РУСАЛКА У ЛИТЕЙНОГО МОСТА. Рассказы о поэтессе Алле Елагиной
Рассказ 10. ВАНГА
Как уже говорилось, с Аллой Елагиной я никогда не состоял в близких отношениях (если понимать эти слова так, как они обычно понимаются). Однако, была в истории нашей дружбы и такая глава: как-то раз я вместе с Аллой отдыхал у моря.
В тот год лето у меня что-то не задалось: начался август — и при том очень жаркий, — а я всё ещё потел в городе. Алла спросила у меня:
— Где отдыхать думаешь?
— В гробу, — ответил я.
— Да брось ты! — сказала она. — Приезжай к нам, в N, мы тебя обеспечим бесплатным жильём.
Так я выяснил, что мать Аллы живёт вовсе не в Петербурге, а на югах, что она замужем за неким черноморским адмиралом и адмирал этот, имея в крымском городе N трёхкомнатную квартиру, переселился из неё в особнячок на берегу моря, — квартира же осталась пустовать.
— Я поговорю с мамой, — заверила меня Алла. — Она разрешит тебе пожить в квартире — сколько угодно, хоть до зимы.
— До зимы не надо, — сказал я. — Мне и двух недель за глаза хватит.
— Ну, так я буду договариваться о месяце!
И тут я попутно выяснил ещё одну, весьма позабавившую меня деталь: оказывается, по паспорту Алла была вовсе не Елагиной, а носила финскую фамилию Вангонен.
— Так, стало быть, Елагина — это псевдоним?!..
— Вот ещё! Это фамилия моего папы! Я с рождения была Елагиной, а потом, когда родители развелись, мама заставила меня принять свою девичью фамилию. Я сопротивлялась до последнего, — ты же понимаешь! — но маму разве переспоришь?
Кстати, мама Аллы, Лидия Матвеевна Вангонен, даже выйдя замуж за черноморского адмирала, не стала менять фамилию, не исключая, видимо, новый развод в будущем.
— Я была уже в восьмом классе, — с возмущением рассказывала Алла, — и вдруг, на потеху всему честному народу, из Елагиной превратилась в какой-то непонятный вангонен! Сначала меня стали именовать Вагончиком, и пели мне: «Вагончик тронулся!» А потом кто-то вспомнил про эту мерзкую болгарскую ведьму… И стала я Вангой, — вот счастье-то привалило! Это и в Универ перешло, и вообще, сейчас, похоже, все забыли о моём настоящем имени: всё Ванга, да Ванга, — иначе и не зовут. Про Аллу помнят только близкие родственники, да ты, мой старый, верный друг! Поскольку я сейчас живу у папы, а не у мамы, то и называю себя Елагиной, и собираюсь законно закрепить эту фамилию, — вот дай только Универ закончить, тогда с Вангой будет навсегда покончено!
— Разве тебе не льстит такое прозвище? — спросил я. — По-моему, оно должно звучать авторитетно…
— Ты фотку этой ведьмы видел? — резко спросила она. — А если видел, то молчи. Я с ней ничего общего не хочу иметь. Мошенница и грязная деревенская колдовка! Тьфу!
Тут она помолчала и добавила совсем иным тоном:
— А если и есть во мне что-то провидческое, что-то мистическое, — то это пришло из другого источника…
***
Я прожил в городе N ровно месяц, до середины сентября — и это было прекрасное время. Там мне удалось не только закончить начатую весной повесть, но и основательно переработать её и окончательно довести до ума; работалось волшебно! Никто меня не тревожил в обширной и гулкой адмиральской квартире и, хотя топать от неё до моря было далековато, я отнюдь не желал лучшего. Алла тоже много написала стихов в эти дни, но, конечно, она работала в мамином особнячке, на высоком холме над бухтой, в апартаментах, по выражению Лидии Матвеевны Вангонен, «небогатых, но прелестных». С Аллой мы общались каждый день, — главным образом на пляже под горой; иногда, впрочем, мы совершали вылазки в горы. Однажды мы попытались проникнуть в местный заповедник: нарушили грубо ощетинившуюся колючей проволокой границу и через плотный, острозубый кустарник углубились на охраняемую территорию. Нам удалось пройти довольно далеко, мы уже воображали себя в безопасности и почти не прятались. Наш путь лежал по склону рыжего холма к трём огромным белым глыбам под ближней горой.
— Смотри, — сказала Алла, стирая кровь со лба, расцарапанного колючими ветвями. — Камни поставлены в форме трезубца. Это неспроста! Наверняка, за ними скрыт вход в тайную пещеру. Ты согласен с этой мыслью? Ну, в самом деле: зачем кому-то обносить эти горы колючей проволокой? Причём здесь заповедник? На ЮБК повсюду такие же горы, — есть и покрасивее, но их не сторожат. Значит, тут скрыт какой-то секретный объект. Идём туда!
Она призывно взмахнула рукой, указывая мне заветную цель, но тут же передумала и решила прежде передохнуть; бережно опустила свой худощавый зад на плоский, горячий камень, обхватила руками коленки, обратила поэтический взор к дальней вершине, и я уже нацелил на неё свою мыльницу, но тут она глянула в сторону и вскочила, как ужаленная:
— Сюда беги! Быстрее! Тут колодец! Быстрее!
Как будто колодец мог внезапно исчезнуть.
И это был не колодец, а остатки небольшого каменного строения, — скорее всего, часовни. Да, это определённо была разрушенная почти до основания крошечная часовня: среди её камней то тут то том стояли выцветшие бумажные иконки, поставленные, видимо, несколько месяцев назад. Какие-то паломники приходили сюда летом, приносили свои маленькие домашние святыни, читали, наверное, перед ними каноны, акафисты, да так и бросили образки на волю солнечным лучам и дождевым струям.
Алла спрыгнула на дно этого мнимого колодца, и скрылась по грудь за неровной известняковой кладкой.
Странная это была часовня: от силы на три шага в длину и два шага в ширину, и не видно было поблизости камней, составлявших некогда её стены. Алла принялась осторожно пробовать ногами камни фундамента.
— Ты что, провалиться боишься? — спросил я её.
— А кто его знает... — пробормотала она. — Может, тут подземный ход... Или портал в другие миры... Что-то здесь не так, согласись. Зачем они иконы здесь оставили? Хоть бы прикрыли их чем-нибудь...
Я пожал плечами.
Тут нам обоим одновременно бросился в глаза образок блаженной Матроны Московской, — почти совсем выгоревший, с едва различимым изображением, крошечная иконка-календарик с закруглёнными краями. Из всех икон она была самой маленькой, самой стёртой, но именно она более прочих обращала на себя внимание.
— Ага, да она сторожит! Она нам путь преграждает! — сказала Алла, взглянув в безглазое, но зрячее лицо блаженной. — Вот оно что!.. Правильно. Дальше мы вряд ли пройдём.
Она протянула руку к иконке, — и едва её длинные пальчики коснулись выгоревшего бумажного квадратика, как тут же невдалеке, из-за колючих зарослей раздался собачий лай. Алла бесстрашно улыбнулась и посвистела, как свищут собакам. Псина радостно взлаяла в ответ и вскоре выскочила к нам, волоча за собой двух охранников в глухом, тяжком камуфляже, совершенно не подходящим для такого изнурительно жаркого августа.
Я понял, что нам предстоят долгие разборки, душеспасительные беседы в караулке, выплата штрафа, и прочая чушь, способная на полгода вперёд отравить бережно собранную крымскую радость. Рука моя невольно полезла в карман за кошельком.
Но Алла, едва заметив охранников, тут же вылезла из часовни-колодца и пошла к ним навстречу столь спокойно и решительно, что те даже отступили на шаг в некотором испуге. Дураковатая овчарка-подросток от души радовалась её приближению и билась на поводке, изображая на морде такое счастье, словно в эти секунды совершалось лучшее событие в её жизни.
— А вы что здесь делаете? — спросил первый охранник. — Вы знаете, что это охраняемая территория? Вы сейчас пройдёте с нами на командный пункт, а там решат, что с вами делать: или заплатите штраф, или поработаете денёк на уборке пляжа!
Всё это он сказал не очень уверенно, с мучительным напряжением в голосе, — так, словно всерьёз подозревал, будто сейчас мы выхватим пистолеты и уложим их на месте. Товарищ его предпочитал помалкивать и хорониться за спиной у старшего. Они определённо боялись нас.
Алла подошла к ним вплотную, ласково, но властно отстранила рукой изнемогающую от счастья собаку.
— Да что вы, ребята! — сказала она охранникам. — Да вы не напрягайтесь так!
От таких слов они напряглись гораздо сильнее и заметно побледнели.
— Мы и не хотели сюда заходить, — продолжала Алла. — Мы просто сбились с тропинки. Свернули не туда, понимаете? Как нам выйти, вы не подскажете?
Теперь и мне самому почудилась в её голосе тайная угроза; я бы не удивился, если бы в тот миг в руке её сверкнула губительная молния и испепелила несчастных парней. Они, судя по всему, чего-то подобного и ожидали.
Несколько секунд никто не произносил ни слова.
Не дожидаясь ответа, Алла махнула мне рукой:
— Уходим!
И мы пошли прочь. Охранники не стали нас преследовать, им хватило других забот: они вдвоём изо всех пытались удержать рвущуюся за нами овчарку.
— Я не понял, чего они испугались-то? — спросил я у Аллы полчаса спустя.
— Да кто их знает? — она безмятежно пожала прямыми мальчишескими плечиками. — Наверно, нарвались недавно на достойный отпор, вот и боятся теперь повторения.
— А почему тогда собака радуется?
— Да как же не радоваться! — рассмеялась она. — День такой хороший, и люди симпатичные навстречу попались!
***
На следующий день мы отправились на длинный узкий мыс километрах в трёх от города, — очертаниями своими он удивительно напоминал огромную подводную лодку, всплывшую у самого берега. По этой подводной лодке можно было пройтись: от носа до кормы вела узенькая тропинка, по обе стороны от которой зияли две пропасти. Впрочем, об этих пропастях я поначалу не думал: издали коварный мыс казался совсем не высоким. Мы шли по холмам вдоль берега, под ногами у нас шуршала колкая, сухая трава, а в ушах ревел свирепый ветер, летящий с моря.
— Вот странно, — говорила Алла. — Всегда здесь так шумно: сегодня ветер, а в другое время — кузнечики...
Я ничего не расслышал.
— Кто-кто?..
— Кузнечики, говорю! Если солнце и ветра нет, то они так стрекочут, что себя не слышишь!
— Не может быть! Не могут кузнечики так стрекотать!
— Могут, честное слово! Не веришь — ну и не надо. Смотри: туча к морю уходит! Может, всё-таки не будет дождя?
Тяжёлая туча, всё утро висевшая, зацепившись за недальнюю горную вершину, теперь оторвалась от неё и быстро двинулась к горизонту, — а мы-то боялись, что она поплывёт в другом направлении — погонится за нами и обстреляет ледяными острыми стрелами дождя.
— Тут ведь что плохо? — объяснила мне Алла. — Если дождь настигнет нас, мы не сможем взобраться на мыс.
— Почему?
— Он же глинистый. Тропинка скользкой будет. Нам и наверх подняться не удастся, а уж пройти по нему — об этом и не думай.
Лихой ветер вздувал белобрысые пряди её недлинных волос, превращая их в змеиную гриву Горгоны; локоны Аллы бурно трепетали и каждый из них казался хищной и злобной тварью, на которую и смотреть было страшно, не то, что прикасаться к ней. Напротив того: лицо Аллы оставалось бесстрастным, бледным, почти трагическим: она была охвачена духом ненастного дня на морском побережье, духом колючей, жёлтой травы, духом стройно наступающих на берег волн и свирепого холодного ветра. Только вчера мы с ней удивлялись, как могут охранники заповедника ходить в тяжёлом, жарком камуфляже, а сегодня мы бы и сами не отказались от таких доспехов.
— Нет, — сказал я. — Дождя не будет. Туча вон как далеко улетела.
— Молчи лучше! — ответила Алла. — Сейчас она тебя услышит и вернётся.
Я добродушно усмехнулся этой детской шуточке, но через минуту Алла дёрнула меня за рукав:
— Смотри! Всё-таки, подманил ты дождь!
И я увидел, что туча, до сих пор уверенно плывшая на юг, теперь круто развернулась и, вопреки направлению ветра, полетела в нашу сторону. Она приближалась довольно быстро, и при том она удивительно походила на военный корабль, на тяжкий дредноут времён Первой мировой, и дредноут этот шёл на нас на всех парах. Я не поверил своим глазам.
— Как это может быть? Она что, ветру не подчиняется?
— Не знаю, — холодно усмехнулась Алла. — Может, и не подчиняется.
И через минуту добавила:
— На самом деле, воздух сейчас движется хаотично: вверху — в одном направлении, а у земли — в другом. Такое бывает. Так или иначе, а сейчас нас накроет в лучшем виде. Это она на тебя обозлилась, будь уверен. Нечего было о ней говорить!
На то и было похоже: острый нос тучи-дредноута был нацелен именно на нас, а может быть, именно на меня. Ледяная дождевая пыль уже касалась наших щёк.
— Нет, так дело не пойдёт... — пробормотала Алла и остановилась, обернув лицо к стремительно летящей туче.
— Хочешь встретить удар грудью? — спросил я.
— А какая разница? Всё равно промокнем. Всё равно на мыс не попадём. Но ты погоди — может, ещё и обойдётся... Вот смотри...
И было на что посмотреть: туча под взглядом Аллы вдруг резко сбросила скорость, раскисла, утратила всю свою недавнюю воинственность и начала тихо, смиренно таять. Водная пыль осела, дождь кончился, не начавшись.
— Вот так-то! — поэтесса обернулась ко мне и лицо её сияло детским восторгом. — Вот, как мы можем! Но на мыс сегодня лучше не лезть: ветер слишком сильный, сдует нас! Пошли домой.
Я возмутился: столько пройти по этим крутым холмам, спускаться и подниматься по скользким тропкам, то и дело чувствовать, как жёсткие, сухие стебли пробивают подошвы твоих пластиковых шлёпанцев и вонзаются в пятки... И потом мне очень хотелось осмотреть Подводную Лодку вблизи.
— Идём, идём! — настаивал я. — Если не подниматься, так хоть от подножия полюбоваться на этого кита.
Алла пожала плечами и, ничего не говоря, двинулась вперёд. Она шла, чуть изгибаясь под ревущим ветром и мне было так странно, что ветер никак не сдует её, не поднимет над сухой травой, над прибрежными холмами и не закинет вот на тот, огромный холм, где, как говорят, находится могила некоего колдуна, до сих пор держащего в своих руках окрестные места; я думаю, колдуну было бы интересно поговорить с Аллой — он ведь сам был не чужд поэзии.
Через десять минут мы были на пляже, лежащем у подножия Подлодки. Я, конечно, догадывался, что вблизи она окажется куда выше, чем чудилось издали, но такой высоты предположить не мог.
— Смотри, — сказала Алла, — никого на тропинке нет. Не рискует народ под таким ветром ходить по хребту.
Я не знал, что ответить, я молча оглядывал серо-голубые, крутые склоны мыса. Впечатление было таково, что прежде мыс был гораздо шире, но однажды его края с двух сторон обвалились и осталась только этот длинная, острохребетная середина, вся состоящая из плотной, закаменелой глины.
— Ну, что, насмотрелся? Пошли назад? — сурово спросила Алла.
— Ну, а ты бы рискнула подняться? — спросил я, желая её подзадорить.
— Да я-то что? — ответила она. — Я бы, наверное, рискнула. Да мне-то не впервой. Это вопрос чисто психологический: или ты веришь, что пройдёшь от хвоста до носа, или не веришь, — понятно?
— Тогда полезли! — решил я.
Она, не говоря ни слова, тут же поднялась с гальки и пошла по тропинке, ведущей на хребет чудовища. Я пошёл следом, внимательно смотря себе под ноги. Хотя дождя здесь не было, но всё же тропинка оказалась мокрой, мои пластиковые шлёпанцы изрядно скользили, а однажды, я даже чуть не потерял их, причём, почти добравшись до верха. Тут-то я решил всё-таки взглянуть вниз, на пляж, и мне стало нехорошо: хребет глиняного чудовища оказался куда более высоким, чем это виделось снизу; я смотрел на землю как бы с крыши высотного здания, причём стоять мне приходилось на самом краю этой крыши, ощущая, как дышит мне в лицо бездна. К такому повороту я не был готов, — но Алла спокойно шагала вперёд, и мне пришлось её догонять, семеня по скользкой тропинке под свирепым ветром.
Отсюда мыс уже не казался подводной лодкой — здесь больше всего он напоминал доисторическое чудовище, прилёгшее у берега головой к морю, и тропинка наша шла по острому гребню на спине этого динозавра. Крутые глинистые скаты справа и слева от тропы удивительно походили на шершавые бока рептилии, и мне постоянно мерещилось, что они мерно вздымаются и опадают: рептилия дышала. Потом моё внимание привлекли быстрые барашки пены, стремительно и воинственно несущиеся к берегу; у меня закружилась голова от их равномерного бега, мне стало казаться, что это не волны бегут на прибрежную гальку, — это наш водоплавающий динозавр оторвался от берега и устремился в открытое море.
Алла обернулась на меня:
— Ну как, идёшь? Жив ещё? Смотри, как бы ветром не снесло!
Это были роковые слова: их сопроводил особенно сильный порыв ветра, я покачнулся, взмахнул руками и — уселся на скользкую тропинку:
— Всё, дальше не пойду! Не могу!
— Что с тобой?
Алла свободно стояла на тропе, засунув руки в карманы и чуть притоптывая отставленной ногой в лад какому-то, звучавшему в её душе, напеву.
— Не могу! — повторил я. — Тапки скользят, голова кружится, — не пойду дальше!
— Послушай, — сказала она. — Тапки, голова — это всё я понимаю. Но дело в том, что мы уже прошли основную часть пути. Если ты пойдёшь назад, то тапки всё равно будут скользить, а голова кружится. Давай уж дойдём до конца!
Я обернулся назад: там темнел мокрый горб чудовища, — оказывается, мы уже прошли самую высокую часть хребта. Я посмотрел вперёд — там тропинка спускалась к шее динозавра, и высота там была сравнительно небольшой, но зато тропинка становилась намного уже и гораздо извилистей, да к тому же там она накренялась то в одну, то в другую сторону... Я представил, как мне придётся скользить по этим склонам и душа моя решительно отказалась продолжать путешествие. Всё же, пересиливая себя, я встал, сделал десяток шагов — и снова уселся на мокрую глину.
— Нет, нет! Не пойду и всё. Там такой изгиб, что мне по нему в своих шлёпанцах не пройти.
— Какой изгиб? Этот?
Алла встала на опасно накренившуюся тропинку, на самый крутой её отрезок, постояла, лицом к ветру, засунув руки в карманы, потом попрыгала немножко, — то ли для того, чтобы доказать мне безопасность положения, то ли просто потому, что душа её так пожелала. Видимо, это именно душа её возжаждала вдруг танца, потому что она тут же принялась выделывать какие-то несложные па и что-то напевать, — что именно, я за ветром не услышал. Раз она всё-таки оскользнулась на крутизне, взбрыкнула ногой над бездной, но тут же выровнялась, вернула равновесие и, обернувшись ко мне, улыбнулась:
— Ну всё, вставай, пойдём дальше.
Но я чувствовал в душе мучительную ненависть ко всем горам на свете, к бурному морю, и к тем крошечным человечкам, что копошились далеко внизу, на пляже, и я сказал:
— Не пойду никуда. Иди одна.
Она пожала плечами и пошла спокойной походкой по тропинке, уходящей вниз, к голове динозавра. Вскоре я потерял её из виду.
Однако, надо было что-то предпринимать. Я с немалым душевным усилием поднялся на дрожащие ноги и огляделся. Идти вперёд, вслед за Аллой не представлялось возможным, идти назад и вновь взбираться на самые высокие горбы хребта тоже совершенно не хотелось. Я глянул вниз: подветренный склон показался мне не особенно крутым и главное, не слишком мокрым. И я покинул тропинку и полез вниз по склону, — точнее, не полез, а полетел, цепляясь по пути за слабые травяные кустики, за глинистые выступы, за какие-то ржавые железяки, торчащие из глины. Спуск получился стремительным и захватывающим, но закончился он вполне благополучно: я вкатился в бурные волны и затормозил только потому, что был сбит с ног тяжким, пенистым гребнем.
Я вылез на узенькую полоску гальки, огибающую мыс со всех сторон и побрёл по ней к носу чудовища, устремлённому в бурную даль. Там, на носу имелся выступ — метрах в ста над уровнем моря, — на этом-то выступе и сидела моя поэтесса, сидела, тыча пальцем в айфон, видимо, писала стихи, — она всегда заносила только что рождённые поэтические идеи непосредственно в интернет. Я постоял, полюбовался на неё снизу; она не видела меня и потому вела себя совершенно свободно: свирепо грызла ноготь, закусывала белобрысую прядь, помахивала ладошкой в такт стихотворному ритму, стучала себя по лбу, пытаясь активизировать мыслительный процесс, гримасничала, изображая то напряжённую мысль, то отчаяние, то творческий восторг. Над ней летели неприветливые, таящие холодный дождь, облака, а внизу, точно тысячи змей, шипели тёмные волны, а она сидела, вознесённая над сушей и над морем, время от времени грозя тонким белым пальцем возвышающемуся вдалеке толстому и короткому Чёртову пальцу. Я хотел позвать её, но потом решил не тревожить свою спутницу, не мешать её стихотворному забытью. По пояс в воде я обогнул мыс и направился к пляжу — уже совершенно опустевшему к тому времени.
Как ни странно, Елагина уже ждала меня там, — и я не смог понять, как это она исхитрилась пробежать по хребту глиняного чудовища быстрее, чем я прошёл по твёрдому, надёжному берегу.
— Всё-таки, ты — Ванга! — сказал я. — Сегодня я в этом убедился.
И хотел развить эту мысль, но с ужасом увидел, как размягчённое, возвышенное, всё ещё стихотворное выражение её лица вдруг разом сменилось яростной, полной сокрушительной ненависти гримасой:
— Не смей! — заорала она прямо мне в лицо. — Не смей! Я тебе — не Ванга! Я вам всем не Ванга! Никогда больше! Не позволю никому! Никому! Убирайся! К своей Ванге вали!
Она хотела выкрикнуть ещё что-то, разинула рот, но вместо слов издала хриплое рыдание, скорчилась и быстро пошла прочь, с силой размахивая руками, точно отталкиваясь от воздуха сжатыми кулачками. Ошеломлённый, я попытался нагнать её, но услышав много любопытного о своей трусости, о том, что по хребту мыса и малые дети ходят без страха, о том, что для неё было очень важно — жизненно важно! — довести меня до головы чудовища, потому что... потому что... она так загадала, потому что в этом заключался весь смысл похода, — услышав всё это, я счёл за лучшее замедлить, пустить её вперёд, и больше не пытаться догнать рассвирепевшую поэтессу.
На следующий день я начал собираться в Петербург. Алла пришла проводить меня до маршрутки, уходящей в Симферополь. Она почти не говорила со мной, стояла хмурая, смотрела в сторону, но, когда маршрутка подошла, вдруг ухватила мою опущенную руку, тряхнула её со всей сердечностью и сказала торопливо:
— Ладно, пока! Не извиняюсь, потому что — ты понимаешь... Больно хорошая задумка сорвалась. Ну, не вышло и не вышло. В Питере увидимся, надеюсь.
— Надеюсь, — ответил я и полез в автобус. Она ещё помахала мне, когда я смотрел на неё через окно, потом развернулась и бордо пошла в сторону рынка.