационный билет с вопросом: «Деточка, знаешь ли ты, что такое Секс?», — мог поставить учащегося средних классов в тупик или иную неудобную позу. А вот современные дети уже хотя бы из рассказов старших товарищей во дворе знают твердо: Секс есть энергия механического жизневоспроизводства; фундамент биологического строительства (из коего и произрастает в конечном итоге Разум, этот вавилонский чердак эволюции); поток низшей энергии, излучаемый генератором Жизни; «животное начало», проецирующее Создателя на плоскость реального дна, чтобы вырастить здесь носителя Мысли… А уж ее-то можно признать «началом» вполне уже человеческим!

Вопрос о том, насколько, действительно, «низок» Секс (пусть даже в сравнении с Мыслью, свободно над ним воспаряющей), еще успеет вдоволь поволновать нам умы. Пока что заметим: Секс и Мысль, разведенные Реальностью по вертикали, с самого момента рождения стремились к точке встречи на внешем Экране. Соприкоснувшись, они сплелись в «косичку» Любви, отразились Миру вовнутрь и приступили к совместно-потусторонней жизни в брачном союзе — который, конечно же, был не Богом придуман, а явился следствием изначальной родственности двух жизненных струй.

Секс и Мысль, Любовью не обрученные, друг от друга не столь уж и далеки; произрастая из общего («духовного») корня, они заняты единым для себя жизнетворчеством в смежных реальных проекциях. Создатель, ради полноты самореализации на выходе Генератора разветвившийся в Троицу, по реальному дну распластался Духом, на первый этаж Реальности взошел Сексом, отсюда уже и Мыслью дотянулся до потолка — так и отрастил для Жизни пару разнокалиберных «клешней», орудуя которыми, та экскаватором пошла вгрызаться в почву Реальности, загружая добычей мировой потолок… В каких еще соответствиях Секс и Мысль могут между собой находиться? Запишем ряд полезных определений.

Секс есть Мысль, спущенная на измерение; ее физиологический, так сказать, аналог. Эволюционно тягостный (хоть и географически повсеместный), Секс всякую живность приумножает количественно, концентрируя ее для качественного скачка. Впрочем, вектор его, как ни стыдно в этом признаться, уныло-горизонтален: торчит куда угодно, но только не вверх.

Мысль («секс Разума», экранными глубинами соблазненного), наоборот, мимолетна, зато в устремленности своей вертикальна: дополнительным измерением устремлена туда, где Реальность (внутренним Экраном количественно накопленная) хотела бы довоссоздаться (с помощью Мысли) качественно. Почему здесь, и никак не ниже? Да ведь Мысль сама по себе и есть «скачок» (качественности истинное воплощение); свалить в сумму все, по пути прихваченное, ей бы хотелось на такой равнине, которая конфисковала бы у нее как дополнительное измерение, так и изначальный (отдельный от содержания, Создателю только понятный) Смысл.

Секс отстраивает Жизнь постепенно, ничего при этом не разрушая — если не считать стартового «капитала» духовности своих кропотливых тружеников. Будучи ввернут в себя, регулируемый им половой процесс в целом малозаметен, Реальности результат предъявляет уже суммированным в качественном скачке.

Созидательность Мысли одномоментна: прихватывая реальный смысл, она тут же спешит сбросить его на высший Экран (через внутренний), чтобы исчезнуть непознанной. Нетрудно понять, почему фокусируемая Экраном общая (обожествленная) суть бытия расползается в столь маловыразительную неопределенность. Бесконечность «мысленного числа» здесь потому стремится к Нулю, что вывернуться норовит в общемысль — ту самую, что в головенку «следующего» Создателя прийти обещает первой. Вот ведь как: ни единой своей мыслишки надежно уловить не умея, все мы сообща какой-то уже грядущей сверх-Мысли глядим под хвост!

Величие Мысли — в ее мгновенности, особенность — в уникальности (каждая есть «взгляд» Создателя); слабость — в неумении жить вне коллектива. Обобщенность в Боге (смысловой сумме этого Мира) для Мысли смертельна; только и остается уповать на всеобщую Смерть, которая соберет ее воедино и кувырком вынесет в следующее воплощение.

Живое Множество есть сексуальная производная; Индивидуум, напротив, — плод «поумневшей» Мысли, что, от небес отражаясь, обретает в Реальности право на самостоятельное созидание. Задача живой Единицы, соответственно, — «мыслетворчество»; физическое самовоспроизводство — прерогатива Сексом сплоченных масс. Одним словом, Секс и Мысль составляют знакомую нам причинно-следственную «восьмерку»; реальный диполь, привыкший возиться в себе самом — примерно, как Толпа возится с каждым своим отдельным членом.

Между тем, очевидно, что всякий диполь в Реальности не столько болтается сам по себе, сколько зеркально взаимодействует с полюсами ближайших соседей. Уместно поинтересоваться: кто обитает в «подвале» под Сексом и у Мысли на «чердаке»?

Сосед снизу виден отсюда, как на ладони. Электричество — вот секс мертвого мира: последний сплюснут всем вышестоящим, не видит над собою следующего «этажа» и воспроизводится без претензий на качественный скачок, полагаясь на примитивную поляризацию со всеми ее немногочисленными последствиями.

Жизнь поляризована дважды: сначала — Сексом («живым электричеством», разноименные заряды в себе соединяющим), затем — Мыслью («электричеством в квадрате» — сверхживым Сексом). Куда бы ни клюнула Мысль своим кончиком, там и рвет она Жизнь пополам: от реальной отслаивает небесную версию, качественно довоссоздавая похищенное путем «осмысления».

Такова обстановка в «подвале», нами, вообще говоря, уже пройденном. Но как обстоят дела этажом выше; что за «двойник» Мысли мог там возвестись в квадрат? Рассмотрим систему сдвоенных уравнений: Дух = Секс + Мысль = Жизнь (земная + небесная) = … Продолжение очевидно: зависший над многоточием знак равенства тянется к Духу «следующего» Создателя, который родится в результате «перемножения» Жизни земной с ее же небесным бликом; через совокупление Индивидуума с пост-божественным экранным осадком. Чтобы земная Жизнь (плод Секса) и небесная (плод Мысли) могли так вот, через знак умножения, воссоединиться, источникам их (соответственно Сексу и Мысли) необходимо расстаться «вверху» и там же сплестись повторно, заодно с внешнего Экрана перебравшись на внутренний. А это уже — подсказка последнему извернуться изнанкой: переманив Создателя на себя, сделаться его живым дном.

Между тем, сумма Секс+Мысль выглядит двусмысленно: по уравнению она - сама Жизнь; по жизни - Любовь, как от последней бы мы не открещивались. Не тут ли кроется смысл кровосмесительной взаимосимпатии двух слагаемых? “Братья по духу” словно требуют от Жизни: соедини ты нас, наконец, в единый третий поток!.. Следует ли из этого, что Жизнь есть Любовь, поднятая на измерение? Или, что Любовью уже живет часть сущего, по отношению ко всему прочему уже подскочившая “на деление” вверх? Для нашей системы двух уравнений оба вывода справедливы по очереди. Богом Секс+Мысль сплетены в Любовь; последняя стекает в Мир искусственной формой Духа, чтобы зачать Индивидуума - анти-Мессию, задача которого - смешать на базе новой духовности Мысль+Секс в очередной коктейль.

Желаете о том же еще раз, только другими словами?.. Тогда поехали. Жизнь (Создателю — первая реальная инкарнация), преодолевая мировое Мгновение, отодвигает мертвенность к потолку, оживает в Разуме и Бога рождает как собственное (для полноценности крайне существенное) отражение. Бог принимает (или, как ему представляется, «создает») Жизнь в форме Любви (Сексом и Мыслью повязанной в нечто единое) и проникает Жизни в нутро. Две упомянутых артерии прихватив, он выворачивает последнюю наизнанку и притягивает к Небесам, которые тем временем сближаются с космическим Концом света.

Жизнь с внешнего Экрана спешит во внутренний; здесь она создает себе Индивидуума, зазеркального бога-навыворот. После чего Всевышнему только и остается вместе с остатками налипшей к нему Реальности рухнуть с верхнего «этажа» к прежнему месту жительства — в Рай земной, внешний Экран по-птолемеевски вновь с внутренним совместив. Вот так, забежав вперед, едва не попали мы на изнанку к себе же. Отсюда вернемся скорее к Сексу — рассмотрим его во младенчестве.


ГЛАВА 33
Рождение Секса из пены Духа. Душевный фарш в сексуальной кишке

Реальность не сразу освоила Дух, Секс и Мысль в компактном жизненном триединстве. Этот фундаментальный энергетический треугольник отстраивался по мере того, как Жизнь последовательно осваивала три основных ступени развития: растительную, животную и человеческую.

Самая ранняя Жизнь на Земле была и наиболее одухотворенной; размножаясь делением, почкованием, и прочими похвально застенчивыми методами (заимствованными явно из цехов мертвого Мира), распуститься лепестками Секса и Мысли (чтобы затем сомкнуть их на небесном «потолке» и туда же самой подтянуться) она не мечтала; так в себе и сидела, погрузившись в божественную однополость. И всем-то была пригожа «одухотворенная» Жизнь, да имела один недостаток: как ни тужилась, неспособна была вобрать в себя жизненности достаточно, чтобы почувствовать себя Единицей: стать элементарным создательским воплощением.

Как только, отлежавшись в этом своем коконе, бесполо-безмозглый Дух совершил свои полшага вперед в недоразделенный, полуполяризованный мир насекомых, Жизнь почувствовала себя свободнее. Расправившись ввысь и вширь, она разделилась на разноименные половинки и поползла по Реальности размножающейся половой парой… Вы вот тоже — присмотритесь к супружеской паре мух, что рано или поздно подсядут к вам на чернильницу: правда же, ничто сексуальное им не чуждо? Во всяком случае, романтичнее эти двое, чем пестик с тычинкой: жужжат сообща — и то учащемуся развлечение.

Если одухотворенный мир неразумной Жизни есть идеально самосовмещенные единица-и-множество, то мир насекомых — его развернутая проекция: точечное царствие мини-агнцев, каждый из которых равнозначен как ближнему, так и полной «сумме себя». Два начала — мужское и женское — насекомое в себе признает открыто: самцы, не скрывая намерений, ползают кто куда, самки (именуя себя матками) ерзают на местах, оплодотворения вожделея. Но каждый «мужчина» здесь — клеточка повсеместного общесамца, и любая отдельно взятая дама — размноженная общематка, не более.

Секс в насекомом рождается, чтобы тут же скончаться. Его полюса, словно сиамские близнецы, отталкиваясь друг от друга на расстояние, не превышающее длину части туловища, так и умирают полураспустившимся бутоном, который, сам себя оплодотворяя и воспроизводя, до индивидуальности не дорастает ни в общем, ни в частном. С диким жужжанием размножается наш перепончатокрылый собрат, но вы посмотрите, как виновато поглядывает он с чернильницы: дескать, хоть и много меня повсюду (и станет, наверное, судя по состоянию здесь гигиены, больше еще во сто крат), а индивидуального носителя себе Жизнь… пусть в другом месте поищет!

Пока аморфная одухотворенность растекалась по свету в надежде дорастить себя до скачка в неведомом направлении, Секс и Мысль ждали своего часа. Не станем томить учащихся пересказом трактатов Дарвина и Уоллеса; правдами и неправдами эволюция снарядила-таки Жизнь в ее высшее воплощение, и — попала в самую точку, куда вошли поочередно: Дух, Секс, Мысль, а с ними — нечто неведомое, их общими усилиями только и обеспеченное: индивидуальность.

С появлением первого индивидуума (элементарного создательского воплощения) Множество родилось единицей-в-себе, разумного жизненосителя узрев своим внутренним (и стремительно размножающимся) отражением. Как же это случилось, спросите, что впору тому пришлись — и «нижнее белье» Духа, и «костюмчик» Разума? Дело все в том, что Секс, обожествившись, родился повторно; функцию деторождения дополнил кое-какими акушерскими обязательствами и — в ходе полового созревания обучился аморфный Дух (в себе закупоривая) оформлять индивидуальной душой… Да, но что это еще за новость такая — «аморфный Дух»? Внимание к доске: записываем определения.

Дух есть устилающий реальное дно энергетический «ил»; остаточное излучение Создателя, радиационным «воспоминанием о себе» рассеявшееся в бесконечность. Он же — «копия первой Жизни», оригиналом некогда поданной на вход реальному генератору; ее повсеместное эхо, рассеянное по сферическому мировому нутру; фундаментальное жизненное начало, опущенное до самого общего знаменателя и заторможенное на выходе «в свет»; универсальное топливо, на котором вечный двигатель Жизни прогоняет «себя через себя — в следующего себя»; первобытная тень Создателя, которая, от «прошлого» Зеркала оттолкнувшись и будущего перед собою не обнаружив, так и застыла вечным и вездесущим призраком без отражения.

Неистребимо, по-насекомовски застряв на полпути между Смертью и Жизнью (и в зеркалах Реальности при этом сфокусировавшись в себя), Дух оказался жизнелюбив до неприличия и обнаружил чудесный дар одушевлять все, что на пути ни попадется. Талант перевоплощения обеспечил ему участие во всех представлениях, так или иначе связанных с жизнетворчеством. Вон как, лужицей спермы прикинувшись, поспособствовал Богу наш безликий герой во «влажном деле» с девой Марией!.. А до этого, перебравшись на реальный Экран при поддержке коллектива «держателей», как наполнил собою контур Создателя, Мыслью заранее обрисованный!

На всякие выдумки горазд многоликий Дух; лишь собственного лица обрести ему не дано. Впрочем, рождается Мысль, «умнеет» Секс и — аморфная жизненность в теле зреющего носителя «запекается» в отдельную порцию — чем не богоугодное дело? Совсем недавно, казалось, счастливый Создатель, распознал себя в Разуме, и — кто бы мог подумать: вот уж и Бог в душе человеческой обретает себе квази-индивидуальное отражение!

Тут к нам в повествование вновь встревает церковный служка — из числа тех, что аборт почитают тяжким грехом, но при этом ничтоже сумняшеся детишек живьем пихают в купель, чем у Иисуса, вскормленного младенчиками, вызывают в зобе легкий озноб. «Полноте, может ли Сексом душа быть нам отмерена? — удивляется поп, крестясь на ладанку. — Дана она рабу божьему от рождения; сама же и тело ему выбирает».
«Ну да, как же, — подхватит дискуссию с первой парты отличник из особо болтливых, — втискивается, если еще не сперматозоиду в туловище, то уж матке точно в недельную завязь. Долго потом сидит там, скорчившись, опасаясь шального аборта…»

Это еще что. Послушать буддистов, так в человеческом аквариуме плещется всего-то стайка ныряльщиц-душ: так и снуют туда-сюда, меняясь телами, — невесть откуда к нам залетев и непонятно, куда собираясь по истечении купального сезона податься.
А ведь ясновидящие в своих показаниях единодушны: покидающая тело Душа, если и являет себя избранному наблюдателю, то в своем юном облике — подростком, никак не младенцем. Внешний вид ее соответствует тому, что застигнут был Сексом в первую минуту знакомства. Спросите у Геллера: приходилось тебе, Юрочка, наблюдать отходящую душу с соской и памперсом; зародышем, болтающим по сторонам пуповиной?..

Внешняя «подростковость» душевного облика объясняется просто: ребенок остается формально бездушен до тех пор, пока Секс не прихватит в нем порцию аморфного Духа, не перекрутит его по-сосисочному с двух концов, да и не стянет в индивидуальную, сферически замкнутую реальность-в-себе.


ГЛАВА 34
Индивидуум и Толпа: душевные параллели

Вычислив примерную дату (как выяснилось, довольно позднего) рождения Души человеческой, мы выявили на индивидуальной жизненной трассе существенное препятствие: барьер неявного «второго рождения», за которым легко угадывается изнаночная «малая смерть». Подобно ракете, отбрасывающей ступени, человек рождается с двух попыток: сначала вползает в Реальность физически и лишь спустя некоторое время усилием Секса раскрывает «парашют» Души, с которым затем уже и планирует к Вечности.

Но каков смысл этого промежуточного рождения в полном контексте жизненного пути? И еще: скользить вниз по наклонной плоскости (через отбрасывание помета, совокупление со средой и саморастрату до полного энергетического обнищания) — достойно ли носителя всего самого разумного во Вселенной? Простой, вроде бы, вопрос, и ответ на него очевиден (и да, и нет), однако, понять, почему оно так (или эдак), можно лишь, вернувшись к нашему нескончаемому разговору о повсеместной зеркальности.

* * *
Реальность, как мы помним из младших классов, родилась из Зеркала, однажды треснувшего пополам. Побуждения к расколу у того были самые нарциссические: страсть как захотелось на себя посмотреть. С тех пор процесс продвинулся в Бесконечность (из Первого зеркала, в сущности, так и не выбравшись), но от основного мотива развития не отказался. Долго плодила Реальность зеркала-с-точками, чтобы с нарастающей пристальностью в себя вглядываться, пока не породила вселенскую причинно-следственность, согласно которой Сущее, усвоив двойственность, повсеместно распалось на оригиналы и отражения. Но вот цепочка событий, стартовавшая от Первого зеркала, на подходе к Апокалипсису стала заворачиваться в себя. Все оригинальные события прежней истории обзавелись в зеркалах Судьбы отражениями, и на свет пост-божий стали проклевываться события окончательные, призванные сойтись в Нуле, а из него уже вывернуться в следующую Бесконечность.

Какое отношение имеет этот неувлекательный эпизод (в целом блестящей) лекции к обещанным параллелям душевным? — спросит ворчливый учащийся. А никакого: просто всем должно быть ясно теперь, почему с занимаемого нами сегодня пост-апокалиптического «склона лет» смысл любого события-отражения в сопоставлении с соответствующим ему оригиналом виднеется, как таракан у попа на ладони. Ретроспективно экстраполировав заинтересовавший нас факт (в данном случае, не таракана, а рождение индивидуальной Души), нетрудно будет расшифровать и его значение.

Когда индивидуум (разумный «нейрон» Создателя) осознает себя таковым? В тот самый момент, когда человекомасса (неразумная создательская «душа») индивидуализируется: рождается слитным организмом, доукомплектованным Богом — отражением на мировом «потолке». Достаточно сопоставить эти две ипостаси в развернутом виде, чтобы признать: «линия» человека есть на измерение спущенная «плоскость» человечества (в своем жизненном общетреке суммирующего индивидуальные трассы): след эволюционного пути, уже поднявшегося куда-то вверх и вот теперь спущенного на «этаж» — для диалектического повторения на частных трассах. История человечества есть пренатальный макро-след отдельного человека, и наоборот: жизнь индивидуума — микроаналог всеобщего большого пути.

К промежуточному финишу (рождению Разума) Жизнь восходит, как мы заметили, по трем основным ступеням развития: растительной, животной и человеческой (что соответствует пробуждению в ней поочередно — Духа, Секса и Мысли). Тем же путем идет навстречу себе и ее разумный носитель (при этом расползаясь в Толпу). Цель человечества — встретиться с Богом, чтобы ему любвеобильно отдаться; цель человека — рандеву с Создателем, по пути к которому приходится и Бога тащить «в постель».

В материнской утробе каждый из нас «растителен» (хотя, серьезному натуралисту напомнит — сначала бациллу, позже личинку). В Реальность он выползает уже насекомым (которому формальные половые признаки не мешают, полнясь аморфным Духом, оставаться бесполым богом-в-себе); с пробуждением Секса обретает Душу — становится полноценным (то есть, обожествленным) животным. Непосредственно человеческое начало (Разум) с момента рождения развивается автономно и поступательно, квази-эволюционные конвульсии недавней человеколичинки полностью игнорирует и очень напоминает своим поведением саму Жизнь — высшее и системообразующее измерение Мира.

Так что, любой sapiens есть — homo, конечно, но в самом поверхностном смысле этого ужасного слова. Чуть поглубже он только к себе присмотрится, как сначала проглянет рожденное Сексом животное; под ним насекомое зажужжит в хоботок и, наконец, нечто бактериально-растительное покажется на самом уже гестальном дне. Не тут ли сокрыта причина популярности, которой пользуется ребенок (этакое «растительное насекомое» с мутной жемчужинкой прото-мысли во лбу, разлегшееся в навозной куче аморфного духа) среди гномов, фей и прочего полтергейста, охотно припадающего к энергетическим утечкам из психических расселин меж неравнозначных жизненных форм?..

Впрочем, вернемся, пока не забыли, ко второй части поставленного вопроса: о смысле жизненного пути, а еще лучше — о здравомыслии Судьбы, с монотонным упорством нас по нему толкающей. Итак, обтянувшись «кожицей» Секса, новорожденная Душа пускается в унылое путешествие по равнинной зрелости через низины старости — к обрыву в смерть. Насколько перспективно выбранное направление? Очевидно, в Толпе и под Богом, иного нам не дано: во Множестве индивидуум обречен вертеться шестеренкой передаточного механизма, то и дело умирая как частность ради вечности Общего. Отсюда, кстати, и церковная неприязнь к магии: любые закулисные переговоры со Смертью колесу коллективной жизненности — вреднейшая «палка».

Но вот умирает Бог, и человек (живая клеточка разлагающегося общетрупа) оказывается перед удручающей перспективой застрять в «жизни вечной», что воцаряется в гниющих останках обожествленного мира. Как прорваться ему Смерти за спину в следующую, безбожную Жизнь? Оказывается, нет ничего проще. Путеводная нить Богом уже подготовлена; остается лишь пройтись вверх-вниз по «косичке» Любви и переплести ее в обратную сторону: источник излучения найти на внутреннем Экране, а сдвоенным кончиком попасть на изнанку внешнего.

Индивидуальная душа, облаченная в «скафандр» Нового секса (который с Мыслью вступит к тому времени в повторный, не освященный божественной властью брак), вправе претендовать на бессмертие в самом реальном смысле этого слова. Смерть подстерегает жертву на выходе к внешнему Экрану Реальности; Душа же, сменив ориентацию, к следующему воплощению вправе отправиться обратным путем — через экран внутренний. Восстановив союз Секса и Мысли в Новой любви, рожденной истинным Духом, Жизнь как раз и ввернется в «игольное ушко» Нуля, ничуть при этом себя не утратив.


ГЛАВА 35
Бездушный младенец за бортом греховной купели

Мимолетного знакомства с малолетней третью рода человеческого, бездушным дитяткою, нам оказалось вполне достаточно, чтобы углядеть в нем насекомое с «измерением-плюс»; этакого пупырчатого бога-в-себе. Телом и Разумом в Реальность с грехом пополам втиснувшийся, духовной своей пуповиной он, вплоть до пришествия Секса, остается связан с глубинами аморфного Духа, питательной средой для всего самого в жизненном отношении обессмысленного.

Выделяясь среди прочих обитателей суб-реального дна игривым умом и завидной статью, Ребенок пользуется здесь непреходящим успехом. Феи, гномы и прочие «малые люди» (как бы ни покорежила их череда апокалиптических мутаций) продолжают сердечно дружить с дойной коровенкой высшей жизненности, доверчиво спустившей вымя к ним в субреальный «ил». Каждого очередного дитятку, шнурочком Секса сдергиваемого в Реальность (где, вообще говоря, от рождения и торчала несмышленая его головенка), «малые люди» оплакивают, должно быть, как мы тут — какого-нибудь седого махатму.

Из всех жизнесосущих тварей особенно пристрастился к сынку человеческому, понятное дело, его лже-родитель. Уже от первого знакомства со своим чуть в Реальность приспущенным двойничком Господь, должно быть, обомлел не на шутку: неслучайно же объявил того безгрешным агнцем, а все, что устами его глаголет — истиной. Двери Царствия перед малолетним фаворитом Гавриил с Харитоном открыли безоговорочно, не спрашивая о текущих отметках по поведению. Церковь провозгласила детскую душу «святой», во спасении не нуждающейся и даже заговорила о возможном назначении ей пансиона в приватной ангельской гвардии. Но случилась незадача: души-то дитятко в себе и не обнаружило. Из-за чего не в состоянии оказалось — ни оценить божественную к себе благосклонность, ни сверху спущенными привилегиями как-то воспользоваться.

Зная уже некоторые божественные повадки, нетрудно предположить, что за небесными щедротами скрывался подвох: вместе с безусловным «прощением грехов» своему новому подопечному Всевышний явно намеревался подсунуть и карт-бланш на убийство. Малолетний изверг Небесам был бы куда полезнее взрослого верующего, пусть даже греховность свою (вместе с душой) Мессии оптом продавшего. В отличие от убийцы зрелого (который по совершении злого деяния сливается с жертвой в диполь, отчего в таковую сам превращается), агнец в Реальности торчит лишь умишком, да кое-как тельцем; в остальном же трогательно бездушен — значит, не подвержен и огрешению. Такого бы шалунишку приобщить к мокрому делу; уж он для Небес наковырял бы духовной пищи. Это ведь недостаток оной мешает Богу реализовать творческие претензии; о ней размечтавшись, придумывает он сплести из подручных энергетических средств бесплоднейший суррогат — «косичку» Любви!

Ребенок не отвечает Богу взаимностью: игнорирует адресованные ему непристойные жесты и в Небеса не заглядывает вплоть до момента «одушевления», свой преступный потенциал растрачивая в масштабах горшка и песочницы. Видя такое дело, Бог не на шутку серчает. В церковных анналах появляется капризная запись о «первородном грехе»: оказывается, грешен-таки младенец — тем уже, что произошел от Адама (посмевшего превзойти прародителя в жизненности). И наш Иисус всепрощающий, переминаясь с ноги на ногу в некотором отдалении от детсада, смущенно краснеет: смывал-смывал грехи с воров и убийц, а несмываемый по недосмотру так и оставил на самом невинном!

Между тем, жеманная разочарованность Всевышнего в своем несостоявшемся лазутчике выглядит по меньшей мере комично. При всей своей псевдо-божественности ребенок Богу не то что не близок — не виден вообще. В Реальности недопроявленный, он и для Царствия недосягаем: лишен Секса, «хоботок» которого можно было бы прихватить для соединения с Мыслью в «нить» Любви, что любого грешника притянет к ответу на Небеса.

Божественность дитятки изнаночна: Мысль и Секс (уже сплетенные в любовном союзе) оно получает извне, от окружающих. Более того, неосознанно в себе эту «косичку» распутывая, ребенок вырабатывает собственный вариант необожествленной Любви, подобную той, которая, соединив на внутреннем Экране концы ввернутых вовнутрь Мысли и Секса, рано или поздно предложит Жизни вернуться к глубинам ее породившего Духа. Эх, сюда бы Ирода с его ножницами!..

Не сознавая глубинного смысла детской зловредности, Бог, тем не менее, подмечает в ребенке энергетического конкурента, добрую (даже, пожалуй, добрейшую) половину «взрослой» Любви присваивающего себе. Суетливо меняя тактику, Церковь предписывает родителям по возможности притеснить «первородного» грешника, подвергнув того морально-воспитательному режиму, сродни тюремному. Но как бы ни пытались мучители изнасиловать ребенка моралью, тот на наивных просторах нерожденной Души своей остается девственно чист. Ни Бога возлюбить неспособен, ни, тем более, ближнего своего; природную же божественность — если реализует, то в банальной прожорливости. К производству ортодоксальной Любви будучи непригоден, этот свинтус лишь отовсюду сосет ее почем зря, присовокупляя задним числом к аморфной духовности, что плещется в нем предтечей грядущей Души. В общем, ребенок для Бога (который в Реальность к нам пялится, как в свои собственные Небеса) — что для самого ребенка какой-нибудь херувим: мелкий бес не от мира сего, норовящий припасть к кормящему вымени.

…Отсюда — лирическое отступление, переходящее в парапсихологическую гипотезу: что, если упоминавшиеся «малые люди» есть субреальные псевдо-«дети», божественным восприятием на мировом дне довоссознанные? Захотел Всевышний узреть под собой непостижимое дитя человеческое — вместо него создал авторскую версию искомого объекта; разве не так оно случается в животворящих зеркалах с особо ярыми фантазерами? Вон, человек: так по сей день и вглядывается в Небеса, рисуя там себе унылое представление о том, кто мог бы его сотворить!

Оправданной представляется теперь и родственная симпатия малолетних к параллельному им миру гномов и фей. «Зачем, — спрашивает дитятко, висишь ты, дважды отраженная псевдо-детская поросль в реальном болоте головками вниз?» — «Затем, — отвечает за весь коллектив добрая фея, — что хочу отразить (персонифицировав заодно) всевышнее представление о том, как надлежит выглядеть агнцу безгрешному…» С чем и падает в объятия оного — звонким поцелуям навстречу.

…А тем временем, замечая, что ребенок не проявляет способностей ни к Любви, ни к сколько-нибудь осознанному бесчинству, Господь забывает простить несостоявшемуся союзнику его «первородные» прегрешения и капризно тянет назад свою бессовестную индульгенцию. При всей своей природной бесчеловечности дитя так и остается высшим носителем элементарного Духа; «крайней плотью» разумной жизненности. Страсть к умерщвлению себе подобных пробудится в нем позже, одновременно с «запеченной» в Сексе душой, когда от новообретенной способности к жизнетворчеству черной тенью отделится изнаночная тяга к расчистке реальных ниш. А до тех пор — безгрешно дитятко: в том смысле, что лишено души, к которой квитанция на грехооплату могла бы сверху подклеиться.


ГЛАВА 36
От душевности к духовности: вверх по лону Девы Марии

Из сообщения о том, что индивидуальная Душа («сосиска» Духа в «кожице» Секса) рождается в теле спустя две с лишним аморальных пятилетки после появления оного на свет божий, следует сенсационный вывод. До того момента, как на Экране Реальности засветился отраженный Всевышний, человек обходился без индивидуальности в современном понимании этого слова: мусолил за пазухой анонимную порцию Духа, утраты духовной собственности (в силу ее отсутствия) не страшился, с Жизнью и Смертью был на равной ноге.

При всей своей неоспоримой душевности, растущий организм несмышленого человечества оставался девственно неодушевлен. Пошевеливая творческими усиками Мысли и Секса, человек не находил им точки приложения и историю свою на экранном полотне писал, как вилами по воде. Жизнетворческая краска, разведенная на аморфном Духе, не задерживалась на экранной тверди, так что каждый очередной «град небесный» рано или поздно обрушивался на своих же злосчастных строителей.

Секс с Мыслью обхаживали друг друга далековатой сторонкой, свидания назначая, в основном, за альковами магии. Любовь здешние умельцы заваривали на основе сырой духовности, поэтому получалась она ущербной и быстро скисала, сворачиваясь изнаночным культом Убийства. Полоумная Жизнь варилась на реальном дне в своем же соку, а воспроизводилась (за счет самоубийственного раскручивания воронки Смерти) количественно, не претендуя на второй реальный «этаж».

Но вот Жизнь размножилась до качественного скачка: родившийся Разум устремил Мысль к Небесам, та («нарисовав» Бога), соединилась с Сексом ради Любви, и — недра безликого Духа организовались в массовое производство индивидуальных душонок. Замкнув над собою оживший внешний Экран, человек открыл для себя выход к его в Разуме скрытой изнанке и, не покидая Толпы, сделался индивидуален.

Прежде чем зачать истинного Индивидуума, Всевышнему, однако, еще предстояло во славу собственного человеколюбия наделать кучу недобрых дел. Для начала (коим предполагалось обеспечить Конец) он произвел на свет Мессию (сына своего, нельзя сказать, чтобы очень уж человеческого), использовав опыт магии — допотопного цеха, в котором испокон веков велись алхимические попытки соединить так или иначе Дух, Мысль и Секс. Собранный с подопечных территорий «святой дух» (личиком сильно смахивавший на среднепалестинского сперматозоида) снизошел на непорочную Деву Марию (термин «покрыл», заимствованный из раннеромантического животноводства, пожалуй, точнее выразил бы всю глубину этой связи), и — живородящий «черный ящик» Реальности на выходе выдал мертворожденного человекобога.

Поелозив в территориальном лоне Мессией-фаллом, Всевышний затем болезненно умертвил себе крайнюю плоть (так, чтобы земную боль богочлена вывернуть изнаночным небесным оргазмом) и, за это убийство осудив самую Жизнь, начал кампанию по привлечению ее всем скопом наверх — к вечному наказанию. Пока Мессия-орган проникновенно страдал на кресте, отцовское тело за кулисам реальной сцены вздыхало, хрюкало и строило сладострастные рожи. А «кончив вовнутрь», прихватило оплодотворенное человечество за энергетическую пуповину и поволокло его к Апокалипсису. За перипетиями этого квазиэротического фарса никто не заметил, как Создатель, обзаведясь экранным обликом, вплотную приблизился к выходу в мир иной. Зато все встретили аплодисментами христианского Бога, который на встречном курсе в Реальность ввалился без панталон: глобальным бесом, уважением к женскому достоинству нимало не отягощенным.

* * *
Современному богословию, тронутому тлением политкорректности, феномен «непорочного зачатия» представляется главным библейским несчастьем. Безобразное изнасилование девы Марии расплылось по всей божественной совести пятном, происхождению коего никак не удается подыскать сколько-нибудь порядочного объяснения. Изойдя смущением, Церковь приготовилась уж и лишить Богоматерь плевы задним числом… Но даже этот малопристойный жест не помог ей вымарать из библейской истории место, куда небесная Сущность внедрилась с тактом, сделавшим бы честь какому-нибудь придурковатому гуманоиду.

«Однако кто возьмется утверждать, что деве Марии ее почетная миссия не пришлась по вкусу? — усомнится иной духовник. — Что кавалер не доставил даме плезиру по примеру Зевса, что на встрече с Данаей положил начало сексуальному монетаризму?» Еще недавно такие сомнения мы бы, пожалуй, не знали, чем и развеять, но в опадающей нашей Реальности с самых мокрых и темных дел покровы слетают сами собой. Достаточно покопаться среди могилок пост-апокалиптического событийного кладбища, изнаночно отразившего весь спектакль на Голгофе, чтобы найти тут по меньшей мере одно изобличающее обстоятельство. Феномен «плачущих мадонн» — вот чудо господне, кудесника нашего выдающее с головой.

Парапсихологи, связав феномен с природной чувственностью, которая вынуждает матерь в знак «единения» со всеми скорбящими еще и всякую жидкость с ними лить в унисон, к истине, как водится, приблизились на полшага. Дева (совершенно как призрак, к месту гибели физического тела привязанный) если «единение» и испытывает, то лишь с негасимым воспоминанием о собственном вселенском позоре. «Воскресая» то тут, то там в зеркальных осколках пост-апокалиптического зазеркалья и материализуя на своих портретах случайную жидкость, она символически «переживает» момент всевышнего осеменения, заодно и Реальности пытаясь вернуть жиденькое подобие того, что некогда в себя приняла.

Как-то мимоходом мы замечали, что, прежде чем материализовать семя в девственном лоне, «святой дух» должен был (в соответствии с даже ему известными законами сохранения) изъять таковую из неуточненного числа донорских мошонок. В сравнении с избиением младенцев, учиненным накануне, дело это особенно «мокрым» не назовешь, но вот ведь какой имеется тут морально хлипкий аспект: проведя массовую экспроприацию семени у избранного населения, Бог изнасилование бессловесной Девы оформил как групповое — всех повязал своим личным грехом. Коллективно обесчещенная богоматка лишь в болезненном воображении верующего (сознательного соучастника преступления) осталась девственным символом непорочности; к Царствию же вознеслась кувырком — всемирной блудницей.

Оросив несчастную Деву общенациональной струей жизненности, Господь и сотрудников своих как бы невзначай поимел. Потому-то народ-избранник, по живчику растративший себя на «мокрое» дело, и побрел вскоре по миру, понурив кудрявую голову. Из метафизического нуля Богом обчищенной общемошонки путь ему открылся единственный — в бестолковую пространственную бесконечность.

Апокалипсис всем сестрам этой семейки выдал по серьге: народу-осеменителю преподнес утешительный приз «мирового господства» (ту очаровательную неопределенность, что буфером пролегает меж бесконечностью и ее изнанкой, нулем), обесчещенной Деве — грядущее повышение церковного статуса (очень ей, должно быть, необходимое), Индивидууму (внучонку от всей этой диковинной завязи) — неожиданное рождение. Пора, значит, и нам завершать беседы о постельных завоеваниях всем надоевшего Духа. Право же, куда больше полезных нравоучений извлечем мы из жития Секса — «падшего ангела» души человеческой, похабной небесной святости явившего более чем здоровое противоядие.

Лекция 37. Два секса: постоянный и переменный

Приобщившись к сотворению коллективной души человеческой, Секс — в качестве нового жизненного измерения — развернулся «по вертикали», соединил оба Экрана и заискрился в Реальности старательной электростанцией, занявшись повсеместным совмещением «начал» — источающего с потребляющим. Дипломатично отдавшись — частично Богу, а в основном, человеку, — он расслоился на два потока: рабочий (животный) и эстетический (творческий), а обнаружив в себе нарастающий промежуток (симптом второго рождения), ринулся искать энергетический потолок, где можно было бы воссоединить болтающиеся концы. Впрочем, основной задачей Секса в Реальности стало механическое воспроизводство разумной жизненности.

Не секрет, что добожественное человечество всем прочим мирским удовольствиям предпочитало неудержимое размножение; проще говоря, не столько пользовалось Сексом, сколько использовало его по самому узкому из назначений. Занырнув общеразуму под «колпак», Жизнь ввернула сексуальный вектор в себя, отчего воодушевилась в прямом смысле и уже не на шутку. Секс «образумился», божественным жестом приобнял полный объем аморфного Духа и, поприжав хорошенько добычу, принялся выдавливать из нее «брикетики» индивидуальных душ. Секс-в-себе (как суб-божественная жизнеформа) отделился от механизма воспроизводства и наполнился качественно новым смыслом, сделавшись для обожествленного человека необходимостью почти уже творческой — предполагающей возможность духовно довоссоздаться за счет ближнего своего. Тут-то и выродился он в энтропийную функцию Жизни — внутреннее средство достижения духовного равновесия. Как могло получиться, что двигатель жизненного развития, оказался вдруг у последнего в арьергарде? Заглянем в колыбельку к двум совершеннолетним агнцам; посмотрим, чем в действительности они там занимаются.

* * *
Что такое (спросим мы учащегося, вызванного для этой цели к доске) гетеросексуальный половой акт? Элементарный процесс жизнеобмена (так примерно ответит он); единичный «шаг» в общем (и потому плавном) движении органической Жизни туда-сюда. Оргазм — одномоментный выброс «квантового» жизнезаряда в надежде на взаимоотдачу той же монетой — составляет, очевидно, предмет и смысл всей этой приятной возни.

Человек — единица по природе своей бинарная, изначально разложенная на индивидуальную и множественную составляющие, — сношается столь же двусмысленно: по парам, вроде бы, но во имя Толпы, которая на половом акте, как на базовой матрице жизнетворчества, себя отстраивает. Ясное дело, изливающиеся при этом жизнезатраты сношающиеся компенсируют друг другу только отчасти; в основном же — питают содержащее их в себе Множество, раскочегаривая вечный двигатель Жизни в каждой его рабочей детали.

…Впрочем, подойдешь к колыбельке с другой стороны — видно, как Толпа сама обсасывает каждый свой сексуальный диполь, пользуясь разностью потенциалов между мужским (отчасти материализованным в семени и потому ущербным) и женским (избыточным) полюсами. Истина же, как с ней это часто бывает, лежит не то, чтобы посередине, а — и там, и сям и, знаете ли, повсюду, а потому в данном случае не очень-то нас и интересует.

Осведомись мы у сексуально сознательного жизненосителя о причинах, заставляющих его усердно сношать жизненную среду, и тот зачмокает что-нибудь этакое об «удовольствии», как бы намекая на особую в этом смысле благосклонность к себе судьбы. И невдомек примитивному труженику сексуальной вахты, что за разменные постельные наслаждения Множество заставляет его расплачиваться твердой валютой реальной жизненности. Каждое совокупление в том низеньком мире, что разлегся «под богом» есть не что иное, как полновесная групповуха, энергетически прибыльная лишь для Толпы — того самого «третьего», что как залез под христианские простыни, так обратно уж ни ногой.

Увы, приятственность Секса — не из тех благ, коим агнцу следовало бы по-детски радоваться. Удовольствие есть, как известно, энергозатратный симптом, так что, совокупляющийся дуэт, в обмен на две порции донорской жизненности вознаграждаемый «наслаждением», парой пухлых губок суммируется в элементарное общевлагалище: сюда и прет на энергетический водопой по-мужски ущербная, нищая духом Толпа. Она-то и есть в Сексе наш единственный «постоянный партнер»; третья и основная сторона любовного треугольника, щедрый анализ и жадный синтез хитро в себе совместившем.

Вот только, все ли труженики половой вахты с похвальным простодушием посвящают себя делу «жизнеэлектрификации»? Э нет, есть среди нас и такие, что с подстанции гетеросекса сбежали (от энергопотребления, между прочим, не отказавшись) и паразитируют теперь на теле общества — не то, чтобы очень уж вредным, но определенно побочным продуктом процесса общественного размножения. Речь тут зашла у нас о трутнях гомосексуальной цепи, которые вливают в общую сексуальную Сеть незначительный по силе и безжизненный в своей сущности «постоянный ток». Не станем притворяться, будто с природой его хорошо знакомы; предположим лишь, что необходимость обратного «момента вращения» (индуцирующего, как Максвеллом и предписано, поле противоположной направленности) в жизненном маховике объективна — обусловлена каким-нибудь законом внутренней компенсации. То есть, раз уж суждено двигаться человечеству, то по-ленински: два шага вперед, а третий — туда же, но при этом себе же (чуть пригнувшемуся) навстречу.

Если гетерополе поляризовано «атомарно», то гомосекс (по отношению к нему «перпендикулярный») распадается на пару суммарных полюсов, каждый из которых набран из «атомов» своего знака. Пара женских (энергетически избыточных) плюсов, объединяется здесь в условно положительный потенциал; отрицательные мужские союзы сливаются в обще-минус.
Повсеместно поляризованный трудовой гетеросекс производит Жизнь. Заранее распавшаяся на пару безжизненных полюсов-коллективов гомосексуальная сеть, напротив, себя воспроизводит от жизненности, тут же ответвляясь от нее энергетической клоакой. Или, быть может, мы чего-то недоглядели и два полюса-трутня (лесбиянки и мужеложцы) готовы взаимосовокупиться и сообща что-нибудь живенькое произвести? Полноте: каждая из этих «могучих кучек» недоразвитым вектором устремлена в себя: никого вокруг и видеть не хочет.

Положительность «дважды женского» плюса условна: формальной энергетической избыточности двух лесбиянок не находится адекватного потребителя, и в тщетной (хоть и похвальной) попытке «ввернуться в себя» обе дамы свои выспренние оргазмы банальным манером сливают Небесам в коммунальную вазу. И знаете, заслуживают от той благодарного — если не слова, то вздоха; во всяком случае, отправляемые сюда же выделения мужеложцев заражены энергодефицитом, который и на состоянии мировой иммунной системы сказался уже, сами знаете, как. Гомосексуалист не случайно ведь обожает шарахаться по сортирам: испражнение есть его метафора жизнетворчества, а заодно и символ всего, что может стать объектом любви. «Будучи по сути своей энергетическим дерьмом, отходящим от человечества, я и любить предпочитаю себе подобное», — примерно такое программное заявление делает он, бережно орошая возлюбленному прямую кишку.

С другой стороны, общественное мнение (здешний глас Божий) порицает блудного экскрементатора вовсе не за энергетическое тунеядство, абстрактную аморальность или дурной вкус (не говоря уж об обонянии). Искра транссексуальности (та, что надтреснувшее зеркало психики обращает в себя, заставляя искать внутри идеал однополой божественности), — вот что более всего в нем пугает Толпу (а значит, Всевышнего).

Разумеется, стремясь к идеалу бога-в-себе, гомосексуалист не в состоянии самозамкнуться — в поиске «себеподобности» он (в отличие, допустим, от истинного нарциссиста) довольствуется «себе подобным», не более. А значит, остается в рабстве у Множества и убогонькую Любовь свою протаскивает в то же божье логово, разве что, окольными — самыми заразными и вонючими тропами.

Безбожное постапокалиптическое сознание постепенно сняло с однополой любви ярлык извращенности, получив от истории достаточно веские на то основания. Путь через Апокалипсис — попытку массового самоубийства (с истинно висельным общеоргазмом, испытанным в ходе сексуальной революции), — обновленного человека привел к сомнению: чего стоят наши претензии к «отклоняющемуся» перверту, если по самим критериям «нормальности» прошелся кованый валенок христианства, на провозглашенных нормах Морали установившего диктатуру кровавой дикости?

…В короткое путешествие по замысловатым энергетическим лабиринтам перверсий (набору аллергических реакций Секса на приобщение к нему Мысли и Духа) мы пускаемся (помня, что ведем за собою наиболее целомудренных учащихся средних классов) — исключительно с познавательной целью. Кунсткамера эта способна рассказать нам многое — о сути человеческой, зыбкости ее нынешнего состояния, и о том, как размыта грань, отделяющая внешне разумное существо от насекомого, бездумно слетевшего в мир наш с небесных высот.


Лекция 38. Садизм: боль и наслаждение в природном круговороте

Энергетическая сеть «переменного» гетеросекса с ее «постоянным» гомосексуальным придатком, при всей своей приземленнности, по сути божественна, по форме — трогательно человечна. Однако, уже в соседнем садомазохистском цехе творятся дела столь мерзкие, что так и хочется призвать сюда Черта и ткнуть рогом: смотри, что наделал, пакостник — какую на клумбах Любви навалил кучу!

Между тем, враг если и бывал тут, то — сном, не духом. Камера пыток самым естественным образом пристроилась к Саду любви декоративной мансардой, деятельность свою посвятив все тому же небесному потребителю. Другое дело, для вскрытия закупоренных энергетических «вен» она вынуждена была прибегнуть к «скальпелю» изнаночного наслаждения — боли.

Самый популярный лозунг своей идеологии («Боль приведет к наслаждению») христианство протащило в будущее из тех аморальных времен, когда две упомянутых крайности — порождая друг друга, взаимно наращиваясь и, наконец, самоуничтожаясь (этическую сторону этого дела сохранили животные, практическую — влюбленные представители некоторых насекомых) — оставались сомкнутыми. Реальным смыслом идея (направиться к хохотливому райскому счастьицу через долину печали) наполнилась, как только Бог, оплодотворив человекомассу, боль и наслаждение развел по разные стороны психических «баррикад».

С того момента, как Отец небесный — от всей души и ее же не чая — помучил на кресте незаконного сына своего человеческого, стены мировой Камеры пыток замкнулись: приятное «здесь» стало весьма болезненно восприниматься «там», и наоборот — страданьем бесхитростным, но рьяным, верующий научился обеспечивать своему небесному Другу хорошее самочувствие и доброе расположение духа. Повернется ли после этого язык наш обозвать садизм извращением (пусть даже он, как и все божественное, нами извращенно здесь понимается)? Поглядеть на это дело со стороны небес, страсть к мучительству вывернется правдивейшим отпечатком божьей симпатии ко всему сколько-нибудь человеческому!

«Цивилизованный» садизм, облагороженный партнерством добровольного мазохиста, в пост-апокалиптических светских салонах выродился в сексуальный пост-модернизм. Дуэты, работающие в этом жанре, свято чтут библейские заповеди (каждая попка старается исключительно для ближнего своего, а получив шлепок, с готовностью подставляет вторую щеку), из-за чего летальный исход тут — большая редкость.

Богу такое притворство не по душе: куда милей ему дикий садизм, на плоскость Секса ниспадающий одной из проекций святой Веры. Убийца-садист — он ведь и есть христианин в самом бесхитростном смысле этого емкого слова. Умерщвляя жертву и таким образом вступая с Реальностью в половой контакт, он оргазм — нет, сам не испытывает, но — дарит Всевышнему; чужую жизнь Небесам возносит так же бессовестно, как его чуть более мирный единомышленник — святую молитву. Несомненно, маньяк страдает астральной шизофренией: «здесь» узурпирует функции Бога, за кулисы небесного зазеркалья уползает зловонным червем, лишенным даже намека на человечность. С другой стороны, разве человеколюбие с гуманизмом более всего ценит в земных своих слугах Сущность, что кочегарит у райской своей сковородки?

Часы работы убийцы-маньяка ограничены его земным сроком. При всей своей устремленности к Небесам, он не лелеет видов на Вечность и умирает, как насекомое (или, если угодно, Мессия), чтобы тут же по соседству воскреснуть — возможно, в обличьи своего перепончатокрылого собрата. Спросить Садиста о вероисповедании (или просто текущих взглядах на жизнь), тот усмехнется: не верю я, мол, ни во что, — и будет по-своему прав. Но что тянет его в храм божий ставить свечки и целовать иконки — не квазицерковная ли близость к Царствию через «изнанку»?

Время от времени в трогательном пароксизме искренности убийца-маньяк решается поведать миру о «голосах свыше», толкающих его на известного рода поступки. Жесткосердная аудитория (присяжные, товарищи-судьи, группа сокамерников) не верит служивому, а ведь зря: истязая и умерщвляя, любой «сатана Мэнсон» (прозвище свое старательно опровергая) Богу оказывает услугу интимного свойства; ласками обеспечивает возлюбленному самые сладостные минуты. Ну, а тому, по привычке алкающему безмерно, — отчего бы и не шепнуть фавориту просьбу о самом заветном?

«Помрачение», которое садист испытывает перед очередным преступлением, эта его загадочная невменяемость — есть не что иное, как симптом эйфории небесной. Оргазм «супругами» разделен, впрочем, в том только смысле, что небесная приятственность для чернорабочего оборачивается психическим, отчасти умственным онемением. Бог ли отключает садиста в момент убийства, чтобы тот, извергая Небесам изъятую жизненность, лишнего себе не присвоил, или он сам (этакий атавистический суб-мессия, небесному фаллу нервное окончание) на фоне элементов реального питания, сыплющих искрами, чернеет дырой?.. Как бы то ни было, Толпа реабилитирует божьего служку: приговаривая к смерти, превращает его в жертву — тем и помогает увильнуть от вахтера-Дьявола с мухобойкой в руке, на таких вот крылатых паразитов как раз нацеленной.

Так что, Убийство — это и форма Любви, и ее следствие; не столько даже изнанка, сколько в себя ввалившееся самовоплощение; романтическое «объяснение» — столь эффективное, что мгновенно соединяет влюбленного с жертвой в реальный диполь, заодно и боли с наслаждением возвращая утраченное единство. Историческая иллюстрация истинно «мужской дружбы» — подвижничество Иуды (по любви отправившего Иисуса на смерть) — покажется бледноватой, если не вспомнить, что и жертва не обошла фаворита взаимностью — столь же широким жестом сдала его на заклание небесным властям. Так и улеглась там эта парочка метафизических мужеложцев в самоудовлетворившуюся «восьмёрку».

Бог с Мессией изъявили взаимопривязанность ничуть не менее пылко. Сначала папаша, умертвив сына, отцовские чувства реализовал с полным душевным отдохновением. В результате же — сам дух испустил от первой же оплеухи сыночка, из исторического зазеркалья выпрыгнувшего Антихристом, чтобы божественное преступление ответным ударом нейтрализовать.

Любовные страдания — Отца в Царствии, Сына этажом ниже — в историю метафизического романтизма вписали новую страницу, после которой взаимоприязнь человека и Бога вылилась в сплошную садомазохистскую оргию. Чего стоит хотя бы интимное новаторство аскета-мученика, научившегося доставлять Всевышнему мелкий оргазм, доводя себя до сверхболезненного состояния и по натруженному участку Экрана молитвой елозя, яко языцей по клитору!.. Ну, а после Апокалипсиса садомазохизм и вовсе расплылся по миру кровавым пятном: боль и наслаждение, вспомнив о былом, сладострастно приобняли Мир, да так и завалили его в могилу.


Лекция 39. Зоофил: «нищий духом» на скотном дворе

В отличие от земной твари, что Мыслью устремлена ввысь, к внешнему экранному потолку, Тварь небесная буравить взглядом своим всевидящим обречена подлежащую почву Реальности. Озираясь здесь самым угрюмым образом, Всевышний рядом с садистом (насекомым мизерным, но в пакостливости своей крайне божественным), примечает и ковыряющегося в чем-то своем зоофила — жучка вредного, но сравнительно более человечного.

Традиционный зоофил сельского типа (из тех, кого щедро взращивает американская почва, богатая как пламенными христианами, так и живностью, от таковых не без оснований шарахающейся) чтит заповеди и подражает садисту — старшему брату своему во Христе. Овцу, свинью или иную скачущую галопом возлюбленную он умерщвляет в момент оргазма из побуждений по-библейски возвышенных: жаждет не только припасть к источнику жизненности, но и Небесам передать часть добычи. На обоих фронтах, земном и небесном, зоофила ждет поражение: в царских закромах на поставляемый им энергетический навоз спроса, как не было, так и нет, а Реальность немедленно в свою пользу прихваченный кусок вырывает из слюнявого рта. В конечном итоге не остается зоофилу ничего, кроме голой (если не сказать, мохнатой) эстетики.

Сам зоофил, поставь мы его пред алтарем христианской Морали, сходу найдет оправдание своему поведению. Да, мол, пошел искать взаимности у свиньи, и что тут такого? Местным девушкам религия запрещает добрачный секс (кроме только самого целомудренного — орального или анального), требуя беречь в себе самое ценное, что только мог дать Господь — девственную плеву (тут, пожалуй, и Дева Мария спустит по ближайшей иконке дежурную слезу умиления); ничего не остается, значит, вызревшему техасскому гражданину, кроме как тренироваться в свинарнике.

По-человечески (да и по-государственному) мы готовы понять и даже принять — как самого зоофила, так и мясо скота, облюбованно им забитого. В амбарной же книге отметим: перед нами начинающий садист, явно изготовившийся к повышению квалификации. Собственно, и Господь Бог на данный участок сексуального пастбища потому взирает столь милостиво, что не без оснований воображает тут нечто вроде церковно-приходской школы Убийства — богоугоднейшего из дел человеческих.

Астральный портрет зоофила, при всей заскорузлости натурщика, позирующего в хлеву, привлекательнее садистского. Если садист — человекоподобный микроб, от посмертной расплаты спасающийся блошиным прыжком за пределы местного бытия, то зоофил — насекомое, причем, откровенно ползучее. Вовсе и не хотел бы он рассеяться посмертно, подобно садисту, в божественное ничто; напротив, готов реинкарнироваться, да не в клеща какого-нибудь, или клопа, а сразу в свинью — грядущим единомышленникам своим на счастье. В садисте — неуловимо-призрачном каннибале божьего воинства, есть, согласитесь, что-то первобытно-общинное. Зоофил же, скромный труженик чернозема Реальности (пусть даже от удобряемой им грязи мало чем отличающийся), являет собой, скорее, ископаемое эпохи метафизического феодализма.

Запоздалая мысль о даме-зоофиличке переносит нас к противоположному концу энергетического спектра. Подобно лесбиянке, редкой жемчужиной венчающей навозную кучу мужского гомосексуализма, эта жрица любовной эксцентрики далека от хищнических устремлений и, по правде сказать, выглядит столь привлекательно, что так и хочется за ней приударить копытом. Скептически настроенные авторы некоторых школьных пособий миролюбие зоофилички (от умерщвления своего четвероногого кавалера традиционно воздерживающейся) склонны объяснять известной конституционной неловкостью: обращенная к самцу, в основном, филейной частью, она и в объятия-то любимого как следует заключить неспособна. Но все дело в том, что на рандеву с жеребцом наша героиня отправляется с немужским настроением — без камня за пазухой или удавки в рейтузах. Ее романтический выбор предопределен жаждой чистой жизненности и не отягощен мужской (садистской) ущербностью.

В каком-то смысле этот выбор оправдан. Оргазм самца неразумен: лишен творческой составляющей, а потому не заражен вирусом энергетического каннибализма, хотя — что там греха таить — на свет производит все тот же мусорный коктейль семени и энергетического шлака. В противоположность человеческому самцу (порабощенному Толпой и ее небесным наместником, Богом), мерин не повязан с жадными Небесами «косичкой» Любви, а потому и нежданной даме сердца отдает себя без остатка, ни в чем ее не обворовывая. Та же — проглатывает вегетарианскую порцию реального «ила» и (ловко выплевывая при этом крючок, на который небесный траулер надеялся ее подцепить) воплощается на мгновение в истинную Деву: перед парнокопытным суб-божеством предстает обобществленным лоном всего человечества.

Требуя от своего бесхитростного партнера первобытной Любви (полностью в Сексе утопленной, от энергетических посягательств Мысли освобожденной), она словно заявляет притихшим в изумлении Небесам: видите, и я по примеру вашей фаворитки, всегда готова зачать — не от спермы, но Духа… Позвольте, да уж не сама Богоматерь ли покровительствует конюшенным искательницам простого (если не сказать, простейшего) женского счастья?

Жаль, конечно, что женская зоофилия не удостоилась в сексуально-производственном объединении отдельного цеха. Наверное, заслуживают упрека и братья наши меньшие, страдающие — кто ослабленной мотивацией, кто обилием лишних конечностей. Но не омрачим же сии страницы пустым причитанием: благодаря тому только и застряло животное на невысокой своей эволюционной ступени, что не обзавелось Богом, Разумом и, как следствие, «творческим» Сексом — лишь на первый взгляд ни к чему не обязывающим методом оплодотворения праздной яйцеклетки небесной. По той же причине оно сохранило свою сексуальную энергетику незамутненной и по-прежнему желанной для представительницы прекрасной половины рода человеческого, измотавшей себя на сесуально-производственной каторге.

Мужчина-зоофил, как бы он ни пыжился, не в силах ни присвоить себе жизненность самки, ни с ней поделиться своей ущербной, на Экран заземленной энергией. В отличие от зоофилички, кое-как вырабатывающей в несмышленом партнере ископаемые струйки почившей в человеке первобытной Любви, зоофил-мужчина озабочен лишь текущим энергетическим уловом — всем тем, что в данный момент можно выменять на порцию мошоночной жизненности (которая с момента рождения Разума становится для него на реальном рынке разменной монетой). Самка животного (оргазм придерживающая для каких-то своих, низших Небес) и вовсе не в силах одарить чем бы то ни было своего кавалера в сомбреро; она рассчитывается с ним собственной жизнью, но и эта монета тут же вываливается из дырявого фермерского кармана.

Итак, в ходе своего секс-тура по зооферме мужчина всячески удручает партнерш физически и остается ни с чем. Женщина, напротив, никоим местом не ущемляя самца, полностью проглатывает его питательный оргазм, становится единоличной хозяйкой энергетической добычи и реализует инстинкт обладания, в удовлетворении которого начисто отказывают ей семья и школа. Впрочем, на сельхозугодьях спасаясь от сексуального гнета, она и здесь не обнаруживает для себя тех залежей энергетики, ради которых стоило бы рисковать импортными колготками, переползая в конюшню через забор.


Лекция 40. Некрофил: санитар Реальности, оппонент вампиру

Поддавшись естественному позыву, мы выбегаем, зажав нос, из зоофилической подсобки при садистском концлагере в надежде вознестись отсюда к перверсиям высшего рода и оказываемся в темном, сыром коридоре. Непритязательной мокрицей здесь уютно свернулся землей и небом отверженный некрофил, уникальный в своем роде выразитель вежливой формы садизма. Надругаться над трупом ему — праздник душевный; самому жертву себе умертвить — природная деликатность не позволяет: лучше или об этом товарища попросить, или в морг устроиться на работу.

Откуда занесло к нам этого «санитара», в охоте за энергетической падалью демонстрирующего столь панибратское отношение к смерти? Глядите, как закален этот червь: замогильный холод ему нипочем, могила — «своя тарелка», психические нечистоты в сыром виде — предпочитатемый деликатес. Ни своеобразие загробного быта, отвращающее от трупа более или менее нормального смертного, некрофила не трогают, ни смехотворный гигиенический аспект. Так в том-то и дело, что он — исключительно коридорный гость: прижился в реальном иле меж жизнью и смертью, и в ус не дует: телом покуда здесь, умишком и там, и сям, прочими внутренностями (вроде души и сердца) — нигде в особенности.

Как и любой уважающий себя перверт, некрофил за энергетическим кормом отправляется в «столовую» Секса. Из всего ассортимента блюд он выбирает себе самое экзотическое — порцию остаточной пост-жизненности, что до поры до времени (напоминая нашего старого знакомца, обезглавленного цыпленка) хлопотливо бережет в себе труп. Отсюда и изымает он «насосом» оргазма послед души, не так давно свою обитель покинувшей.

В антропологическом контексте некрофилия — остроумный ответ вампиризму: мол, не пужайте клыками нас, мертвяки — мы и сами кое-что у вас отсосать горазды. Может быть, историческая задача юного некрофила некогда и состояла в том, чтобы расплодившейся популяции кровососущих покойников дать достойный отпор? Во всяком случае, если бы пугливые предки жителей Кишинева вместо того, чтобы осину переводить на колы, выявили в своих крестьянских коллективах потомственного некрофила и отрядили его на раскопки свежих могил, недуг вампиризма в Молдавии был бы искоренен в кратчайшие сроки с минимальной потерей крови.

…Или кому-то из учащихся сам факт существования последа душевного, за которым охотится некрофил, представился проблематичным? Сомнения такого рода как раз и рассеивает вампир — всем своим пост-жизненным опытом. Мало того, что при помощи суб-психического остатка (в суровых земельных условиях сохраненного и реорганизованного) он успешно имитирует жизненность, так еще и развивает в нем (остатке этом, некрофил бы его побрал) способности, ортодоксальными жизнеформами либо утраченные, либо вообще эволюцией не предусматривавшиеся. Чего стоит уже одно хотя бы искусство выкапываться из могилы и забираться обратно, не оставляя после себя следов беспорядка!

Но вот вопрос: заслужил ли вампир репутацию полового гиганта, навязанную ему современным кинематографом в ужасном лице Брэда Питта? Прогрессивные режиссеры и сценаристы, усмотревшие в вампиризме метафизическую альтернативу традиционному сексу — не льстят ли румяному своему фавориту?

Любой из низших первертов, как мы установили, есть человекоподобное насекомое. Вампир последнему — от зеркальной Реальности своеобразное отражение. Насекомообразный анти-homo/экс-sapiens — вот кто такой этот вампир, и заподозрить в нем жизне- (а значит, и сексо-) носителя способен, разве что, какой-нибудь проползающий мимо клоп, исполнившийся (не иначе, под воздействием дихлофоса) восторженной впечатлительности.

Как бы то ни было, если Вайнону Райдер действительно охмурит вампир (трупная оболочка, одержимая «духом» кровососущего комара, всевышнему пузу подкачивающая малополезную кровушку с реального дна), на излечение ее после съемок лучше всего доставить прямиком к некрофилу: тот, кто в течение новейшей истории кровососа-вредителя до полного искоренения метафизически отсношал, уж с этой-то задачей справится без труда.

Впрочем, где он сейчас, этот дьявольский кавалер, готовый бесстрашно приударить за обезглавленной королевой (вздохнет томная ученица с ярким взглядом жизнеобильной Вайноны)? А везде: в человечестве растворился, каждому из нас передав негасимую страсть ко всему тленно-червивому. Мировой телеэкран (искусственный осколок Реальности, в каждый божий дом занесенный Апокалипсисом) так завладел вниманием некрофила, что тот, позабыв и морг (разновидность публичного дома) и жизнь (разновидность морга, открытую для круглосуточного публичного посещения), сам не заметил, как с недавним кладбищенским конкурентом, вампиром, похристосовавшись, скрестился. Сидит теперь перед экраном, человеколюбиво вздыхая при виде трупных завалов, упиваясь художественными и документальными разливами крови; боготворит Смерть, не расставаясь с детской уверенностью в том, что всех вокруг покарая, уж его-то она как-нибудь обойдет стороной… А может быть, как раз в этом-то и прав наш скромный носитель смерти-в-себе?..

Итак, семейство низших первертов (садист, зоофил, некрофил в обнимку с примкнувшим к нему вампиром) явило нам коллективный портрет человекообразного насекомого, которое с Небес в Реальность слетает с энергетической ненавистью в иссушенном сердце, божественной пустотой в душе и оргазмом наперевес. Но только ли патологическое жизнелюбие объединяет этих астральных клещей с их зазеркальным Отцом небесным? Достаточно чуть расфокусировать взгляд, чтобы в расплывшейся образине признать… фотоснимок святоши, выполненный «скрытой камерой» из коридорной промежности и явленный в негативе!

Святой, он ведь полнится одним только искренним чувством — внутренней пустоты. Неутолимая жажда духовности: вот что влечет его к Небесам, которые, глядь — уж и скатерть-самобранку перед ним расстелили в стремлении наполнить бездонный сосуд «спасенной» души жизненностью, заранее экспроприированной у «несвятых» (то есть, энергетически более состоятельных) ближних. Тварь божия льнет к Господу, выедает из паршивого тела переваренную требуху умерщвленной жизненности и — по экранным просторам растекается бесформенным паразитом-антропофагом «о трех головах» (трех с половиной, считая вампира).

До появления в земных кущах Мессии садист-убийца и добряк-святой оставались парой сиамских близнецов, неспособных ни рассмотреть, ни осознать своего общего и частного безобразия. В результате большого морального взрыва Душа человеческая распалась на половинки, грешную и святую, а взор свой тоскливый воздев Небесам, узрела себя в зазеркалье разверзшимся пузом господним. Тут-то и начал жизненоситель расслаиваться — на тщедушную божью тварь и жирнеющего безбожника, подлежащего энергетическому укороту. Нищий Духом пополз к божьему вымени отсасывать манну небесную, а человек одухотворенный (прямой потомок Создателя в живой Реальности) спасаться стал на внутреннем Экране, в безднах Разума.

Прежде чем для более близкого с ним знакомства подняться в лабораторию высших перверсий, рассмотрим пару промежуточных явлений, имеющих некоторое отношение к «одухотворенности» — впрочем, в самом спорном смысле этого слова.


Лекция 41. Педофилия: родительские серенады с кнутом и наручниками

Низший перверт хоть и прожорлив не в меру, а все же, отдадим ему должное, мимолетен. Смерть, выпихивая сексуального дармоеда в коридорный сумрак, понуждает его уже в приближении к зеркалу аннигилировать, мимоходом и мораль подсказывая эволюционной басне: жизнеформа, по истечении жизненного срока самоустраняющаяся, уже хотя бы за это заслуживает от нас сдержанной благодарности. С педофилом дело обстоит сложнее: этот перверт «среднего класса», низменный садизм срастивший в себе с пародийными зачатками нарциссизма, жизненен и повсеместен. А что дитятке лезет (в педагогическом, конечно, порыве) под трусы и за памперс, — так не ведает же, что творит!

Женская педофилия — невинное, казалось бы, влечение мадонны к младенцу, — ничем не напоминает сознательного энергетического хулиганства и произрастает из той бездны жизненного дефицита, в которой плещется каждая сколько-нибудь беременная мать. Из оков энергетического рабства последняя высвобождается с одной мечтой: прильнуть большими и малыми губками к недавнему угнетателю, не забывая о воспитательных шлепках — чтобы тому «быть любимым» стало больнее.
Как развлекаются молодые мамаши, пусть смутно, но должен помнить каждый из нас. Есть среди них такие, кому ничего не стоит, например, пихнуть младенцу сосок прямо в рот: чего, действительно, не придумаешь ради обеспечения себе известных оральных услуг. От попыток непосредственно массировать себя младенцем в нужных местах ортодоксальная мать наших дней, вроде бы, воздерживается, но уж, во всяком случае, содержит детище в близком контакте с эрогенными зонами: грех не погреться в лучах жизненного «солнышка», в силу безмозглости столь бескорыстного.

Самке животного беспричинно вдруг приласкать детеныша или, чего доброго, взяться «воспитывать» его планомерным мучением не придет даже в самую дикую головенку. Но ведь нанесенная причинением боли царапина на тельце бездушной психики служит источником свежайшей жизненности; ради приобщения к таковому добрейшая из мамаш не откажет себе в удовольствии подвергнуть родную кровинушку легкому истязанию.
Стоит заметить справедливости ради, что, приобщаясь к садистским радостям, наша педофилическая героиня не чурается и мазохистских утех. Впрочем, по разным поводам так или эдак ужасно страдая, она всего лишь подбирает тем самым дополнительный ключик к младенческой энергетике. Известным в театральных кругах методом драматического сопереживания (подобно стигматику, этой скользкой пиявке иисусовой), мать с жертвой «сливается» воедино и — жизненные запасы, которых прямым садистским проникновением вскрыть не умела, отсасывает, как свои собственные. Впоследствии клубок индуцированной боли (изнаночного оргазма) мать размотает по всей протяженности жизненного пути и будет по-своему (как всегда!) права: давшая жизнь ребенку, не вправе ли к последней нежным клопиком присосаться?

Хотя, позвольте (удивится иной младенчик незаурядной сознательности): мать, «дающая» жизнь, уж наверное, не сама ее производит — служит чем-то вроде курьера? Потом сообразит, не дожидаясь ответа: глядите-ка, нянчится она со мной — совсем, как Бог с якобы «созданным» им человеком! А значит, отцовские претензии нашего всевышнего опекуна — не плагиат ли здешнего материнства?.. Нетрудно сообразить, что и на этот вопрос от упомянутых безответственных лиц никаких разъяснений наш умник никогда не дождется.

Ну ладно, пережив кое-как тяжелые годы общения с голой грудью, дитя подрастает; мама больше не теребит ему мордочку жадным соском, не елозит по себе пухлыми детскими телесами, воздерживается от плотоядных объятий. Не потому, конечно, что в ней иссяк зуд к дармовой энергетике. Просто теперь она теснима папашкой, который уже пристроился подхватить педофилическую эстафету. До сих пор, будучи неспособен вкусить питательных соков младенчества (детские углубления никак не вмещали всего объема отцовских чувств) глава семейства обидно бездействовал. Но ведь и он (душу в сперму без устали перегоняющий) изголодался, бедняжка; тоже, значит, не прочь извлечь из влекущих телес все, что только оргазму подвластно (остатки выбив затем по-садистки, вульгарными воспитательными оплеухами).
Что же это ты задрожало, дитятко — засомневалось в том, что папаша лупит тебя «по любви»? Пора бы уже догадаться: родительский террор есть форма социально приемлемого изнасилования. А значит, пусть и мамаша не держит обиды на группу подростков, которые, поймав ее в подворотне, пустят по кругу: воспитательный процесс, некогда ею же начатый, в абстрактно-сыновнем исполнении просто не может рано или поздно бумерангом не трахнуть ее по лобку.

Дразнящее соседство с пробуждающейся в ребенке сексуальностью (которая, будучи занята формированием индивидуальной души, щедро фонтанирует в Реальность отходами эмоционального свойства) действует на родителя как злокачественное облучение, заставляя мутировать в педофила — полового «кентавра», в коем подпольный садист грубо сращен с некрофилом-мутантом.
Некрофил в папаше пьянеет от потустороннего аромата аморфного Духа (также недавнего обитателя коридорных предместий), что бурно отходит от мини-сущности, только еще выкарабкивающейся из суб-реального ила. Садист в нем радуется возможности прямо (пальцем или еще какими конечностями), а также косвенно (ремнем, допустим) расковырять юную психику, прокусить нарождающуюся «кожицу» Секса и оргазмически заглотнуть духовного содержимого. Если мать для новорожденного — коварный Бог, то отец подкарауливает жертву у порога «второго рождения» сущим Дьяволом, столь же грубым и неотесанным, сколь простодушным и незадачливым.

Ну хорошо, в истязающем ребенка садисте мы признали отъявленного негодяя, навстречу которому даже ханжеская мораль христианства в последнее время не спешит с оправданиями. Но уж наверное педофил-эксгибицонист, скромную утеху свою находящий в невпечатляющих эякуляциях перед юным зрителем, сравнительно безобиден?

Действительно, в отличие от коллеги-садиста, этот половой мечтатель не травмирует ребенка физически. Собственным оргазмом отслаивая от реального оригинала часть живого изображения, он всего лишь переводит последнее к себе на внутренний Экран — сексуально незащищенной жертвой овладевает «творчески». Эксгибиционистский акт напоминает поп-концерт наизнанку, в котором педофил берет на себя роль аудитории, а ребенка насильственно назначает «звездой» (со стороны все может показаться наоборот, но это только на первый взгляд). Если сценический артист, чье реальное изображение защищено имиджем, умышленно провоцирует массовый «сглаз» (по примеру Мессии жертвует частью себя ради более весомых приобретений), то жертва педофила, образ совместившая с жизненной сутью, «дурным глазиком» умерщвляется — пусть частично, но уж куда как реально.

Нет, кажется, поспешили мы похвалить педофила за относительную цивильность: от паука, пожирающего потомство, этот некро-садистский гибрид отполз на каких-то полшага. Пауку отеческая прожорливость, в общем, простительна: каждый отдельный детишка в его энергетически обоснованной системе ценностей выражен всего лишь определенным количеством микрокалорий, так что оголодавший родитель чувствует себя в полном праве сожрать часть собственного «образа и подобия», местную реальность при этом ничуть не обидев. Но какой энергетической меркой исчислить ребенка, прямого наследника Создателя, с момента рождения приступающего к авторской работе по «сотворению мира»? Нет, определенно по божескому мандату промышляет педофил-диверсант!..
Впрочем, сколь восторженно бы этот труженик реальной клоаки ни рвал детскую психику щипцами Секса и боли, впереди его ждет посмертное разочарование. В родном коридорчике не найдя даже объедков от учиненного им при жизни пиршества, педофил смиренно слетит к нам обратно инкарнированным комариком, чтобы (как, наверное, уже завещал ему какой-нибудь шестикрылый Ленин) — сосать, сосать и еще раз сосать.


Лекция 42. Инцест и нарциссизм: уход в себя, частичный и полный

В основе всех перверсий заметна одна общая составляющая: неспособность субъекта полноценно включиться в сексуальную цепь разумного Множества. Низший перверт становится таковым в силу ущербности: энергетическая напряженность поля Толпы для него чрезмерна, здесь он «перегорает» и поэтому вынужден вновь и вновь (опять-таки, через сексуальное поле) выходить с окружающими на смертный бой. Высший его оппонент, напротив, на порядок жизненнее коллектива: возвышаясь над ближним, никак не желает с ним (да хотя бы даже и с ней) своим преимуществом поделиться.

Первый изможденным кочегаром трудится у всеми забытой «топки» давно уж электрифицированного божественного локомотива, со стороны масс ощущая к себе в лучшем случае снисходительное презрение. Второй — саботажник, разлегшийся на рельсах Апокалипсиса: и Богу он кнопка в попку, и ближнему — заноза в бок. Низший перверт отчаянно тужится допрыгнуть до энергетической планки общества. Высший, этакой лампочкой ввертываясь в себя, исчезает из сексуального поля зрения коллектива и ждет завершения Апокалипсиса, когда ничто не помешает ему качественно приумножиться, через освоение внутреннего Экрана самовоссоздавшись на внешнем.

Вершину пирамиды высших перверсий венчает собой транссексуал-нарциссист — воплощенный ответ на все базовые вопросы местного бытия и учебных программ. «Откуда все получилось, и что было до того, как?..» — спрашиваем мы поочередно себя самих и учеников, на переэкзаменовку явившихся. Получилось все «из себя» и туда же должно вернуться, — отвечает наш самолюбивый герой, не отходя от зеркала. — А «до» было то же самое, что и «после», только отставшее на деление по координате Времени".

Нарциссист — самой Жизни миниатюрный автопортрет, укомлектованный вечным двигателем, — суть последнего иллюстрирует всем своим поведением. Обнаруживая в себе механизм самозамыкания, нарциссист «приватизирует» внутренний Экран; обретает здесь энергетически подтвержденную свободу реального творчества и — ко внешнему Экрану подбирается с задней сторонки: есть отчего сотрястись небесному Царствию!

Действительно, сексуальное кредо этого умника Всевышнему — до чего же противно! Замкнувшему половые полюса в унисекс достаточно лишь подключить к общеполюсу Мысль (возвести ее, так сказать, в сексуальный «квадрат», сделав «четвертым полом») и — получайте «косичку» необожествленной Любви, нагло запущенной снизу вверх! В «средний род» округляясь, духовность его становится реально бессмертна. Роковой барьер Смерти, с прежней (поляризованной) Жизни снимавший «сливки» индивидуальности, теперь опускается перед нею до тривиальной черты «полового дозревания», на которой если и стоит задержаться душе, то лишь ради того, чтобы переодеться в неподвластную здешней Смерти над-реальную «кожу».

…Нарциссический авангард малочисленен и слаборазвит; желая скрыться от посторонних глаз, его представители раздраженными жестами уже гонят нас прочь. Зато во второй группе высших первертов застенчивости не заметно, а всеобщее шевеление столь оживлено, что создает даже некоторую этическую неразбериху. Это за нарциссистом в том же направлении (не доходя всего-то половины пути) движется инцестофил — по подрывной сексуальной деятельности многоликий товарищ.

Инцестофил — «генетический» нарциссист; то есть, интроверт искренний, но недразвитый. Радиусом сексуального мировоззрения запертый в кругу семьи, он с эрекцией наперевес взбирается на собственное генеалогическое древо, но по пути «к себе» застревает неподалеку. То есть, в себя самого, как и ожидалось, промахивается, зато удачно встревает в то мокрое место, из которого в свое время вытянут был головкой вперед.

Впрочем, что же это мы сразу об инцестофиле истинном завели нашу хвалебную речь; в этом разношерстном семействе хватает и ложных носителей, несомненно, высокой идеи. К примеру, в адрес папаши, растлевающего дочурку, много ли найдется у нас ободряющих слов? Формальный ты, папа, инцестофил, скажем мы: за гримасой генетического экспериментатора скрываешь рожу вульгарнейшего педофила. Ну скажи: неужто стремление генетически «ввернуться в себя» понуждает тебя деловито запускать лапу в рейтузы небольшого размера? Скорее, уже разоблаченная нами жажда вкусить беззащитной, сексуально недооформленной жизненности; говоря проще, — тривиальный садизм, присущий любому добропорядочному родителю.

А педофилия по материнской линии многим ли конструктивнее? Ну хорошо, ранние эксперименты мамаш в жанре растления младенцев (хотя бы в силу их безнаказанности) еще можно признать успешными. Но все хорошее подходит к концу, и молоко матери в этом смысле не исключение; предложить же питомцу пососать нечто более откровенное, нежели прокисший сосок, означало бы для нее в семейной педагогике сказать новое, до сих пор мало кому понятное слово.

Вообще говоря, нарциссизм женщины — феномен особого рода; в педофилии он выражен лишь отчасти. Сам по себе женский оргазм по природе своей столь нарциссичен, что нашу красавицу вполне мог бы ввернуть вовнутрь, кабы бы не терлись ей о бока губастые дармоеды — непосредственный партнер и посредственная Толпа. Что же касается материнской любви к «себе в ребенке», то она, если и несет в себе нарциссическое зерно (с крошечным шизофреническим «лепестком»), то недалече его уносит — роняет где-то в пройденном нами садомазохистском болоте.

Самая доступная форма инцеста — тайные соития сестер с братьями — тем более не оправдывает наших зрительских ожиданий. Ее участники включены в общую сексуальную сеть, впрыгнуть «в себя» из Толпы не пытаются, а на генеалогической веточке образуют столь простенькую петельку, что даже самые диковинные упражнения в ней ничем особенным (кроме, разве что, дефективного потомства) не чреваты.

Что касается дочери, доросшей до истинно извращенной мысли совратить собственного отца, то — нет, никак не узнаем мы в ней выпускницу нашего окружного детсада. В здешней девчачьей среде усматривается, скорее, обратная тенденция: едва вывалившись из колясочки, от ласкового родителя ползти скоренько прочь: того и гляди на колени подсадит, стервец, а там — держи промежность шире.

 В общем, если кто и несет в нашей семейке вымпел инцестофилии, так это сын, с эдиповым  комплексом наперевес обхаживающий сомневающуюся мамашу. Тем более, что и не комплексует он вовсе, а в поиске единственно выигрышного самопродолжения жаждет ввернуться в себя недавнего (давнего “не-себя”); задним числом (но передним умением) воспроизводит акт, следствием коего сам же на свет и явился.

Психоаналитические разъяснения на этот самый «эдипов» счет всем известны, и не нужно быть фрейдоненавистником, чтобы в правдоподобности их усомниться. Тянет нас, вы полагаете, к «первому дому», пренатальное благосостояние коего обусловлено было, якобы, энергетической обеспеченностью?.. Как же, помним мы это гестальное безвременье с бултыханиями, пинками, гормонально-химическими орошениями и, наконец, преступным актом насильственного катапультирования: в Преисподней условия проживания, пожалуй, кое для кого будут терпимее! Нет, материнское чрево его экс-обитатель если и вспоминает, то «чистилищем наоборот»; дырявым корытом, застрявшим посреди канализационного стока чуждой физиологии.

Вовсе не радужные воспоминания об утраченном блаженстве зовут новоявленного Эдипа к «первому дому». Нарциссическая тяга в себя — вот что подсказывает ему попытку обойти стороной местное Время и шагнуть (по той же координате) назад на «деление», равное жизни. Акт инцеста (предельно практичный способ регрессии к «до-рождению») как раз и позволяет с первородным грехом пополам воскресить материнский оргазм, по-отцовски его присвоить, а затем — если и не возвратиться в себя-как-сперматозоид, то уж с пренатальным (бездушным) экс-собой совокупиться от души — и даже вне таковой.

Первородный грех явления на свет божий: вот что влечет сына к месту изнаночного преступления в персональный его антимир, материнское чрево. Как еще, если не в контакте с собственным «прошлым я», можно заново (через воображаемый временной кувырок) пережить момент «самоубийства навыворот»; актом сексуального экзорцизма — пусть чуточку, но изгнать себя из Реальности в пренатальную вечность?

Впрочем, это ведь только непосредственно с места событий представляются столь необъятными призрачные горизонты инцеста; «снаружи» жизненный подвиг маменькиного сыночка выглядит несолидно. Ветвь древа, венчаемая инцестофилом, иссохла и продолжения себе не требует: вот о чем сигнализирует местная Жизнь Множеству, на погибель себя без устали тиражирующему.


Лекция 43. Онанизм: половой саботаж на почве невинности

Подобно Миру, каждой своей Точкой изготовившемуся к роковому прыжку в следующее воплощение, разумное Множество зашифровалось «нулем» в онанизме — полуигровой форме сексуального выступления в одиночном разряде. Родившись в спонтанном союзе Мысли и Секса (с поличным застигнутых как раз в тот момент, когда последнему следовало бы сконцентрироваться на формировании индивидуальной души), этот метод интимного самосоития на искусственно огороженном участке внутреннего Экрана вполне мог бы вывести жизненосителя на очную ставку с Создателем. Увы, феномен «народного нарциссизма» пал под тяжестью собственной массовости: став популярным, закрыл перед индивидуумом все творческие перспективы.

Реальный смысл онанистического акта весьма полновесен и являет нам своего рода сексуально-художественный тренажер, на котором живая точка Множества получает возможность отработать важный прием: потенциальный провал в себя. Правда, потренировавшись немного, она затем от соблазна благоразумно отказывается, но Толпу и Бога этим своим опасным маневром берет-таки на испуг. Неосознанная попытка онаниста бросить проникновенный «взгляд в себя», при всей чарующей мимолетности такового, Небесами воспринимается как нечто беспредельно кощунственное, чем и выдвигает нашего героя в низший ряд высших первертов.

Напомним: нарциссист раздвоенным «щупальцем» мыслесекса сворачивается точно вовнутрь, источник жизненности превращает в приемник и сам становится живой моделью Вечного двигателя. Инцестофил, двигаясь в том же направлении, останавливается на полпути, один только «шаг» (в собственную жизнь длиной) не дотягивая до пренатальной обители. Онанист, присоединяясь третьим к этой компании, не ставит перед собой углубленных целей. С простодушнейшим видом он выбирает себе объект сексуальных фантазий, совместным усилием Мысли и Секса дублирует его на внутреннем Экране и затем творчески (хотя, нельзя сказать, чтобы с большой выдумкой) «проявляет» добычу на небесных платах, в процессе «живого фотографирования» чужой энергией изображения манипулируя с беспардонностью, которая сделала бы честь матерому педофилу.

Женщина и в мастурбации величавей мужчины: она не столько смущает окружающую среду шаловливым взглядом, сколько пытается «вглядеться в себя». В отличие от сексуального «фотографирования» (при котором внутриэкранно плененные персонажи сексуального пейзажа подвергаются скрытой метафизической эксплуатации), женский автосекс проявляет себя, скорее, абстрактной живописью в жанре «психического» автопортрета. Впрочем, любая мастурбация есть квазинарциссическое совокупление тела с образом — похищенной из Реальности оболочкой изображения, которую онанист пропускает на (общий) внешний Экран через собственный внутренний, наполняя ее по пути специфического рода жизненностью.

Казалось бы, у юного экспериментатора есть все условия, чтобы похищенным распорядиться творчески; хотя бы в пределах собственного воображения обеспечить наемному образу интересную жизнь. Но нет, «фотограф» живых и глянцевых прелестей прежде всего — гражданин Толпы, которая самодеятельность не приветствует. С нескрываемым облегчением клюет он на порнографическую наживку (вроде репродукций Тициана или семейных впечатлений — ванные-то в наших квартирах закрываются подчас неплотно), после чего остаток онанистической практики дергается на стандартном крючке.

Если некрофил — «наш ответ» вампиру, то онанист — «педофил наизнанку»: юный борец со взрослой распущенностью путем эксплуатации ее «творческим» созерцанием. Впрочем, даже отбирая у ворованого изображения часть реальной энергии и переправляя ее на Экран, онанист «насилует» невольницу столь бесхитростно, что, скорее, подпитывает первоисточник (помимо воли подсоединяя его к небесным клеммам), нежели истощает его.

Сексапильные красавицы в отношении своего бурно онанирующего окружения не выработали общей линии поведения: одни демонстративно кривят ротик небезобидным зевакам, другие, напротив, экгибиционистски подставляются психическому петтингу в исполнении застенчивых юных масс, выражая тем самым благодарность за поступающую с этой стороны энергетическую поддержку. Пресловутую «божественность» женской красе — кто же и обеспечит, как не ручным трудом онанист? Только он способен раздвоить привлекательный образ так, чтобы тот вознесся до Небес, приобщил Бога к прекрасному и приумноженную тем самым жизненность перевел себе со всевышнего счета. Бог за доставленное удовольствие расплачивается с онанистом проверенным способом: ударами моральной плети. Но только ли в силу изнаночности собственных ощущений?..

Кажется, нет такого беспутного дела, коему человек не придумал бы оправдания. Странно, что смехотворный «грех» онанизма он так и продолжает прятать в исподнем, словно свой самый грязный позор. Убийца, и тот (особенно если это людоед какой, президент или маньяк) имеет больше оснований рассчитывать на общественную поддержку, нежели онанист, пусть даже самого невинного возраста. Особенно страшные кары сулит чаду за грех «самоосквернения» Церковь — та, что садизм с мазохизмом, некрофилию и педофилический инцест не осуждает вообще. С какой стати, действительно?

Педофилия испокон веков служила профессиональным хобби любому проповеднику, так или иначе (последнее, увы, тоже случалось) соприкасавшемуся с невинными агнцами. Склонность к садизму (в самых несчастных случаях — с некрофилическим завершением) всегда почиталась добродетелью любого наставника — духовного, семейного или школьного. «Мазохизм» в переводе на церковный арго есть «аскетизм»: как ни мучались христиане, не сумели они придумать себе занятия богоугоднее, чем умерщвление плоти — не чужой, так собственной.
Отчего же онанизм — безмозглый акт сексуального саботажа — Небо пугает больше, чем садизм с педофилией, вместе взятые? Видите ли, недопоставку распыляемой мастурбатором жизненности Всевышний бы еще, пожалуй, стерпел, но как быть с попыткой (пусть даже и неосознанной) «вглядеться в себя»? У небесной колокольни вообще на это дело суровый взгляд: ты только еще собрался (сам не понимая, зачем) Создателю подмигнуть, а «страшным судьям» своим уже привиделся барахтающимся в трясине проклятой гордыни, что засосала Адама и Еву.

А ведь выпусти мы на трибуну онаниста с ответным словом, тот взвыл бы от возмущения: божественные подозрения на его счет совершенно беспочвенны! Для нарождающегося сексуального пролетария онанизм никакая не забастовка — скорее, учебная практика перед торжественным вступлением в храм богоугодного массового совокупления. Так ли уж подрастающий онанист упивается своей (весьма завидной с точки зрения сознательного индивидуума) отчужденностью от Толпы? Скорее, наоборот: от неодобрения морального (то есть, от-онанировавшего свое) большинства он более всего и страдает, мечтая в оное поскорей влиться. Включаясь же в сексуальную сеть — сжигает за собой энергетические мосты, что вели к потайным тропам внутреннего Экрана и с этих пор уже не оглядывается на поспешно пройденные просторы сексуального творчества. Изредка в зрелые годы, созерцая балет или иной канкан, спустит случайно в штанишки — так до антракта и мучается всевозможными угрызениями.

Нет, не вспомнит на жизненном финише труженик половых вахт о погребенных в подростковом психомогильнике «встречах с собой», намекавших на возможность самостоятельно сплести внебожественную «косичку» Любви. К тому времени он окончательно уляжется под Толпой притоптанным жизненным мусором, по которому новые отряды юных жизнестроителей устремятся к прежней безумной цели — растрате индивидуальности через нескончаемое самосовокупление.


Лекция 44. Печальные радости коллективного секса

Низший перверт, занятый у станков обожествленного Секса — вполне уважаемый на Небесах пролетарий. Вместе с собратьями по духовному нищенству он за жизненностью приходит в кухоньку Бога, лишь изредка забегая погреться к Дьяволу на огонек. Разница между ударником почетной гетеросексуальной вахты и, скажем, презренным садистом непринципиальна: первый, совокупляясь с Массой отдает ей (по примеру Иисуса и на взаимность рассчитывая) «излишек себя», второй готов поделиться с Богом «излишком» злосчастного ближнего своего. Первый из этой пары духовных разбойников, сам до нитки обобранный, кое-как доползает до небесных врат. Второй, тщетно пытаясь втиснуться в заветное «ушко» вместе с награбленным скарбом, застревает и сваливается обратно, реинкарнируясь какой-нибудь саранчой.

Но вот наступает Апокалипсис. Разумное Множество, укорачиваясь наполовину (экранное отражение проглатывая в себя), спешит свернуть и продуктивное сексуальное производство. Механическая (жизневоспроизводящая) составляющая Секса расслабляющемуся человечеству становится все менее интересна: как и любой свежеиздохший труп, этот пытается в агонии довоспроизвестись творчески — мысленно юркнуть в щель какого-нибудь «спасения». Мировая Толпа, тщась качественно скакнуть «в себя», объединяет жизненосителей в полюбовный кагал, сбрасывает напряжение в сексуальной цепи до нуля и захлебывается волной секс-революции. Обмен «животной» жизненностью становится мероприятием массовым, групповым. Прописывая своему, с позволения сказать, «индивидууму» максимум половых партнеров (желательно в пределах одного акта), апокалиптическая Мораль командирует его на энергетическое самоубийство.

Заглянув в гимнастический зал, где упражняются любвеобильные многостаночники, не сразу поймешь, в чем, собственно, состоит извращенность этого рода половой деятельности. Каждый участник сексуально-спортивной пары (тройки, квартета и т. д.) лоялен по отношению к окружающим, попадает ближнему своему в выставляемое отверстие, а если промахивается, то в силу крайнего истощения… Вот только, что же это за безжалостная сила понуждает наших атлетов тратить впустую столько энергии? Уж не сам ли коллектив погоняет теперь своими участниками; ожив за их счет, в роли Толпы пародирует Бога?

Групповой секс — перверсия заключительная и обобщающая, эволюционным венцом вобравшая в себя суть и смысл всех прежних этапов полового развития, — анекдот с «бородой». Сексуальная оргия издавна служила жрецам примитивной магии источником грубой жизненности, подключения к коей жаждала любая предназначенная к материализации Мысль. Апокалипсис развернул мировую Толпу к точке отсчета; воскресив магию, обнародовал ее тайны. Вырвавшись на свободу, Секс абсолютизировался, отделился от Мысли, ввернулся в себя и (по примеру мертвого Мира с его лабиринтами координат) принялся компенсировать структурную убыточность бесконечным самотиражированием в лице «творческих» коллективов, сношающих собственных же участников.

От прежних времен групповой Секс унаследовал и рыночную эстетику, предполагавшую общенародный зуд к энергетической купле-продаже. Движимый таковым, массовый «покупатель» протискивается к «прилавку» энергообмена и выкладывает сюда накопленную сумму оргазмов в надежде на взаимность со стороны остальных участников своей группы. Уповая на многоликость «личного состава» как на гарантию энергетического — если не изобилия, то разнообразия, — половой торгаш желает получить из коммунального чана нечто, как нимимум превосходящее его расход.

Но человекообразной опухоли, выросшей на сексуальной почве, чужды благотворительные побуждения. Каждого своего вкладчика опуская (в уравнении с ему подобными) до низшего знаменателя, она рассчитывается с ним по собственному прейскуранту: за выброс индивидуальности предлагает всего лишь разбавленную по небесному рецепту похлебку суб-жизненности, «разность потенциалов» оставляя себе на организационные нужды. Злокачественное детище постапокалиптической лже-Реальности, зародившееся в биологическом бульоне нового язычества, никого угощать собственной (и без того скудной) жизненностью не собирается. Так и кончают ничем воткнувшиеся друг в друга бойцы любовного воинства, не подозревая даже, что из миража энергетической Бесконечности уже вошли в пределы столь же призрачного Нуля.

К наклонной плоскости Секса человек с самого начала рвался в расчете на кратчайший спуск вниз, к «равнине» животного прошлого. Съехав же к цели, продолжил по инерции путь в бактериальную даль, где образовал самосовокупляющуюся амебу, Духом себе избравшую убыточный Секс, а родом деятельности — пародирование всего самого наивысшего. Мировая Толпа, еще недавно сношавшая жизненосителя в одиночку, мутировала в копошащуюся кучку новоромантических коллективов, каждый из которых в лженарциссическом порыве захотел спариться с собой отдельно от прочих. Секс де-эволюционировал: вектор развития вполне по-божественному сложив в себя, воспроизводить принялся уже не Толпу, но себя-как-толпу, плодя в дефицитной энергосистеме паразитические метастазы.

Впрочем, справедливости ради стоило бы напомнить, что Секс, едва обобществившись в Любовь, сделался состязанием массовым (а вовсе не парным, как некоторым из нас все еще хотелось бы думать). Даже самый удачливый Казанова всегда терпел поражение в этой хитрой игре, за неправедные труды свои от Толпы получая пустейший бульончик суб-жизненности из общего котла, да остренькие ощущения в качестве малокалорийной приправы.

В Толпе, что «ходит под Богом», любое частное совокупление есть акт групповой. Не успевая даже как следует друг в друга воткнуться, участники романтического диполя без штанов и рейтуз показываются у всех на виду — вспыхивают стандартной «лампочкой» при местной «батарейке» системы мирового жизнеобеспечения. Любовный узел Толпы (все тот же катаклизм живой Точки, отрабатывающей в себе гибель Мира) сливает разноименные заряды «влюбленной» жизненности в самоэквивалент, который тут же экспроприируется коллективом. Акт Любви, божественный в самом человеконенавистническом смысле этого слова, вне зависимости от числа участников, переключает жизненосителя с индивидуального режима во множественный; заставляет, в Сексе, раз за разом «слегка умирая», оживлять тем самым хронически издыхающую Толпу.

В групповом сексе Толпа, словно предчувствуя собственную кончину от нарождающегося в ней Индивидуума, пытается упредить удар — «индивидуализироваться» во множество мини-толп. Но сексуальный потоп — агония обезглавленной массы (чье божественное отражение с внешнего Экрана уже занырнуло на внутренний) — длится недолго. Общий энергетический дефицит самосношающегося человечества перерастает в частный (иммунный), и самоубийственная «революция» захлебывается в первой же своей мутной волне.


Лекция 45. Сексуальная революция в небесах и пониже

Итак, романтический пафос Толпы, обреченной счастливо агонизировать в сексуально-революционном экстазе, более не радует нас своей убедительностью. Ясно, что поведение это, сколь вызывающим бы оно ни выглядело, есть не более, чем физиологический симптом энергетического недержания. Но что за реальный смысл скрывает бездна любвеобильности, всосавшая в себя человечество? Ответ на этот вопрос (как и на все, ему подобные) проглядывает в бликах отраженных событий Апокалипсиса.

Большой взрыв аморальности, подсказавший агнцам божьим дружно стянуть с себя корсеты и облачиться в презервативы, грянул где-то между ядерным салютом в Японии и компьютерным бумом — окончательным заявлением искусственной Реальности (приютившей экс-Бога в поднебесной его инкарнации) об отделении от живой предшественницы — той, которую Разум в течение всей своей истории создавал творческим восприятием. Утешительный оргазм, удавкой дарованный висельнику, — вот что такое сексуальная революция в контексте исторического совокупления общеразума с собственным отражением. Отдрожав свое, тело человечества выдавило из себя засидевшийся в гостях божественный фалл; занявшись же подтиранием последствий его в себе пребывания, не заметило начало собственного отбытия в мир иной.

Но что есть сексуальная революция: конвульсия человечества, телом своим распрощавшегося с неживым «святым духом», или эякуляция Бога, подвешенного на «косичке» Любви? Секс ли довел Всевышнего до роковой мысли об Апокалипсисе, или сам он в неуемном желании присвоить все, Небесами стиснутое, слишком доверился «животной» составляющей Жизни? Чтобы впоследствии по этой причинно-следственной «восьмерке» еще раз проехаться, перепрыгнем пока на соседнюю и зададим совершенно уже религиозный по сути вопрос: Бог и Секс — что, вообще, в этой паре первично?

В том, что именно Бог стал первым реальным начальником прежде бесхозного Секса, сомнений нет: это он заарканил «животную» часть жизненности пуповиной Любви. С другой стороны, узурпатор небесный сам явился на свет незаконнорожденным отпрыском коллективной Мысли, а та ведь на Экран пробиралась при недвусмысленной сексуальной поддержке. Что, вообще, такое есть Мысль, если не Секс, от «потолка» отразившийся в Мир с «измерением-плюс»? Позже Всевышний ловко подмял под себя сексуальную энергетику человечества и на облюбованном (то есть, Любовью на измерение спущенном) топливе погнал прожорливый свой комбайн по жизненным нивам. Но изначально двойственный Секс и тут остался верен себе: сначала выстроил Богу Царствие, потом вселившегося сюда самозванца низверг в пучину самораспада. «И как же это, позвольте, ваш Секс выстроил нам Царствие для Любви?» — притворно удивится церковник, в очередной раз высунувшись из купели. История эта долгая, но на такой вопрос не грех дать короткий ответ: выстроил, как и все прочее, — силой собственной разделенности.

Чем обогатился Секс в результате рождения Разума? Прежде всего, дополнительным измерением; впридачу к объемности же — получил право в новой для себя плоскости разделиться на два потока: рабочий и творческий. По мере того, как человекомасса в своих поползновениях приближалась к физическим пределам, доля производительного Секса падала, а его созидательная составляющая нарастала. Двуглавый Секс скособочился: одна его хиреющая головка с заботливой материнской гримаской склонилась над глобальным роддомом, вторая по-отцовски налилась кровью и на жилистой шее вознеслась к реальному потолку.

Яма самовоспроизводства и пик сексуального творчества разъехались по разные горизонты осмысленного бытия. «Внизу» Секс навязал влюбленным парочкам, что трудились в цехах деторождения, еще и производство «кирпичиков» для новостройки небесной. «Вверху» — усилиями подоспевшей Мысли принялся складывать из этих «молекул» первые божественные конструкции. Еще недавно слабоумный Разум, шаря по небесному полотну бесплодной Мыслью, порождал там лишь плоские, мимолетные образы. Теперь — художественной кистью Мысли и Секса (к совместному идеалу Любви уже устремившихся) стал вырисовывать небожителей, все более объемных и оживленных. Но что за скрытый ресурс жизненности позволил Сексу внести в ход небесных вещей столь желанную всем сумятицу?..

Вернемся вновь на грешную землю — в то мягкое место, где скромная пара сексуальных тружеников скрипит пружинами и пятнает матрасы. Спору нет, выглядят они современно: спиралями заправились, презервативами обтянулись, глотнули гормонального — теперь высекают друг в друге живую «искру» подобно предку в его борьбе со вселенским мраком. Искра гаснет, не достигая дровишек живорождения? Ну и прекрасно, радуются работнички: «за так», ничего из себя толком не выродив, получим то, ради чего усердствовали — порцию взаимного удовольствия. Между тем, воображая, будто они обманывают таким образом собственную природу, эти двое демонстрируют лишь некоторое ее недопонимание.

Нет, не зря стремятся к слиянию оргазмы влюбленных; им, случайнейшим «атомам» жизненности, не терпится умереть в устойчивости. Ради этой своей нехитрой нирваны и образуют они «молекулу» общесекса, которая по энергетическому вектору возносится на внешний реальный Экран. Да и куда еще прикажете ей податься, если Мыслью и Сексом — двумя «усиками» от Создателя — строго вверх торчит человек? Выходит, искра непродуктивного Секса, мелькнувшая в Реальности иллюзией Жизни, умирает тоже фиктивно — ограничивается иллюзией исчезновения. Как бы ни старались предохранить себя (и отчасти Реальность) наши здравомыслящие влюбленные, они все равно осеменяют Экран: не сдержавшись, сообща брызжут туда призрачным зародышем недо-жизни — так и закладывают тот самый «кирпичик» духовного нищенства, который счастливо укладывается в фундамент любого церковного здания. Получается, даже освободившись отчасти от повинности деторождения, Секс не исполнился праздности; напротив, в творческой деятельности смежного рода этажом выше принялся божественное тело наполнять жизненностью. Не успел вырваться на вольные небесные пастбища, и вот тебе новая трудовая повинность!

Позвольте, ну а любое художество (воскликнет иной живописец, запальчиво уронив мольберт на палитру), не есть ли фасад изнаночной производственности? Непосредственный творец вправе как угодно долго идеализировать свое произведение, но лишь до тех пор, пока сам разглядывает его так и эдак. А как понесет картину на выставку, Толпа тут как тут: хвать добычу — и давай лепить из нее нечто свое, опосредованное; уникальную личную «сказку» делать общественной «былью».

Что ж, углядев в Сексе способность к созиданию столь глубинному (церковник соврет: возвышенному), мы вправе признать за ним и равноправие перед Мыслью. В отличие от нее Секс, может быть, и «не ведает, что творит», но уж зато и в содеянном не раскаивается — потому, хотя бы, что в нем смысла не ищет… А в общем, несолидная получается у Небес родословная: мало того, что Бога сюда человечество выплюнуло духовно-бытовым шлаком, так еще и Царствие, оказывается, сложило из зазеркальной суммы выловленных из Реальности и вывернутых наизнанку оргазмов! Ясно теперь, отчего к кисти Мысли, расплескивающейся в Небесах буйством образов и сюжетов, высшее энергетическое полотно оказывается столь восприимчиво. Мысль расписывает его «краской» Секса — ионизированным потоком жизненности, уклонившейся от материализации. Но ведь на той же самой энергии замешан и «грунт», заложенный Жизнью в основу любых здешних картин!

Стоит ли теперь удивляться похотливости божией? Сексуальный подход к общению с человечеством Всевышнему был подсказан его же происхождением. Чего еще можно было бы ждать от сущности, чья плоть при ближайшем рассмотрении есть не что иное, как сексуальная энергия в рафинированно-расфасованном виде?

…Хмуро взирают друг на друга реальный Секс и ирреальный Бог, разделенные барьером местного бытия. Секс — транспортное средство Создателя — тянет последнего через болото Реальности к следующему рождению. Бог — отраженная Жизнь: пытается по встречной полосе мирового движения завернуть все оригинальное (и потому прочь отсюда бегущее) себе под реальную крышу. А глубже копнешь, открывается связь, по которой эта парочка родственников понимает друг друга без слов: оргазм — вот канал, питающий обоих.

Ясно теперь, почему небесное Отражение при первой же своей попытке сбросить земной Оригинал в кювет Апокалипсиса рассыпается в прах: Секс — вот что взрывает его изнутри. Соучастник божественных оргий, как-никак, состоит на службе у Жизни — значит, не расположен к самоубийству, пусть даже и предписанному всеобъемлющим «телом» небесным.


Лекция 46. Религиозная война оргазмов в Любви

Давно ли, разбираясь с жизнеформами, что напустил к нам сюда Создатель, мы признали Секс низшей струей жизненности, которая божьим капризом вплелась в «косичку» относительно высокой Любви? Оказывается, он — суть экранная почва; всевышние плоть и кровь. Так не слишком ли строги мы были к своему небесному «другу»? Разве ответственность за учиненные им безобразия не следовало бы возложить отчасти на Секс — самую суть человеческую, насквозь пропитавшую Небеса? С другой стороны, если, допустим, появление человека на свет есть прыжок из Нуля (реальной Точки, заранее провалившей в себя пару слипшихся полюсов), разве не естественно было и Господу нашему ошибочно заподозрить для себя перспективу второго рождения в яме Апокалипсиса? Как бы то ни было, пока он в своих слабоумных бесчинствах отчаянно пытался за человеком угнаться, тот в своем рвении руководствовался конфликтом сексуальных «начал»; точнее — вопиющей неравноценностью оргазмов — мужского и женского.

«Оргазм, как много в этом слове…» — случайно заметил классик и тем уже полюбился учащимся. Да, было время: страстно и пылко поэты с художницами, увлекая туда же впечатлительных гимназисток, отдавались великому искусству Любви — всего только ради сомнительного удовольствия кончить в ближнего своего. Сегодня любой грамотный эякулянт младших классов лучше нас расскажет Некрасову об иллюзорности прелестей романтизма. Не успеешь «здесь» взойти на экстатический пик, глядь — «там» уж пал к безднам уныния; чуть познал в Реальности «радость жизни» — давай, брат, расплачивайся на Экране жизнеутратой.

Что там у французов называется «маленькой смертью»? Правильно, деточка, Оргазм: это он отключает Мысль и Взгляд, изгоняя индивидуального мини-создателя с новостроек Реальности. Но куда?.. По возвращении Взгляд не приносит полезных воспоминаний; Мысль также не спешит признаться в том, что ныряла обобществляться к реальному дну. Что же такое есть Оргазм — если, наконец, вычеркнуть из уравнения «наслаждение», так кружившее головы старорежимным графиням и дуэлянтам? Запишем основные определения.

Оргазм — это: анти-Мысль и анти-Взгляд, совмещенные в контржизненном «щупальце», которое тянется с внутреннего Экрана на изнанку небесного Царствия; глубинный «корешок» Секса, все, прихваченное в разумной Душе перекладывающий Богу в карман; мышеловка небесная, на просторах живой Бесконечности растиражированная Нулем безжизненного наслаждения. Если Разум буксиром тянет рассеянного Создателя к воссоединению за «проливом» Реальности, то Оргазм россыпью «рифов» мешает ему на на этом пути, раз за разом предлагая по примеру мировой Точки провалиться в себя. Этот «якорь» и держит Разум в бездне пренатального прошлого, жизнетворчеству — не то, чтобы очень препятствуя, но уж, во всяком случае, не позволяя от почвы своей чересчур оторваться.

Разноименные Оргазмы (мужской и женский), соединяясь, образуют «молекулу» общесекса — элементарный заряд божественной жизненности, который по самоистечении взлетает на Небеса, а производителей своих, уловленных в мертвую петлю совместного бытия, приспускает в обратную сторону. С того момента, как заземленный Любовью Всевышний вызвал резкое падение напряжения в сексуальной цепи, на фронтах «опущенного» к Небесам (и на всех теперь поделенного) Секса развернулась нешуточная половая война. Сомкнувшись в Любви, мужской и женский оргазмы «вгляделись» в себя и ужаснулись глубине разверзшейся между ними энергетической пропасти.

Мужчине (в меру правдивому) не требуется долгого погружения в самоанализ, чтобы так вот встать и признаться: да, мол, моя сексуальность изначально ущербна. Помышляю пульнуть в «розетку» возлюбленной цельным зарядом Любви — «вилка» выстреливает парой зарядов: материальным (спермой) и духовным (бог знает, чем). Сперма предлагается женщине на предмет возможного оплодотворения (в крайнем случае, скорейшего вымывания под душем), но в какое место ей вставить «духовный» брикетик? Ту, что в оргазме щедра настолько, что сама Небесам регулярно отвешивает порцию нерожденной жизненности, мужская «премия» вряд ли чем-то способна обогатить.

Не нами, но верно подмечено: в своих сексуальных повадках женщина сравнительно сдержанна, постоянна и человечна. Мужчина, напротив, неприлично распущен, причем списывает этот факт на (якобы природную) полигамность; естество, дескать, диктует — рыскать по окрестностям и осеменять все, что подходящим местом ни подвернется. Природа, животный мир содержащая в строгости, отношение к промискьюитету выражает букетом зудящих симптомов, каждый из которых служит напоминанием: «полигамность» есть симптом духовного нищенства, и тот лишь, кому терять нечего, вправе безнаказанно порхать из постели в постель. Освобожденный природой от обременяющих излишков жизненности, всегда воплощенный наполовину в сперме, мужчина потому не в силах избежать «случайных связей», что с Толпой состоит в неслучайной близости.

Энергетически нищему самцу, страдающему половым обжорством, сам Бог велел — во-первых, жадно сосать тучных самочек, во-вторых (чтобы облегчить пищеварение), всячески принижать добычу энергетически, обобщая ее в гареме. Толпа — вот та «единственная», коей мужчина готов присягнуть на верность. Так было всегда — с тех пор, то есть, как Всевышний (всем мужчинам — висячий пример) известную часть человечества принизил и опустил, взгромоздившись поверх нее экранным героем-любовником.

Любовь, как мы не раз уже уже замечали, религиозна, и это проявляется не только в курьезах романтического лексикона. Секс для мужчины — своего рода молитва; обращение к Толпе (Господу своему, на измерение спущенному) с официальным заявлением об энергетическом банкротстве и прилагающимся запросом: нельзя ли, дескать, меня (за счет энергетически жирного ближнего) как-нибудь покормить? Толпа (Богом уполномоченная) охотно дарит мужчине Любовь, но — поочередно из многих отверстий; так и спускает счастливца вниз по наклонной плоскости, наполняя хроническим чувством приятного облегчения. Стоит, однако, женщине намылиться в ту же клоаку распутства, как общество ее бдительно за ногу — цап: погоди, дорогая, если и ты у нас отощаешь, кого сосать будет клоп-самец?

Впрочем, не идеализируем ли мы героиню нашего затянувшегося романа? Разве женский оргазм не есть та же энергетическая «молитва», только адресованная этажом выше? Вспомним, как во времена не столь либеральные Тереза и Инесса в религиозных конвульсиях удачно совмещали приятное (Богу) с полезным — в основном, для себя… Сегодняшняя прилежная дамочка не столь эгоистична в своем романтизме: оргазмируя, она струей «детского питания» атакует Экран — так и закладывает потенциальному потомству в нишу одну за другой порции грядущего энергообеспечения.
Так что, не слишком внятно сформулировав понятие «первородного греха» (и уж совсем не к месту помянув тут Адама), Церковь всего лишь наклеила задним числом ярлычок на энергетическую язву, разросшуюся от попыток женщины отспорить себе часть оргазма «для личного пользования». Психический след уже помеченного на Экране ребенка («недородный», скорее, грех), — вот счет, предъявляемый ей Богом за растрачиваемый производительный потенциал. Не от природной же своей вздорности (как мы с вами до сих пор полагали, верно?) женщина в разгар гона более всего «хочет ребенка». Им только она и способна заткнуть в себе жизненную прореху, что зияет под одеяниями девственной цельности. Ребенок рождается и — высушенная, вывернутая и спрессованная гроздь накопленных небесным складом оргазмов цепляется к нему «первородным грехом» — божьим штрафом, выписанным маме за лже-нарциссизм, что Небесами воспринимается как вопиющая саморастрата.

«Первородная» энергоповинность сделалась всеобщей недавно: оброком ее на человечество возложил Мессия, «греха» этого как раз и лишенный. Выбрав сынку в мамы девушку, не успевшую наложить Небесам ничего ценного, папаша остроумно восполнил недостачу из закромов общеизраильского «недородно-греховного» урожая. Так что, признав однажды в соучастниках изнасилования Девы окрестных мужчин, послушно выдавших Богу по сперматозоиду на мокрое дело, мы не учли лесбийской подоплеки «страданий» глобальной блудницы. Ведь орошена она была, помимо прочего, ее еще и женским (дважды изнаночным) общеоргазмом — суммой материнского «недорода», успевшего вырасти на «почве» местных Небес. Неудивительно, что Бог, насквозь пропитанный эстетикой сексуального каннибаллизма, получился точной копией собственной коллективной мамаши. И похотью он воспылал к ней, отвечая на энергетический зов каждой клеточки ее буйного тела.


Лекция 47. Радость насилия и тягостность Любви

Из усвоенных нами истин по меньшей мере одна заслуживает того, чтобы повторить ее без промедления. По просторам зеркальной Реальности (родившейся из той бездны противоречия, что пару взаимозеркальных точек отчуждает от зеркала), повозка Жизни тянется, понукаемая неумолимой силой конфликта. Последний, к каждой частности Общего прикладываясь то причиной, то следствием, обеспечивает последним бесперебойное взаимовращение, а значит, и всей повозке — полный вперед.

Откуда происходит раздор между Жизнью и Смертью, фундаментальный для сколько-нибудь разумного Бытия? Очевидно, из нами только что выявленного «корня» сексуальной разобщенности. Последняя, в свою очередь, выползает витиеватым следствием из нелегкого союза Любви и насилия, встречающихся у изнанки того рубежа, где Жизнь и Смерть спорят, кто из них жизненнее (см. начало абзаца). Остановимся же посередине и приглядимся (с двух диаметрально противоположных точек зрения) к тому, как насилие «задним проходом» Любви выползает в мир и отсюда уже принимается докучать добрейшей своей мамаше.

Женщина, поглядеть на нее свысока, божественна: вытягивает из партнера раздвоенный поток Секса, подавая его на Экран цельным коктейлем Любви. На том же «виде сверху» мужчина болтается (вразнобой с деталями, которые полагает своими «достоинствами») при яйцеклетке придатком — подвижным, ненадежным и легко заменимым. Стоит, однако, пункт наблюдения сместить поближе к реальному дну, как наш второстепенный герой предстает в ином, почти создательском облике: в женщину-генератор вливает сырье раздвоенной жизненности, на выходе — наверное, надеется снять какой-никакой результат. Но Создатель — истинный нарциссист: совокупившись с «женственной» своей частью (Реальностью), он воссоздает себя в точности — и с качественным довеском. Представителю «сильного пола» не стоит на такой успех даже надеяться: на женском «выходе» он если и воссоздается, то лишь в потомстве, сумму со «щеточек» генератора уступая Множеству.

Вообще, мужские достижения в постельном искусстве поразить способны разве что масштабами своей примитивности; тысячелетиями этот пролетарий жизнепроизводства только и делал, что хорохорился перед местными девушками; научился же — лишь вырабатывать сперму, полуживую карикатуру на извечную претензию всего живого стать богом-в-себе. Как бы спереди ни выпячивался мужчина, в Сексе он аутсайдер: себя самого (размноженного, усредненного, в мошонку сложенного) раз за разом вкладывает в общее (с Жизнью и женщиной) дело и этот свой вклад вчистую проигрывает.

Если женщина, оргазмическую квази-сперму изливая Экрану, нарциссически «рожает в себя», то мужчина (вместе со своим временным воплощением, порцией семени) расплескивается по реальному дну без остатка. Умирая тут и там «малой смертью», он яко зверь алкающий вопиет о компенсации; получая же ее у Реальности, теряет последние основания смотреть с оптимизмом в себя и далее, потому что вознаградить его сексуальная сеть способна только количественно, из заранее обобществленных, приниженных качественно запасов.

Несмотря на то, что расчет производится по плавающему валютному курсу (так, чтобы «нищий духом» разжиться энергией мог даром, за счет сравнительно более избыточного ближнего своего), с некоторых пор тут действует и своя константа. Оргазм — вот рыночный эквивалент жизненности, приемлемый сразу на двух этажах реального универмага.

Сперма и человечество, два живых, «восьмеркой» вложенных в себя Множества, с точки зрения Реальности (друг на друга их проецирующей) вполне идентичны. Человечество, в сущности, и есть сперма в ее высшей модификации. Вглядываясь в себя, оно видит нечто разумное потому только, что оперирует «лупой» Разума. Спросить у спермы, так и она наверняка мнит себя Жизнью в единственно правильном воплощении, со стороны мошонки (аналогичной мертвому Космосу) пользуясь в этом вопросе полной поддержкой.

Щедро размноженный спермоноситель в паре с собственным мошоночным содержимым составляет реальный диполь, каждый полюс которого спроецирован на соседа; другими словами, есть тот самый оригинал, что переходит в отражение, его же (но уже в массе) воссоздающее. Две мошонки — частная и всемирная, — сидя друг в друге матрешками, сдваиваются. Сперма (неразумная суб-толпа) и человечество («поумневшая» сперма) в нехитром уравнении местной жизненности глядят друг на друга через очевидный знак равенства. Акт Любви и есть этот знак, квази-математически преобразующий одно Множество в элемент следующего, с последующим кувырком назад.

Стоит ли удивляться тому, что число жизненосителей, ежедневно по разным причинам свою драгоценную ношу теряющих, в процентном отношении к общей массе разумной жизненности почти не меняется? Перманентное самоубийство для человечества (мировой общеспермы) есть дело вторичное: производная от суммарного числа частных семяизвержений. Реализует ли себя сперма в избраннике или погибает, не достигнув матки-нирваны, — знать об этом Толпе (приходящейся ей зазеркальной «сестрой») не обязательно. На каждую частную сперморастрату она рефлекторно реагирует умерщвлением в себе жизненности — и знаете, назвать последнюю «высшей» в данном контексте язык, и тот с трудом поворачивается. Так что, перманентное самоубийство, коим человечество развлекается потихоньку на зловонной территории мирового кладбища, есть лишь внешняя проекция его сексуальной активности, причем обе стороны этого кровавого уравнения (как и любого другого, поспешит уточнить случайно подвернувшийся нам под руку математик) местами охотно меняются.

Ох, и больно же «залп любви» уязвляет, должно быть, разумное Множество! Одна-единственная порция семени, выплескиваясь, заставляет весь человеческий океан всколыхнуться от боли. Толпа на символический «выстрел» изнутри отвечает реальным залпом снаружи; пусть и не самого виновника давит ногтем, зато точно попадает всевышней пятой в любую подвернувшуюся «группу товарищей». Потому что, какая разница? — и «товарищам» извергаться не чуждо: в такой любвеобильный народ при всем желании не промахнешься!

С того момента, как Ирод, самый сообразительный приказчик подпольной жизненной лавки, сумел подсчитать калорийное соответствие «сына человеческого» числу младенцев, подлежавших жертвенному избиению, отношения человека с Множеством экономически узаконились в нарастающем порочном кругу. «Грехи» человеческие своим рождением «искупив» (в самом буквальном смысле этого чисто рыночного выражения), Мессия сумму жизней, прошлых и будущих, приобрел оптом — за одну собственную. Позвольте, но если ее-то Ирод заранее и наменял на младенцев, разве не себе самому перепродал себя наш наивный жизненоситель?.. Прекрасно, не правда ли, что отношения человека с Реальностью перешли на рыночные «рельсы» с разменной монетой Оргазма в качестве валютного эквивалента? Жаль только, сама монетка оказалась «вором» — ощерилась злобным личиком «маленькой смерти».

И что же, садиста, этого сурового героя наших кровавых будней, полагаете, справедливо укорили мы за неблаговидность поступков? Понятие «сексуального насилия» — оно ведь и родилось-то недавно, вскоре после того, как Бог изнасиловал Марию вообще и человечество в частности. До этого не было садизма вне Секса: последний сам служил формой садизма. Так что, реликтовый наш убивец — не столько перверт, сколько «почвенник» сексуальной нивы, заслуженный консерватор, право чинить насилие отстаивающий — вполне состоятельной, надо сказать, ссылкой на отцов и дедов, с дубиной, копьем и эрекцией ходивших на поиск прекрасных пленниц.

Стоит ли удивляться тому, что злосчастный сперморастратчик своему энергетическому бессилию нашел относительное утешение в убийстве — «любви наизнанку»? Правом убивать и необходимостью быть убитым мужчина вынужден расплачиваться с Реальностью по двум счетам: во-первых, за собственные мошоночные щедроты, во-вторых — за банальнейшее из преступлений против человечности, что жена его регулярно творит на простынях мирового роддома.

Лекция 48.Святая молитва: смертный грех коллективной мысли

Рассмотренные эпизоды сексуально-революционной деятельности человечества могут создать впечатление, будто Секс, собственными усилиями приподняв Разум с реального дна, сам же ему потолочное житие обустроил. А заправляла-то всей кампанией Мысль: это она — не только поручила Сексу переправить Создателя с внутреннего Экрана на внешний, но и в конечном итоге нокаутировала Бога на пороге Апокалипсиса, когда тот на помощь ее так рассчитывал… Тем более странно, что до сотрудничества с узурпатором неуловимая суть Разума человеческого могла так глубоко опуститься.

О триумфальных победах Мысли написано было немало: помним и мы, как она атлантом подсела под реальный Экран, вознеся его к Краю света; как освоила и интерпретировала Космос, обжившись среди экранных художеств собственного исполнения; как, количественное самонакопление обратив в качественный скачок, приветствовала она собственное детище — Общебога, восставшего из пучин энергетического потопа, дабы поглотить прежних богов. А потом — кто бы мог подумать: сделалась вдруг «всеобщей»: сменила направление вектора на обратное, завернулась вовнутрь, и принялась изменять Разуму с Богом в «постели» святой молитвы.

Реализация небесного плана по обустройству Смерти (внутренней составляющей мирового Движения) в дважды мертвую «камеру вечности» требовала от человека не столько сознательного согласия, сколько безмозглого энтузиазма: предполагалось (и не без оснований), что уставшая жить Толпа взвоет от счастья, прослышав о перспективе зависнуть навек в райском гамаке под мировым потолком. Тут-то у фундамента Царствия божьего на земле и загудел восторженно рупор Святой молитвы. Разучив общий для всех текст, просветленные массы обрели возможность хором возопить о всеобщем позыве: одномоментно испустить коллективный дух во всевышнее тело, а останки отправить «навеки» (то есть, до того, как сам общебог отсюда не сгинет) блаженствовать в райские кущи, заскучавшие по потомкам Адама и Евы.

Психотронную дубину молитвы христианство извлекло из сундуков магии: именно здесь ритм, звук и образ впервые соединились в энергетический «луч», волшебную палочку для внереальных манипуляций. Став достоянием общественности, таинства упростились до того предела, когда понятливая паства церковью надиктованные заклинания смогла уже подхватить хором. А может быть, наоборот, в ритуальных замысловатостях необходимость отпала после того, как «многообразию видов» на Экране пришел конец, и промахнуться мимо «своего» Бога молящемуся стало уже невозможно?.. Как бы то ни было, войдя в репертуар многомиллионного ансамбля исполнителей, молитва — всеобщий (теперь далеко уже не условный) код для связи с командным пультом небесным, — щедро размноженным «ключиком» рассыпалась по вытянутым ладоням и осчастлила всех, кто желал бы с абонентом пообщаться по душам.

Незыблемость и утвержденность: вот что обеспечило святой молитве действенность. Что, вы думаете, произойдет, вздумай верующий-самоучка обратиться ввысь с каким-нибудь путаным экспромптом? Всевышний расслышит подобие комариного писка и некоторое время будет гадать, как бы половчее от него отмахнуться, чтобы заодно еще и поблизости пару просителей зашибить. Потому что ждет он лишь коллективного к себе обращения, в котором все пожелания и запросы (предварительно согласованные и унифицированные) декламировались бы хором. Другими словами, святой молитвы — церковно-благословенного набора заклинаний, предназначенных как раз для того, чтобы любого богоугодного пользователя вывести в энергетическое меню.

Но идиллия в вербальном общении Оригинала с недалеким его Отражением оказалась недолговечной. По церковной задумке молитву следовало начинать с растроганного сообщения: молящийся, дескать, испытал по поводу начальственного адресата экстатический восторг — в каковом, признаться, пребывает хронически. Лишь после этого рекомендовалось, скромно потупившись, перейти непосредственно к просьбам личного свойства — принимая во внимание лояльность и прочее, позаботься, родимый, чтобы нехорошая болезнь у жены прошла или у соседа корова сдохла. Новая система энергетического обеспечения вышних чудес, возникшая на основе давно всеми усвоенного принципа «натурального обмена», от прежней (магической) отличалась тем, что небесному барину предписывалось теперь ублажать холопа, не дожидаясь от того жертвоприношений — всего лишь за порцию грубой лести.

Быстро сообразив, что от нее требуется, паства принялась елейно лебезить перед новоявленным небесным начальством, зело елозя где ни попадя благонравным челом. Любой уважающий себя небожитель (Юпитер или, допустим, Будда) какого-нибудь святого Акакия за столь оскорбительные кривляния тут же изгнал бы пинком из молельни. Но христианский божок — демократ из низов: тщеславен донельзя, по-лакейски падок на лесть. Но главное, будучи отраженным лицом той самой Толпы, что рухнула пред ним на колени, слышать от нее жаждет именно то, что та высказать ему тужится!

Едва оформившись, текст святой молитвы, стал внутренне деформироваться, центр эмоциональной тяжести от приятного Господу велеречивого начала незаметно подтягивая к похабному, но практически обоснованному концу. С утра пораньше в качестве психзарядки весь божий люд принялся дурными воплями вызывать Бога на связь: первым делом на все лады возносить благодетеля, затем ждать, когда у того клювик от восторга разинется, чтобы впихнуть туда ворох петиций, ради которых и затевался молитвенный перезвон. Остатки искренности стеклись святой молитве под зад, а официальная ее часть, усохнув и заострившись, вытянулась в остренький хоботок, которым стало вполне сподручно впрыскивать в жирные боговы телеса пресную инъекцию лживого энтузиазма.

Круг замкнулся: Бог с человеком вернулись к циничной деловитости и здоровенькому практицизму. Замаливание, выпрашивание и просто благодарственное блеяние (на всякий случай) сформировали этику, эстетику и тактику Святой веры. Тут-то божественный организм и ощутил первые признаки усталого раздражения от бесконечных разговоров с претендентами на Спасение. Действительно: восседает на Небесах не абы кто, а творец творцом; кругом, куда ни глянь, святая святых. Так что же ползет сюда с челобитными непременно всякая мерзость? Рядом с сияющим, как навозная муха, и назойливым в своей убогой корысти «верующим», не то что безбожник — сам Дьявол покажется деликатнейшим интеллигентом!

Так, прикарманив разумную жизненность, ловец Душ человеческих сам оказался у Разума на крючке. А подцепила его молитва, самой поганой твари обеспечившая возможность в любое время дня и ночи по ничтожнейшему поводу вызвать Хозяина на ковер и загрузить порученьицем. Постепенно для запаршивевшего небожителя идея Апокалипсиса стала обретать очистительный смысл: страсть, как захотелось ему отскрестись от вконец заевшего паразита.



Лекция 49. Мандат на Спасение или «чёртова грамота»?

Оснащая воинство агнцев Святой молитвой (первым оружием массового поражения в Ткани событий), Бог имел в виду покорение Судьбы — не в последнюю очередь, своей собственной. Предполагалось, что от двух разнонаправленных сил — общей (что все события потянет к финалу) и частной, под действием которой каждый индивидуальный жизненный трек разорвется на «хорошее» (притянутое к Настоящему) и «плохое» (естественным пожеланием отправленное куда подальше), — Ткань сама собой расстелится перед стадом беговой дорожкой к финальной пропасти.

Мог ли предполагать злоумышленник, что тут-то в верующем и проснется интерес к Жизни — во всяком случае, к самым земным ее радостям? Напрочь отринув гордыню (которая только и могла бы подтолкнуть его к сотрудничеству с Судьбой), нищий духом очертя голову выбежал на новое для себя игровое поле и к борьбе за событийные «взятки» приступил с истинно религиозным рвением. В отличие от застенчивого язычника (право на эксплуатацию своего божка всегда беззаботно уступавшего гильдии посвященных), христианская братия пошла топтаться по полю Судьбы, не признавая местных авторитетов, — благо, научилась уже по-приятельски вызывать Бога на связь, заказывая подходящие события на ближайшие дни. Заполучив от Господа впридачу к молитве грех (общий, частный и «первородный»), верующий выбрал единственно правильный выход из этого нехитрого лабиринта: принялся напропалую грешить, молиться и снова грешить — чтобы потом молиться уж беспрестанно.

Тут-то и выяснилось, что совершенно безгрешный агнец не очень-то и приятен суровому Богу. Для того ли он совесть своему фанату пятнал кровью Мессии, чтобы тот по пути к «игольному ушку» в молитвенных двух словах так вот взял от всего, и отмылся? Приняв на себя ответственность за прошлые и будущие грехи человечества (про «первородный» лишь по известной причине запамятовав), Мессия имел в виду что угодно, но только не преждевременное очищение масс. Покаяние — искреннее и всеобщее, греховной деятельности кладущее никому не нужный предел, — перед экспрессом в Апокалипсис легло бы на рельсы актом безобразнейшего саботажа!

Не раскусив до конца реальной сути иисусовой щедрости, массы, к счастью для себя, в нее не очень-то и поверили. Забыть о грехах — мыслимое ли это дело, когда Страшный суд на носу, где прокурором Всевышний, да еще и с книженцией, где про каждого прописано почти все, как есть? Не на шутку перепугавшись допросов с невиданным прежде пристрастием (Страшный суд тем ведь и страшен, что невинность не переносит на нюх), верующий принялся открещиваться от всего содеянного, а открестившись, пакостить с удвоенным аппетитом — как кошка, что, сходив в туалет, тут же бежит в кухню просить еще майонезу. Поле Морали повсеместно скукожилось и в каждой недоспасенной душонке принялось заворачиваться в себя.

Человек, еще недавно грязью душевной зараставший рутинно и беззастенчиво, получил для своей гладенькой совести такое моющее средство, от одного запаха которого пачкаться захотел пуще прежнего. Одной ногой прощупав под собой Царствие божие на Земле, он (с отпущенными грехами и клизмой Святой молитвы в душевном анусе) завертелся, яко вошь в мясорубке, откуда и стал равномерно просачиваться Преисподней на сковородечко. Двойной мандат на Спасение (с правом в каждом индивидуальном прошлом подтереть пятнышко) сложился в чертову грамоту, провозгласившую для истории золотой век порока. Оснастившись молитвой — противозачаточной пилюлей Морали, — грех стал легальным и безопасным. На радость заскучавшим было средь ароматных клумб небожителям по соседству началось ударное строительство вонючего Ада.

Но что вообще такое есть грех? — вправе спросить наш безгрешный учащийся. Если действительно (как подсказывают нам совесть и здравый смысл), не более, чем деяние, причиняющее ущерб индивидуальной душе (неважно, чужой или собственной), то нельзя ли смягчить или устранить таковой самостоятельно, не дожидаясь небесных кар? Добрый пример подает нам в этом смысле Реальность: чуть что в себе поутратит, немедленно провинившегося хватает заложником, чтобы его ресурсами заделать брешь. И правильно: пусть потенциальный убийца с малых лет привыкает расплачиваться за содеянное наличностью из собственного энергетического кармана! Но грешнику-христианину (который Реальности уже «изменил» с сущностью ирреальной) как предохраниться от энергетической мести ущемленного ближнего своего, сохранив и при Иисусе должность «возлюбленного»? Может быть, попытаться своими силами залечить пострадавшему травму; принести за свой грех энергетическое «извинение»?

Да что вы, в самом деле; плевал наш агнец на правила хорошего тона. Он уже постиг фундаментальную истину своего убогого бытия: на какие бы гадости ни толкнули его злая воля и скверное настроение, от Спасения не отвертеться. Для чего, вы полагаете, вдоль жизненной обочины мчит вездесущая карета небесной «скорой помощи»? Чтобы салфеточкой ему оттуда подтереть, что нагадил (за собой, не в душе потерпевшего), и отправить паршивца дальше за стадом вприпрыжку. Заученным заклинанием верующий «включает» Экран и выкликает молитвой чуткого Бога; еще немного словесных струй — готова нейтрализующая вину примочка. Энергетическая же ответственность за совершенную гнусность растекается по терпеливой роже Спасителя; расплачивайся, шеф, из общей кассы, раз уж грехи взял на себя!

Откуда, вы спросите, у небесного лекаря столько энергии для исцеления гаденького пациента? Наверное, из того же коммунального чана, что принимает в себя жизненность, у прочих изъятую. Прибыльный получается «общепит»: каждый более или менее сытенький посетитель, едва в столовую заглянув по ошибке, тут же сам блюдом и опрокидывается для голодных! Ну, а раз всем миром замазываем мы язвочки на душе беспутного христианского «нищего», значит, и верно, одним мирром мазаны. Таково величие христианской догмы: куда от нее ни сунься, виднеется под любым углом!

В конечном итоге система энергетического самоедства стала истощать самого кормильца небесного. Выяснилось, что верующий дармоед, имя коему — Легион, к Апокалипсису не очень-то расположен. Напротив, вцепившись Жизни в ковчег, он у бортика чувствует себя очень даже неплохо: мало того, что ближнего тут и там уедает, так еще и Спасением одарен (в отличие от духовно богатенького, которому «игольное ушко», и то не светит). Вот так под воздействием молитвенных уз вся тяжесть греховности на Небеса и сместилась; Ткань событий в ходе молитвенной оргии расползлась, деформировалась и разродилась Апокалипсисом — не совсем, правда, по сценарию, заказанному Пророком. Судьба распорядилась по-своему… и это уже — достаточная причина, чтобы нам и внимание все к неожиданной спасительнице устремить.


Лекция 50. Реальность и Мир под мыслью Создателя

Вопрос: «Что такое Событие?» — остается в числе тех, коими и сегодня можно озадачить любую из средних жертв постапокалиптического образования. У жертвы этой вся жизнь — сплошные события и, значит, что за нужда искать определение, под которое попасть впору чему угодно? С другой стороны, для выпускницы (или, опять же, абитуриента) старшего поколения нет большей радости, чем всуе потолковать о «судьбе» — с самой крошечной, разумеется, буковки. Полагая, будто таковая вершится на Небесах, доморощенные фаталисты предпочитают обсуждать о предмет вполголоса и со вздохами, призванными выразить восхищение компетентностью «высших» и потому ужасно загадочных сил.

Если Судьбою человек более или менее заинтригован (не пытаясь, впрочем, распознать ее сутm), то к событию он вполне равнодушен: эвон таких сколько. В ткани Судьбы событие — что точка на плоскости: бытие свое смыслом уравнозначивает. Разум привык рассматривать одно от другого отдельно и к подобной самозамкнутости остается невосприимчив; тем более, что раскусить вещь-в-себе можно лишь, с риском для жизни просочившись вовнутрь; свое променяв на искомое. Точечное событие ведет себя в живой Ткани подобно индивидууму в Толпе: вроде бы, и осмысленно, но не настолько, чтобы собственное значение хоть как-то обмыслить. Дабы уяснить, почему и зачем берет на себя Судьба заботы по энергетическому содержанию своего отдельного отпрыска, сформулируем вкратце ее «геометрию».

Итак, Событие есть точка Судьбы. Индивидуальная последовательность событий вытягивается перед жизненосителем в индивидуальную трассу — линию жизни. Полная совокупность трасс суммируется для текущего человечества в Ткань событий — расползается плоскостью. И, значит, что же есть такое Судьба? Очевидно, объем всех происшествий, случившихся и отвергнутых, возможных и невероятных.

Если Ткань событий принять за аналог живой Реальности, то Судьба — это событийный Мир, сложенный из двух множеств — свершившегося («живого») и всего прочего («мертвого»). В чем-то Судьба подобна сфере Жизни, создаваемой пересечением Пространства и Времени (поскольку служит геометрическим местом точек, принадлежащих двум сферам: Реальности и общеразуму); в чем-то — Времени, также распадающемуся на взаимозазеркальные половинки: «внешнее» Прошлое и «внутреннее» Будущее. Хотите, запишем формулу? Судьба / Время = Ткань Событий. В Что в переводе на общечеловеческий означает: результат «деления» случается в Настоящем, — и только.

Ткань (реализуемая часть Судьбы) рождается функцией «внешней» Мысли; это «сон» экс-Создателя, из прошлого Нуля нами руководящего. Мысль «внутренняя» (человеческая) воспринимает ее собственной производной и этим уже замыкает круг — поскольку производной Создателя сама же является. Судьба над Тканью (как Мир над Реальностью) возвышается на порядок и в отношении к ней являет собой — не столько даже событийный объем, сколько систему координат, в которой функционирует (будучи «функцией» и производя «производные», да простится нам эта игра слов) разумное Сущее. Наполняясь Жизнью (с источником в общеразуме), Судьба, подобно Миру, расслаивается на живой (реальный) и мертвый (неосуществленный) отсеки, отправляя их к воссоединению в общий пункт Второго рождения.

В Ткани событий конфликтуют два жизненных интереса: индивидуальный и множественный. Их выразители — все та же взаимозеркальная пара Создателей: прежний (индивидуальный) и нынешний, рассеянный в местную неопределенность. Заранее сформулированную волю неслышно надиктовывает Судьбе Создатель прежний; реальным ходом вещей проявляет себя его здешняя, импровизирующая версия.

Соединяясь в единый живой организм, Ткань событий (реализованная во Времени полусфера Судьбы) осознает и собственные интересы: игрокам если и позволяет вольности, то лишь в рамках «своей игры». К столь выдающейся просвещенности она продвигается эволюционым путем, параллельным тому, каким Мысль пробиралась ко второму рождению на реальном Экране. От Большого взрыва и до момента возникновения Разума Ткань расстилалась одномерно: по примеру мертвой Реальности воспроизводила себя количественно, не претендуя на высшие энергетические завоевания. Поднакопившись же, качественно скакнула себе в высшую версию и стала реальным слоем Событий, под «валом» Времени обретающим себе мгновенную жизнь.

Первые живые (Разумом продиктованные) события гасли в Реальности, не успевая пообщаться с соседями. Но островки разумности расползлись по земле, разветвилась Мысль, сшивая событийные нити в лоскутки и — настало время Событию родиться повторно. Дитя супружеского союза Мысли с Реальностью вознеслось к Экрану и пустило здесь зазеркальный корень. Судьба, сомкнув на себя две полусферы, принялась насыщать происшествиями небесную Ткань, высшие судьбы переплетая с земными: небожители исполнились очаровательной непосредственности, а в человеческом облике первыми отраженными бликами фальшиво заискрилась божественность.

Впрочем, не ощущая замкнутого полотна экранной жизненности над головой (и потому копошась под лоскутком местной мини-Судьбы), дохристианский ее вершитель не мог претендовать на авторство происходящего и оставался рабом происшествия «дикого» — самопредопределенного и потому всегда рокового. Событие-оригинал (подобно первобытной Мысли) оставалось странно оторванным от своего кривоватого экранного отражения, и линии небесных сюжетов с земным энергетическим первоисточником соотносились примерно, как металлические опилки на бумажном листе с «руководящим» магнитом.

А потом человекомасса, сделавшись относительно разумным богом-в-себе, замкнулась на оба Экрана и — «образумила» событийную точку. Впустив в себя высшую (более общую) Жизнь, Ткань как самостоятельная жизнеформа (восприимчивое полотно для нетвердой еще творческой кисти нарождающегося нео-Создателя) стала наполняться смыслом, непостижимым даже для небожителей. В парной игре Разума с Судьбой к дуэту Бог-Создатель присоединились Индивидуум/Множество — два полюса, явно вознамерившиеся слиться в третий: Создателя следующего.

Ощутив у себя на энергетическом «потолке» перед Жизнью тактическое преимущество, Бог захотел реализовать его в Апокалипсисе — «сжевать» Судьбу, закусив подотчетной жизненностью. Создатель оказался более тонким стратегом; может быть, потому, что с самого начала имел фору, оставаясь Судьбы истинным автором.


Лекция 51. Судьба отворачивается от Создателя

«Каток» Времени, погоняющий жизненосителем (не без его же судьбоносного участия) каждое очередное мгновение наделяет событийным прицепом, так что за локомотивом реального События тянется во все стороны бесконечный «состав» всего, так или иначе с ним связанного. Точка Судьбы (живая вдвойне, как причина и следствие) удерживается в Реальности парой связей (как минимум двумя событиями — предыдущим и последующим), невзирая на все попытки соседей выманить ее в ирреальную невнятность.

Судьба (полная совокупность повсеместно вспыхивающих мгновений-рождений), будучи в каждом своем событии точечным следом Большого взрыва на плоскости Общеразума, в целом может показаться изнанкой только еще готовящейся к реализации Жизни грядущего Мира, и и это уже само по себе — чем не апология Смерти как формы сверхжизненности? Мир наш (в целом — не более, чем осмысленное мгновение внешней по отношению к нему Судьбы) конец света воспринимает как факт судьбы собственной. Но последняя — во всяком случае, с точки зрения следующей (все еще мнимой) мировой версии — совершенно призрачна!

Событие, рождаясь на грани Нуля с Бесконечностью, свои разноименные концы тут же сворачивает в «восьмерку»-диполь. С одной стороны, «хвост» События утончен до Нуля: таковым исчисляется вариантность Настоящего, где произойти может лишь то немногое, что просочилось сквозь «ушко» мгновения. Бесконечностью (если смотреть отсюда же) выражена вероятностная свобода Будущего, что перед каждым Событием распахивается веером бесчисленных продолжений.

Достаточно, однако, сменить эту точку зрения на противоположную, чтобы бесконечно многообразным показалось Прошлое: ведь это оно своими толчками — реальными и фиктивными — доставляет Событие к точке реализации. Нулевой отсюда представляется вариантность Будущего, предлагающего не более, чем иллюзию выбора. Из данного события через мгновение выпрыгнуть можно — всего лишь в событие следующее, единичность коего намертво уравновешена бесконечностью наложенных на него реальных и призрачных связей.

Непрерывность Ткани событий обеспечивается ее повсеместной «пористостью», сродни той, что разглаживает «кожу» Мира: в каждое очередное событие Судьба выныривает из неопределенности, куда немедленно вновь проваливается. Поскольку событие («среднеоживленное арифметическое» нуля с бесконечностью в проекции на реальную плоскость) есть аналог мирового «провала в себя», то Судьба (полная сумма таких провалов, свершившихся и возможных) выглядит своего рода изнаночной проекцией Сущего на (распростершийся в бесконечность) момент Сотворения, где Жизнь, обезличенная своей же бескрайностью, оборачивается «бесконечно индивидуальным» Создателем. Последний же тем только причастен к происходящему в Ткани, что вжился в нее с изнанки. В отличие от Мысли (самовоспроизводящейся на реальном Экране в конкретных образах и сюжетах), этот мастер на событийном полотне живописует абстрактно: брызжет сюда струями жизненности, к частным перипетиям Судьбы остается безразличен и лишь жизнеобеспечением диктует Сущему свою неявную волю.

Событийная трасса, увлекающая вдаль индивидуума, «любвеобразна»: напоминает самосплетающуюся косичку. К каждой ее точке из Прошлого сходится «бесконечность возможного»; из нее — отвязывается столь же обманчивая многовариантность Будущего. Две разноименные бесконечности, суммируясь в текущем моменте, и выдают Судьбе заземленный смыслом «нулевой вариант»: единственное и неповторимое Событие.

Казалось бы, опасаться «гонщику» на жизненной трассе нечего — дуй себе, не оглядывась, куда глаза глядят. Трек его пролегает словно по дну оврага: «лишние» происшествия здесь вытеснены на неприступные склоны, которые даже самого злостного авантюриста с легкостью сбросят в русло рационального (с точки зрения общей Судьбы) курса следования. Но в скобках вся загвоздка: ясно, что общий ее интерес — ну просто никак не может совпасть с каким-нибудь частным.

Вернемся к точечному Событию: посмотрим, как его сиюминутным интересом распорядится Судьба. Все возможные (и невозможные) последствия видятся жизненосителю сомкнутыми в сферу Будущего. Последняя, не отличаясь особой жизненностью (поскольку одной уже «сверхвариантной» Бесконечностью стянута в Ноль), зазывает в себя Жизнь словно из Прошлого; ведет себя в точности, как мертвая Реальность по отношению к ее живой внутренности. Пробираясь узкой тропинкой мгновенного Настоящего, путник весь спрессованный в ноль пакет неиспользованных возможностей сбрасывает назад, в анти-сферу Прошлого, что принимает в себя как реально пройденные «цепочки», так и налипшую к ним неосуществленность. Освобождаясь от обязательств перед умчавшимся вперед Временем, событийная анти-Реальность вворачивается в себя, приглашает вовнутрь воспоминания, достраивается воображением («отложенным» восприятием) и — начинает новую, в зазеркальном смысле вполне реальную жизнь. А обитатель индивидуальной «канавки» ползет себе далее, вгрызаясь в «почву» Судьбы, и поступает благоразумно, поскольку познать грядущее невозможно иначе, как въехав туда на «колесе» Времени — увы, навсегда.

Непознаваемость Будущего объективна: в каждой своей неутвержденной части оно есть сложная функция переменного Настоящего (не говоря уже о постоянно достраивающемся, и значит, все еще влиятельном Прошлом), — с этим даже самый оголтелый астролог спорить не станет. Реальная («катком» Времени проявляемая) Ткань событий требует от Мысли участия, но — лишь мгновенного: в трясину ее ближайших окрестностей Разуму внедряться бессмысленно, заглядывать далее небезопасно. Не пропуская Мысль к себе во владения, Судьба действует отчасти и в интересах жизненосителя: событийное попрошайничество со стороны последнего ущемило бы ближнего, который тут же в свою очередь приступил бы к пагубному для соседей поиску незаслуженных благ.

Между тем, есть у Ткани и субъективная причина противиться сознательному судьботворчеству, коему привержен игривый наш ум. Как мыслящий организм она родилась одновременно с Богом, узурпировавшим, в числе прочих, и ее интересы. В Судьбу он вошел этаким рассеянным «светом» — субреальным эхом того малого Взрыва, коим ознаменовал в ней собственное появление: в пику Создателю, а главное, с противоположной ему стороны. Судьба (до пришествия христианства ютившаяся на разрозненных событийных островках) родилась общемировым организмом и — переправила руководящие функции всевышней (не слишком, надо сказать, сообразительной) «голове», которая и затруднила любые индивидуальные приключения в лабиринтах событий.

О воле Создателя (своего единственного энергетического кормильца) ткань Судьбы позабыла в тот самый момент, когда (благодаря Богу — так, во всяком случае, ей показалось) «поумнела», осознав собственные интересы. Любопытно что и Бог создательских заслуг (суливших некоторые хозяйские привилегии) отрицать не стал, в этой типичной для себя застенчивости проявив гордыню таких масштабов, которые не снились всем земным грешникам вместе взятым.


Лекция 52. Индивидуум и Судьба. Сражение за лучшую долю

Индивидуальный жизненный трек подобно подвесному мосту опирается поочередно на рождение, текущий момент и, наконец, смерть. Первая из опор кажется надежно закрепленной, но — лишь с точки зрения уже стартовавшего «гонщика». Достаточно мысленно перенестись «по ту сторону» момента рождения, чтобы поразиться безалаберности, с какой «свая» эта во все стороны там свободно болтается.

Обстоятельства появления человека на свет (выбор просторной матки, зодиакально удобной даты, социально приемлемого роддома) хоть и предопределены известной долей необходимости, а все ж выпрыгивают из неопределенности жуткой, как сам папуас. А все потому, что свое Начало берут из чужого Конца — столь же ненадежного, сколь анонимного.

Неопределен и текущий момент: потому хронически и не поспевает за ним даже самый расторопный жизненоситель. Момент — он ведь тоже есть в своем роде рождение; во всяком случае, скачок — из конца одного мгновения в начало следующего. Смерти, видите ли, хочется к каждой точке индивидуальной трассы приложиться плотнее — а ну как приспичит! Подчиняясь вражьей силе, жизненоситель вынужден «рождаться» понемногу и повсеместно, размазывая это сомнительное счастье по всему пути следования.

Ну ладно; ни начала своего мы вспомнить не можем, ни Настоящее как следует подловить. Остается надежда на Будущее — уж опора-то неотвратимой Смерти наверняка вбита там надежным колом? Да что вы: у изнанки следующего (чужого, правда) рождения она плавает, что твоя новодворская почка. Каждый раз текущему моменту подбирая очередное событие, жизненоситель отменяет одно Будущее и назначает следующее, собственную Смерть погружая тем самым в состояние суетливого ожидания. И настолько эта трогательная неуверенность в грядущем созвучна настроению прото-жизни, только еще подыскивающей себе носителя, что становится ясно: перед нами вновь пара соседствующих неопределенностей, которые спина к спине точно сжимаются в Ноль. Момент рождения колеблется оттого, что угадать не может, когда предыдущий жилец отдаст концы, чтобы те превратились в начало. Колебания самого жильца при этом столь объяснимы, что не в комментариях нуждаются, а в глубоком сочувствии.

И все же: мы ли, лукаво заигрывая с Судьбой, елозим туда-сюда фишкой Смерти, нервируя нарождающегося нам на горе кармопреемника, или это Смерть водит обоих за нос, Судьбе (у нее же) выторговывая выигрышные условия для следующего старта по той же дорожке? Интересами ли Ткани обусловлен конфликт Смерти с тем, что ей предшествовало, или он, напротив, диктует все, в ней происходящее?.. Формальный ответ (что-нибудь, вроде: «Жизнь оригинальна, Смерть есть ее отражение») ничем нас, смертников бытия, утешить не может. Очень уж расходятся частные интересы всех участников этого, казалось бы, заведомо ничейного «матча». Жизненоситель задачу всей жизни видит в том, чтобы Смерть от себя отпихнуть подальше. Цель Смерти (спиной чувствующей счастливый кувырок наизнанку) состоит в том, чтобы выбрать себе момент (с соответствующими обстоятельствами), который по возможности удовлетворил бы Судьбу, задействованную в подготовке нового старта.

Отчужденность от собственного неминуемого конца — вот что губит жизненосителя окончательно и бесславно. Смерть мерещится ему коварным убийцей, который прячется в Будущем едва ли не за каждым углом. А «убийца» суетливо снует из угла в угол, не зная, как спастись от капризов здешнего Настоящего, из зазеркального Прошлого к нему подбирающегося со смертообразным оскалом. Жизни (раз уж она до такой степени теперь образумилась) вступить бы со Смертью в переговоры, организовать совместную работу на трассе так, чтобы и к финишу поспеть с наилучшими показателями, и использовать их затем с посмертным толком, не просто во благо равнодушной Судьбы. Но куда там: Смерть же нам — злейший враг, и не сотрудничать мы с нею желаем, а на смерть сражаться. Да тут еще Бог (друг, называется!) «корзинку» Царствия подсунул под гильотинный нож финальной черты.

Что ж, кровожадность Господа нашего во многом понятна. Все частное создано для Настоящего; им только и живет, гоняясь за сиюминутным счастьем, — иного в любом случае не предвидится. Для Целого же замкнуться в себе — значит, заглянуть Смерти в лицо. Озабоченное исключительно Будущим, Целое именно там ищет удачу, точнее — изнанку «второго рождения». Толпе не дано вглядеться в омертвелое (с ее точки зрения) Настоящее, жизненосителю — отринуть сиюминутное и озаботиться вечным.

Раз в Смерти не видно нам смысла, остается в текущем моменте искать утешения. Но как, если на дистанции «гонщик» утеснен в ничтожную Точку? Это лишь гедонисту — професиональному мастеру «жить мгновением» — теснота подспорье в общении; среднему же учащемуся, по праву рассчитывающему на сколько-нибудь удачный жизненный финиш, — как сманеврировать, где развернуться? Естественной реакцией на стесненность оказывается зуд судьботворчества. Способствует этому и тот факт, что проносящиеся мимо пейзажи жизненности не отягощены благовидностью: так и просят заняться их благоустройством посредством молитв, заклинаний и безмозглого фантазирования.

Но вот ведь что нехорошо: в спор с Судьбой за улучшение жилищных условий жизненоситель вступает с крайне ограниченными представлениями о собственных стратегических интересах. Однобоко просвещенный христианской Моралью, окончательно он усвоил одну только истину: от жизни желательно взять все самое наилучшее — здоровье, успехи в работе и счастье в личной жизни. Позвольте, но раз этого хочет (в лице каждого своего члена) весь коллектив, значит выдать просителю «премию» Судьба способна только из общей «кассы»? Ущемленный ближний в этом случае начнет требовать и себе компенсацию — так постепенно дело дойдет до виновника растраты, и уж он тогда со своего хилого счета вынужден будет расплатиться с коллективом сполна!

Понятно, что «гонщику», мотивированному поиском известных жизненных радостей, выигрыш в общем зачете не светит: все очки он еще при жизни успевает реализовать, недальновидно отспорив их у Судьбы. Та, в конечном итоге, вынуждена повернуться к нему пустым ликом смерти (с самой маленькой буквы) — перевести небесной бухгалтерии незавидный баланс. И уж тогда — отвечай, транжир, по полному счету!.. Ежесекундно шарахаясь от Смерти (а заодно и всего наихудшего), наш жизнелюб только и успевает событийный «минус» всеми правдами и неправдами пихать подальше от себя к финальной черте. «Плюс» же — как раз и растрачивает в бессмысленном споре с Судьбой за лучшую долю, ничего не оставляя себе для посмертных расчетов.

Нелишне будет напомнить, что вся эта пошлая бухгалтерия вошла в небесную экономику стараниями крайне расчетливого Господа нашего Иисуса Христа. Прежде все схватки на поле Судьбы проходили в относительно честной спортивной борьбе и заканчивались вничью. Языческие боги на разрозненных метафизических ярмарках торговались почти без обмана: в обмен на жертвоприношения бойко шли с небесных прилавков — хорошие урожаи, пригожие дни, здоровье и счастье для ближних родственников. Оставаясь незамкнутой, Ткань оплаченные желания исполняла относительно безнаказанно, имея в виду для всех (не исключая себя) одно только неминуемое наказание — завершение местного участка Судьбы. С рождением общебога события в сомкнувшейся Ткани расползлись в разные стороны нестройным сюжетом и подчинились новорожденной Сущности, которая, узурпировав Смерть, принялась воровать теперь у самой Жизни «очки».

Божья тварь, почуяв благосклонность к себе новой власти, зачесалась не на шутку: выцарапывать из Ткани полезные в хозяйстве события принялась, яко вшей из тюбетейки. А чтобы «мыслящей» (осознающей собственные игровые цели) Судьбе облегчить исполнение убогих желаний сирого люда, Бог вогнал ей моральную веху в виде висельного креста. Вереница свежеокрашенных (плохих и хороших) событий двинулась в новый путь — от старта, помеченного изначальным плюсом, к ужасному минусу, естественным образом отдалившегося к зазеркальной дали, куда и направилось с радостными псалмами стадо, очарованное Апокалипсисом.


Лекция 53. Все лучшее от жизни плюс легкая посмертная неприятность

Вернемся на Трассу cобытий, подсядем в кабину к индивидуальному гонщику и проникнемся его насущными интересами. Радостей перед ним — пруд пруди, а огорчение одно: уж очень они все преходящи. Да и иллюзия полной свободы выбора, по правде говоря, не может полностью компенсировать полное отсутствие таковой. Суровая необходимость двигаться по линии Судьбы со скоростью местного Времени накладывает на нашего путника серьезное обязательство: каждое мгновение отягощать каким-нибудь ходом. И это — повинность серьезная, особенно если учесть, что остановка здесь — сам по себе шаг, да еще какой.

Положение игрока усугубляется неспособностью принимаемое решение оценить объективно, ведь не только ценность, но и смысл содеянного под влиянием внешних обстоятельств постоянно меняются. Уже одним только обилием желающих так или иначе к нему приобщиться Событие погружено в полную аморальную неопределенность — понятия не имеет, «хорошее» оно, или как. Между тем, сам жизненоситель в отношении каждого своего поступка преисполнен морального рвения: тужится совершать лишь самое «лучшее» (ожидая от Судьбы поощрения) и смертельно страшится ошибок, от которых ему в жизни cделаться может — ох, как нехорошо.

Но ведь это только в городках и домино побеждает тот, кто, наделав хороших ходов, отбирает побольше фигур у соперника — заметим, конкретного и единственного. На поле Судьбы действует обратный закон, за любое приобретение (сделанное из общих запасов) вынуждающий выигравшего расплачиваться из собственного энергетического кармана. В жизни — как в сексе: индивидуум думает, что проводит сеанс одновременной игры с многоликим «ближним своим», на самом же деле — противостоит единому Множеству, безликому и неуловимому. Соперник этот тем более грозен, что пользуется потворством Судьбы — крайне необъективного арбитра, подкупленного иллюзией собственной причастности к божественным интересам.

Множество в матче с жизненосителем (во всяком случае, в критериях смертности) — заведомый фаворит: последний мрет беспрестанно (отчего ужасно переживает), первому — жизнь не мила, только к Смерти бы как-нибудь приобщиться. Видя, сколь вопиюще смертен одинокий ее аутсайдер, Судьба равнодушно набрасывает ему в котомку «плюсов» и «минусов» примерно поровну (чтобы те сложиться могли поудобнее в Ноль), а в качестве утешения преподносит ощущение относительности происходящего. В результате радоваться остается тому лишь, что любой частный проигрыш в такой игре мало чем от выигрыша отличается; дает, во всяком случае, повод надеяться, что худшее осталось хотя бы временно позади, а за поражение выпадет какой-нибудь приз — пусть даже и оплаченный следующей неприятностью.

Новейшая история, правда, привнесла в игровую практику обожествленной Судьбы «христианский гамбит», предлагающий пострадать ради отдохновения — пройтись поскорее по всем черным клеткам, после чего устремиться к светлому будущему налегке, дабы смертию соперника (опять-таки, злосчастную Смерть) хорошенько попрать. Но правоверного горе-«победителя» лукавый моральный закон награждает сокрушительным посмертным разгромом: вместе со всеми энергетическими пожитками сваливает блаженствовать в утробу Всевышнему.

Ясно, что для достижения в жизни положительного результата, участнику требуется: а) найти формулу, посредством которой прижизненная совокупность набранных плюсов-минусов сложилась бы за порогом бытия в потусторонний плюс, и б) самому «на выходе» сохраниться, чтобы этот честный заработок заполучить обратно. Тут уж на подсказки Судьбы вряд ли стоит рассчитывать: неспроста же она впустила в Ткань к себе всевышнего игрока, который объявил себя заведомым победителем, — собственно, начал свою партию с того, что окопался на финише и монополизировал Смерть, сделав ее трамплином для отправки масс в небесный котел.

Подувяли в последние дни и упования народа на карму — доисторический закон, весьма своеобразно конвертировавший прижизненные заслуги в посмертные удовольствия. Закон кармы управлял душами все еще разомкнутой Ткани, которая позволяла жизненосителю совершить трюк, ныне немыслимый: по достижении финальной черты слить в (не слишком тогда еще просторную) небесную емкость часть содержимого и сигануть обратно в мелкий омут Реальности, не только прихватив с собою «кусочек» предшественника, но и переписав на себя его счет в матче с Судьбой. Будучи не в силах переварить скудный улов духовности в своем медном желудочке, местный будда отрыгивал ее порции непрожеванными, наделяя подопечных способностью к реинкарнации — что и привело в конечном итоге к эволюционному появлению Ричарда Гира и Синди Кроуфорд.

Едва только Ткань сошлась воедино, как человек сделался в ней «творцом своей судьбы»; другими словами, рабом Судьбы общей. Сегодня, когда все мы ходим «под Богом» (чья кончина в преддверии Апокалипсиса отнюдь не освободила эту метафору от мерзкой двусмысленности), рассчитывать на посмертную переигровку вправе только какой-нибудь совершенно уж гималайский жизненоситель. Ради того и расквартировался в предбаннике Царствия ограниченный контингент ангелов, «светящихся сущностей» и прочей нечисти, чтобы без проволочек взять новоприбывшего в охапку, содрать с него шкурку индивидуальности и переправить энергетическую тушку в божественный морозильник.

Так есть ли у человека в матче с Судьбой выигрышный ход? Каким маневром ему, стартовав с барьера Смерти, увильнуть от стражей райских порядков и вырваться на такие просторы Экрана, по которым бы не ступали божественные сандалии?.. Не стоит удивляться застенчивости, с какой религии мира обходят этот вопрос стороной. Их назначение в том только и состоит, чтобы предостеречь нас от подобных соблазнов, подавляя самоубийственные поползновения: не приведи Господь случайному страннику катапультироваться за райские ограждения на заоблачную целину — кто знает, что за участок он себе там распашет.

Теоретически жизненоситель мог бы договориться со Смертью — каким-нибудь эзотерическим росчерком (подобно йогу) пометить на Экране цель прибытия и, разогнавшись на трассе, взять курс на частную «десятину», последовательно игнорируя как расставленные повсеместно рекламные щиты религиозных конфессий, так и пагубно неодолимый соблазн накопления событийных «плюсов». «Под богом», однако, индивидуальный игрок утрачивает ориентиры, становится частью Толпы, заражается от нее моральным бешенством и набрасывается, яко червь алкающий, на все «хорошее» — ни себя, ни тем более свои посмертные шансы ничуть тем самым не улучшая. Потому что Ткань событий — раз уж она однажды замкнулась — законы сохранения вынуждена в себе глубоко чтить. И никак не сможет в ней исчезнуть бесследно то, что моралистом в результате «минусового» поноса было однажды исторгнуто. Шарахнувшись от гонителя прочь, гадость эта отплывет в Будущее к благодарным потомкам, где и будет накапливаться количественно вплоть до провала в какое-нибудь еще более ужасное качество.


Лекция 54. Апокалипсис как первое создание массового искусства

Торжественный марш богобоязненного человечества от Голгофы к Апокалипсису так и завершился бы у Христа за пазухой, если бы организацией дела не занялась с похвальным рвением Мысль. Впрыснув в союзническую задницу массового сознания идею всеобщего и одновременного самоубийства, Всевышний невольно привлек к процессу ее распространения Разум и — обнаружил в нем никудышнего коллаборациониста.

Припав к идее Апокалипсиса всеми своими щупальцами, этот горе-союзник мало того, что высосал жизненные силы из ударной версии катастрофы (часть спецэффектов, вроде сошествия колесниц небесных, упразднил совершенно, прочие модифицировал в банальные взрывы), так еще и провернул эту диверсию как бы не вопреки божественной воле, а во ее поддержание. Но что за сила такая позволила Разуму, призадумавшись о Последнем событии, тем самым на мелкие кусочки его раздробить?.. За ответом на этот вопрос выйдем вновь на уже исхоженный нами индивидуальный жизненный трек.

Событие, как мы видели, рождается при акушерском участии Времени, призванном вдавить своим катком заготовку Судьбы в почву Реальности. До этих пор (вне Времени, не говоря уже о пространстве) событийный эмбрион плавает где-то над сферой общесудьбы, существуя всегда, и потому — нигде. Пребывая в Будущем (недораспустившемся мировом остатке), он во всем зависит от Настоящего и, находясь под постоянной угрозой срыва, вмешательство реальной Мысли воспринимает болезненно: от любого проявления энергетической грубости готово переменить суть, а то и вовсе скончаться.

Нетрудно понять, отчего событие-призрак так чувствительно к любым нашим попыткам его панибратски «обмыслить». Как и все, в той или иной степени мертвое, вневременной участок Ткани живет экономно — перебивается минимальным энергетическим пайком, дожидаясь прибытия сюда вала Времени. Мысль единичная, не шибко маниакальная, вправив в событие Будущего гомеопатическую инъекцию жизненности, может быть, чуточку даже притянет его к себе — во всяком случае, самоосуществившись, придаст ему оттенок реализовавшегося внушения. Зато под воздействием более пристального (тем более, массового) внимания событие претерпит необратимые изменения: располнеет, отслоится от Ткани и либо утонет бесследно (там, где нашли себе последний приют обнародованные пророчества нострадамусов разных лет), либо рассыплется непредсказуемым фонтаном событийных осколков. Почему?

Видите ли, подключение к Мысли, реальному источнику жизненности, увлекает ирреальное пред-событие в качественно иное энергетическое русло. Не дожидаясь осуществления, оно соскальзывает в Настоящее (мыслевладельцу на внутренний Экран) где, соприкоснувшись со Временем, становится «полу-случившимся», ничуть при этом не реализовавшись. Более того, облегченная версия события, всплывая с места предполагавшегося осуществления, претерпевает своего рода «рождение наоборот»; переходя на Экран внешний, обожествляется — реализуется ложно, подчас самого Бога вводя в заблуждение. Тому видится, например, будто Апокалипсис уже прогремел над планетой; а это, оказывается, всего лишь паства ему прокрутила фильм, коллективным усилием отснятый на пленке собственного воображения.

Прояви христианские пропагандисты определенную сдержанность, античеловеческий путч свершился бы уже к концу первого тысячелетия — тогдашняя публика настроилась на катастрофу всерьез. Чрезвычайщина сгубила все дело. От разрушительного обстрела Мыслью апокалиптическое Событие разжирело в умах, но отощало в собственном «теле»; совершенно из Ткани вывалиться не сумело, но укатило вперед на тысячелетие и там расползлось на недобрых сто лет.

Апокалипсис, готовившийся как точечный удар небесной артиллерии по хилому Разуму, разразился в ХХ веке ливнем нескончаемых кровопролитий. Огненная колесница, которую узрел когда-то Пророк, была расхищена по винтикам гиперактивным общесознанием и рассыпалась мириадом болезненных, но несмертельных осколков. Чем ярче все эти художественные контуры прорисовывались в текущем Настоящем на внутренних экранчиках паствы, тем более размывались они в Будущем, на местах предполагавшейся реализации.
Кто же он есть после этого, библейский пророк, чье имя уже успел стереть из своей памяти благодарный потомок, — злосчастный энтузиаст, по-медвежьи услуживший кровожадному шефу, или герой на все времена, который спас мир от гибели — тем лишь, что обрисовал таковую с роковой для События красочностью? Ведь это исключительно благодаря его назойливому репортажу Апокалипсис завис в массовом сознании долгим кошмаром, да так и провисел там до тех пор, пока Реальность сама не рухнула в вырытую себе могилу!
Вправе ли мы упрекать Пророка за неточности в описательной части? Под столь острым углом зрения весь ХХ век во фронтальной проекции должен был показаться ему одним жирным пятном. И мог ли он предвидеть замедление вала Времени, размазавшее агонию на десятилетия?.. В любом случае, за то, что «конец света» вывалился в перезревшую Реальность мертворожденным выкидышем, благодарить следует фанатиков-христиан, суетливой мыслишкой разворовавших весь апокалиптический потенциал.

Изнаночно воскрешенный, довоссозданный общеразумом на собственном художественном полотне, Апокалипсис (в своем первоначальном, убийственном виде) для Судьбы оказался потерян. Зато родился первым и, возможно, единственным в истории человечества произведением массового Искусства… Что дает нам повод стряхнуть с ног своих мировую гниль и — ринуться в омут всего самого распрекрасного, что только Мыслью было наделано.


Лекция 55. Наука и религия под куполом Церкви
История павшей Реальности то и дело возвращает нас к одной и той же неловкой мысли: грех Бога (по всем пунктам обвинения, связанного с покушением на Апокалипсис) человечество, следуя заразительному примеру Мессии, вполне могло бы взять на себя. Все-таки, стены и потолок живого Мира начали осыпаться с того лишь момента, как в них поселился Разум: мелкий бес созидательства, вооруженный Мыслью — вставным инструментом для разжевывания всего, что только на зуб ни попадется.

…Сущее подотчетно Разуму; Мысль — единственное, чего сама она вкусить не в силах. Странно, правда? Любой объект Реальности, живой или мертвый, она легчайшим прикосновением отправляет через внутренний Экран «на тот свет»; в себя же — вглядеться как следует, и то не умеет. Подобно Точке, чей смысл равнозначен бытию, Мысль в Реальности равнозначна собственному содержанию. Вроде бы, и распознается оно без труда, но — всегда внешним усилием следующей Мысли, и только после того, как предыдущая (смысл этот подцепившая) отправится неразгаданной восвояси за новой добычей. А вздумает Мысль за «хвостиком» собственной сути погнаться, — завертится в колесе, каждый раз лукаво запаздывая — на мгновение, которого как раз хватает, чтобы вынести прочь с чертова места его главную тайну.

Мысль поступательна и проникает повсюду; без оглядки движется в любых направлениях — лишь внедриться в себя ей категорически запрещено. Почему гроза внешнего Мира сама пред собой остается загадкой? Потому, очевидно, что, гоняясь за смыслом в Реальности, субъектом ее (а уж объектом, тем более) не является. Мысль — «нервное окончание» рассеявшегося Создателя; к нему и уходит своим непостижимым корнем. В нашем же мире — к чему ни прикоснется концом щупальца, все обращает в себя. Знакомые повадки? Это потому, что Мысль есть — Жизнь «в квадрате»; ее новейшее и наивысшее воплощение.

Мысль — этакая «малая смерть» Разума — в перескоке с внутреннего экрана на внешний почву свою покидает в самый момент рождения: потому и познана может быть лишь «посмертно», вместо себя аналитикам предлагая оболочку вынутого из Реальности, умерщвленного смысла. Впрочем, это ведь только нам здесь Мысль игриво подмигивает свечкой жизненности; к истинному своему автору (Создателю) она повернута зеркальцем мертвого Мира; космосом, бесконечность измерений коему обеспечивает коллективный Разум задним числом.

Куда устремлена Мысль? Очевидно, вслед за Создателем (во все стороны в Реальности разбегающимся), через все внутренние Экраны — на изнанку внешнего; в конечном итоге — туда, где финальная Точка Мира вернет ей утраченную «общую» индивидуальность. Жизнь (недавнее векторное измерение, общему развитию задавшее направление) вынуждена отстать от «дочери»: отработала смену — пора в себя же ввернуться. Но как самой Мысли испытать это счастье «материнского» нарциссизма?.. Неумение прямо войти в корень себе же (и таким образом самовоспроизвестись «в квадрат») Мысль компенсирует «тыловым» творчеством на мировом потолке, куда доставляет ее луч Времени (также бегущий всегда «из себя», и ни в коем случае не наоборот). Время, оно ведь и есть «мысль пространства», которое в Мире (если вообразить его аналогом Жизни) берет на себя функции, свойственные Разуму.

Как могло случиться, что Мысль-созидательница местной Жизни послужила «могильщиком»? Вообще, процесс познания (начавшийся с беззаботного созерцания, а завершающийся почти уж на стыке мировых изнанок, вот-вот готовых сомкнуться), кроме Создателя, кому-нибудь был полезен? Само знание, освященное райским подвигом Адама и Евы, — для человека, как гражданина Реальности, есть ли неоспоримое благо? Радостно-утвердительные жесты ученых на этот счет сегодня не производят впечатления даже на самых очкастых учащихся: к тому и ангажирует науку разумное Множество, чтобы накопленное знание реорганизовать в новую веру; обобществить индивидуальных умов труды праведные ради низведения их к бесстыдно низкому массовому знаменателю.

«В познании состоит смысл разумного бытия, и знать не знает оно себе моральных пределов», — так примерно ответит на соответствующий запрос академик, чем и явит пред нами оскал мизантропа. Религия — та осудит «недержание» Разума, но в качестве «кляпа» предложит непременно себя саму. Стоит ли удивляться столь трогательной взаимоподдержке? Столкнувшись на участке фронте, где индивидуум противостоит Толпе (а сама Единица в пику Множеству, «религиозному» по самой своей сути, принимает этакую мину «научности»), наука и религия срослись в неразделимый диполь, радушно обменявшись наихудшими качествами.

Наука, побивая религию по всем статьям, вместо того, чтобы окончательно упразднить границы познания, на достигнутых рубежах всего лишь меняет вехи, перерождаясь в новую Церковь. И религия, видя такое дело, капитулировать не спешит: усвоив азы астрофизики, исполняется наукообразия, черным ходом проползает в заново обустроенный храм и, подняв к иконостасу затуманенный взор, возносит науке самую искреннюю хвалу. Глядите, знание-то, в собор Богоматери втиснувшись, какую здесь обрело округлую равновесность, как ловко переняло форму и суть ископаемой веры!

Происходит такое потому, что попадая Богу под дурацкий колпак, индивидуальная Мысль присягает на верность Множеству. Общеразум (с вектором развития теперь устремленным вовнутрь) нарциссически ныряет в океан полной свободы (какая возможна только в Нуле) и — начинает производить для «огорченной умом» Толпы нарастающий ком реального знания; своего рода «веру в квадрате». И нет в этом признаков саботажа; напротив, для безопасности мирового Движения «оцерковливание» науки следует признать первейшей необходимостью. Замечали, как Шумахер перед каждым стартом автомобиль осматривает, проверяя, не украл ли Хаккинен тормоза? Знает, каналья, что без них даже в Монако теперь не уедешь. Так и познание — безопасно для Жизни, лишь если оснащено мощной силой сдерживания, вроде той, что являла собою некогда вера.

Высоко вознесся храм человеческой Мысли; устойчив же он до сих пор лишь благодаря тому, что формы его сияющих куполов пронизаны арматурой религиозного происхождения. Разум начинает в порыве бешенства сжевывать над собою крышу? Значит, Жизнь, еще недавно лелеявшая в себе познание, как часть процесса творческого самовоспроизводства, переориентировала его вовнутрь, ввела в режим самоустранения. Дескать, изжили себя функционально, все количественные пределы покрыли — пора бы и честь знать.

Отправляя Разум в нулевую воронку коллективного самопознания, обобществленная Мысль завершает развитие: конец свой тычет началу в тыл, а человеку, еще недавно в религиозных застенках фантазировавшему о безграничности угнетенных возможностей, оставляет, разве что, повод устало подивиться бессмысленности пути, пройденного в яростных схватках за иллюзорное самоосвобождение.


Лекция 56. От Познания к Искусству: летальный исход

Итак, едва разжившись местным сверхвоплощением (Разумом), Жизнь приступила к роковому самопознанию: снарядила Мысль на пожирание Реальности с дальнейшей отправкой переваренного продукта в небесный «желудок» на доработку. Но, быть может, она научила-таки человека созидательно компенсировать наносимый Миру ущерб? Искусство — вот же, наверное, область творческого сотрудничества Разума с Реальностью, где последней удается восстановить потери хотя бы отчасти!.. Простите, господин Маркс, как вы сказали? «Искусство есть специфический род духовно-практического освоения мира»?.. И вы уверены, что не бьете лицом в грязь по давней привычке?.. Увы нам, учащиеся: как раз в этом параграфе незадачливый классик и угодил своим волосатым местом в самую точку.

Что вообще такое есть Творчество? На языке изучаемой нами реальной науки — акт созидательного нарциссизма, в процессе которого Разум внедряется к себе же во внутренний Экран, чтобы совокупиться с собственным энергетически обогащенным отражением. Отключаясь по возможности от Мира, что тянется к нему жадными щупальцами, автор концентрирует заранее выделенный поток жизненности (талант, дарование и все такое прочее), а прежде чем ввести его в себя, подзаряжается вдохновением, заземляясь на избранный источник: Бога, Дьявола — это уж у кого как получится. Краска квази-Любви, зачерпнутая «кистью» Мысли из внешней «ванночки», вводится во внутренний Экран («детородный орган» Создателя) для самооплодотворения. Еще немного усилий — и оттуда на свет божий выползает зачатое, казалось бы, вне порока, дитя: художественное произведение.

Рискнем повториться: автор заимствует жизненность у Создателя, подзаряжает ее у Бога, орошает этой струей создательское лоно (которое держит в уме) и — рождает (снова наверху, в телесах божьих) собственное ирреальное продолжение: этаким самоопыляющимся цветочком воспроизводит себя нарциссически меж двух зеркал. Но что за сила забрасывает художественное дитятко небесному огороду в капусту?..

Произведение, зачатое в авторской матке от фаллической Мысли (нервного отростка Создателя-нарциссиста), рождается на внутреннем Экране Реальности; чтобы выволочь его на свет божий, требуется акушерская помощь! Это в эпоху наскального искусства подобные «роды» не требовали стороних усилий. Малюя сокровенное на лоскутке внутреннего полотна под низким потолком внешнего Экрана, автор поглядывал ввысь и собственное творение словно видел уже на поверхности высшего Зеркала. Иллюзия эта по истечении творческого процесса с Экрана испарялась (чего нельзя было сказать об оригинале, пачкавшем скалу), однако, новоявленный мини-творец трудился не для себя и не для людей, а ради искусства — потому и о судьбе творения не слишком печалился.

Общебог, представ перед деятелями искусства этаким худсоветом в едином и неделимом лице, положил конец самодеятельности, а своего конкурента, низменного творца, поспешил уличить в «гордыне». Ведь автор, даже из никудышних, мало того, что преобразует Реальность творчески; он еще и от внешнего Экрана ждет себе энергетического гонорара — на «жизнь вечную» покушается, пусть даже в каком-то призрачном ее исчислении!

Особенно возмутительной Всевышнему представляется авторская способность кустарным методом выработать в себе поток Любви, предварительно к Небесам, как к источнику вдохновения, приложившись. Подзаправившись без спросу небесным нектаром, этот творческий авантюрист отправляется в реальные кущи искать «возлюбленную» (не обязательно даму: можно цветочек, или мышку какую), а разыскав это свое «вдохновение номер два», совмещает его с номером первым: вырисовывает на внутреннем Экране искусственный образ и принимается им манипулировать. Почти как это бывало с ним в разгар любовного гона, местный творец атакует невольницу потоком Любви… Впрочем, на этом аналогию и завершая. Образ возлюбленной не воспаряет в романтическом безрассудстве на Экран ко Всевышнему (который по привычке уж и язык свесил, дабы слизать любовные выделения), а восходит наверх осмысленно, квази-божественным продолжением самого автора. При этом последний Бога как бы подпихивает: дескать, посторонись, узурпатор: пока ты зевал тут, полку лже-творцов прибыло!

Поначалу под натиском массового искусства Всевышний совершенно отказывается понять, в чем дело, и с кем он его имеет. Художественный образ — нате его вам пожалуйста: приполз к корыту жизненности, вопиет об энергетическом наполнении. Но куда подевался виновник его рождения? Бог озирается по сторонам, вглядывается под себя… Батюшки-святы, да ведь автор-подлец удрал с ударных строек небесного Царствия, зарылся в творческую землянку и окопался так, что никаким холокостом теперь его откуда не выкуришь!


Для того ли вдохновлял Спаситель свой творческий штат на размалевывание икон да возведение храмов, чтобы вместо океана огненных взоров узреть тусклое поблескивание авторской задницы? И что, позвольте спросить, выражает она этим бесстрастным видом: уж не сомнение ли в целесообразности отправиться на тот свет, к Христу за пазуху, как и было завещано, сообща? Позабыл человек молитву ради нарциссического боготворчества, огородил себе на внутреннем Экране персональное Царствие, окунулся в него с головой и таким вот кощунственным образом творца-в-себе распознал!

Бог при виде всех этих художеств лопнул бы от негодования, не сыщись у него в тылу полезный штрейкбрехер: разумное Множество. Видите ли, сколь сладострастно ни тыкался бы в себя творец-затворник, полученное в результате произведение он рано или поздно снесет не куда-нибудь, а на «суд зрителя». Без «суда» этого страшного — ну просто никак не перебросить ему свое детище с внутреннего Экрана на внешний. Зато Толпа, к которой автор обратится за «признанием» (энергетической «соломинкой» для своего детища, уже намылившегося к реальному дну), послушно сжует продукт, переправит его переваренным на внешний Экран и обеспечит здесь произведению обезличенное, заземленное Отражение, а вместе с ним — второе рождение в местной Вечности. Зачем бы это понадобилось самой Толпе? Мы полагаем, чтобы в иллюзорном причастии к высшему — плохонько, да самовоспроизвестись!

В общем, вне зависимости от собственных претензий на элитарность, автор вынужден творить «для людей»; никто кроме них не воссоздаст произведение на Небесах, обратной связью замкнув на себя. Поскольку Всевышнему ядовитым не кажется только коллективно разжеванное месиво, эмоциональные выделения масс, адресованные персонажам, он принимает на свой счет — так художественную живность и подгребает отечески под крыло. И поделом автору: разве не полагал он свой дар божественным? Разве не Бога (вместо, допустим, Черта) молил о «вдохновении свыше»?

Приобщающаяся к искусству Толпа и есть тот станционный кассир, который выписывает художественному произведению на Небеса — кому дешевенький билет в оба конца, кому — сезонку на веки вечные. А вскоре и автора отправляет тем же путем: сначала к персонажам в объятия — сначала дочернии (вспомним бедного Гоголя, который уже при жизни начал срашиться неминуемой встречи с Коробочкой), а затем и в отеческие — кем распростертые, сами уж догадались. В восторге от причастности к небесной жвачке, массовая аудитория жадно набрасывается на искусственную экранную жизненность (собственного — если не сочинения, то производства) и в трапезе над блюдом размазанного авторского экскремента познает радость вторичного приобщения к Вечному.

Массы, заражаясь идеей творчества, направляют на новостройку выученные отряды профессиональных артистов — так постепенно и пристраивается подсобка Искусств к храму Науки. Если в основном зале Разум остервенело гложет сырую Реальность, то здесь он готовит из нее для гурманов блюда из дважды переваренной пищи. Наука (совершенствуя новый отдел технически) и искусство (используя отточенную в научном поиске Мысль) сообща насыщают искусственной жизненностью внешний Экран, который под нарастающей тяжестью оседает и хоронит Реальность.

Лекция 57. Нашествие грызунов с поля Искусств

Едва пробудившись на девственно неразумной Земле, Разум взглядом устремился в Реальность, а Мыслью принялся поднимать мировой потолок к Краю света. Освоившись на обеих экранных сторонках, он огородил себе декоративное поле Искусств: удобное место для интимных свиданий с собою ради качественно иного, «дважды творческого» самовоспроизведения.

Следует признать справедливости ради, что первые творения праздной части тогдашнего человечества не столько разрушали, сколько засоряли окружающую среду. Архитектурные излишества острова Пасхи, к примеру, вне зависимости от масштабности авторских претензий, мало отличались от того, что при желании могла бы навалить там сама природа. Между тем, Реальность, будь она чуть проницательнее, уже в первобытном искусстве распознала бы источник грядущих бед. Одного взгляда на каменную бабу без головы вполне было достаточно, чтобы догадаться: новоявленный творец, на такую пакость себя сподвигнувший, впоследствии если и остановится перед какой-нибудь красотой, то для того лишь, чтобы чем-нибудь тяжелым непременно ее сокрушить.

Выпадение Поля искусств из тела Реальности началось, очевидно, с литературы. Если скульптура и живопись, полезшие из первого реального перегноя, как грибы после дождя, в нем же ко всеобщему удовольствию и окаменели, то литературная плесень покрыла собою ткань Судьбы и освоилась здесь в качестве ремесленного цеха по изготовлению событийных слепков. Побочным следствием родилась история: не наука и не искусство, а так себе — художественная тень к веренице мировых происшествий.
Отчего бы не остаться литературе документальной? Что за злодей первым подпустил ей вымышленного героя? С этого все началось: Разум, заскучавший в пустынной Реальности, начал создавать Судьбе искусственных персонажей, те возжелали себе приключений — в общем, задолго до рождения общебога на Экране закопошился мир квазибожественной живности, из которого на нижний этаж стали просачиваться драконы и лепреконы, а с ними — множество новых событий, нехватка коих в Реальности изначально и подтолкнула Мысль к литературному творчеству. Затем общебог сделал творчество массовым, заставив Толпу припасть к искусственному источнику, и в отношениях трех сторон началась неразбериха с авторскими правами, продолжающаяся по сей день.

Понятно, что истинное свое лицо образ являет только автору; любое внешнее (воспринимающее) сознание, вне зависимости от силы собственного воображения, остается к нему более или менее слепо. Между тем, массовый зритель, приобщаясь к произведению (носителю столь милой его сердцу потенциальной божественности), жаждет выпуклости, если можно — вместе с наглядностью. Толпа — она ведь, что твой Бог: наслаждаться искусством желает хором, а переваривает лишь тот продукт, который коллективным пережевыванием от всего индивидуального предельно очищен.

В таком случае, Наташе Ростовой — что за радость от осознания собственной привлекательности (пусть даже зорким автором убедительно обрисованной), если читательская Толпа своим приобщением размазывает ей изящную попку в собственное бесформенное о ней представление? Одно утешает: теряя призрачную индивидуальность, обезличенная героиня получает взамен реальную порцию жизненности — становится вечноживым (пусть и поблекшим) персонажем коллективного бытия.

Что ж, учитывая стремление Толпы первым делом скомкать его в тесто, претензия образа на уплощенную, но прочную оболочку куда как понятна. На помощь ему из недалекого Будущего спешат разнообразные формы изобразительного искусства. Последним поспевает разрушительный кинематограф, но прежде рождается театр — энергетическая студия творческого каннибаллизма.

На театральной сцене образ оживает без промедлений; более того — в (несколько неожиданном для себя самого) буквальном смысле. Обрастая исполнительской плотью, он становится одновременно пищей и частью Толпы, которая теперь по-детски радуется возможности за кулисами — псевдо-Наташу за ту же попку потискать, а если повезет, так и с квази- Болконским опрокинуть рюмашку. Народ и образы здесь едины!

Театр — самое спиритическое из всех искусств; произведение здесь накачивается сторонней жизненностью, улавливая ее из того ближайшего поднебесья, куда та была (отсюда же) многократно испущена. Если ортодоксальный медиум-спирит старается один за всех — и эктоплазму телесными отверстиями источает, и пойманному «духу» предоставляет возможность высказаться (публику привлекая в качестве коллективного «автора», чьи шалые мысли безмозглый «гость» выдает за свои), то актер использует в качестве донора зрителя, ему же препоручая и медиумизм. Вселившийся в образ актер вытягивает жизненность из аудитории, пропускает ее через себя и замыкает на первоисточник: тем и питает автономное энергетическое поле драматического произведения, вгоняя его с Реальностью в резонанс. Ах, это сладостное межэкранное замыкание, искра вожделенного вдохновения… С этакой петардой в метафизической заднице призрак любого из Гамлетов — живей всех живых!

Актер — он у нас и «по грани» ходит, и «смерти глядит в лицо», — причитают театралы (преимущественно в некрологах, а так — все больше для красного словца), не подозревая даже, что за истина их устами глаголет. Бодрящее соседство театральной гостиной с (театральным же!) царством теней (куда актеру не только позволительно, но даже рекомендовано иногда заглянуть) чревато для последнего не только повышенной смертностью, но и посмертной неопределенностью: куда, скажите на милость, податься служителю Мельпомены по истечении жизненного контракта? Найдет ли он в Царствии местечко уютней гримерной, из которой только что испустил дух — не очень-то свой, в художественном обмене многократно запротезированный?.. Долго и гулко с дурным своим завыванием топтался по сцене живой артист; над нею обречен и витать посмертно, продолжая полнить привычный набор затхлых образов своей — и там, и тут одинаково дохлой жизненностью.

Вообще-то театру — «братской могиле», в которой реальные персонажи копошатся вповалку с потусторонними своими собратьями, — тяжелых обвинений в агрессии против Реальности при всем желании не предъявишь: в жадной самодостаточности этой камеры автопыток есть, согласитесь, что-то гнилостно-мазохистское. Но не отсюда ли выполз змей кинематографа, вылупившийся из «личиночной» фотографии?.. Странно, но рождение последней даже сэр А. Конан Дойль не догадался увязать с одновременным возникновением спиритизма. «Духи» (шустро просочившиеся во мрак затемненых гостиных из образовавшихся в теле Реальности мелких ссадин) тем более не поспешили сообщить объективным щелкунчикам, что любая попытка запечатлеть (то есть, остановить, вырвав из живого движения) участок реальной ткани равнозначна его умерщвлению. Быстро же фотограф с медиумом спелись на фронте антиреальной борьбы!

Фотография — очередная разновидность охоты за изображением (с «копьем» Света и «сачком» Времени) — фотогеничной общественностью (за здравомыслящим исключением австралийских аборигенов) принятая на ура, как раз и нарушила хрупкое равновесие в борьбе Реальности с Разумом, вызвав энергообвал в пользу последнего. К первому акту Апокалипсиса она выпустила на поле искусств чудище Кинематографа, которое в адюльтере с театром сама же и породила.

Если театр напоминает языческое божество, свой культ питающий участием избранных, то кинематограф есть общебог искусства: патологически прожорливый, аппетит свой он адресует мировой Толпе. Казалось бы, инородное тельце фильма (фотографический трупик, размноженный и оживленный инъекцией экстра-времени) внедряется в событийную «кожу» лишь на крошечном пятачке. Но, вскармливаемая массовым восприятием, язвочка разрастается во всепроникающий нарыв, который, охватывая оба Экрана, перерождается в островок суб-божественности, удушающий все живое на участке реальной ткани, который еще недавно считался естественным. Прикладываясь к многочисленным источникам мертворожденной, вторичной жизненности, общемозг (от творчества отлученный, ориентированный теперь только на потребление) пожирает себя и, вкупе с испражняемыми химерами лже-Реальности, коллапсирует в Ноль.


Лекция 58. Музыка сфер

Театр, его блудный сынишка кинематограф и даже глубокомысленная литература могут быть отнесены к полусфере изобразительного искусства. Все это — формы творческого самовоспроизведения Разума наглядными символами: словом, жестом, буквой и разнообразными их сочетаниями. Вторую, условно говоря, игровую полусферу искусств составляют музыка и игра; здесь Разум не только по-авторски объективизируется, но еще и пытается притвориться субъектом. Впрочем, такое происходит повсюду: достаточно приглядеться к Ткани событий, чтобы распознать там оживленное игровое поле, на котором «большая четверка» — Индивидуум, Множество, Бог и Судьба — соревнуется по универсальным законам и правилам, между делом их формулируя, перепроверяя и совершенствуя.

Музыка, вообще говоря, заигрывает с Разумом в обеих игровых полусферах одновременно. К слушателю (тем более, исполнителю) она обращается почти изобразительным языком (тут вам и образы, и нотная грамота); с автором — ведет игру квази-спортивного толка, в обмен на выполняемую работу предлагая призовой фонд характерных иллюзий. Тот, например, искренне полагает, будто произведение свое «создает», хотя в действительности — всего лишь улавливает резонирующей паутиной частного Времени поступающие сигналы, позволяя им расположиться здесь по своему усмотрению на (опять-таки, объективные) законы гармонии… «А это еще что такое?» — слышны голоса с задних рядов. Гармония, поступающая в живой Мир в музыкальном комплекте, — элементарная химия Разума. Если музыка — физический голос Создателя, выступающего как трио — в индивидуальном, божественном и собственно «создательском» (реально рассеянном) воплощениях, — то гармония — набор формул, устанавливающих между тремя голосами создательского ансамбля математическое соответствие. Овладевая этой связкой «ключей», автор открывает перед собой — и поле искусств, и любую игровую площадку, в том числе событийную. Вопреки распространенному (типично авторскому) представлению, гармония ничуть не «божественна» и к Космосу (дважды вывернутому жизненному фасаду, который эхом отражает нам излучаемую Разумом «музыку сфер») имеет лишь косвенное отношение.

Музыка родилась в Реальности вместе с Мыслью — в качестве ее же звуковой тени. Собственно, музыка и есть Мысль, призмой трехликого Разума сначала повсеместно преломленная, затем его же усилиями (наложением звука на Время, опять-таки, в гармонически узаконенном соответствии) местами воссоединенная. Гармония с Мыслью соотносятся вполне по-спортивному: последнюю можно сравнить с мячом, чье движение по площадке Разума регламентировано соответствующим сводом законов и правил.

Музыка сфер — звуковая иллюстрация «рассеянности» Создателя; она же — напоминание о его претензиях на скорое самовоссоединение. Призрачная «атомарность» музыкальной ткани позволяет ей проникать сквозь преграды, вступать в любые союзы. Сближаясь с литературой, Музыка отшелушивает многословие прозаичности и рождает поэзию, на ритмически «ионизированном» языке которой беседует сам с собой высший «этаж» Разума. Поэзия (оперирующая «нотной грамотой» смысла и звука) музыку словно возводит «в квадрат», наделяет некоторой разумностью, а одухотворяя Разум, придает ему некоторые свойства реальной телесности. В отличие от практической (и более чем практичной) Магии, первой на доисторическом поле искусств взявшейся интеллектуализировать звук, поэзия бескорыстна и самодостаточна; не просит энергетической поддержки у потусторонней жизненности, а возвращает Мысль к внутреннему питательному источнику.

Что движет ею в этом странном порыве — уж не стремление ли вырваться из оков омертвевшего в своей приземленности реального Времени? Если так, остается подивиться настойчивости, с какой она после каждой очередной удачи изворачивается, чтобы вступить с ним в повторный союз. Или это само Время так стремится довоспроизвестись ритмически? В звуке оно обретает «живую» проекцию; с нею — качественно новую для себя «атомарность», весьма эффективную во взаимодействии со всем, что возникает или, наоборот, рушится на искусствено-реальном «песке».

В очередной раз обращаясь за поддержкой к наследию магии, Время в содружестве с Музыкой рождает искусство танца — физкультурный метод совокупления телес и Небес, в котором проникновение к высшим энергетическим тайникам осуществляется фаллической «косичкой» жеста и ритма. Ритм (самозамкнувшийся и размноженный вирус Времени, диктующий ход квазиполового акта тела с пространством, — за неимением лучшего, будем считать это определением) пиявкой всасывается в индивидуальный временной трек, вводит тело танцующего в резонанс с источником (не обязательно высшим; реальное дно способно предложить немало живительных «родничков») и открывает между ними активный канал энергообмена. Из телесной жизненности извлекая сексуальную струйку, ритм вплетает ее в нео-физическую «косичку любви» и атакует ею — в зависимости от того, где располагается цель танцевального упражнения — Экран, реальное дно или окружающую среду, которая одно с другим после Апокалипсиса успешно в себе совместила.

В языческие времена каждый участок небесной жизненности свисал в подопечный реальный район энергетическим выменем, к которому припадали в танце избранные народные «дояры». Привыкший к честным межреальным расчетам плясун точно знал, кому «вытанцовывает себя», что надеется получить взамен и куда собирается переправить добычу. Но пришел общебог, запретил коммерческие контакты человека с суб-жизненностью, объявил монополию на экранную энергетику и, в качестве уже единоличного абонента сформировавшейся общесети, отвечать стал лишь на вызовы, оформленные официально, на молитвенном языке.
Ритмическая сладострастность сделалась формой досуга, упростилась до безобиднейших форм, а в пред-апокалиптические времена выродилась в нео-языческую разновидность легкого народного бешенства. Не желая утрачивать сексуальный привкус, танец поначалу соединился с этикетом «ухаживания» (сделался эрзац-совокуплением — салонной прелюдией к постельному финалу), но в вихрях глобализации как-то вдруг разбалансировался и пустил Толпу в механический пляс под опустевший Экран — выедать на танцплощадках собственные энергетические останки.

…А музыка и Время не смогли оставить друг друга в покое и на закате Апокалипсиса выносили третий плод — поп-искусство. Время рассыпалось здесь мелкими петельками сверхфизиологичного, «животного» ритма (не мог не сказаться опыт, накопленный в секс-революциях) и вызвало к жизни новый культ самосовокупления Разума при участии фаллического ритма-в-квадрате. Впрочем, все эти чудеса новейшей эпохи вызрели уже при непосредственном участии второго, игрового полушария искусственного общемозга.


Лекция 59. Игра: школа Жизни в классах Судьбы

Искусство жить (при этом еще и довоссоздавась качественно — сначала на внешнем Экране, затем в его искусственном слое) предполагает определенную игривость ума. Отсюда — неиссякаемая привязанность последнего к игре — простейшему «событийному конструктору», оснащенному стандартным набором игрушечных жизнемоделей. В изобразительном искусстве Разум выразил себя краской и линией; в литературе — словом, в танце — жестом, в музыке — звуком. Игра, не мудрствуя лукаво, вывела его на дворовые пространства Судьбы — вон мол, какая спортплощадка вокруг: расчищай ее, огораживай, набирайся фишек, гармонизируй законы, а главное — своим дурацким участием низводи их к самому общему знаменателю. И соревнования начались!

В отличие от прочих явлений разумного бытия, старейшее из искусств не страдает, по крайней мере, от недостатка определений. Толковый словарь любого постапокалиптического года издания пояснит: игра есть — беззвучная музыка, записываемая на ограниченных участках Судьбы «нотками» событийных иероглифов; математика Разума, выраженная простейшими формулами реального действия; учебная «лупа», посредством которой Ткань событий на пятачке логических импровизаций наглядно демонстрирует учащемуся свою структуру, сталкивает его с Судьбой, учит этикету общения с Множеством. Кстати, и взрослый жизненоситель не прочь время от времени заплыть из океана диких событий в гавань какой-нибудь (скорее всего, азартной) игры. Которая тем уже будет ему полезна, что напомнит истину, позабытую с детства: нет в природе закона, согласно которому соревнование должно непременно завершиться смертоубийством, и поражение в одном матче — еще не повод отмахнуться от шанса когда-нибудь взять реванш.

Пока просвещенная публика устами кудрявых своих драматургов праздно напоминала себе: «вся наша жизнь — игра», — остальная часть населения увлеченно друг друга разыгрывала, постепенно огораживая в событийной Ткани искусственный стадион, в пределах которого игра естественного происхождения надстраивала себе второй этаж, математически возводясь «в квадрат». И знаете, нашлись спортивные комментаторы, усмотревшие в новообразовании намек на райские кущи: действительно, в такой примерно спорткомплекс и переселилось бы человечество, вздумай оно следовать законам гармонии, вместо того, чтобы в процессе развития подвергать их сомнению и проверкам. Любой покойный ныне игрок (Бобби Мур в таком контексте всегда почему-то первым приходит на ум), сойдись мы с ним в спиритическом интервью, подтвердит: игра есть Жизнь — прирученная, умерщвленная, плоско-усушенная; одним словом, максимально приближенная к условиям небесно-безжизненной Вечности.

Из естественной связи Судьбы и игры (участка Ткани, искусственно культивируемого Разумом), следует аксиома: Разум и два полушария искусства (игровое и творческое) связаны последовательной функциональной зависимостью: чтобы жить, необходимо творить; чтобы творить, нужно уметь играть. Поскольку искусство (игры, в том числе) обустроилось на втором «этаже» Ткани событий (которая сама есть выписанный Реальностью живой портрет суммарной энергии Мысли), неудивительно, что к профессиональному автору (нарциссисту по роду деятельности) прибился игруля-любитель, вполне виртуозно овладевший искусством замыкаться в Ткани накоротке с собой.

Размноженные Апокалипсисом электронные средства клонирования Реальности вывели игру на телеэкраны: из «учебника жизни» превратили ее в зрелищный жанр массового искусства, добавив гирькой к той тяжести, под которой искусственный слой Экрана стал оседать в обещанное «царствие божие на земле». Игра тут же сблизилась с прикладной математикой и, Мысль уловив в сеть, реорганизовалась в компьютерную супер-игру, заставив Разум приступить к практическому самоустранению. Злокачественное электронное новообразование метастазами распространилось по миру и — трудами цивилизаций культивировавшуюся Бесконечность «разумности» стало выворачивать у всех на глазах в изначночный Ноль. Общеразум, одухотворив собою новый компьютерный остов, рухнул вниз на пару эволюционных ступеней и сделался новым аналогом аморфного Духа.

…А помните, как, явив себя миру в разгар секс-революции, пришелец поначалу скромно представился «искусственным разумом»? Неофиты пришли в телячий восторг; всем пришлась по душе непосредственность, с какой «светлое будущее» так вот запросто ввалилось к нам в дом. Однако, чем теснее сближался с родом человеческим его электронно-вычислительный «друг», тем больше зловещих ноток проскальзывало в его поведении. Отлови мы в свое время за очки какого-нибудь энтузиаста от прикладной математики, он с три короба порассказал бы нам о том, как его умненькая ЭВМ через год-другой начнет «служить человеку». Но лирика оттеснил от станка электронщик-чернорабочий: всем своим передовым сознанием он влип предполагавшемуся «слуге» в искусственный мозг и — сам оказался у того в рабстве.

Сорвав с Игры лохмотья, оставшиеся от искусства, компьютер поляризовал ее до беспроигрышного для себя предела — оставил две клеточки и столько же фишек: единицу и ноль. Тщетно пыталась Жизнь в ходе истории шифрованием застраховать себя от регресса. Компьютер перевел ее тайны на элементарнейший из жаргонов — язык бинарного исчисления — и у врат Бесконечности принялся поглощать Разум в себя. Многообразие Мира вернулось к исходной двойственности (зеркалу с точкой), а вся история Жизни в бинарном прочтении свелась к двухходовке: сначала Реальность как тело-Ноль выносила в себе разум-Единицу, а затем грянул Апокалипсис, развернул зеркала, и вобрал в себя вектор развития: индивидуализировавшееся Множество уложил обратно в Ничто. По разверзшимся перед ним виртуальным просторам общеразум двинулся в свой последний путь, а во главе процессии, протянувшейся от Бесконечности к Нулю, объявился трехликий персонаж со странно знакомой нам кривляющейся физиономией.

***
ГЛАВА 60
КОЛЛЕКТИВНЫЙ АНТИХРИСТ В ТРЕХ ЛИЦАХ

Анонсированная Библией финальная встреча добрейшего Господа нашего со всеобщим Врагом своим явно «договорным» характером издавна огорчала праведные умы. Невероятное известие о том, что в первом тайме Богу предстоит пропустить неожиданный автогол, и лишь во втором сквитаться за все обиды, весьма озадачивало комментаторов. Что за немочь такая должна была сразить всемогущего «творца» (и очевидного фаворита небесных букмекеров), чтобы заставить его, пусть ненадолго, но уступить «падшему» аутсайдеру, выступающему под столь неубедительным сценическим псевдонимом? Если Антихрист этот, действительно, черт с рогами, с чего бы это ему приспичило притворяться «альтернативным Христом»?..

Едва взошел Мессия на Царство, как тут же всем вопросам узрел наглядный ответ. Поглядел вперед, навстречу Судьбе — батюшки святы, собственное Отражение мчится во весь опор из Будущего с аннигиляцией на повестке дня. Вот ведь как все обернулось: не успел человекообразный отросток Всевышнего насулить желающим всего самого наилучшего (особенно упирая на перспективы вечного блаженства в ближнем безвременье), как сам воззрился в приближающуюся образину скорой погибели. Ибо в нескладной фигуре Антихриста, выплывающей из пост-апокалиптических зазеркальных глубин, наш герой опознал себя самого — о смерти вопиющего, как о рождении. Так что вовсе и не пришлось Антихристу притворяться «другим» Христом: оригинал, едва скончавшись, собственным отражением для исторического зазеркалья наизнанку и вывернулся.

Бог, замахнувшись на Разум, его породивший, пасть должен был от собственного «меча», а поскольку орудие против Жизни вынул из панталон специфическое, то и фатальный удар по лбу получил — своим же детоубийственным органом. Едва только с Жизнью соприкоснувшись, Бог оступился и сверзился к себе же в утробу, где, наряду с загробным уютом, обрел и некоторые пост-жизненные перспективы: обернулся анти-Богом и — явил себя миру по давней традиции Троицей. В состав ее поочередно вошли: отец (фюрер), сын (гуманоид/клон) и святый дух (условно говоря, «поп-звезда»).

Лица эти проявлялись в Реальности по мере ее обвала, в порядке собственного соответствия той или иной стадии мировой катастрофы. Сначала оборотень-Мессия вынырнул в апокалиптическом Зазеркалье фюрером, иисусову любовь к Толпе извернув к ней столь же божественной ненавистью. Объяснившись с «возлюбленной» истинно небесным языком всевозможных коллективизаций (митинговых, трудовых, газовых), фюрер сгинул, а мыслящий мир приветствовал гуманоида — второго потомка трупа небесного. И тут не грех взять нам паузу — хотя бы ради того, чтобы всем своим видом выразить крайнее изумление.

Как же, все-таки, перекроила мировая Судьба библейский сценарий! Мало того, что размазала Антихриста на столетие, так еще и апокалиптических «всадников» подвергла такой модификации, от которой Герберт Уэллс в вестминстерском склепе крякнул, аж сдвинулся. Причины известны: во-первых, дальнобойное пророчество — взгляд в Будущее, брошенный издалека (через отражающий Экран — в отдаленную цель на сферической поверхности бытия), — никогда не может быть точным, тем более точечным: сегмент событийной Ткани он вырезает себе под таким углом, что любая муха, в таковой влипшая, готова дальнему наблюдателю представиться ангелом.

Во-вторых, «колесницам», пророческим оком распознанным, на всем пути следования к пункту материализации взрослеть приходилось синхронно с Разумом, так что прибыли они сюда усовершенствованными в полном технологическом соответствии с требованиями просвещенного (в частности, тем же Уэллсом) массового сознания — облачившись в хром и никель с нарядной подсветкой. Суммировавшиссь с новомодной космической эстетикой, изначально «конный» дизайн воплотился в летающем «блюдце», а ангел-десантник, издавна готовившийся к отправлению в Армагеддон, обнаружил себя «пришельцем»: без пупка, с трогательным подбородочком и выразительным взором сильно удрученного муравья. С тех пор, как первая партия внереальной жизненности просочилась в Реальность через трещину, образованную на реальном Экране ядерным салютом победного 45-го, ее лучшие представители (от худших мало чем отличимые) не уставали изумлять публику внешней непрезентабельностью, убожеством проводимых «экспериментов» и общим несоответствием между космической претенциозностью и очевидной безмозглостью.

Достаточно вспомнить о причинах слезоточивости расписных Мадонн, чтобы догадаться: смысл неразумной деятельности гуманоида — этой омерзительной вши космической — состоит исключительно в том, чтобы передаться человечеству половым путем. Похищая людей и злодейски с ними совокупляясь в надежде вырастить человекоподобную поросль, гуманоид-Антихрист зеркально копирует поведение Бога в момент оплодотворения им человекоматки. Впрочем, при всей своей ужасающей осязаемости, гуманоид есть ирреальное Ничто; пост-апокалиптический паразит-антипризрак; носитель обездушенности второго порядка, человекообразный мусорный файл, материализоваться способный лишь на пустом кладбище павшей Реальности. И инкубаторы у него бесплодные: как бы ни пеленал папаша-пришелец размноженного «сына человеческого», имя коему — Легион, тому из своего дважды отраженного «царствия» в Реальность раньше Конца света не выбраться. После которого — добро пожаловать: обратно во мнимое Будущее, от которого (не от хорошей, должно быть, антижизни) сбежал к нам сюда яйцеголовый гость, остроумно загримировавшийся под жителя Хиросимы.

Любое самое даже непритязательное привидение местного производства, сопоставить его с гуманоидом — что твой Ильич: «живее всех живых». «Наш» призрак гуляет здесь заблудшим остатком реального изображения, оригинал свой проводившего к Небесам. Паразит этот, при всей своей анемичности, индивидуален и материализуется в местах избыточной жизненности; подпитываясь относительным энергетическим изобилием, ведет себя, во всяком случае, рационально.

Гуманоид — отражение без оригинала; эхо, навсегда опередившее (и тем самым устранившее) звук; суб-реальная единица мнимой жизненности; антипризрак без Прошлого. И явился он задом наперед: из несвершенного Будущего — к местам жизненного дефицита, паразитировать на хлебах тучнеющей нивы Смерти. Здесь мы его и оставим (подслушает, гад, — прилетит похищать), а сами двинемся дальше.

Не удовлетворившись гуманоидом (как феноменом пост-апокалиптической эволюции), лже-Реальность в рамках второго этапа жизнереформы приступила к революционному расчеловечению хомо сапиенс путем клонирования. Подоспевший злодей — ученый-генетик — в реальную, эволюционно обоснованную систему жизневоспроизведения внедрил клон: функциональный вирус, призванный застопорить Множество в его неудержимом расползании и процесс этот перевести в механическое тиражирование с бесконечным измельчанием заряда индивидуальной Души.

Аргумент, которым потрясают противники этого высокотехнологичного метода жизнеумерщвления, смехотворен: не подобает, дескать, человеку «играть в Бога»; нехорошо — и все тут. Да кто он такой есть вообще, этот ваш человек (возражают трудовые коллективы картавых очкариков, идею гуманоидизации населения взявшиеся внедрять в жизнь), если не клонированный господь Бог — образ его в комплекте с подобием? И потом, в условиях театрализации лже-Реальности, чем еще заняться прикажете, если не «в бога» игрой, потугами на самовнедрение пародируя нарциссизм? Жизни (для которой Будущего в искусственной Реальности быть не может по определению) только и остается теперь рожать понарошку, отпочковываясь «в себя» множеством обездушенных тел. Кроме того, есть определенная логика в том, что религиозное представление о «богоподобии» человека склонило последнего к самоклонированию. Жизненосителю (потенциальному антибогу-в-себе) отчего бы и не размножаться теперь через Бесконечность в Ноль, если «нести» ему больше уж нечего — все куда следует снесено?

К тому времени, как человеко-клон (в паре с гуманоидом, занесенным сюда ядерным сквознячком) явил нам второе лицо Антихриста, первое успело скукожиться: два Христа, истинный и мнимый (Мессия и фюрер), в постапокалиптическом зазеркалье столкнулись нос к носу и банальнейшим образом аннигилировали. Наверное, фюрер так и не понял, чем новейшей истории оказался не мил: стараясь Иисусу наделать приятного, по новоявленным младенцам иродовым вон, как прошелся кованым сапогом… А Иисус, напротив, узрев собственную зазеркальную образину, совсем, должно быть, перестал понимать, чем себе и народу прежде так нравился. Сердце человеческое открыл для Любви? Так ведь, всего лишь, чтобы обратить ее в ненависть, которая в паре с первым слагаемым обратно в Ноль и сомкнулась!

Впрочем, что же это мы все о грустном? Прошло несколько лет, и рожденный аннигиляцией сгусток сверхмертвой жизненности вспыхнул на лжереальном Экране россыпью «суперзвезд»: так третий и окончательный лик Антихриста расплылся перед зачарованной собственными галлюцинациями Толпой сонмом ослепительнейших улыбок… Долго разыскивали мы захоронения ради останки Всевышнего, удивляясь, куда это он вслед за блудным сынишкой своим по испущении «святыго» духа запропастился. И вот, следы беглеца обнаружились.

***
ГЛАВА 61
ЗВЕЗДНЫЙ ЧАС ГОСПОДА: КАНИКУЛЫ В АДУ

Мог ли надеяться блудный сын человеческий, возомнивший себя Творцом сущего (и на этом лишь основании едва не угробивший более или менее разумную часть оного), что Судьба (уподобившись известной рок-опере) уготовит ему окончательное воплощение в многоликом образе гадко кривляющейся суперзвезды? А ведь угадать финал можно было бы уже в тот момент, когда новорожденный Разум бросил первый взгляд на Экран, распознал в нем цех для самовоспроизводства и в качестве творческого метода избрал накопление самых экзотических о себе самом представлений. Поскольку с самого начала в энергетически приподнятый экран Мысль уставилась, как на сцену эстрадного концерта, последним, в конечном итоге, дело и кончилось.

Пока основная работа — строительство реальной «крыши» и обустройство «дома» под нею — отнимала у человека все созидательные силы, приукрашивать «потолок» приходилось на досуге, спустя рукава. Едва Мир наполнился реальной энергией бытия, второй этаж приоткрылся уже в качестве основной творческой мастерской; здесь-то залетные фантазии (еще недавно казавшиеся праздными) и сложились штрихами в зазеркальный портрет Создателя, заодно новорожденному общеразуму явив встречную автоверсию — потенциальную точку провала.

Наконец, «фабричный гудок» Апокалипсиса возвестил о том, что первородная Реальность в творческом довоссоздании более не нуждается. Ее лже-версия, растолстевшая от всего нажитого в искусстве, тут же скинула омертвевшую божью шкуру, отслоилась от естественной почвы Экрана и — оболочку всего, что сама в себе напридумывала, вывернула наизнанку обещанным Царствием. Так недавний «торговец вечностью» очутился призраком в Зазеркалье; из всеобъемлющей жизненной «кожицы» превратился в повсеместную мировую начинку.

Сползая с реального потолка под залпы Апокалипсиса, зачинщик последнего потянул за собой, словно саван, и полотняную жизненность, нарисованную восприятием разумного мира. Плотненько в ней укутавшись, он расположился перед мини-Экраном (совместившем в себе искусственные части двух прежних — внутреннего и внешнего) и — телевизионным многоглазием уставился вовнутрь, оценивая глубину достигнутой «вечности». Так на финише новейшей истории неживой «сын человеческий» размножился в стеклянных зрачках безликой Толпы и рассеялся по ячейкам общеразума бликами окончательного Антихриста: всемирного звездного сонма.

Первый суперблин Апокалипсиса, как мы уже заметили, вышел комом: с театральным надрывом спародировав анти-Мессию, фюрер в каком-то смысле пал жертвой собственной индивидуальности (которая Богу и при жизни-то была противна, а после смерти разонравилась совершенно). Второй блин (гуманоид) на сковороду нового мира пал обратной крайностью: вышел хоть и приятно однообразным, но сероватым, что твоя зеленка. Истинный Антихрист (Мессия отраженный, в отличие от оригинала идеально безликий), дабы явить себя нео-агнцу («самоосмыслившейся» Толпе) ничтожеством всемирным и окончательным, оскалил посмертную маску усопшего общебога зубастым сиянием эстрадных ухмылок.

Восхождение суперзвезды массового искусства на остекленело-фальшивый небосвод общеразума ознаменовало собой финальную стадию Второго пришествия — события в течение новейшей истории горячо обсуждавшегося, но (как и пришествие первое, внутриматочное) оставшегося, в сущности, нераспознанным. Изначальную любвеобильность извернув ненасытной жаждой Любви, отраженный нео-Мессия пришел в мир, чтобы спариться с человечеством уже без религиозных одежд — извращенно живым (потому что — дважды умершим) зазеркальным ликом Толпы. Последняя ахнула — и… рухнула вниз, обниматься с общим для всех партнером.

Быть может быть, в течение двух тысячелетий малюя Антихриста с рогами и без штанов, хитрая Церковь как раз и имела в виду усыпить без того сонную мировую бдительность? Как бы то ни было, прискакав сюда полной противоположностью ожидавшемуся уроду, неопознанный наш красавчик раскорячил человечество перед телеэкраном, расстегнул ему, зрелищем зачарованному, на кальсонах все пряжки и, лишним кряхтеньем себя не выдав, проник в лоно, хорошо к тому времени разработанное.

Внешнее благолепие звезды — симптом ее истинно божественного благодушия. Она всегда такова, какой хочет ее Толпа: менять гримасы, одежды и позы готова по первому требованию аудитории. Суммарный же имидж ансамбля, имя коему — Легион, укладывается аккурат в ноль: отражает всех «в имидж глядящих». Каждая отдельная «звездочка» божьего вокально-инструментального коллектива ведет себя оживленно: на сцене виляет чреслами, по планетарным просторам сигает, что твоя Хайке Дрехслер. Будучи при этом фальшиво воскресшей клеточкой всевышнего трупа, с Жизнью она пребывает в неразрешимом конфликте. В надежде разжиться дармовой энергетикой исполнитель «звездной» роли отчаянно пытается слиться с собственным образом: прикарманить чуток народной любви, имиджу адресованной. Но как раз этой-то последней услады ему не положено: напросился в штат псевдо-царствия исполнителем божьей роли — будь добр отдаваться пастве безотказно и без остатка. Раздразненная своим же духовным нищенством, «звезда» (аудиторией подкармливаемая, ею тут же обгладываемая) зря пытается отспорить у окружающей среды право на самоопределение. Для того и выкормила ее Толпа жиденьким молочком собственного производства, чтобы выдоить до предела и немедленно присосаться к следующему искусственному пупырю. Использованная в качестве ноздри всевышнего трупа, «звезда» остается дыркой, не более; омертвелым воплощением того вездесущего «третьего», что всегда копошится в супружеском ложе (теперь пригревшей еще и Толпу с божьим тленом на простынях).

Если звездное небо являет нам положительно заряженную (излучающую) изнанку живого Мира, то сценическая «звезда» — отрицательный полюс дважды обожествленного организма Жизни. Все отсасываемое она переправляет всевышнему призраку, сама же лишена права попользоваться даже частью добычи. Наращивая обороты в порочном кругу взаимообщения, «звезда» (изнанка экс-Бога) и Толпа (божья прародительница, изнанка «звезды») воспроизводят себя убыточно: самостираются в оргии духовного каннибализма.

Когда-то, прозрев к красотам местного Мира, Разум поднял ему потолок, в бесконечность раздвинул стены. Теперь, достигнув тылов Мира следующего, он завернул края на себя и — сложился в сжимающуюся упаковку сферы искусств… Тупо вглядывается изнуренная Мысль в странно пустой (при всей назойливости мельтешащих тут образов) телеэкран. Ей бы пора выбираться на обезбоженные просторы, но как выползти из-под любвеобильного трупа господня?..

***
ГЛАВА 62
ЖИВУЧАЯ ЕДИНИЦА И ХИЛОЕ МНОЖЕСТВО

Как бы ни пыталась Судьба ввести нас своими тропами в то или иное приятное заблуждение, партия ее близится к завершению. Пришло, значит, время и остальным участникам соревнования подводить очковый баланс. Предпоследний раунд человек провел на подъеме: нокаутировал Бога, общемировую Толпу отправил в состояние полураспада… Но будет ли этого достаточно для победы в общем зачете? Пока Судьба, отдыхая после затянувшегося Апокалипсиса, только еще готовится вызвать соперников на Армагеддон, попробуем объективно оценить их шансы на выживание. До сих пор оба тискались в тесном клинче; как-то удастся им разомкнуться?

В общемировом наборе энергетических диполей союз Единицы и Множества может показаться почти идеальным. Полюса его с самого начала взаимодействуют, между собой не признавая различий, а с некоторых пор и вовсе бегут друг другу навстречу, по ходу дела взаимоперерождаясь. Превращение Множества в «общественную единицу» (которая индивидуальную предшественницу выпихивает вон на поиск «следующей себя») — акт ничтожнейший, можно сказать, нулевой. Но именно он подбрасывает Мир «на деление»; свертывая его по внутренним измерениям, вынуждает шагнуть вперед по координате дополнительной, внешней.

В каждое свое жизненное мгновение Мир выныривает, оставляя воспоминания в бездне пройденного; просыпается девственно обновленным. В Нуле, наряду с суммарной трассой Мира, пройденной по двум разноименным и самосвернувшимся Бесконечностям, остаются — и сумма прожитого, выраженная в божественном (равнозначном миру-в-себе) импульсе мирового движения, и отложенное Жизнью «яичко» Создателя, личным примером доказывающего, что для истинной индивидуальности Ноль только и есть единственное жизнеспособное «тело».

Чтобы шагнуть «на деление» к следующему (на собственный шаг продвинутому) месту жительства, Жизнь в царстве двоичности вынуждена разделиться на взаимозеркальную пару: Единицу (во множестве) и Множество (единиц). Единичность и множественность, расстилаясь перед вектором Жизни парой координат, влекут ее через Бесконечность к провалу в Нуле. Множество (вопреки первому впечатлению) — координата короткая: в ноль-Жизнь воплощается одномоментно, в остальном довольствуясь состоянием бесконечности-Смерти. Единица бесконечно длиннее: пребывает в себе и нигде более: живет вечно, умирая лишь на мгновение.

Эксплуатирующее Единицу Множество чувствует себя перед нею в неоплатном долгу. Собою хронически переполненное, саморастрату оно практикует как форму движения — этой монетой и возвращает жизненный долг. Множественность, в свою очередь, эксплуатируется Жизнью, как способ мирного умирания: скользить вниз, к энергетическому коллапсу ей проще всего, необузданно размножаясь.

Единица всегда «на дне», откуда до следующего потолка — всего шаг. Толпа — та, напротив, изначально под потолком, но так подвешена, что глядит вниз, только и высматривая, куда бы свалиться. Удел Множества — падение и распад; как бы ни противилась тому Единица, рано или поздно (пусть на мгновение) коллектив непременно вытеснит ее с нищенского дна, чтобы (из себя-как-нуля) вылупиться к следующей множественной инкарнации. Удел Единицы — взлет, пусть даже и к Смерти. Последняя воскресит ее, но на мгновение, за которым опять будет Жизнь, призванная объединять и сплачивать нашу одинокую героиню с ей подобными ради новых тягот коллективного бытия.

«Высшую» Жизнь (самовозведшуюся в необъятную степень сумму предыдущего Мира) зазывает в себя по традиции Множество — существо хилое, непрерывно мертвеющее. Изнывая от переполненности собой (что в каждой точке отзывается ощущением пустоты, дразнящей перспективой полного и всеобщего сюда же провала), оно только и ждет энергетической поддержки со стороны. Жизнь для мертвого Мира — не посторонняя гостья, но автоконцентрат предыдущей версии; законсервированная в Нуле единица-Создатель. Из идеального «самосебя» попадая в мировую ущербность, последний самовозводится «в квадрат» Разума — следующего держателя «единичности» в ее полнейшем объеме. Наконец и Разум, подбросив Жизнь на мировое «деление» вверх, завершает выполнение своей транспортной миссии; объединяется в сверхразумное Множество-единицу и сам через край достигнутой Бесконечности начинает поглядывать в бездну Нуля. Каковы шансы жизненосителя сохранить индивидуальность после рокового скачка; возможно ли это в условиях мирового Движения, требующего от Сущего, если и возрождаться, то уже чуточку не-собой?

Вообще говоря, в претензии Разума на временное бессмертие (раз уж сам Бог нам указал туда путь) нет ничего зазорного. Претендовать на трон Создателя — боже нас упаси; но просочиться сквозь «игольное ушко» второго рождения его промежуточным жизневоплощением; задержаться в этом провале на неопределенный (гестальный) срок — отчего бы и нет? Создатель, из каждого очередного Нуля выныривая не очень-то обновленным (старея не более, чем на мгновение), прерывистости бытия не ощущает — плавно бредет по координате своего Времени через бесконечное число незаметных исчезновений в себе. Отчего же не допустить, что и Индивидуум (как-никак, его прямой наследник, пусть даже и по линии Множества) имеет право самый главный скачок сделать действительно качественным — несмертельным?

Казалось бы, вопрос этот из числа тех, что жизнью рассматриваются сквозь пальцы, как риторические; ан нет — как раз в нашем случае жизненосителю есть куда нагнуться за консультацией. В местах не столь отдаленных, пусть и не слишком доступных (для почесывания даже, не говоря уж о рассмотрении), он давно вынашивает в себе товарища по дилемме. Миром массовой жизненности, в котором индивидуум занят разрешением все той же проблемы посмертного — не сохранения даже, но качественного приумножения индивидуальности, — мужественная половина рода человеческого болтает у себя под туловищем в качестве «мужского достоинства». Сперма и сперматозоид — вот герои сугубо провинциальной жизненной драмы, давно уже отрабатывающие в вялотекущем междоусобном конфликте отслеженную нами нравственную коллизию.


***
ГЛАВА 63
ОДИН ЗА ВСЕХ, ВСЕ КАК ОДИН

Во всей честной Вселенной нет другого такого места, где конфликт личности и толпы нашел бы себе столь яркое и, вместе с тем, плоское выражение, как в банально болтающейся мошонке. Обитатель ее, сперматозоид, лишь недавно впервые получивший хорошую прессу благодаря способности оставлять пятна на секретарских платьях, заслуживает похвалы еще по паре статей: как идеальный жизненоситель (который, помимо себя, хоть ты убей его, ничего выносить не способен) и еще семьянин, каких не видывал свет. Отчего, полагаете, он так неприметен — даже под лупой Лапласа от прочих неотличим? Оттого, что растиражирован в Бесконечность и сведен в ничто, всего лишь ради цели, которую каждый из нас для себя может считать наивысшей — бегства из Толпы в индивидуальность. Исторический исход загадочного избранника из мошонки в матку и есть неустанно Реальностью отрабатываемый процесс превращения: конца одного «света» — в начало следующего.

Реальная («кинетическая») энергия сперматозоида близка к Нулю; если и жив этот бедняк, то преимуществами предельной размноженности, позволяющей ему существовать (за счет коллектива столь же «нищих духом» товарищей) у жизненности на минимальном бюджете. Зато потенциал этого жизнелюба впечатляет: одна уже мысль о том, кем он при случае мог бы стать, способна свести бедолагу с ума. К счастью, вероятность обеих оказий близка к нулю. Наличествуя повсеместно, мошоночный индивидуум тем самым как бы отсутствует; потому и забот не знает, кроме единственной радости — саморавнозначного своего бытия.

В этом божественность Спермы — высшего состояния живого Множества: она не «состоит» из сперматозоидов, но сама есть — единственный и легко повторимый сперматозоид-в-себе. К финишу в Создателе-матке местный «индивидуум» приходит в полном одиночестве. Но и среди «близнецов» не оказывается проигравших: каждый тут вправе, указав на счастливчика, воскликнуть радостно: «братцы, вы поглядите на него — это как раз я и есть!» В общем, как бы резво ни пытался сперматозоид уплыть от собственного коллективного отражения, оно беглеца настигает одним гребком: всего лишь, в нем признавая самое себя. Как там у классика сказано — «любое целое мертво по отношению к любой своей частности»? Сперма, ловушку Смерти обходя (вполне по-создательски, рассеянием в Бесконечность), первой празднует триумф бессмертия. Вот только, в таком случае, — живет ли вообще?

Нечаянно выплеснувшийся наружу вопрос жестоко окунает нас обратно — в бригаду идентичных единомышленников, где общий интерес совпадает с частным, а любая сумма парадоксальным образом равняется каждому из слагаемых. Сперма, в малом внутреннем «зеркальце» себя узнающая, есть эволюционной прихотью повторенный портрет Мира в ископаемом недоразвитии. Последний был бы очень похож на Сперму, если бы все свои зеркала обратил вовнутрь и до бесконечности растиражировал в них одну только Первую точку.

Можно ли представить себе Реальность, в каждой точке себя воспроизводящую? Отчего же: достаточно вынуть из системы нить Времени, чтобы та рухнула на измерение вниз, возродила утраченную координату в каждой своей детали и сама же в последней обрела воплощение. Так же и Сперма — в смысле, наоборот. Мир живет, ожидая провала в Точку; Сперма — рождается таковой, чтобы в Мир выплеснуться. Мир по координате Времени движется от начала к концу. Сперма, координату эту проглотив, таковые в себе совмещает: умирает и возрождается непрерывно и незаметно, смерть и жизнь в себе равным образом упраздняя; носится целый век за собственным хвостиком самозамкнувшейся в ноль бесконечностью.

Постоянная боевая готовность к старту удерживает Сперму в божественном состоянии триединства. Жизнь, заправляющая в этом своем странном «роддоме», мало того, что поровну делит идеально безликого сперматозоида на себя-и-коллектив, так еще и единицу со множеством суммирует в нечто среднее: «общеединицу». Пара соединившихся крайностей плюс ими рожденное «обще-я»: чем не «святая троица»? И бессмертен такой Мир (ишь, как Время в себя завернул!), и богоподобен (будучи отражением Жизни, воспроизвести способен только ее, но никак не себя самого), да при этом еще и живет по-создательски — в нулевом мгновении, растянутом в Вечность.

В коллективе, который рождается собственной окончательной версией, сперматозоид есть «венец творения» — изначальный и окончательный. При этом он держится скромно, от высокомерного отношения к товарищам спасаясь здравомыслием, вообще свойственным носителям разумности в минимальных размерах. Миссия сперматозоида такова, что требует от него полного неведения относительно шансов «быть избранным». Ведь конкуренты, едва только себя осознав статистами, все предприятие тут же и остановят — бросят на полпути скромного героя нашей главы, не донеся на плечах к финишу. И тогда — прощай беременность, здравствуй бесплодие и общая вялость в мошонке!

…Много обид накопил индивидуум на Толпу, но одна из них (пусть даже все остальные суммирующая) совершенно несправедлива. Вовсе не из неприязни все это время терроризировал его коллектив; скорее, от зависти. Потому тянулся к врагу всей душой (требуя от того полного соответствия себе и ближнему), что мечтал в него воплотиться. И сам индивидуум, как бы на Толпу ни хмурился, в конечном итоге должен признать: если и подобрался он к финишу, то исключительно благодаря сходству с ближним своим. Потому только и донесло его Множество куда следует, что, следуя идеалу мировой Спермы, превратиться пыталось в собственное «малое я» — все тот же образ с дурацким подобием. Выходит, зря человек в дрязгах с Толпой себе и ей столько крови попортил?.. Был, конечно, и в этой междоусобице свой внутримошоночный смысл.

Врагами социализма верно подмечено: обессмыслить любое соревнование проще всего, обеспечив соперникам равенство шансов; идея всеобщего равноправия всему развитию — злейший враг. Чем хороша атмосфера подозрительности, стукачества и всеобщей ненависти в рамках коммунистического соревнования, как понимает его внутренне уравнявший себя коллектив? Тем, что заставляет каждого соревнующегося не столько стремиться к победе, сколько желать поражения окружающим. От такого чувства у Толпы на душе теплеет, ведь частная ненависть каждого ее участника ко всем прочим есть не что иное, как суммарная изнанка нарциссической любви к себе Целого! Собственные шансы индивидуума на успех бесконечно малы. Но осознание того, что будущий победитель находится где-то рядом, хвостом повиливая в общей массе, дает ему неплохой повод Толпу (в лице ближнего своего) люто возненавидеть. Уравнивая свои перспективы с прочими, претендент наш их тем самым весьма улучшает. Шанс-то — один на всех; но когда «все, как один», каждый вправе счесть этот шанс своим, заветным и кровным!

Итак, по всему видно, что сперматозоид каждому отдельному взятому человеку — аналог, товарищ и брат. Значит, последнему, чтобы просочиться на внешний Экран и зачать там, если еще не себя-как-Создателя, то какое-нибудь промежуточное воплощение, — в каком направлении посоветовали бы мы извергнуться? Сперма (Мир, проглотивший временную координату) выбрасывает своего избранника вовне, на орбиту общего Времени. Не опробовать ли нашему герою обратный путь — через Экран внутренний? Отсюда (с плацдарма, где еще недавно сидел, окопавшись, Всевышний) если куда и можно скакнуть, то — на следующую ступень «малого колеса», съедающего все, что по самопрошествии вовнутрь завернулось.

Кто, спрашиваете, энергетически обеспечит индивидууму промежуточное воскрешение? Да хотя бы и Множество; оно привыкло по любому случаю жертвовать собой, самоутрату оплачивая за счет масс, а вину за совершенное преступление навешивая как раз на «спасенную» Единицу. Вон, Сперма — для чего, вы думаете, лишнюю жизнемассу отращивает? Чтобы та сначала коллективным усилием «попрала смертию смерть», а потом энергетически отдалась без остатка своему полномочному представителю, которому сообщество родичей, павших в пути, — питательные сорок тысяч младенцев иродовых. «Спасшийся» сперматозоид сам и расплачивается за успех — размноженным (для этих как раз расчетов) остатком себя!

…Кажется, еще недавно индивидуальный Разум объединенным усилием отстраивал Жизнь на внешнем реальном Экране — суммированной изнанке всех внутренних. Апокалипсис, вычленив его из Толпы, обратил в себя: на внутреннем Экране заставил искать дверь в новый Мир. Тем временем и Толпа стала незаметно проваливаться вовнутрь, двигаясь бочком к противоположному выходу. Так интересы участников этой коллизии, разделившись, парадоксальным образом вдруг совпали.


***
ГЛАВА 64
В АЛЬКОВАХ ФИНАЛЬНОГО СОВОКУПЛЕНИЯ

События новейшей истории при живейшем участии всевышнего педагога преподали жизненосителю важный урок. Оказывается, чтобы совершить качественный скачок в новую жизнь, не обязательно приближаться к ней эволюционным путем, накапливаясь количественно. Достаточно выбрать себе подходящего (то есть, на искомый энергетический уровень уже взобравшегося) полового партнера, склонить его (хотя, ее, все-таки, предпочтительнее) к временному сожительству и — по коридору «маленькой смерти» выйти в пункт, о котором с партнершей желательно договориться заранее. Другими словами, Смерть и Секс свести в формулу — еще более общим, чем прежние, — знаком равенства.

В «дикой» Реальности Смерть и Секс были заняты транспортными перевозками в разных плоскостях, никоим образом (если несчастную магию наконец оставить в покое) не пересекаясь. Индивидууму, чтобы выбраться из-под развалин искусственной Реальности на освобожденный от присутствия всевозможных божеств Экран, следовало бы эту парочку взаимосвернуть — в надежде на то, что каналы, замкнувшись накоротке, сами переправят его на освободившийся от лишних жильцов мировой потолок. Но оно, то заветное лоно, куда можно было бы внедриться богом-в-себе, в обход Смерти — с внутреннего Экрана на внешний?

Первую подсказку предлагает Мессия, как раз и явивший себя миру внебрачным сюрпризом от встречи Господа с человечеством — «экранной» жизненностью, внешней по отношению к объявшим ее сферическим Небесам. Отсюда — брачное предложение: индивидууму — побочной и окончательной ветви этого кровосмесительного союза — разве не мог бы послужить «партнершей» его небесный родитель, как раз поутративший в мужественности с момента начала выпадения в Царствие свое на Земле?

Увы, немного желающих найдется сегодня приласкать христианский труп, отданный нарасхват Толпе, в которой многоликий Антихрист возбудил явно некрофилические настроения. Объятиями своими всевышний мертвец утянуть может только в могилу — массовым искусством вскопанную и удобренную, компьютером предельно углубленную. Индивидууму бы присмотреть партнершу себе посвежее… Вот например, патологически девственная Богоматка, греющаяся в лучах постапокалиптической популярности, не заслуживает ли к себе пристального внимания?

Но бессловесная Дева, чей недавний кавалер успел забыться в объятиях им развращенной Толпы, неслучайно выражает сегодня претензии на статус новой языческой богини. Не иначе, блудного своего сына (дабы замкнуть событийный диполь) жаждет завлечь она в место, папашей испоттишка оскверненное. Не омрачим же случайным присутствием грядущее воссоединение этой проблемной семейки. Если чем-то сегодня и интересна нам общемать христианского выкидыша, так лишь девственной чистотой экранного фона, который она все еще своей фигурой отчасти нам загораживает.

Что, если индивидууму воссоздать на очищающихся небесных просторах прежние культы — реставрировать Пантеон, куда так любила захаживать просвещенная часть морально неизнасилованного человечества, прежде чем бесноватый христианский фюрер не прошелся по его душевным пастбищам кованым сапогом? Но, во-первых, даже самый воздушный из поцелуев, адресованный насильственно реанимированной богине, скорее ее втянет в субреальную клоаку пост-христианства, нежели ввысь вознесет целующего. А во-вторых, репрессированные девы духовной античности сами не спешат к общению с современностью; кто-нибудь встречал на сеансах спиритов — Геру, Диану или Афину?..

Беспокойным взглядом своим обшарив варварски разоренные Небеса, мы вынужденно возвращаемся к исходному пункту, попадаем на кочку своего же «высшего я», и — силы небесные! — узнаем искомое лоно, распускающее стыдливые лепестки. Наконец-то нашлась претендентка на роль суб-девы в грядущем подвиге нарциссического самооплодотворения!

* * *
В ходе нашего повествования мы не раз замечали уже по тем или иным поводам, что из зеркального роддома Реальности все сущее вываливается спаренным. Жизненоситель в этом смысле не исключение: пока его реальное «я» живенько осваивает материальный мир, ирреальное — вялой морковкой зависает на внешнем Экране, где полнится сильно разбавленными духовными соками и смутной надеждой на прелести посмертного существования. До поры, до времени относительная близость к Всевышнему позволяет этому полудохлому близнецу выполнять функции — то плохоосведомленного консультанта по потусторонним вопросам, то малополезного архивного файла. Вскоре, однако, становится ясной истинная цель этого посредничества: дождавшись смертного часа братца своего низшего, Отражение принимает у того «бессмертную душу» и, переправив ее на хозяйский склад, себе прикарманивает как раз ту малость, которой оказывается достаточно для обретения статуса духа умершего.

На доапокалиптическом Экране Реальности индивидуальное «высшее я» (вне зависимости от религиозных чудачеств Оригинала) служит Всевышнему в цепи общей жизненности самой обычной клеммой, — до тех пор, правда, пока, отслоившись под ударами Апокалипсиса от реального потолка, все провода жизненной сети вместе с искусственным Экраном не утягивает за собой вниз. Зачем же небесная «тень» продолжает посмертный свой труд; ради какой высшей цели сливает жизненность в божественный чан по вдвойне удлиннившемуся трубопроводу? Что вообще тянет умершего за Душу к прежней экранной клемме, если божественный труп, принимающий через нее жизненный ток, уж предан земле? Богу-покойнику, ясно дело, не хотелось бы оторваться от аппарата искуственного питания типа «земля-небо-земля». Но что за напасть движет туда-сюда (на постбожественные Небеса и обратно) человека, чья смерть, и прежде нелепая в своей половинчатости, падением Реальности оказывается обессмысленной окончательно? Как бы ни тянулся он к «жизни вечной», а поползновение свое все равно завершит (пусть даже и со всевышним дружком в обнимку) среди нечистот реального дна, от которых бежал!

Нет ведь такого закона, который обязывал бы индивидуума завещать себя Множеству в посмертное общепользование. Теоретически уже сегодня он вправе был бы проигнорировать вопли вечноголодного Бога, спущенного историей в подвальный морг, задержаться на экранном полпути и, всей душою влипнув в зазеркальную нишу «второго я», богом-в-себе развернуться в экранную ширь. Однако с практическим осуществлением этого акта неповиновения дело обстоит не так просто. Даже самое мягкое приземление на заранее очищенную, персональную площадку Экрана потребует от индивидуума, как минимум, облачиться в «скафандр» обновленной Души. Как иначе переправить жизненную «начинку» от Оригинала к Отражению, не изменив самой ее сути?..


***
ГЛАВА 65
ТРЕТИЙ ПОЛ: ПУТЬ К ЧЕТВЕРТОМУ

Нарциссический акт самосовокупления (с перевоплощением в собственное «высшее я») равнозначен самоубийству — с той лишь существенной оговоркой, что Смерть здесь не только не влечет за собой утрат, но и сводится к промежуточному рождению, сродни тому подростковому катаклизму, что из аморфной духовности образует индивидуальную душу. Вспомнив о сексуальной подоплеке любого акта насилия (не говоря уже об ограниченной «смертельности» оргазма, который всем нам здесь успел полюбиться), нетрудно понять, почему Всевышний поспешил причислить самоубийство к списку самых смертных грехов.

Если ортодоксальный убийца богоугоден тем хотя бы, что, соединяясь с жертвой в открытый диполь, сдает суммарную жизненность в небесные закрома, то самоубийца (убийца и жертва в одном лице) самовлюбленно заворачивается ежиком в диполь замкнутый, к божественному употреблению непригодный. Другое дело, под обожествленным Экраном «отдаться себе» даже самый самовлюбленный самоубийца оказывается не в силах; вместе с Богом, тщетно на негодяя зубами клацающим, он оказывается в дураках — проще говоря, составной частью очередного диполя.

Но вот искусственная Реальность съезжает в Ноль вместе со всем Царствием. Просвещенный самоубийца наш готов уж и мышьячком закусить, да вот беда: не разумеет, как управление душой взять в свои руки, чтобы осознанно залететь в цель, а не куда попало. «Да погоди ты! — кричит ему сердобольный ближний, подбегая к смертному одру со спасительной клизмой, — Нехорошо же так, губить бессмертную душу!»
«Отчего же нехорошо? — удивляется самоубийца (определенно, выпускник нашего среднего класса). — Феномен „убийства по любви“, вон ведь как провернули Иисус с Иудой! А что, дело стоящее: хлопнул родименького и в обнимку с ним — шмыг на Небеса, так, чтобы уж никакой разлуки вовеки веков. Почему бы индивидууму („по любви“ куда более обоснованной) не сомкнуться тем же манером с собственным отражением, чтобы затем (через межэкранную разность потенциалов энергетически приумножившись) „следующим я“ на обезбоженном Экране воскреснуть?..»

Реальность, во всяком случае, не выражает категорического несогласия с таким решением пост-жизненного вопроса. В дохристианские времена языческий верующий, манной его не корми, рвался счеты с жизнью свести своими руками. Причины на то у него были веские: кому захочется провалиться меж дружественно-хозяйских объятий, когда на Экране столько враждебной нечисти копошится вокруг? С рождением общебога необходимость в ритуальном самоубийстве отпала: путь в божье чрево перед каждым умирающим открылся всеобщий, да и руководитель христианского ведомства на Небесах заматерел так, что при всем желании трудно стало мимо него промахнуться. Предсмертная молитва с уведомлением Всевышнего о предстоящем прибытии осталась в новых условиях не более, чем приятной для обеих сторон формальностью. Одно сделалось нехорошо: самоубийство, прежде воссоединявшее индивидуальный заряд жизненности с «высшим я» (этаким заранее «спасшимся» сперматозоидом, равнозначным как собственному реальному прототипу, так и управляющему божеству), теперь душу человеческую меж двух миров стало растягивать, как на дыбе.

Вот только, с чего бы это так засуетились на закате Апокалипсиса самонадеянные агнцы посрамленного христианского воинства, разворачивая авторитарные ковчеги свои к Небесам? Не иначе, почуяли: самоубийство с кончиной Бога «воскресло», предложив индивидуальной жизненной партии тот выигрышный ход, который только и способен через акт нарциссического совокупления вывести игрока за лже-реальные стены на качественно новое игровое поле.

Помните, как остроумно Бог наш мелким бесом вселился в Стадо; совокупился с избранными местами человекомассы, клонировал затем свой образ с подобием в оскверненной душе человеческой и ко второму рождению наверняка подобрался бы, не будь по происхождению безнадежным таким мертвяком? Теперь жизнеобильному индивидууму предлагается проделать обратный путь: собственному «высшему я» (как на алтарь новоязыческому божеству) преподнести «старую» душу и — качественно новую ее модификацию получить взамен; воскреснув на очистившемся от христианского срама экранном теле, смертью своей — со Смертью же примириться; а если «попрать» кого, так лишь ее узурпатора.

Знак равенства между Смертью (в процессе Апокалипсиса эротизировавшейся) и совокуплением (в новых условиях обретающим созидательный смысл) на стыке двух Миров возникает автоматически. Выброс спермы здесь вполне может быть приравнен к эякуляции жизненного заряда. Если что и мешает новатору отрежиссировать несмертельное самоубийство в духе нарциссического полового акта, так это несоответствие небесного «входа» земному «выходу». Совокупление с «высшим собой», которое замкнуло бы накоротке оба Экрана, требует унификации двух полюсов. Совместить же «вилку» с «розеткой» можно лишь, жизненный ток реорганизовав в струю унисексуальной Любви.

 “Высшее я” - партнер определенно бесполый: до сих пор он лишь паразитировал на небесном полустанке, ничего нового создать не пытался, а значит, не испытывал и во второй “половинке” особой нужды. Но бесполость теперь - тоже “пол”, да еще какой. В бинарной формуле жизнетворчества (“единица + ноль = Единица +...”) именно он обеспечивает финальную сумму многозначительно болтающимся при ней плюсом. Вывести нео-божественного индивидуума в мир иной должны будут двое, чья разнополость развернется в доселе невиданной плоскости: первый из них (прото-индивидуум; унисексуальный “мужчина”) заряжен будет “дуплетом”; второй (“высшее я”) предъявит потребителю совершенно уже “девственную” пустоту.

Самозамкнувшаяся Любовь не есть откровение пост-апокалиптического романтизма, в чем пытаются убедить учащихся некоторые все еще разнополые преподаватели. Унисекс — естественная и единственно возможная форма существования структурно совершенного (сексуально мертвого) Множества. Благодаря тому только Толпа по зеркальным лабиринтам Реальности выползла в процессе самоделения к сингулярному идеалу, что — разнополая внутренне — в целом сохранила унисексуальную безмятежность. Если что-то и выглядит необычным сегодня, так это наглядность, с какой половая система Единица-Множество стала вдруг выворачиваться наизнанку.

С одной стороны, общежизнь после Апокалипсиса индивидуализировалась: ощутила себя не просто единым живым организмом, но и самостоятельно мыслящим жизненным «я». С другой — Единица в поиске спасительного Нуля впервые уткнулась в себя. Прежде масса эксплуатировала унисекс в тщетной надежде выторговать себе незаслуженное «второе рождение». Апокалипсис поменял ее с Единицей местами: носителем общепола стал Индивидуум, из скорлупы обожествленного коллектива вылупившийся богом-в-себе.

Пока человечество расползалось до Бесконечности, индивидуальный жизненоситель рыскал повсюду, озабоченнный поиском дражайшей своей «половинки». Стоило только Толпе ожить мыслящим Целым, как в новом для себя состоянии сингулярности она внутренне распалась на очередную пару: традиционно поляризованную человекомассу и унисексуальный полюс, сформировавшийся вокруг Индивидуума. Секс, еще недавно искрившийся в Реальности распростертым полем «живого электричества», в избранных (сверхживых) клеточках умирающей ткани стал стремительно складываться обратно в доисторический «бутон».

Стоит заметить, что маневр индивидуума (двуполой Единицы, искомую точку провала обнаружившей в собственном зазеркальном «я») незадолго до этого успешно осуществил Разум. Едва родившись в Реальности, он обнаружил (читай: создал) на Экране собственное живое отражение (Бога); размножившись же до предела — вывернулся наизнанку и с собственной зазеркальной версией вступил в созидательный контакт. Хотелось бы и Всевышнему повторить тот же трюк: уж он и в Мессию сфокусировался, и Толпу с его помощью посетил, но… слившись с общеразумом, в реальных зеркалах зачать сумел лишь «почти себя» — Индивидуума. А тот, полюса в себе едва стиснув, антагонистически попер на внешний Экран (только с внутренней стороны), к бесполому «высшему я»; и ведь с тем же нечистым помыслом, каковым Господь однажды пометил непорочную деву!

…Учащихся, которые жаждут инструкций по практическому соединению двух полов в третий (с последующим отправлением на поиск четвертого), ждет, наверное, какое-нибудь литературное приложение к нашему сборнику лекций. С остальными же до начала финального акта драмы, в котором должно изнаночно повториться все то, с чего история началась, у нас намечена одна, последняя встреча.


***
ГЛАВА 66
МЫСЛЬ О КОНЦЕ: ПОСЛЕДНЯЯ И СПАСИТЕЛЬНАЯ

В сумерках потускневшей Реальности перед затухающим огоньком местной жизненности мы остаемся наедине с последними непроясненными вопросами нашего затянувшегося бытия. Трудно в это поверить, но от того, как будут они сформулированы, во многом зависит, найдется ли в наших умах место последующим. Памятуя о том, как в сказках обреченного нередко спасало от казни умело загаданное последнее желание, зададимся жизненно важным вопросом: о чем бы нам себя порасспросить в этот роковой час новейшей истории, чтобы наиболее спасительный из ответов к самореализации придвинуть поближе?

Вернемся по координате мирового Времени назад «на деление» — в окончание того Мира, что по отношению к нашему может показаться все еще предыдущим… Вот рассеянная общежизнь собирается воедино; вот она же, в Ноль сфокусировавшись, рождается здесь мгновенным Создателем, который спустя миг рассеется в бездне нового Мира ради грядущего самовоссоединения… Не в ту же ли энергетически-событийную сумму?

В своей следующей инкарнации Мир формально чуть обеднеет — на часть потенциальной энергии, что была им по пути (и не без нашего с вами участия) переведена в кинетическую. На «деление» по энергетической лестнице приподнявшись, он, правда, утешится компенсацией, выписанной за счет межмировой разности потенциалов. Последняя, во-первых, покроет все, что поглотил в себе затраченный миг (который, судя по всему, только и мечтал на эту «премию» разменяться), а во-вторых, обеспечит Миру преемственность: в следующий кадр общей ленты выведет его — пусть на мгновение постаревшим, но определенно «прежним собой». Но кого еще, если не нас (тех самых, пусть даже «себя не помнящих») потянет он, болтая в штанах, вслед за собой?

…Преодолевая отведенный ей отрезок Вечности меж двух нулей, Жизнь где-то на полпути сообразит осмысленно вглядеться в волшебные зеркала Реальности и, с собственным отражением творчески совокупившись, породит Разум как собственное высшее воплощение. Тот из внутриэкранных норок выберется на просторы внешнего Экрана Реальности и (уже в качестве своей же обобществленной версии) наполнит реальный аквариум искусственными бликами, которые сначала самонадеянно заживут зазеркальной Жизнью, потом — в результате неудачного покушения на лавры оригинальности — сверзятся сообща в завещанное земное «царствие». Сжимающийся общеразум и вырывающийся наружу индивидуальный его антипод направятся в разные стороны… Но придут — разве не ко встрече в общем (обещающем новый союз) Нуле?

…И снова мы у последней черты. С одной стороны от нее — Индивидуум в интимном общении с собой просачивается с внутреннего Экрана на внешний к нерушимому идеалу Бессмертия. С другой — компьютерными средствами спрессованный брикет общеразума тупо внимает искусственному Экрану, в вывалившемся наружу желудке переваривая собственное содержимое. Если путь их лежит всего лишь к новому воссоединению, и смысл сущего только и состоит в достижении очередной «версии себя», которая от прежней отстоит «на деление», будущий Мир вряд ли вправе считать себя следствием нынешнего. Разве не очевидно, что оба они (наряду с последовательностью продолжений по обе стороны) существуют — с некоторой высшей точки зрения — «одновременно», отличаясь ровно настолько, насколько непохожи два соседних кадра одной кинопленки?

Допустим, множество «параллельных» Миров, вероятностным веером расходящееся от корня Большого Взрыва, есть истинное тело общемира, и его здешняя версия — не более, чем «моментальный» отросток от многовариантного ствола. Значит, и Индивидуум в Реальности (как персонаж фильма, а не одного только кадра) получит себе продолжение; в следующем мировом моменте родится — «собой», от предыдущего отличающимся лишь на ту малость, что довоссоздаст ему за роковое мновение прижившийся в межмировом провале Создатель.

Но если Индивидуум «есть всегда» (в совокупности версий, из которых реальна только та, на которую попадает Время, последовательно по пленке Мира прокатывающееся), и если миры (гипотетической множественностью своей заслужившие как минимум того, чтобы мы напоследок лишили их заглавной буковки) столь очевидно вторичны по отношению к внешней Мысли (подобно Свету пронизывающей весь вероятностный веер Мира), то финал сущего есть иллюзия «внутрикадровая», силой Мысли (не общественной, исключительно «частной»!) легко излечимая. Поглядеть на него внимательнее, пресловутый «конец света» объективную суть прямо-таки утрачивает на глазах! Наверное — по какому-то общему закону мошоночной психологии — каждому отдельному «кадру» (аналогу успевшей полюбиться нам мировой Точки) непременно следует думать, что именно он-то и есть — последний. Какое еще здоровое чувство заставит его смениться на следующий?..

И тут мы приближаемся к вопросу главному и окончательному. Чем более индивидуальный Разум теряет связь со своим коллективным собратом, тем жестче он контролирует происходящее в Ткани событий. Вспомним изначальное «слово» — или, правильнее сказать, logos: весь театрально-апокалиптический антураж ХХ века, прежде чем нехотя самоосуществиться, был ведь придуман от начала и до конца!

Ткань отвечает агрессору аллергией, пытаясь исторгнуть из себя все, внешним прощупыванием в нее заносимое. Лишь перед искусством в новой Реальности она оказывается беззащитна; противясь прямому вторжению Мысли, сама того не замечая, оказывается в косвенном у нее подчинении. Потому события, умерщвленные Мыслью в Реальности, и оживают художественными произведениями, что, чем бессильнее становится общеразум под обломками лже-Реальности, тем откровеннее индивидуальная Мысль владычествует над искусственным миром.

 Вон, Пророк - два тысячелетия атлантом удерживал на своих плечах груз Апокалипсиса; а ведь всего только проявил (не слишком, по правде сказать, отчетливо) некоторые кадры Будущего и отправил их потомкам для более тщательного рассмотрения - лучше сказать, пересмотра. Катастрофа, едва родившись произведением, тут же начала умирать как Событие. Что, если уже сейчас, о грядущем прослышав, Ткань в очередной раз проявит свою загадочную сообразительность, перегруппирует фрагменты и - о ужас! - задержав индивидуума во Множестве, приостановит Реальность в падении, загнувшиеся было концы Ткани распрямит вновь? Реальность обречена... Пока сама о том не узнает; на мировых театральных подмостках не узрит посвященное собственным бедам художественное представление. Тогда картина разворачивающейся  катастрофы массовым тиражом втиснется в ячейки компьютеризированного общеразума, переползет на искусственный внешний Экран и - прощай, Событие; здравствуй, очередная повесть или, допустим, киносценарий!

Так что, нет для умирающей Реальности лекарства действеннее, чем большая книжка (произведение, как ее ни крути), живописующая ужасы ее состояния. Прочтут ее массы и — встрепенется Реальность, от коллективного к себе внимания в худшем случае испустив «лишний» дух. На стыке Миров, чтобы узнать все, достаточно лишь запустить соответствующий запрос в заворачивающиеся вовнутрь зеркала. А пока он движется к цели, снова задуматься о целесообразности поиска окончательных ответов, которые в тех же зеркалах вот-вот вывернутся — в новый, Первый вопрос.

***
ПОСЛЕСЛОВИЕ АВТОРА (2020)

Если читатель, добравшийся всё-таки до финала и выдохнув с облегчением вынесет суровый вердикт: мол, всё это – игры нездорового разума, мешанина фантазий и антирелигиозных шуточек, поглотившая в себе отдельные проблески здравого смысла, – мне ничего не останется, как согласиться. Действительно, это искусственный коллаж – массы фрагментов, которые кучами высыпал мой мозг из себя на бумагу летом 1998-го, каждый раз, когда я возвращался с лесной прогулки. Более того, строго говоря, в нём недостает существенных деталей: самая зияющая из дыр – тема причины и механизма возникновения Экрана реальности, где-то в районе девятой главы, с неподобающей резвостью обойдена стороной.

Тем не менее, что есть, то есть: попытка организовать в связное целое шквал «посланий», закончившийся тогда так же внезапно, как и начался. Другими словами, довольно-таки уродливый, но – образчик «дивинационной» литературы, из числа тех, которые даже с авторской стороны анализу не поддаются. Между тем, эпохе недоумений для меня приходит конец, так что пора с вершины 2020 года попробовать оценить смысл и значение некоторых изложенных здесь идей. 

Первая, основная и самая простая из всех: Бог, безусловно, «есть», но, подобно линчевским «совам», он – не то, чем нам кажется. Другими словами, никакой не «творец», а – сущность локального значения, в течение все своей истории менявшая облик и наполнение, к созиданию не имеющая ни малейшего отношения, зато с самого начала научившаяся «верить» точно в те о себе представления, которыми усилиями мозга пичкал её (коллективное представление масс о «создателе) снизу вверх человек-боготворец.

Хотя, если отбросить всё-таки в сторону все эти метафизические красивости (дивинация, спиритуалзм), корешки отдельных «влияний» обнаружатся тут и там. Не думаю, что в 1998 году я мог хоть что-то знать о явлении, известном, как гностицизм. Или о манихействе, «ереси», которую можно считать его близкой родственницей. С другой стороны – кто знает: что-то могло просочиться неосознанно из внешних источников. Во всяком случае, контрапункт «плохой бог – хороший бог» (вспомним «хорошего» и «плохого» Куперов у того же Линча) – явно оттуда.

Дальше больше. В начале нулевых на местном форуме я вкратце изложил «свою» идею о том, что «бог есть Создатель минус одно измерение». И тут же отозвался один из умников, преподаватель философии МГУ, известный под ником Silone. «Надо же! – заметил он. – Вот уж не думал, что в такой интеллектуальной помойке, как наша, обнаружатся последователи...» – и тут он назвал имя германского философа (кажется) XIV века. Я – в поиск, и правда: был такой ныне забытый мыслитель-монах, проповедовавший, что бог есть плоское отражение объемного создателя (передаю своими словами). Поразил этот Silone меня - в самое сердце мозга. Ведь я так гордился этой своей «формулой бога»!

…Равно как и идеей о том, что бог был «напылен» молитвой на небеса. Между тем, в середине 90-х я перевел книгу Нандора Фодора «Меж двух миров», где есть глава «О чём плачут мадонны» (http://www.abc-people.com/data/fodor/p-21.htm#up). Ну, и? Если «плоская» икона способна притягивать к себе ментальные эманации молящихся (и материализовывать их затем в форме «слёз»), почему бы сферическому богу не произвести ту же манипуляцию с нашей коллективной молитвой – с поверхности сферического зеркала небес, внутри которого мы все находимся?.. Так что, увы и ах, ничто не ново под луной. Почему? За ответом отсылаю к главе из того же Фодора под названием «Планетарная память».

Другая важная идея – собственно «падение реальности», которая в вымышленной, фантазийной части становится «весомее» фактической и, как результат схлопывается, увлекая за собой координату времени, а с нею небесный Экран. Она в моем представлении не претерпела никаких изменений и в полной мере подтверждает себя во всём то, что мы видим вокруг. Крайне важным мне представляется тут понятие «энергии изображения», дающее ответы на многие вопросы (например, о природе «сглаза»).

Зато на 180 градусов развернулось моё отношение к Иисусу, который в тексте представлен довольно-таки неприглядным инструментом божественной воли, своего рода иглой для всевышнего шприца, через который бог прививает себя к родительской пастве. Сегодня для любого сознательного манихейца (ага, это я о себе) очевидно, что первый – жертва второго. Позволю себе немного самоцитирования: «Изгнал человека из рая не тот бог, который этот рай создал. Бог-создатель – это труженик, занятый очисткой леса. Бог-разрушитель является ему на смену бульдозерами, топорами и пилами. Бог-оригинал послал к людям Иисуса. Бог-отражение его умертвил» (из сборника «Когда или если», 2021).

И последнее. «Падение реальности» (хотелось бы думать) срывает покровы «доброго волшебника Гудвина» с сущности, которую мы именуем «всевышней». Но! Призывает ли она нас отвернуться от христианского бога? Двадцать два года назад я бы не знал, что на это ответить. Сегодня? Снова ответ очевиден: как раз-таки наоборот. Христианский бог – да, никакой не «творец сущего». Но он – нечто куда более важное: душа человечества. Наше изнаночное коллективное Я; аккумулятор жизненности из которой (хотелось бы думать) каждый, перешагнув впоследствии «бездну» так называемой «смерти» получит возможность восстановить в новом мире индивидуальную личность.

Христианский бог, при всех своих недостатках (которые – наши же!) нуждается в поддержке как никогда – причём, особенно в эти дни. Кстати. В свете новейших угроз (и снова из сборника, упомянутого абзацем выше): «…Должна ли быть переписана доктрина христианства – в новом, наступательно-агрессивном ключе? Другими словами, нужно ли и христианам, тоже учиться отрезать врагам головы? Ни в коем случае. Потому что – в «непротивлении злу насилием» наша великая мощь. И – именно в силу зеркального взаимодействия двух реальностей, земной и небесной. Потому что те, кто «тут» всё ещё по скудоумию своему режут нам головы, «там» уже бегают кругами, заранее обезглавленными».
За что и – по первой?..

24 ноября 2020