Сержант госбезопасности Пётр Макарович Огрызко*, выходец из глухой белорусской деревни, здоровый, широкоплечий, мясистый, стриженый бобриком мужчина лет сорока с крупными чертами круглого поросячьего лица и незаконченным начальным образованием, числился на работе - во внутренней тюрьме НКВД - так называемым «забойщиком»: по долгу службы (а точнее, по приказу начальства) он выбивал показания у подследственных**. Задержанные, проходившие через его руки, обвинялись по самым разным статьям контрреволюционных преступлений***, но объединяло их одно – все они являлись закоренелыми врагами народа, изменниками родины, в общем, подлыми предателями. А предателей Огрызко ненавидел лютой ненавистью, всеми фибрами своей большой чекистской души, их моральные и физические страдания доставляли ему ни с чем не сравнимое удовольствие. Особенно нравилось ему подчинять своей воле бывших высокопоставленных чинов, "вельмож", ответработников с орденами и званиями, которые сначала ни в чём не признавались, кипятились, упрямились, срывались на истерику и даже пытались угрожать, а потом ползали у него в ногах и, захлёбываясь кровавыми слезами, молили о пощаде… В общем, сутками напролёт трудился Огрызко на благо родного учреждения и советской власти, не щадя себя, без выходных и праздников. Однажды прямо в кабинете он потерял от усталости сознание, и карета скорой помощи отвезла его в больницу. Придя в себя, он наотрез отказался принимать лечение. И, вернувшись в тюрьму в больничной пижаме и войлочных тапочках, в течение получаса замордовал до смерти двух подозреваемых в шпионаже в пользу японской разведки. Фантастическое самоотречение сержанта, благородное и бескорыстное, было не напрасно. За первое место в соцсоревновании его наградили десятью метрами мануфактуры и сторублёвой премией.
Около часу ночи 30 октября 1937 года в кабинет к Огрызко вошёл следователь Топорков и с места в карьер озадачил:
-Петя, все дела побоку. Займёшься сейчас одним ценным фигурантом. Он - то ли писатель, то ли поэт, одним словом, на букву "пэ". Запомни главное: писака должен признаться, что входил в руководство – черкни название! – антисоветской шпионско-террористической национал-фашистской организации. Записал? Смотри, мать твою, с пытками не переборщи, он мне живой нужен.
-Я твоего бумагомарателя, Палыч, одной левой сделаю! - Огрызко ребром ладони со свистом рассёк воздух.
-Добро! - лошадиное, ассиметричное лицо Топоркова, грубо вырубленное природой, раскрысятилось широкой улыбкой. – Как только фрукт созреет, звони…
Обещанный Топорковым рифмоплёт, которого, спустя время, привёл конвойный, оказался высоким, худощавым, немного сутулым молодым человеком в поношенном, но опрятном костюме, с реденькими усами и бородкой и каким-то очень нехорошим наплевательским, дерзким огоньком в глазах. Огонёк этот недобрый, куражливый и наглый, сразу не понравился Огрызко. Многолетний опыт общения с врагами народа подсказывал сержанту, что перед ним, без сомнения, крепкий орешек, и что расколоть его за один присест - с наскока - не получится. Поэтому он решил изменить привычную тактику и не стал сразу бить арестованного, а предоставил ему возможность немного осмотреться и раскинуть мозгами…
Хотя смотреть здесь, собственно говоря, было не на что. Убранство рабочего кабинета Огрызко, тускло освещённого настольной лампой, помимо массивного письменного стола, заключалось в расшатанной кушетке, двух табуретах и одном венском стуле, деревянной скособоченной вешалке у входа и маленьком свежевыкрашенном верстаке. Под верстаком вытянулась батарея пустых бутылок. К ней примыкал примус и несколько винтовочных шомполов. Кроме того, был ещё чёрный несгораемый шкаф в дальнем углу, гладкий бок которого украшала неровная надпись, сделанная белой краской: «Выносить в первую очередь!»
-Скажу откровенно... - гугнивым голосом произнёс Огрызко, - дела твои швах.
Шагнув к окну, он распахнул двойные рамы. И сразу в кабинет ворвалась жуткая какофония глухих воплей, вскриков, рыданий, всхлипываний и стонов, доносившихся из открытых окон соседних кабинетов, выходящих в каменный колодец тюремного двора.
-Нравится? Но это только цветочки… Настоящий концерт начнётся утром…
Закрыв окно, Огрызко с мрачным видом прошёлся взад-вперёд по кабинету, остановился возле сейфа, достал оттуда бутылку «Столичной», налил полный стакан, залпом выпил. Бросил как бы между прочим, доверительно, и холодным ледяным холодом повеяло от этих слов:
-Я не буду дробить твои кости в тисках и сжимать голову железным обручем. Не буду вырывать ногти с помощью вон той немецкой машинки у меня на столе. Я просто посажу тебя задницей на бутылку с вывернутыми за спину руками. А если этого окажется мало, бутылку заменю раскалённым на примусе шомполом.
Вернувшись за стол, но не садясь, Огрызко, скрестив на груди руки, продолжил:
-Всего этого ты можешь избежать, если признаешься, что являлся одним из руководителей… - он взял в руки бумажку и стал читать: - Антисоветской шпионско-террористической национал-фашистской организации.
-Вы предлагаете мне признать то, чего не было? – сказал арестант вызывающе смело и твёрдо.
Огрызко раздвинул в усмешке толстые губы:
-Всё равно сделаешь так, как я говорю, рано или поздно, вот увидишь.
-Хваліўся баравік шапкай, ды галавы пад ёй няма.
-Не понял…
-Это пословица такая белорусская, гражданин начальник.
-Ну-ну, - зловеще произнёс сержант. – Сейчас, сучёнок, проверим, у кого нет головы.
Он вынул из кармана кастет, медленно надел его на свою огромную лапищу. Подойдя к арестованному вплотную, дохнул ему в лицо водочным перегаром, селёдкой и луком, и с наслаждением, очень коротко, без замаха, в полсилы ударил его под рёбра, в печень. Тот, переломившись пополам, словно спичка, стал жадно хватать ртом воздух, оседая. Тут же сержант нанёс ещё один короткий и страшный удар – в лицо, снизу вверх, и избиваемый, как мешок с мукой, рухнул на пол, заливая его чёрной кровью, хлынувшей из раны. После чего Огрызко начал пинать его ногами, обутыми в тяжёлые кирзовые сапоги, потом – войдя в раж - стал хлестать резиновым жгутом, затем колотить деревянной дубинкой, а в заключение - душить кожаным ремнём. Не добившись, впрочем, эффекта, на который рассчитывал (подопечный за всё время экзекуции ни разу даже не застонал), красный и потный Огрызко, тяжело отдуваясь, полил его водой из графина. Лежавший на полу на мгновение шевельнулся, просипел что-то сквозь раскрошенные зубы и, дёрнувшись в предсмертной агонии, застыл…
-Сдох… - нагнувшись над бездыханным телом, в злобном раздражении констатировал Огрызко, искренне сожалея, что самые излюбленные и изощрённые свои пытки он применить не успел. - Мерзавец! Назло умер, скотина...
Сильно расстроившись по этому поводу, а также ещё и потому, что не получилось в полной мере выполнить поручение следователя, он допил водку из сейфа и позвонил Топоркову.
-Загнулся, Палыч, твой фигурант. Хилым доходягой оказался. Я его по-настоящему и не бил даже, разве что пару-тройку раз двинул по мордовской волости, и всё, честное партийное слово, клянусь…
-Ну, что мне с тобой делать! Опять дров наломал! – нервно вскинулся следователь, но неожиданно быстро сменил гнев на милость. – Ладно… Ты вот что… Позови хлопцев из комендантского отдела, пусть отнесут дохляка в подвал, бросят в общую кучу. Там пятьдесят черепков**** уже валяется… Одним больше, одним меньше, какая разница, никто ведь считать не будет. Правильно говорю?
-Ага!
-А утром я свеженького контрика подкину, взамен этого. И ты - твёрдо обещай мне! - обработаешь его по первому разряду, без сучка без задоринки, чтобы он разоружился***** на все сто и выходы****** нормальные дал. Лады?
–Лады! - ответил ободрённый Огрызко и, закурив "Казбек", пошёл искать хлопцев...
Так в отдельно взятом кабинете внутренней тюрьмы НКВД города Минска прошла ночь «длинных ножей»******.
***********************
*Все фамилии изменены.
**Применение физического воздействия стало широко и повсеместно практиковаться работниками НКВД в 1937 году с разрешения ЦК ВКП (см. шифрограмму И. Сталина о применении пыток от 20.01.1939 г.).
***Контрреволюционные преступления – перечень статей УК БССР с 63-ей по 76-ю, предусматривавших наказания за действия, направленные к свержению, подрыву, ослаблению и дискредитации Советской власти.
****Черепок на чекистском жаргоне – голова (о расстрелянном).
*****Разоружиться (чек. жарг.) - дать признательные показания.
******Выходы (чек. жарг.) - показания, позволявшие арестовать новый круг лиц.
*******Ночь с 29 на 30 октября 1937 года — белорусская ночь «длинных ножей». В эту ночь органы НКВД расстреляли более ста представителей белорусской интеллигенции — литераторов, ученых, государственных деятелей. Среди расстрелянных: Михась Чарот, Алесь Дудар, Михась Зарецкий, Платон Головач, Анатоль Вольный, Тодор Кляшторный, Юрка Лявонный, Валерий Моряков.