Самосожжение Гоголя

 
   Рукопись «Мертвых душ» была сожжена Гоголем в ночь с 11 на 12 февраля 1852 года в доме на Никитском бульваре.

     У этого события был один свидетель — слуга Семен. Когда он увидел, как Гоголь бросает в огонь свои рукописи, он пришел в ужас. На вопрос «Что вы делаете?!» писатель ответил: «Не твое дело» — и продолжил  расправу. А завершив дело, горько вздохнул и заплакал.

   Наутро он рассказал графу Толстому, в чьем доме гостил: «Вот что я сделал! Хотел было сжечь некоторые вещи, давно на то приготовленные, а сжег все. Как лукавый силен, - вот он к чему меня подвинул!».

   Почему Гоголь так поступил?
   Высказывались различные предположения. Есть версия, что Гоголь сжег рукопись второго тома «Мертвых душ» по ошибке вместо черновиков и, осознав содеянное, впал в тяжелое состояние духа, от которого не оправился до конца жизни. Другая распространенная причина: Гоголь находился в тяжелейшей депрессии, граничащей с сумасшествием.

   К. Мочульский говорит об искушении и борении Гоголя, повторяет его молитву: «Гоголь совершил сожжение в состоянии умоисступлении; очнувшись, он раскаивался в нем и плакал. Таково объяснение в плане психологическом; но возможно и другое объяснение, в плане мистическом… В трагическую ночь на 12 февраля в душе Гоголя свершилась последняя борьба с дьяволом. Дьявол «раздул до чудовищной преувеличенности», до «страшных призраков» его сомнения в пользе своего литературного наследия. Он подсунул ему тетрадки, перевязанные тесемкой, он заставил его бросить их в огонь. «Вообразите, как силен злой дух!» - сказал Гоголь А.П. Толстому. А в предсмертной молитве написал: «Прости, Господи. Свяжи вновь сатану таинственною силою неисповедимого Креста»».

   В «Выбранных местах из переписки с друзьями» Гоголь объясняет свой поступок:
   «Затем сожжен второй том "Мертвых душ", что так было нужно. «Не оживет, аще не умрет», -- говорит апостол. Нужно прежде умереть, для того чтобы воскреснуть. Не легко было сжечь пятилетний труд, производимый с такими болезненными напряжениями, где всякая строка досталась потрясеньем, где было много того, что составляло мои лучшие помышления и занимало мою душу. Но все было сожжено, и притом в ту минуту, когда, видя перед собою смерть, мне очень хотелось оставить после себя хоть что-нибудь, обо мне лучше напоминающее.
   Благодарю Бога, что дал мне силу это сделать. Как только пламя унесло последние листы моей книги, ее содержанье вдруг воскреснуло в очищенном и светлом виде, подобно фениксу из костра, и я вдруг увидел, в каком еще беспорядке было то, что я считал уже порядочным и стройным. Появленье второго тома в том виде, в каком он был, произвело бы скорее вред, нежели пользу.
   … Создал меня Бог и не скрыл от меня назначенья моего. Рожден я вовсе не затем, чтобы произвести эпоху в области литературной. Дело мое проще и ближе: дело мое есть то, о котором прежде всего должен подумать всяк человек, не только один я. Дело мое – душа и прочное дело жизни.
   А потому и образ действий моих должен быть прочен, и сочинять я должен прочно. Мне незачем торопиться; пусть их торопятся другие! Жгу, когда нужно жечь, и, верно, поступаю как нужно, потому что без молитвы не приступаю ни к чему».

   Много лет спустя к этой теме обратился художник Илья Репин («Самосожжение Гоголя») и философ Даниил Андреев («Роза мира»).

    Репин дал своей картине такое, на первый взгляд, парадоксальное название: Гоголь не просто сжёг рукопись, он сжёг самого себя и после этого уже не смог жить ни как писатель, ни как человек. Это  понял  и объяснил Даниил Андреев в книге «Роза мира»:
      «Сделать так, чтобы Россия осознала всё несовершенство своей стадии становления, всю неприглядность своей неозарённой жизни, – это должен был сделать и сделал Гоголь. Ему был дан страшный дар – дар созерцания изнанки жизни, и другой дар: художественной гениальности, чтобы воплотить увиденное в объективно пребывающих творениях, показуя его всем. Но трагедия Гоголя коренилась в том, что чувствовал в себе ещё и третий дар, нераскрытый, мучительно требовавший раскрытия, – а он не знал – и не узнал, – как раскрыть этот третий дар: дар вестничества миров восходящего ряда, дар проповедничества и учительства…

   «Гоголь запостился...», «Гоголь замолился...», «Гоголь заблудился в мистицизме...» Как жалки эти, сто лет не сходящие со страниц нашей печати, пошлости. Известна картина Репина: «Самосожжение Гоголя». В конце концов каждый зритель привносит в произведение живописи нечто своё, и доказать, что именно он видит в данной картине нечто такое, чего не видят другие, невозможно. Среди профессионалов-живописцев эта картина Репина вызывает иной раз отзывы скорее скептические, а иногда даже возмущённые. Некоторые полагают, что тут налицо незаконное вторжение «литературы» в живопись. Случается слышать и ещё более суровые оценки, усматривающие в этом произведении подмену духовной трагедии Гоголя какою-то чисто физиологической коллизией. Я ничего этого не вижу. Я вижу совсем другое. Я вижу, что ни один человек, о трагедии Гоголя высказывавший своё суждение, даже такой глубокий аналитик, как Мережковский, не был так проницателен и глубок, как недалёкий и обычно совсем не глубокий Репин.

   Когда, будучи свободным от профессиональных предубеждений, вглядываешься в эту картину, ощущаешь себя невольно втягиваемым в душевную пропасть сквозь последовательные психофизические слои.

   Сначала видишь больного, полупомешанного, может быть, даже и совсем помешанного, изнемогающего в борьбе с каким-то, пожалуй, галлюцинаторным видением. При этом испытываешь смесь соболезнования и того бессознательного, невольного отталкивания, какое свойственно «психически нормальным» людям при соприкосновении с душевнобольным. Но вот этот слой спадает, как шелуха; внезапно различаешь искажённое предсмертным томлением лицо человеческого существа, принёсшего и приносящего в жертву кому-то всё своё драгоценнейшее, всё, чем жил: заветнейшие помыслы, любимейшие творения, сокровеннейшие мечты, – весь смысл жизни. В потухающих глазах, в искривлённых устах – ужас и отчаяние подлинного самосожжения. Ужас передаётся зрителю, смешивается с жалостью, и кажется, что такого накала чувств не сможет выдержать сердце. И тогда делается видным третий слой – не знаю, впрочем, последний ли. Те же самые потухающие глаза, те же губы, сведённые то ли судорогой, то ли дикою, отчаянною улыбкой, начинают лучиться детскою, чистой, непоколебимой верой и той любовью, с какой припадает рыдающий ребёнок к коленям матери. «Я всё Тебе отдал, – прими меня, любимый Господи! Утешь, обойми!» – говорят очи умирающего.

   И чудо художника в том, что уже в самой мольбе этих глаз заключён ответ, точно видят они уже Великую Заступницу, обнимающую и принимающую эту исстрадавшуюся душу в лоно любви.

  Тот, кто пройдёт сквозь все эти слои поразительного репинского создания, не усомнится ещё и в другом, самом высоком, всё утешающем и оправдывающем: в том, что врата Синклита распахнулись перед Гоголем во всю ширь, как перед любимейшим из сынов его».

   Сожжение второго тома «Мертвых душ» повторится еще не раз. Многие авторы представят себя в гоголевском кресле, повторят движение руки, поджигающей рукопись.

   Но была  рукопись, даже книга, которая не сгорела, воспротивилась автору. Во время ее создания он пишет в дневнике: «Страшный шум, возрастающий во мне и вокруг. Этот шум слышал Гоголь (чтобы заглушить его — призывы к семейному порядку и православию).  Сегодня я – гений». Этот автор – Александр Блок, поэма – «Двенадцать». Спустя три года, на смертном одре он снова вспомнит Гоголя, точнее, опыт Гоголя: «Блок бредил об одном и том же: все ли экземпляры «Двенадцати» уничтожены? Не остался ли где-нибудь хоть один? – «Люба, хорошенько поищи, и сожги, все сожги». Любовь Дмитриевна, жена Блока, терпеливо повторяла, что все уничтожены, ни одного не осталось. Блок ненадолго успокаивался, потом опять начинал: заставлял жену клясться, что она его не обманывает, вспомнив об экземпляре, посланном Брюсову, требовал везти себя в Москву... - „Я заставлю его отдать, я убью его..."» (Георгий Иванов)…

   И еще одна рукопись – «Мастер и Маргарита».
   «Я вынул из ящика стола тяжелые списки романа и черновые тетради и начал их жечь. Это страшно трудно делать, потому что исписанная бумага горит неохотно. Ломая ногти, я раздирал тетради, стоймя вкладывал их между поленьями и кочергой трепал листы. Пепел по временам одолевал меня, душил пламя, но я боролся с ним, и роман, упорно сопротивляясь, все же погибал. Знакомые слова мелькали передо мной, желтизна неудержимо поднималась снизу вверх по страницам, но слова все-таки проступали и на ней. Они пропадали лишь тогда, когда бумага чернела и я кочергой яростно добивал их…

   … Наплакавшись, Маргарита взялась за нетронутые тетради… Она гладила рукопись ласково, как гладят любимую кошку, и поворачивала ее в руках, оглядывая со всех сторон, то останавливаясь на титульном листе, то открывая конец…  и сколько угодно, хотя бы до самого рассвета, могла Маргарита шелестеть листами тетрадей, разглядывать их и целовать…

   Булгаков описывал гибель другой рукописи.

   Но у Гоголя не было своей Маргариты…


       Использованная литература:
       Н.В. Гоголь «Выбранные места из переписки с друзьями»
       Д.Л. Андреев «Роза мира»
       Ю. Манн «Почему Гоголь сжег второй том «Мертвых душ?»
       К.В. Мочульский «Духовный путь Гоголя»


Фотография взята из интернета