- Не волнуйся, доча! У нас… у меня хорошо всё, да. Лекарства? Всё есть, Гуля заходила, и купила, да. И еды наготовила. Не переживай, и не вздумай ехать, потом столько сложностей…- Жанна Бекеновна убрала палец с экрана телефона, и голосовое сообщение улетело. Как быстро сейчас все. Только вслух сказала – и доченька на другой стороне планеты уже слушает ее голос. Или послушает, когда будет время. На другой стороне планеты… У них там, в Калифорнии, утро сейчас, а тут, в Алмате, уже сумерки. Сумерки. Никакое время.
А Тусуп любил сумерки. Говорил, что завершающийся день с хлопотами, беспокойством, делами, тускнеет вместе с уходящим солнцем, теряет свою важность и беспринципность, и наступает “свое время, своя жизнь”. Когда можешь немного замедлиться, поужинать, сделать вид, что не слышишь телефонный звонок. Сбежать в сквер ото всех, и бродить, бродить по аллеям до самой темноты. А потом зажгутся фонари, город снова наполнится красками – темными, яркими, насыщенными. Музыкой из кафе, бликами фар на асфальте, неоном рекламы. И все, снова ускоряйся, погружайся в вечерние дела. Звони родным, заканчивай всё незаконченное. Тусуп так и жил всегда, до ночи засиживался в кабинете, корпел над очередным научным проектом или статьей.
Жанна Бекеновна всегда говорила с дочерьми из кабинета мужа. Садилась на венский стул, выкладывала на стол из выдвижного ящика свою мини-аптечку с инъекциями инсулина, делала укол и после звонила или диктовала сообщение. Так повелось еще с тех пор, как Тусуп купил ей эту небольшую шкатулку из сандалового дерева, специально для ее медицинских принадлежностей.
-Диабет- не приговор, ты же понимаешь, это просто неудобство. Но если привыкнешь за собой вовремя ухаживать, то и беспокоиться нечего. Все неприятные действия привязывай к приятным – и ты не позволишь себе о них позабыть.
И держал шкатулку в своем кабинете, чтобы видеть и знать, что она, Жанна, все делает вовремя. Он всегда таким был. За всем приглядывал. За нею…всю их жизнь. Жанна, сумасбродка, избалованная единственная дочка секретаря обкома, не отличалась особым благоразумием, то и дело попадала в передряги. Вот и в тот вечер, на танцплощадке в парке, загулялась допоздна. Ей казалось, что никто и никогда не посмеет ее обидеть или, тем более, пальцем тронуть. Да отец любого в порошок сотрет! Поэтому и с подвыпившими парнями, что решили познакомится с нею, не церемонилась. Сказала что-то резкое и обидное, девчонки-подружки рассмеялись, а она сама через пару минут и забыла о неудавшихся ухажерах. Весна! Музыка! У нее самое красивое платье на площадке – из тонкого трикотажа какого-то невероятного, апельсинового, цвета! Для неё папин друг из ГДР привез! Да что платье – она самая красивая!
Девчонки после, уже во дворе, разбежались каждая в свой подъезд, а Жанну ждали. Видно, выследили, выпившие, но не пьяные. Вчетвером. Она не испугалась даже, разозлилась, наверное. Гордость сбежать или кричать не позволила. Решила идти вперед, и будь, что будет! Видела, как осклабился тот, что подходил к ней на площадке, как сделал шаг ей навстречу.
И тут услышала совсем близко спокойное: ” Ну, я тебя потерял! Пойдем, родители, и агатай, все тебя уже ждут!” Мужчина взял ее за руку и протащил мимо подвыпившей компании в соседний подъезд, крепко притворил дверь за собой и скомандовал: “ Переждем на втором этаже”. Она разглядела его наконец – сперва он показался старше, и незнакомым, но…
-Тусуп? Ты?
Парень из соседнего подъезда. Средний из пятерых братьев. Мать их одна растила – отец умер сразу после войны. Тусуп вечно с книжками в обнимку. Она и голос то его в жизни не слышала, поэтому и не узнала сразу.
- Думаю, они потопчутся сейчас немного и уйдут, потом тебя домой провожу. Со всеми сразу не справился бы. Но, если что, кого-нибудь из братьев позвать смогу. – и добавил, прямо как ее папа всегда - Не волнуйся, переживать не о чем.
Но помощь звать не пришлось – ее преследователи и впрямь растеряли свой пыл и ушли куда-то дальше. А Тусуп так и остался в ее жизни.
Может ли хоть один на планете человек сказать своему избраннику: “Каждую минуту своей жизни с тобой я был абсолютно и безоблачно счастлив”?
Вряд ли. Куда денешь обиды и недопонимание? Ревность? То ощущение, что упускаешь что-то лучшее, гораздо более тебе подходящее? Усталость и скуку от ритмичной, и укачивающей любое чувство, обыденности? Ощущение ненужности? Наверное, никуда. Они так и будут копиться на одной чаше весов. Но в противовес им нужно собирать самим - счастливые мгновения, забытые шутки, неосознаваемое единение в сложностях. Угадывание желаний, тепло и родной запах, негласная система лишь двоим понятных знаков. И за всю жизнь копится и копится на обеих чашах, то и дело перевешивая на одну сторону или на другую. И все, что сохраняет семью – способность двоих удерживать это хрупкое равновесие. Желание двоих.
А потом, когда не станет одного, все еще по привычке стараться удерживать то, что уже просто не существует. Вместо равновесия обрести невесомость и беспомощность в этой невесомости. И искать, искать хоть какую-то точку опоры, чтобы жить дальше. И находить. В прошлом и настоящем. И, обязательно, в будущем.
Ей всегда казалось, что ее хронические многочисленные болячки – обещание быстрой смерти. Она была абсолютно уверенна, что Тусуп ее переживет. И беспокоиться было не о чем. Два перенесенных инсульта, диабет, давешние проблемы с щитовидной железой. Да она уже и не помнит, когда была абсолютно здорова, когда обходилась без пригоршней лекарств и уезжала далеко от своих капельниц. Каждый раз, привозя ее домой после очередной больницы, Тусуп говорил:” Ты, главное, не волнуйся, переживать не о чем. Это все лечится”.
Она только сейчас поняла, в чем подвох. Конечно, лечится. Но не излечивается. Но теперь с ним даже не поспоришь.
Жанна Бекеновна прищурилась, пытаясь в сумерках разглядеть фотографию на столе. Снова, в который раз, обиделась.
Когда умер папа, и его портрет висел у них в гостиной, она в моменты отчаяния или радости всегда с ним могла поговорить. Ей казалось, что он ее слышит, что папа рядом всегда, и это его присутствие в жизни было всегда отчетливым и умиротворяющим. Постепенно, с годами, она все реже ему жаловалась или хвалилась, и однажды поймала себя на мысли, что на стене осталась просто фотография. В тот же день она вынула фото из рамы и убрала навсегда в семейный альбом. А в рамке красовалась теперь вся ее семья – она сама, Тусуп и трое их дочерей. Теперь, спустя полжизни, она и вспомнить не могла ничего плохого или трудного из того времени. Все казалось по силам, всего хотелось и все - получалось!
Потом дочери одна за одной выросли, и она смогла исполнить свою мечту – все ее девочки уехали жить в более благополучную страну. Это была ее персональная американская мечта, дать своим дочерям шанс жить лучшей жизнью. Тусуп, души не чаявший в девчонках и пятерых внуках, все сделал, что смог, для этого. Но когда прошлой зимой младшая, Саида, с мужем и с детьми села в самолет, у них с Тусупом словно жизнь закончилась. Вернулись домой, и оказалось – больше никого рядом с ними нет. Все их заботы, радости, шумные праздники, толкотня, пироги на полстола и совместные просмотры идиотских новомодных мультиков, педиатры и детсады, школьные собрания и букеты на первое сентября – все закончилось вот в этот день.
Девочки звонили ежедневно, у каждой все складывалось по-своему, но в целом все было в порядке. Хлопотно, не все устроено, но ведь скоро только сказка сказывается. И, словно сговорившись, они успокаивали маму:” Ну, вот, теперь вам полегче будет, займетесь с папой здоровьем, наконец. Поживете своей жизнью!”
Но эта “своя жизнь” как-то не складывалась. Жанна Бекеновна вдруг начала выходить из себя изо всякой ерунды, Тусуп бесконечно хмурился и повторял:” Ты, главное, не волнуйся, переживать не о чем. Все там у них хорошо. А мы как-нибудь.”
И это “как-нибудь” раздражало и бесило Жанну Бекеновну невероятно. Из-за непонятного даже самой себе упрямства она совершенно перестала заходить на кухню – даже традиционный завтрак, который готовила всегда только она, теперь накрывал в гостиной Тусуп. Единственной радостью вдруг осталось в сутках время, когда за окном начинали растекаться сумерки и Тусуп звал ее:” Жаным*, пойдем, пора делать укол, ужинать, и звонить нашим девочкам! А то Бонька поговорить потом не даст.”
Бонька – это была еще одна, тайная, причина, по которой Жанна Бекеновна начала избегать кухни. Маленькую, совершенно уродливую и глупую собаку им оставили Саида и ее дети – ну, куда везти животное, когда у самих еще все очень туманно все и сложно… Теперь это пернатое с залысинами чудовище жило с ними. Все мольбы и доводы Жанны Бекеновны избавиться от псины Тусуп внимательно выслушивал, и говорил:” Жаным сол*, родная, у этого ребенка в целом свете больше никого нет. Она нас любит, мы для нее стая и семья, ей и так очень тяжело без наших малышей. Ты же видишь, как она скучает по ним. Ну как мы с ней можем поступить?”
Жанна Бекеновна точно знала – тупое и склочное животное не способно никого любить. Бонька воет по ночам не от тоски, а из вредности. И избегала собаки, а та, видно, почуяв, рычала и лаяла на нее, как на чужую. А Тусуп с Бонькой нянчился, потому что скучал по детям, вот и хватал эту китайскую хохлатую при любом удобном случае и шел с ней в сквер. Как раньше. Он все старался удержать их прежнюю жизнь – а ее уже просто не было. Наступил день, когда он, наверное, просто это вдруг понял. Потому что его сердце во сне взяло и остановилось.
Неделю назад.
Нет, сказать, что Жанна Бекеновна плакала и горевала – соврать. На похоронах к ней подходили, призывали держаться, многие глаза прятали – ну как же, такое горе, а дочери не рядом, даже на похороны ни одна не приехала. Она от напряжения плакать не могла, старалась просто молчать, чтобы никому дурного не сказать. Вот она и держалась. Что было сил. Ждала, что придет домой, и выскажет Тусупу все, что думает. Даже знала, какое фото его возьмет. Как он мог? Это было так нечестно, что не укладывалось в голове.
Но первые несколько дней после похорон возле нее все время кто-то маячил. Дома толклись двоюродные и троюродные сестры, ночевали смутного родства снохи, все время готовилась еда и чай. Кто-то приходил, гостил, уходил. И все говорили, говорили, говорили.
Сегодня, наконец, поток людей иссяк. Тишина в квартире казалась совершенно ненастоящей, и Жанна Бекеновна даже сосредоточилась на минуту – послушать, как тикает старый будильник, уж не оглохла ли. Потом поморщилась – ну только же диктовала сообщение и слышала свой голос.
-Как ты мог? Это нечестно! – хотелось строже, но получилось почти шепотом и как-то жалко. Подумалось:” Хорошо, что не слышит!” Тусуп смотрел с фотографии куда-то сквозь нее, Жанну. Она вспомнила, как они спорили – он всегда говорил:” Живи, пока живая, нет того света, ничего потом нет!” А она злилась, обещала ему:” Вот увидишь, умру, буду тебе сниться! Ты от меня так просто не избавишься! Приснюсь на седьмой день, не отвертишься! Тогда поверишь!”
Холодный, тоскливый страх заныл где-то внутри – Тусуп был прав, нет ничего потом. Он не слышит уже. Она, как дура, старая дура, ждала этого момента, чтобы поговорить – а ведь не с кем! Но она все равно упрямо пробормотала, передразнивая своего мужа: “Живи, жаным*, своей жизнью, живи!”.
-Умные вы все командовать. Вот какой своей жизнью…И как это всё, и зачем – непонятно…
Вытерла слезы. В руке до сих пор был зажат полный инсулиновый шприц. Не сделала укол сразу, и забыла… Поморщилась и положила его обратно, в открытую шкатулку. Всего-то нужно – просто не лечиться. И всё! Сколько там надо времени? Ну, без разницы, скажут, от горя память отшибло, забыла колоть. В общем, найдут, что сказать.
Почувствовала, как сильно затекла нога – как встать теперь? Глянула вниз и в первый момент испугалась – вместо ступни был клочкастый серый комок. Чертовы сумерки. Привиделось.
Положив голову ей на ногу, под столом спала Бонька. Попытка стряхнуть псину осталась неудачной – нога затекла и не слушалась, встать и просто уйти никак не получалось. Собака заворчала во сне и придвинулась поплотнее, теперь разместившись поверх тапки всей своей тщедушной тушкой. Осторожно, стараясь не разбудить мелкое чудовище, Жанна Бекеновна попыталась вытащить ногу из тапочки. Ничего не вышло. Нога не слушалась. Зато на Жанну Бекеновну уставились два блестящих глаза. Знать тебя не хочу, и не буду – отвести взгляд, держаться от нее подальше, может, убежит куда. Вот же пакость, умудряется рычать, скулить и подвывать одновременно. Как ей это удается?
Нет, не важно, черт с ней. Выйти в гостиную, свет включить, а то уже на все натыкаться будешь. Очень хочется, чтоб везде свет горел, и как можно ярче.
В сторону кухни, клацая по линолеуму когтями, с воплями пронеслась китайская хохлатая Бонька. Подвывая, чихая и пробуксовывая на поворотах. Тряся ушами и жуя свой язык, застыла в дверном проеме. Метнулась в кухню, погремела миской.
Жанна Бекеновна устроилась на диване. Сколько понадобится времени? Надо спать лечь, глядишь, может, все быстро решится. Да, через час можно уже лечь.
По телевизору шли какие-то новости, но она переключила на сериал. Тусуп категорически был против этой жвачки для мозгов, и сериалы она смотрела всегда в его отсутствие. Спустя полчаса осознала, что ничего из происходящего на экране не понимает, а все время ждет, что придет Тусуп и переключит. А рядом, на диване, обнаружила свернувшуюся калачиком псинку. Горячий голый бок собаки был как грелка. Жанна Бекеновна одернула руку – никакого общения, нет ей до нее никакого дела! Собака затряслась, точно от холода, заскулила и вжалась ей в бок. Сил сопротивляться просто не было. Жанна Бекеновна накрыла ноги пледом, сунула под голову подушку и закрыла глаза.
Минут через десять открыла, сбросила плед, и, не слушая визжащую на все лады собаку, двинулась в кабинет. Быстро сделала инъекцию, посмотрела внимательно на фотографию мужа и произнесла:” Я так и знала! А ты мне не верил! А сам приснился! Я же говорила, говорила, что там что-то есть! Вот так! Ладно, ладно, покормлю и погуляю это хохлатое чудовище, куда я денусь! И сама поем, чего уж… Потом расскажу, договорились. Обещаю!”
__________________
*Жаным; жаным сол – ласковое обращение “ милая моя” (казахск.яз.)