Сокровище лежало просто в траве под ногами. Не отводя от находки взгляда, он почувствовал, как слабеет тело. Ладони вспотели, все вокруг изменилось. Замолчали птицы. Старая шелковица за гаражом возвысилась баобабом, солнце вспыхнуло и перегорело, как лампочка. Почудилось, как внезапно налетевший на кусты ветер шепчет еле уловимые слова из маминой сказки про богатыря и дракона. Владик с надеждой оглядел родной двор — там все было как прежде. Малышня играла в песочнице. Молочница завозила в арку тележку с бидонами, звеня колокольчиком и привычно голося: — Ма-га-ла-коо! Обернувшись, Владик увидел это на прежнем месте в зарослях лебеды. Присев на корточки, осторожно потрогал холодную сталь.
Это был не сон. Настоящий, тяжелый, взрослый пистолет лежал у него в руке. И все же он не был настоящим. Владик видел в кино пистолеты, но такого волшебного не встречал никогда. Оружие блестело, как железный шарик со спинки его кровати, оно слепило глаза на солнце. Владик вспомнил, взрослые говорили о таком — хромированный. Или, никелированный. Второе ему нравилось больше. Это была очень похожая копия настоящего. Наверное, кто-то хотел изготовить зажигалку, потерял, и теперь это богатство принадлежало Владику. Он оглянулся, рядом никого не было. Рукоятка, отделанная резной коричневой пластмассой, была велика для его ладони, курок не нажимался, но все это не имело значения. Где-то в середине живота разлилась неудержимая радость обладания. Владик прицелился в пробегающую рыжую кошку, и тут же услышал сзади зычный голос: — Это еще что?! Розалия Генриховна, старая соседка с пятого этажа наклонилась над ним, протягивая корявую руку к пистолету. — Немедленно отдай. Это опасно, это не игрушка тебе!
В другой раз Владик отдал бы, но не теперь. Впервые в жизни он не побоялся сварливую бабку, не заплакал, а взбунтовался. Завернув клад в свою панамку, он ринулся на стройку за двором, чтобы там спрятать пистолет от чужих глаз. Розалия кричала вослед: — Я маме все равно расскажу! Будешь знать!
Жизнь с этого дня изменилась. В ней появилась тайна, и она стала смыслом. Пятерки все чаще сменялись позорными трояками. Ни о чем другом на уроках, кроме лежащего в портфеле пистолета, Владик думать не мог. Теперь он не понимал, как все они могут вообще переживать из-за такой мелочи, как оценки. Родителям сокровище показано не было, он предчувствовал, что отберут навсегда, или запретят носить с собой. Розалия, видимо, об угрозе забыла, и так все постепенно уладилось. Одно только мучило Владика — ему нестерпимо хотелось показать пистолет другу Сереге, или соседке по парте. И больше никому. Серега простонал: — Классная штука! Ты больше никому не говори. Решено было спрятать пистолет в проеме за трубой, он обещал показать место. Тайна была поделена на двоих. Оказалось, что так с ней легче. После уроков друзья приходили к схрону подержать клад, почувствовать приятную тяжесть в ладони, прицелиться в воробьев.
На осенних каникулах мать в очередной раз повела Владика к ЛОР-врачу, и тот настоял на удалении гланд, чтобы избежать осложнений. Сереге было поручено проверять и охранять сокровище. Горечь расставания с любимым оружием затмил страх перед операцией, и еще перед тем, что впервые предстояло долго лежать одному в больнице — родителей со школьниками в отделение не клали.
Больничная пижама была велика, болталась на худом теле, как на пугале, и не имела половины пуговиц. Пожилая санитарка повела Владика за руку по тусклым кафельным коридорам, ударившим в нос запахами хлорки, йода и еще чем-то тоскливым, приговаривая: «Ничего, дитятко, у нас это быстро. Зато потом ангин не будет. Ты, главное — слушайся доктора...» В тупике засветились изнутри стеклянные двери с ярко-красной надписью: «Оперблок. Тихо, идет операция». Владику захотелось вырвать руку. Он вспомнил данное матери обещание «быть мужчиной» и сдержался. Санитарка прошептала напоследок: «Ты, касатик, как войдешь, только по сторонам не смотри, а сразу в кресло, и глаза закрой...» Ему сразу захотелось посмотреть. Врач и сестра стояли у стола с рядами сияющих в свете ламп инструментов, закутанные в белое по самые глаза. Кто-то в халате усадил его в высокое кресло и стал привязывать к нему бинтами голени Владика, потом притянул ремешками руки к подлокотникам. Его стало знобить. Владик решил, что сейчас будет представлять себя Данькой из «Неуловимых» и терпеть, как тот под нагайкой Лютого, но не издаст ни звука.
Когда глаза накрыла простыня и зубов коснулся металлический расширитель, раздвигая челюсти, Владик застонал от пугающей неизвестности. Ему приказали сидеть тихо, стали мягко и тошнотворно елозить чем-то горьким по горлу. Потекла жидкость, которую пришлось проглотить. Владик услышал шум придвигаемых по кафелю стульев, звяканье инструментов и тихие женские голоса прямо у своего лица. Сквозь простыню ударил яркий свет. Вдруг всем горлом, всей головой завладела сильнейшая тупая боль. Устраниться не давала чья-то рука на лбу, а в запястья врезались подлые ремни. Ступни привязанных ног сами собой застучали об пол, и он уже закричал во весь голос. Мучители за простыней сказали, что вот уже сейчас закончат, но боль наоборот усилилась. Ей не было конца. Что-то теплое лилось в горло, не давая дышать. Когда показалось, что выдержать уже невозможно, внутренности сотрясла судорога тошноты, и его вырвало. Боль утихла, не проходя совсем. С глаз сняли накидку. Владик почувствовал, что он мокрый до подмышек. Вся простынь, покрывающая его грудь и живот, маска, грудь и руки врача были забрызганы кровью. Только теперь он смог думать: «Это моя? Откуда во мне столько? Они меня резали, что-ли...» Врач положила на стол звякнувший инструмент и пробормотала: «Ну, вот, и этого стошнило. Даша, давай новый халат, будем перемываться! Ведите следующего...» Это были самые лучшие слова на свете. «Всё закончилось, больше в рот не полезут. Я выдержал. А то, что орал, так пусть бы Данька такое испытал, как я сейчас. Посмотрел бы я на него здесь. Зато у меня есть тайна, мой пистолет, и скоро мы встретимся...»
В палате нужно было лежать на боку, сплевывая постоянно сбегающую кровавую слюну на подложенную пеленку. Хотелось повернуться, но сестры строго следили. От боли не хотелось открывать глаза. Постепенно стали привозить других и укладывать на бок. Одного пацана, очень бледного и испуганного, еще худее, чем Владик, переложили с каталки на постель. Он был года на два младше. Сестра назвала его Стёпой, погладила выгоревший вихор и ушла. Стёпа еще долго кашлял кровью, потом затих. После почти бессонной ночи из всех четверых мальчиков первым на утро поднялся Владик. Горло саднило, голоса не было, хотелось пить, но больше всего одолевала какая-то мутная тоска и впервые испытанное, оглушительное одиночество. Зеленые крашеные панели и тусклые плафоны дополняла серая, дождливая осень за окнами. Для кого-то проходили долгожданные каникулы. А им неизвестно сколько еще предстояло лежать в этой, похожей на тюрьму, палате, сплевывать сукровицу и ожидая родителей. Правда, днем всем принесли пломбир, и это было восхитительно. Отказался один Стёпа. Медсестре пришлось насильно накормить его с ложки. Он вообще был какой-то дикий. В разговоры не вступал, о себе ничего не рассказывал, не хвастался, как другие, что было совсем не страшно. Лежал тихим мышонком, отвернувшись к стене.
Когда наступал вечер, из-за сумерек в палате становилось еще тоскливее. Все выходили в коридор. Там из большого окна была видна под дождем дорога от трамвайной остановки до больницы, и можно было заранее увидеть, не идет ли мама. Ни в это вечер, ни в последующие Стёпа не вышел вместе со всеми. К нему никто не приходил. Прислонившись лбом к прохладному стеклу, и следя за стекающими каплями, Владик смотрел на дорогу, каждый раз со ставшим уже привычным чувством давящей тревоги. Он знал, что мать еще на работе, что вечером она обязательно будет у него с чем-то вкусным, что его любят, скоро заберут отсюда и все будет хорошо. Но неизвестно откуда взявшееся ощущение сиротской заброшенности и сосущей печали окутывало его, и избавиться удавалось только, когда он замечал спешащий к больнице родной силуэт.
Ночью Владик услышал всхлипы Стёпы в темноте. Просунув руку, он через решетку кровати дотронулся до вихрастой головы. Стёпа сразу замолчал, потом прошептал:
— Чего ты?
— Почему к тебе не приходят? — зашептал Владик.
Через минуту Стёпа всхлипнул опять:
— Тебе оно надо? Отстань…
— Да, ладно… Я просто. Хочешь яблок? У тебя же нет...
— Отцепись, нагад, от меня. Все у меня есть, и родители и бабушки и братья с сестрами, понял! Еще раз полезешь — в лоб дам!
Он повернулся к стене, укрылся с головой, и Владик услышал тонкий, скулящий плач. Он слышал раньше такой плач у больной, брошенной собаки, привязанной бывшим хозяином к арматуре на стройке. От этого плача, как тогда, заледенело внутри, и до утра он больше не заснул.
Утром, проходя мимо сестринского поста, Владик услышал конец разговора. Санитарка рассказывала сестре: «...бывает ведь. Никого у мальчишки нет совсем. Из детдома привезли. Я ему вчера пирожков принесла, так отказался. Как волчонок… все ему виноваты. А я теперь сама виноватой себя чувствую. Болит...»
И все же они подружились. Стёпа стал разговорчивее, изредка соглашаясь брать у Владика мамины вкусности. Только все разговоры о родне он прерывал в самом начале. Оказалось, что Стёпа тоже любит кино, где оружие и погони. Владик не удержался, рассказал ему о пистолете. По ночам они смаковали, как можно было бы пугать девчонок, играть в шпионов или ограбить киоск. Стёпа не раз повторял, что знает — такие копии делают зэки на зоне. Это сильно повышало ценность пистолета.
Сегодня Владик ждал мать по-особенному — его выписывали. Прильнув к окну и разглядывая осеннюю намокшую листву на черном асфальте, он опять ощутил прежнюю тоску. «Если знаю, что за мной придут, отведут домой и будет чай с тортом, и все такое, а все равно как-то не так. Как же здесь должно быть ему...» Зачем-то вспомнилось, как однажды утром он застал Стёпу у окна в дальнем коридоре, наблюдающего за дорожкой, что вела из онкологии в маленькое здание. Криво улыбаясь и что-то бормоча, Стёпа рисовал звезды на вспотевшем стекле. Выглянув из-за его спины, Владик увидел на дорожке двух санитаров, везущих каталку с завернутым в простыню небольшим телом. Намокшая под дождем ткань облепила лицо, и это напоминало мумию. Заметив его, Стёпа закашлялся, потом тихо спросил:
— Тебя мать бьет?
Пока Владик пытался вспомнить, было ли это, когда он надолго сбежал из дома купаться с мальчишками в фонтане, Стёпа, не дожидаясь ответа, сплюнул в приготовленный кусок бинта и молча ушел.
Они скупо, по-мужски попрощались в палате, Владик напоследок выгрузил в его тумбочку оставшиеся фрукты. Стёпа не возражал. Придя наконец за ним, мама сияла, радовалась и затем плакала, сокрушаясь, как же он похудел, какие синяки под глазами и бледность. Потом спохватилась:
— Совсем забыла. Я же пистолет твой спасла!
— Ты?! Откуда ты узнала, мам?
— Я же тебе говорила, что все тайное… Стыдно от родителей скрывать радость. Мы бы поняли. Что ты? Не плачь. Глупый.
— Я не плачу теперь. Это так… зачесалось. Как ты его спасла, от кого?
— От Розалии. Серега твой по неосторожности навел ее на тайник, там она его и сцапала. Он мне все про тебя рассказал. Хоть за это спасибо. Ну, пошла я к ней. Еле выпросила, она собиралась уже в милицию нести. На. Вот он… Только, уговор — учебу подтянуть.
И она достала из сумки его сокровище. Тяжеля рукоятка приятно легла в ладонь, ствол блестел, казалось, в сто раз сильнее прежнего. Краски вернулись к щекам Владика. Они обнялись, и теперь заплакала она.
— Ты не думай. Мы еще не такие старые. Еще можем вспомнить... Любой мальчишка в твоем возрасте был бы счастлив иметь такое. Да и не только в твоем, — она улыбнулась мыслям. — Ты, главное, делись, не скрывай…
— Ты сказала... — Владик посмотрел матери в глаза.
— Что?
— Любой был бы счастлив.
— Ну, да. А, что?
Владик поднял взгляд к окну, у которого столько раз ждал, не появится ли на дорожке, ведущей от трамвайной остановки, родной силуэт. Сейчас там никого не было. Погладив пистолет, он неловко засунул его в карман. Рукоятка осталась торчать наполовину.
— Мам. Это же моя вещь, я могу ей распоряжаться, как хочу? Так?
— Конечно, Влад.
— Подожди минуту. Я сбегаю в палату, потом вернусь, и мы поедем домой. Хорошо?
— Хорошо, сынок.