Остров – сыр-из-дыр, ловушки для дождя и коварные опунции
Остров Тенерифе, если смотреть на него издали с моря, кажется одной большой конической горой, этакой торчащей посреди Атлантического океана Фудзиямой. Где-то на середине высоты этого конуса или чуть повыше всегда клубятся облака. Это особенность не только Тенерифе, но и многих других островов – порождать вокруг себя облака. Я не оговорился. Облачное одеяние морских и океанических островов связано вовсе не с тем, что облака цепляются за гору и задерживаются, когда их гонит мимо ветер. Вовсе нет. Они рождаются из воздуха самим островом. Если повезёт, и вы найдёте удачную точку обзора, вы сможете наблюдать весь процесс. Допустим, вы сидите с фотоаппаратом и хотите сфотографировать приглянувшуюся вам особенно живописную скалу. Вы совершенно ясно и отчётливо видите, как крепкий ветер гонит облака, и, сообразно скорости их полёта, резонно полагаете, что стоит подождать минут пять – и все имеющиеся в пределах обозримой части неба облака ветер пронесёт мимо. Но вы ждёте и пять минут, и десять, и полчаса – ветер несёт облака с положенной скоростью, но скала отнюдь не открывается. Нет, дело вовсе не в том, что за это время ветер приносит какие-то новые облака, которых вы не заметили. Дело в том, что новые облака прямо на ваших глазах рождаются из совершенно чистого и прозрачного морского воздуха, едва только он оказывается вблизи острова. А, между тем, те облака, которые тот же самый ветер сдул с острова и отогнал от него на достаточное расстояние, оказавшись над поверхностью океана, без следа тают и снова становятся прозрачным воздухом. Дело, очевидно, в каких-то создаваемых островом температурных перепадах, заставляющих газообразный водяной пар конденсироваться над островом или даже только на подходе к нему в мельчайшие капельки жидкой воды. Это явление, кстати, распространено в самых разных широтах. Спустя пять лет я был поражён, когда наблюдал буквально то же самое уже знакомое мне по Канарам явление на острове Талан в Тауйской губе Охотского моря.
Вернусь, однако, к Тенерифе. Итак представьте остров в виде высокого конуса, словно протыкающего насквозь гигантскую плоскую шляпу из облаков, которую он сам же и создаёт. Что же в результате получается? А получается, что, хотя вокруг на многие и многие сотни километров над океаном сияет солнце, как только вы подплываете к острову достаточно близко, так сразу попадаете в хмурую пасмурную погоду. В пляжных городах южного побережья пасмурно всегда. Небо затянуто низкими клубящимися облаками, но при этом сухо и относительно жарко. С непривычки, ориентируясь на свой опыт северной части умеренных широт, вы, видя такую погоду, постоянно ожидаете с минуты на минуту должной неизбежно разразиться грозы со шквалом и мощным ливнем. Но ни грозы, ни ливня отнюдь не случается ни через час, ни через день, ни через неделю. В прибрежной южной части острова дождь выпадает всего несколько раз за весь год. А всё остальное время только кажется, будто он «вот-вот должен пойти». Кстати, эта вечная пелена облаков весьма коварна. Солнце прячется за облаками, на пляже пасмурно, и, конечно, кажется, что в такую погоду вам не грозят солнечные ожоги. Воздух в городе, конечно, жаркий, но не более, чем в жаркий летний день где-нибудь на Карельском перешейке (я даже не поленился проверить: в то лето не раз бывали дни, когда в Петербурге было жарче, чем у нас в Лос-Кристианосе). Он жаркий, но жаркий совсем не по-пустынному, и вы не сразу осознаёте, что находитесь в середине лета на широте Сахары, и ультрафиолету хватит интенсивности пробить облака и сжечь вам кожу, если вы понадеялись на пасмурность погоды и пренебрегли солнцезащитными средствами.
Но вот вы садитесь на автобус и отправляетесь от побережья к центру острова в национальный парк Тейде, расположенный вокруг горы, подарившей ему своё название. Вы выезжаете за пределы искусственно озеленённого пальмами и прочей растительной экзотикой города и сперва оказываетесь в сухой каменистой пустыне, поросшей молочаями, кактусами, агавами и всяческими колючими кустарниками. Кстати, канарские агавы – растения весьма примечательные. Большую часть жизни они выглядят как розетки из огромных колючих по краям листьев, отдалённо напоминающих алоэ. При этом стебель у растения настолько короткий, что незаметен глазу и прячется где-то в глубине розетки так, будто бы листья растут непосредственно из каменистого грунта. В таком виде растение живёт много лет, пока не приходит время ему зацвести. И тогда оно возносит в небо нечто, по-научному именуемое цветоносом, несущее тысячи цветов. Цветы у агавы маленькие и невзрачные, но вот зато цветонос – это такая штука, которая больше всего напоминает перевёрнутую вверх ногами и вкопанную верхушкой в землю не слишком пушистую ёлку метров в десять, а иногда и больше высотой. Если вы не знаете этого из книжек или из чужих рассказов, то сами вряд ли догадаетесь, что эти «деревья» относятся к тому же самому растению, что и розетки листьев. Кстати, после того, как агава отцветёт, а затем созреют плоды, росшая много лет розетка листьев отмирает, и кажется, что умерло и всё растение целиком, хотя на самом деле корневище может быть живо и дать потом новые надземные побеги.
По бесконечным крутым серпантинам вы поднимаетесь всё выше и выше и в какой-то момент достигаете зоны облаков. В буквальном смысле вы въезжаете в облако, которое при том стоит (а, точнее говоря, рождается из воздуха) здесь постоянно. Поросшая кактусами и колючками пустыня здесь кончается и начинается зона леса. Леса на Тенерифе причудливы и исключительно разнообразны. Поднимаясь к середине острова от южного побережья, вы попадаете в хвойный лес, образованный в основном канарской сосной с очень длинными иголками и огромными шишками, которые заметно больше, чем даже у нашей кедровой сосны. Гулять по такому сосновому лесу довольно трудно: за пределами серпантина дороги склон слишком крутой, да вдобавок опадающая с сосен хвоя делает его ужасно скользким. С северной же стороны острова лес по большей части влажный, субтропический, в основном – лавровересковый. Если вы загляните в интернет, то он скажет вам, что канарская лаурисильва образована четырьмя видами лавровых, одним видом древовидного вереска (достигающего высоты 6 – 7 метров) и восковицей. Однако местные экскурсоводы с интернетом и всезнающей Википедией не согласны, и говорили нам про 20 видов местных лавров (из которых, впрочем, только один даёт годный для кулинарии лавровый лист) и два вида древовидных вересков. При этом зачастую лавровые деревья образуют верхний ярус леса, а древовидные верески растут под их пологом, и тогда они действительно ограничиваются высотой 6 – 7 метров. Однако есть и такие места, где, наоборот, лавры растут под пологом вересков, и в таких местах древовидные верески могут достигать на Тенерифе и 10, и даже 12 метров, а на соседней Ла Гомере в монтеверде знаменитого Гарахоная – и всех 15. Вообще Канарским островам присуща какая-то ботаническая гигантомания, когда вроде бы знакомые и привычные растения приобретают совершенно невероятный размер. Я уже упоминал огромные шишки и иголки канарских сосен, а что вы, к примеру, скажете о пятнадцатиметровом «кустике» вереска или о трёхметровом древовидном одуванчике? Самых исполинских гигантов такого рода я встречал на Ла Гомере, но и на севере Тенерифе они впечатляют своим масштабом. Эти лавровересковые леса – уникальный реликт исчезнувшего мира Третичного периода. Когда-то они покрывали материки, и в них гигантские нелетающие птицы, похожие на хищных динозавров, охотились на маленьких лошадок. С началом ледникового периода эти леса почти повсеместно исчезли, сохранившись лишь крохотными островками, в том числе на Канарах.
Самое удивительное на Тенерифе – это, то, насколько близко расположены самые, казалось бы, разные климатические зоны и экотопы. Порой вы можете буквально за полтора-два часа – не на машине и не на автобусе, а пешком – перейти из сухого соснового хвойного леса во влажную дождевую лаурисильву или в каменистую пустыню. Был, к примеру, со мной такой случай. После полноценного походного дня вышел я как-то к вечеру в небольшой городок Сантьяго-дель-Тейде, стоящий на перекрёстке нескольких туристических троп, пригодных для пеших путешествий. Уезжать к себе в Лос-Кристианос не хотелось, чтобы не терять завтра полдня на транспорт. Я решил заночевать в Сантьяго-дель-Тейде, чтобы на следующий день продолжить свои странствования прямо с утра. Ночевать я, конечно, по своему обычаю устроился не в гостинице, а на скамейке в подвернувшемся маленьком скверике. Однако городок расположен довольно высоко, и климат здесь уже не тот, что на побережье. Ночью с гор подул сильный холодный ветер, да ещё к тому же пошёл дождь, который меня и разбудил где-то примерно во втором часу. Никаких крытых автобусных остановок или иных мест, где можно было бы укрыться от дождя, я в городке не обнаружил. Пробовал было спрятаться в игрушечном туннеле на детской игровой площадке, но сильный ветер превращал его в такую аэродинамическую трубу, что у меня не только не было в нём шансов поспать, но я стал всерьёз опасаться за своё здоровье. Был уже третий час ночи, я промок и основательно замёрз в своей лёгкой рубашке, спрятаться мне было решительно негде, и я резонно решил, что единственным разумным в этой ситуации решением будет согреться быстрым движением. Я бросил идею ночёвки и решительно зашагал по дороге вниз в направлении Лос Гигантеса. И что вы думаете? Не прошло и полутора часов, как из места, где идёт дождь и дует холодный промозглый ветер, я очутился с сухой, безветренной и практически не знающей дождей каменистой пустыне, где даже ночью тепло исходит от каждого нагретого за день камня. Правда, найти место, пригодное для ночёвки, мне так и не удалось, так что с утра я предпочёл не оставаться на новый дневной переход, а вернуться на автобусе в Лос Кристианос, где снимал комнату, и хорошенько выспаться в уютной постели.
В другой раз я попал под дождь днём в северо-западной части острова и был этим несказанно обрадован, потому что за несколько недель устал от постоянной сухой жары. Помню, какое это было удовольствие – попасть в тот день под дождь. Точнее говоря, не «под», а «в». Дождь на Тенерифе не похож на наш: он горизонтальный. Это, кстати, официальный местный термин – «горизонтальный дождь». Он не капает и не льёт на вас сверху, его несёт на вас сбоку – с той стороны, откуда дует ветер.
Если же вы поднимитесь выше зоны облаков, то внезапно из вечного облачного сумрака побережья попадёте в прекрасную солнечную погоду, которая стоит над живописными альпийскими лугами и лавовыми плато окрестностей Тейде.
В результате на острове сложилась любопытная ситуация с водой. Осадков в виде горизонтального дождя на острове выпадает довольно много, однако только лишь исключительно на высоте облаков. Кстати, питьевую воду здесь активно собирают специальными дождевыми ловушками (только представьте: ловушки, расставленные на дождь), но, конечно, по сравнению с тем, что оседает на землю это – капля в море. Казалось бы, оттуда вода должна была бы ручьями и реками стекать вниз по склону. Она и стекает, но только вулканическая порода, слагающая остров, более всего напоминает кусок пористого сыра, того самого, про который сказано классиком: «не забудь швейцарский сыр, тот, который весь из дыр». В результате вся вода, какая есть на острове – буквально вся – оказывается подземной. Ну, или, говоря точнее, внутрикаменной, текущей по бесчисленным порам застывшей губчатой лавовой пены. Грунтовых вод на острове в принципе в достатке, когда-то их хватало для ирригации весьма развитого сельского хозяйства, ныне практически полностью убитого чумой коммерческого туризма, а сейчас их активно бутилируют и продают в качестве полезной для здоровья местной минералки (впрочем, нужно знать, из каких пород её брать, и из каких – лучше не стоит), но вот ни одного ручейка на поверхности вы не встретите. Это такая местная особенность, которую вы в полной мере оцЕните, только гуляя по острову без собственного запаса воды: вы очень часто можете услышать, как она журчит где-то у вас под ногами, но добраться до неё имеющимися в наличии подручными средствами нет никакой возможности. Естественными родниками и артезианскими скважинами остров отнюдь не радует. За два месяца, за которые я исходил остров вдоль и поперёк, я обнаружил всего два места, пригодных для водопоя: один естественный выход грунтовых вод рядом с туристической тропой в лесном массиве в западу от Эрхоса и один явно искусственный артезианский источник, затейливо вмонтированный прямо в ствол живого дерева в Рураль де Анаге. В Анаге, впрочем, я был всего два или три раза с экскурсионной группой. А вот источник к западу от Эрхоса я имел в виду, поскольку в тех местах бродил часто и старался построить маршрут так, чтобы в середине дня иметь возможность напиться воды (идею ради воды таскать на себе помимо фотоаппарата ещё и рюкзак я отверг сразу). Во всех остальных местах приходилось с пересохшим ртом слушать журчание ручейков под ногами и при этом видеть вокруг себя лишь совершенно безводные каменистые россыпи. В общем, пить хотелось сильно и практически постоянно, а невидимые, но явственно слышимые подземные ручейки ещё и раздразнивали жажду. В некоторых местах, как, например, в окрестностях Вилафлора, в порядке оправдывающей придорожный разбой крайней необходимости периодически можно было злостно смародёрить гроздь винограда, между Лас Портеласом и Тено – вполне легально и законопослушно нарвать себе горсточку ничейной спелой ежевики, но в целом проблема воды во всех моих пеших походах по острову (занимавших иногда весь день с утра до вечера, а иногда и два дня подряд) стояла постоянно и весьма остро.
Почти все два месяца, которые я провёл на Тенерифе, я снимал комнату в Лос Кристианосе – довольно крупном по местным меркам пляжном городе на южном побережье острова. Но периодически я делал перерывы, чтобы сменить обстановку. К примеру, дня четыре или пять я жил в знаменитой пиратской деревне Маске. Во время одного из своих странствий я зашёл в местный ресторанчик и просто наобум спросил, нет ли в деревне гостиницы или сдаваемой комнаты в частном секторе. Оказалось, что есть, и владеет этой гостиницей как раз владелец того самого ресторанчика, в который я зашёл. Он назвал цену. Я молча изобразил на лице вежливое сожаление. Гостиница всё равно пустовала, в ней не было ни одного постояльца, поэтому заинтересованный хозяин с готовностью сбросил цену. Я поинтересовался, не будет ли цена ниже, если я заплачу не за одну ночь, а сразу за четыре вперёд. Хозяин задумался, но, поскольку других постояльцев у него всё равно не было, то решил, что даже малые деньги лучше, чем совсем никаких. Рассчитывая подзаработать другим путём, он тут же поинтересовался, где собираюсь я обедать, намекая, естественно, на свой ресторан. Я сказал, что обедать в ресторане не планирую, а буду покупать еду в магазине. Он, не растерявшись, тут же показал, какой из местных магазинов «самый лучший» (то есть принадлежит или ему самому, или кому-то из его родственников), я согласился в течение этих дней закупаться исключительно там, и мы ударили по рукам. В итоге я за сущие копейки тут же получил ключ от комнаты в небольшом окружённом цветами уютном гостевом домике, в котором вдобавок кроме меня никто не жил. В качестве приложения к кровати и крыше над головой я получил воду, которую можно без опаски пить прямо из-под крана и розетку, от которой я мог заряжать аккумуляторы для своей цифровой камеры. Пожалуй, если бы у хозяина нашёлся компьютер, где бы я мог хотя бы раз дня в три или четыре перебрасывать фотографии с карт памяти на свой съёмный диск, то я бы задержался здесь и дней на десять.
Каждое утро я покупал на завтрак свежий батон, напоминающий французскую булку, здоровенный кусок местного белого молодого сыра и литр молока, тут же съедал всё это и на весь день налегке с одним только фотоаппаратом отправлялся в любом из направлений: или на запад в сторону Тено, или на север в горы, или на юг – вниз по живописному ущелью. Назад я возвращался только вечером, по возможности стараясь успеть до закрытия магазина купить себе что-нибудь перекусить на ужин. И вот на вторые сутки, уже довольно поздно вечером, я возвращался в деревеньку после полного ходового дня по окрестным горам. До своей гостинички я ещё не дошёл и, разумеется, как и любой человек, проведший весь день под солнцем без воды, очень хотел пить. Навстречу мне шла местная женщина, которая несла нераспроданные за день плоды опунции. Она сказала мне что-то по-испански, я, естественно, не понял, но она вполне внятно объяснила мне жестами, что угощает и предлагает попробовать. Я согласился. Она взяла из своей корзинки один кактусовый плод и ловким и уверенным движением разломила его так, что шкурка осталась у неё в руках, а отделившуюся словно сама собой мякоть протянула мне. Плод был кисло-сладким и очень сочным. «Хотите ещё?». Я кивнул. Она с той же ловкостью разделала и протянула мне второй плод. Я решил, что пора уже и честь знать, и от предложенного третьего плода отказался, поблагодарил и сказал, что очень вкусно. Поблагодарил на испанском, а про «очень вкусно» смог сказать только по-английски.
И тут меня осенило. Я каждый раз мучаюсь жаждой, а ведь кругом, буквально на каждом шагу я окружён плодоносящими кактусами. С опунциями на Тенерифе вообще история особая. Начать стоит с того, что вид этот изначально не местный, завезли его на остров из Мексики искусственно и вполне целенаправленно, причём отнюдь не ради съедобных плодов и побегов, а ради живущей на них мексиканской кошенили, из самок которой добывали натуральный краситель кармин. В зависимости от кислотности среды содержащаяся в кармине карминовая кислота может приобретать цвет от оранжевого до благородно пурпурного. Кармин используется и в наши дни, теперь уже в основном как пищевой и парфюмерный краситель (а ещё – в микроскопии для окраски препаратов), а до изобретения синтетических красителей он широко применялся для окраски тканей, причём был столь же популярен, сколь и дорог. Поэтому разводить кактусы ради живущего на них кошенильного червеца сперва казалось делом весьма рентабельным, тем более, что кактус этот крайне неприхотлив и распрекрасно растёт сам собой как сорняк, причём сорняк крайне злостный, вроде нашего борщевика. Вскоре обнаружилось, что кактус на местном каменистом грунте растёт прекрасно, а вот кошениль на нём – не очень, однако было уже поздно. Бесконтрольно распространившись по всему острову, мексиканская опунция весьма изрядно потеснила свою местную естественную островную флору и не исключено, что кого-то из хрупких местных эндемиков задушила вообще насовсем ещё до того, как на Тенерифе прибыли первые ботаники и успели вообще зафиксировать факт их существования.
Вообще на Тенерифе когда-то процветало сельское хозяйство, причём безраздельно доминирующие фактически монокультуры сменяли одна другую волнами: сперва, после колонизации острова европейцами, такой монокультурой был сахарный тростник, и ради него были выжжены огромные площади уникальных реликтовых лесов. Потом, когда американские плантаторы вытеснили местных производителей сахарного тростника с рынка, на Тенерифе развивалось то виноградарство, то выращивание бананов и финиковых пальм, то помидоров и картофеля. Настоящим памятником трудолюбию канарских жителей является заметное невооружённым глазом повсеместное террасирование местного рельефа – сегодня можно только изумляться тому совершенно непостижимому объёму человеческого труда и терпения, который был вложен в то, чтобы вот так, буквально вручную по камушку изменить сам рельеф. Однако в семидесятые годы на Канары пришёл большой туристический бизнес, и это стало для их производящего хозяйства началом конца. Обслуживать прихоти съезжающихся со всего света валяться на пляжах бездельников оказалось куда как проще, чем своим трудом обихаживать местную каменистую землю, а денег это сулило намного больше. В результате структура местной экономики была изуродована, а население по большей части сконцентрировалось в прибрежных пляжных городах. Невероятным трудом многих поколений созданные каменистые террасы во множестве заросли кактусами, с которых уже давно никто не собирает кошениль.
Лишь вблизи посёлков, особенно лежащих на популярных туристических маршрутах, местные жители собирают с окрестных, давно уже совершенно дикорастущих мексиканских опунций их сочные плоды. Делают это специальными деревянными приспособлениями, похожими на очень длинные щипцы. Это и понятно: опунция – растение невероятно колючее. Длинные шипы, растущие на их уплощённых, похожих на толстые мясистые листья побегах, если вы на них неудачно наступите, способны легко проткнуть насквозь подошву не только кедов, но и кроссовок, и серьёзно поранить ногу, да и рукам от них, понятное дело, достанется. Понятно, что лезть в такие колючие заросли, чтобы набрать корзину плодов, человек, пребывающий в здравом уме, не станет. Поэтому и собирают с помощью длинных щипцов, оставаясь на почтительном расстоянии от чудо-кактуса. Но ведь я-то и не собирался набирать плоды корзинами. Мне нужно было всего лишь срывать периодически по несколько штучек, чтобы утолять жажду.
И вот на следующее утро после того, как меня угостили этими самыми кактусовыми плодами, я опять собрался в полнодневный поход. Как обычно позавтракал, и уже отшагал от деревеньки довольно далеко, на километр или на два, и тут-то я и решил попробовать справиться с опунцией сам. Я был невероятно осторожен, но, в конце концов, в здоровенных шипах опунции нет ничего мистического, их трудно не увидеть, если смотреть под руки и под ноги внимательно. Так что приблизился я вплотную к кактусу без каких-либо потерь, повреждений и прочих неожиданностей. По-прежнему аккуратно я протянул руки и сорвал плод. Никаких подвохов и неожиданностей не происходило. Плод опунции был в моей руке, я не был ни поранен, ни исколот. Правда, на самом плоде я заметил расположенные продольными рядами крошечные иголочки. Но, во-первых, они выглядели совсем крохотными и безобидными и не шли ни в какое сравнение с длинными и явно опасными шипами, растущими на уплощённых листовидных стеблях, а, во-вторых, я держал плодик пальцами между рядами этих колючек и, соответственно, с ними не соприкасался. Так что всё, казалось, было полностью под контролем.
Я вспомнил, как вчера угощавшая меня местная жительница легко, буквально одним простым движением раскрыла плод и освободила его мякоть от кожицы. Я, как мне казалось, в точности повторил и воспроизвёл её движение, казавшееся таким незамысловатым.
Раз! Сотни крохотных, едва видимых глазом, колючек разом вонзились мне в кожу, причиняя острую жгучую боль. Вонзились – и тут же обломились. Представьте сотню-другую заноз одновременно, которые нет никакой возможности извлечь, потому что они настолько хрупкие, что обламываются раньше, чем вы их можете подцепить или ухватить! Два! Всё это сверху залило соком – содержащим смесь органических кислот в весьма изрядной концентрации и сладенький сахарок для повышения липкости. Да, вчера мякоть плода мне понравилась именно своей насыщенной кислинкой, но кисло-сладкий сок, когда его пьёшь – это совсем не то же самое, что липкий кислый сок, попавший на только что в превеликом множестве занозившие руку и в ней застрявшие шипики.
А теперь самое главное: никого пинцета, никаких щипчиков, чтобы извлечь занозы, у меня не было (впрочем, как потом выяснилось, они бы всё равно ничем мне не помогли, даже если бы и были: колючки оказались слишком уж тонкими, хрупкими и ломкими, чтобы можно было их из себя извлечь). Но главное, ни под рукой, нигде в окрестностях не было доступной воды, чтобы смыть сок! Можете мне поверить на слово: это очень больно! В общем, я весьма резвой и бодрой рысью припустил обратно в Маску, радуясь хотя бы тому, что у меня есть номер в гостевом доме с доступной водопроводной водой. Но, покуда я доберусь ещё до дома, минут двадцать-тридцать незабываемых райских наслаждений и впечатлений мне были гарантированы. Впрочем, извлечь крохотные кактусовые иголочки (точнее, уже их фрагменты) из кожи не удалось и дома. Всё, что я мог – это смыть жгучий липкий кислый сок, а потом долго тереть руку здешними пористыми камнями, похожими на тёмную пемзу, чтобы содрать с себя часть застрявших колючек вместе с верхним слоем эпидермиса и максимально измельчить остальные. Помогло это лишь отчасти. Кожа на руке потом горела несколько дней, но и то ладно, что хотя бы обошлось без гнойников и нарывов.
Но самое интересное, что при всём при том меня не оставлял главный вопрос: что же я сделал не так? Почему у местной жительницы всё получилось, а у меня закончилось настолько обидным фиаско? Этот вопрос настолько беспокоил меня, что спустя несколько дней, когда боль успокоилась, я решил повторить свой эксперимент. Повторял я его с большой осторожностью и опаской и притом на этот раз непосредственно рядом с водопроводным краном. Второй опыт поэтому не имел до такой степени плачевных последствий, как первый, но в принципе закончился с тем же результатом: я снова всадил себе в пальцы множество принципиально неизвлекаемых шипиков, которые тотчас в ней сломались. Не знаю, чем мои движения столь принципиально отличались от аналогичных движений местных жителей. Не исключаю и такого варианта, что вообще ничем; возможно, кожа у них просто в достаточной степени задубела и утратила чувствительность. А, может быть, дело всё-таки в ловкости и отработанной годами способности вскрывать плод, избегая при этом колючек на его шкурке. Во всяком случае, после второй неудачной попытки я уже больше до конца своей жизни на Тенерифе повторить подвиг не пытался. К тому же я по ходу дела осознал, что даже если бы на острове росли какие-нибудь совершенно фантастические генно-модифицированные опунции вообще без колючек, это не многим бы мне помогло: ведь я постоянно фотографировал, а работать с камерой руками, залитыми липким соком, который нет никакой возможности смыть в течение всего дня, – это идея, прямо скажем, очень так себе.
Так в итоге я и ходил по острову, глядя на растущие кругом зрелые и сочные плоды опунций, слыша периодически журчание текущих в пористой толще вулканических пород грунтовых, уже считай что минеральных вод, и не имея при этом возможности в течение всего дня напиться, если только не брать в расчёт сомнительный вариант таскать на себе помимо увесистой зеркалки и её кофра ещё и рюкзак с водой.