На фото: Ирина Ракша с бабушкой и дочерью Анютой.
ГОРЕ ЛУКОВОЕ
рассказ
Мы с бабушкой готовим на её комунальной кухне, (но на своём личном отдельном столе) пирог к Рождеству. Большой, во весь противень, который еле влезает в печку. С капустой и луком. И не потому что с мясом или рыбой дорого, (хоть это и правда дорого), а потому что с капустой и луком вкуснее и его все наши любят. И дедушка, и мои папа с мамой, которые живут в Останкино. А меня вот на пару лет "подкинули" сюда "к старикам" на Таганку.. И я теперь хожу в другую школу, № 423, что рядом, через пару домов на Садовом кольце. Бабушка ни одного дела не начинает не перекрестясь. Правда, незаметно, из-подтишка. А если дело серьёзное - то не прочьтя "Отче наш". Шепча слова тихо, не напоказ. Она и меня всему этому научила. А дедушка сердится, он коммунист, доцент МАИ, преподаёт моторостроение самолётов. Правда Рождество и он признаёт. И наряжает ёлку вместе со мной и капустные пироги ест с удовольствием.
Печь такие большие пироги, аж пальчики оближешь, моя бабушка мастерица. (Это не то что пирожки-крошки на два укуса) У неё масса своих секретов. И для теста, и для начинки, и для выпечки. Такому искусству её научила её мама, Мария, то есть моя прабабушка. Мария, дочь священника Алексея (Никольского) в молодости, по благословению своего отца протоиерея, она даже трудилась просвирней при храме. Пекла для всего прихода просфоры, просвирки и прочую выпечку. Просвирки пекла сотнями, тысячами. А это работа и физически трудная, и кропотливая. Весь день с тестом и у горячей плиты, а то и в ночь. Но - Бог в помощь. Поскольку без молитвы, ни шагу. А в храме в алтаре во время службы протоиерей и другие батюшки, читая молитвы, освящали, крапили святой водой эти ещё тепленькие бело-золотые просвирки. Вынимали из каждой частичку для причастия. Клали на дискос. "Сие есть тело моё, Сие есть кровь моя"- говорил Христос. А потом, по окончанию литургии или причастия раздавали эти просвирки мирянам, клали эту святыньку в протянутые ладошки, как дорогой подарок.
Прабабушку эту Марию я хорошо помню уже древней морщинистой старушкой. Она жила под Москвой в Удельной со старшей дочкой Дусей, местной учительницей, тоже уже старенькой. Даже есть фотографии, где мы у них в гостях на станции Удельная . Сидим все вместе, вокруг прабабушки на завалинке дома - моя статная бабушка Зина, её старшая сестра худющая Дуся, моя красивая модная мама и я, а мой папа фотографирует. Я ещё маленькая, лет пяти-семи, с дежурным бантом на голове.
А эту прабабушку Марию пекарному мастерству учила уже её мама. Вернее не мама. а матушка, поскольку та была женой священника. и родилась, как я понимаю, ещё при Пушкине. Вот её-то я, конечно, уже не видела. Шутка ли, девятнадцатый век! Правда, вместе с моей бабушкой Зиной мы бывали на её неприметной могилке в Лефортово на Введенском кладбище. У нас все лежат на ВВеденском. Семь могил в ряд.
Вообще эти русские чудо-женщины ежедневно и неустанно учили друг друга многому. Передавали эту серьёзную науку - вести хозяйство (а это, конечно, наука!) из поколения в поколение. Растить детей в вере, чести и совести. С тщанием и правильно семью обихаживать (а семьи у всех были большие), умно вести дом и хозяйство. Короче, учили детей главному - честно и правильно жить. В том числе и печь пироги.
И вот бабушка говорит мне, стоя в фартуке у стола коммунальной кухни:
- Ну, во-первых, мы с тобой, детка, будем тесто готовить для пирога. Потом начинку капустную с луком. А уж потом будем печь.
Я, конечно, ликую. Особенно настаёт начинки, которая "потом", во-вторых. Для меня начинка - самое главное лакомство. Поскольку в конце, когда она уже в миске, уже готова, а белое тесто, тонко раскатанное ожидает её на противне, бабушка даёт мне начинку попробовать. Протягивает полную, щедрую ложку жареной этой капусты с луком и маслом. И спрашивает как бы всерьёз, как взрослую.
- Ну. как тебе, нравится? Не надо ли что-то ещё добавить?.
И я с полным ртом этой дивной вкуснятины, мотаю головой - мол, нет, ничего не нужно. Тогда и бабушка пробует её, зачерпнув из миски. Но только на кончике ложки. И что-то ещё всё-таки добавляет, что-то сыплет туда щепоткой. Каких-то сухих травок-добавок из разных баночек. И опять тщательно перемешивает. -_Ну вот и ладно, и хорошо. Теперь, думаю, всего хватает.
Но прежде чем случается эта короткая радость, бабушка тесто готовит. С силой мнет его, превращая нечто липкое, пристающее к пальцам, в тугую округло-мягкую плюшку-лепёшку. Порой подсыпает на доску белой мучицы, рассеивает её как сеятель в поле. Сперва работает пальцами, потом жмёт, потом давит, и даже бьёт колотушкой. А в конце с силой и долго месит эту тяжелую круглую плюшку "пяткой" ладони. А что, разве у ладони есть пятка? А как же! Конечно, есть. Сперва идут пальцы, потом центр - ямка ладошки, а потом уже твёрдая "пятка". И этой вот "пяткой" бабушка с силой мнёт и наконец побеждает тесто. Словно выдавила из него нечистую силу. С облегченьем вздохнув, тыльной стороной руки утирает усталый лоб. И бережно, как ребёнка, кладёт в сторону эту живую, круглую плюшку: - Пусть оно, родимое, пока отдохнёт. - и на прощанье поглаживает, похлопывает тесто, словно дитя по попке. - Ну, а теперь за начинку возьмёмся. В ней главное что? Как ты думаешь? - и бабушка лукаво поглядывает на меня. А я смотрю на неё снизу вверх голубыми, "папиными" глазами. - Капуста? Пирог ведь капустный? - Я как и бабушка, в фартучке сшитом ею из старой дедушкиной рубашки. И две тугие косички свисают на плечи. Я уже научилась заплетать их сама.
- Нет. Совсем не капуста. - И бабушка торжественно произносит: -
- Главный здесь - лук... Запомни это. Лук во всём голова. Да, да. Вот этот наш скромный, обычный репчатый лук. - Рядом на столе в круглом сите золотятся тугие, круглые "репки". - Без лука всё плохо и всё невкусно. Как без соли.
На кухне тепло, в окно бьёт по стеклу снежная крупка, но серьёзных морозов пока ещё нет. И Яуза ещё не встала, льдом не покрылась. Вся в темных проталинах. И в доменашем пока ещё холодно. Самое тёплое место в квартире - кухня. все готовят еду и печку топят. Своими дровами. Газ ещё на нашу Николо-Ямскую не провели. Калинин только ещё обещает. А карточки вот отменил. И муку для пирога бабушка купила легко. В кухне за нашими спинами порой тенью появляются и уходят соседки. Они бабушку уважают, всегда норовят поговорить. По дому её выбрали старшей, вроде старосты. Но нам сейчас не до соседок. Мы готовим начинку для пирога. К Рождеству!
В руках у бабушки появляется сечка. Бесценный, ещё прабабушкин инструмент. Теперь таких давно нет. Бабушка сечёт сечкой капусту в деревянном долблёном копытце. Тоже древнем и тёмном. Белый хрустский капустный вилок под её руками скоро превращается в белое крошево.
- Для пирога капусту надо рубить только сечкой. - Вот так. - говорит бабушка. - Совсем другой будет вкус. А готовить их надо отдельно. Капусту томить, а лук жарить. В засолку мы капусту что делаем? - Я молчу. А она объясняет. - Режем. А для начинки её надо что? .. Только сечь. И мелко-мелко. А вот лук надо резать. - она подаёт мне большой фамильный нож с деревянной ручкой. На его металлическом лезвии полукруг клейма "Скобяной завод Никольских". В прошлом веке у предков в Горбатове был такой заводик. И ещё был свечной. Там лили свечки для местных храмов.
Я держу нож. Поднимаю глаза на бабушку: - Он очень большой.
- Вот и хорошо. Им и режь, учись, помогай. Потом будет легко.
Одну за другой я беру из сита луковицы, шуршащие крепкие репки. Смотрю на них теперь с уважеением, по другому. Тщательно очищаю от шелухи. Горка золотистых одёжек растёт и растёт. А бабушка всё терпеливо учит и наставляет .
- У лука, детка, всё целебно. Всё. Даже эта вот шелуха. Она тоже витаминная. Её можно и как чай целебный заваривать. И голову мыть отваром. Чудесные будут волосы. Как у твоей мамы. Я ей всегда голову мыла отваром... А на Пасху мы с тобой будем яйца красить. И в храм святить понесём. Вот радость-то будет! Но это пока наш секрет. (Ах, как я люблю эти "наши секреты") Тогда яички будут святые, пасхальные, как просвирки. И по цвету красивые и долго свежими оставаться будут. Стол украшать.
Бабушка долбит сечкой капусту, а я большим фамильным ножом режу лук. Острый луковый запах скоро заполняет всю кухню. Он остро жжет мне глаза, и я начинаю плакать. Слёзы сами собой текут по щекам.
- И это тоже полезно, - улыбается бабушка. - Теперь глазки твои будут ясные-ясные, как умытые.
И вот я режу и режу. Плачу и плачу. А бабушка говорит и говорит.
- В Останкино мы повезём пирог ещё теплым. Укутаем его как следует, как снегурочку, и повезём. Ты, я, и дедушка. Тем более у него в институте скоро каникулы... Вот наши-то обрадуются! У них на их Выставке тоже поди выходные. А мы тут как тут с гостинцами, с выпечкой. Как говорится, дорого яичко к Христову дню. А наш пирог к Рождеству. - Но потом бабушка суровеет, даже голос меняется. - Твоей маме-то готовить всё некогда. Оба работают, оба "о семи пядей во лбу". Не до еды им, тем паче не до пирогов...- она не замечает как я от лука реву. И продолжает вслух рассуждать. С ритмичным стуком долбя сечкой капусту. И словно бы распаляясь: - У них молодых и на ребёнка-то времени не хватает. Вот что плохо. Всё работа у них...На первом месте работа, карьера... Всё дела и дела. А так нельзя, это неверно. Ребёнка одного бросают, как сироту казанскую. Ни тебе поесть во-время, ни попить.. А ребёночек-то один- разъединственный. Не семеро же по лавкам, как бывало у нас.
Я слушаю её голос и режу. Режу, и плачу, конечно. Лук разъедает, щиплет глаза. А я думаю, сочувствую: наверно, ему, луку, больно. Он умирать не хочет. А кто ж захочет?... Большой острый нож в моих детских пальцах порой соскальзывает. Но я обрезаться не боюсь. Я просто очень стараюсь, учусь, хочу понравиться бабушке. Её похвала мне всегда в радость как подарок. И белая горка готового белого лука всё растёт и растёт.
- А ребёнок такой послушный растёт, такой правдивый.. И должен как перст сидеть целыми днями один?!Взаперти. И это при живых-то родителях!..И зачем только тогда рожать тогда?
Я понимаю, что "казанская сирота" это я. И "одинокий перст" - тоже я. И слёзы сами собой текут по щекам, до самого подбородка. И застилают глаза. Слёзы, конечно, просто от едкого лука. Но может ещё чуть-чуть от какого-то смутного предощущения моего будущего сиротства?.
А бабушка уже сердится:
- Они может быть думают, что мы с дедом вечные? .. Но мы же не вечные. А потом?.. Что они будут делать с ребёнком потом? В детдом сдадут? А там сирот и так сейчас после войны
битком набито.
Я не могу даже представить, что бабушки с дедом не будет. Не будет и всё. Хочу утереть слёзы рукой. Но никак нельзя. Это же лук - только хуже будет. Но тут бабушка, взглянув на меня, вдруг замолкает. И отбросив сечку и мазнув ладони о фартук. обнимает меня. Притягивает к себе. к своему теплому боку, к мягкому животу. И шепчет:
- Ах ты ж, моя детка родная... Моё горе луковое. Не слушай меня. Я всё это так просто, к слову. Мы с дедушкой всегда будем рядом. Никуда от тебя не денемся. Война кончилась. А уж горе луковое быстро проходит. Всё наладится с Божией помощью. Только опять войны бы не было. Я их уже четыре пережила.
(я удивлённо закидываю на неё мокрое лицо). -Да, да, четыре. Японскую, первую мировую, гражданскую, и вот эту, с фашистом. Самую страшную. В конце у меня от голода уже ноги пухли.. А сейчас что ж не жить? Карточки отменили. Пироги вон печём...
Тёплой ладонью она нежно гладит меня по голове. по темени, по волосам, по тугим косичкам. И от этой неожиданной ласки я почему-то реву ещё больше. И эти сладкие детские слёзы остаются на её фартуке.
Вот такое оно горе луковое. Вроде как бы и не настоящее.
* * *
Осенью, обычно в сентябре-октябре, когда наступала пора урожая, нас студентов всегда посылали в колхоз "на картошку". Такая помощь труженикам села считалась нормой, и даже почётной. Мы спасали, собирали, перебирали, отбирали или сортировали овощи. Так и хочеться по-привычке добавить - "овощи-фрукты". Но фруктами граждане занимались там, где теплее, в южных республиках. А нам северянам в полях и на овощебазах доставалась морковь, картошка, капуста и репчатый лук - самая дорогая "овощь". И признаюсь, в юности мы этому были рады. Вокруг были не нудные коридоры, аудитории, стены и потолки, а пока ещё тёплое солнце, просторы полей, упоительный сытый воздух осеннего урожая. Свежий ветер, а главное вольность, костры и смех молодого объщенья. А что грязные руки и холодные, промокшие ноги? Так это же ерунда. Руки вымыть можно и ноги согреть у костра. Ну, а если кто-то ещё прихватил из дома гитару...то прежнюю нудную жизнь в городе можно просто не вспоминать. А глядя на языки пламени, слушать и слушать сладкие струнные переборы и подпевать нестройными голосами. "Как отблеск от заката. костёр меж сосен пляшет./ Ты что грустишь, бродяга,а ну-ка улыбнись/. И кто-то очень близкий тебе тихонько скажет:/ "Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались..." Ну, что может быть теплее, беззаботней и романтичней?..
Помню в ту осень студентов-сценаристов ВГИКа распределили работать на овощебазу в Останкино. (Остальных режиссёров-актёров почему-то послали в колхоз) Я ликовала. Ура! В моё родное Останкино! Где я родилась, где ещё стояли наши временные дома-бараки, добротно
построенные до войны для сотрудников ВСХВ (Известно же - нет ничего более постоянного, чем временное). А мои молодые родители, после "Тимирязевки", как раз и были такими сотрудниками. Правда, теперь они давно разошлись, расстались. Папа навсегда уехал работать в Сибирь, и там женился. А мама...Она в Сибирь не поехала. В Москве осталась. И тоже пыталась замуж выйти, найти судьбу, но всё как-то не получалось. Как-то не складывалось. Так что при обоих живых родителях (после смерти бабушки с дедом) я осталась вроде бы сиротой. И даже с горя (но, конечно, и по зову Партии и правительства) девятиклассницей рванула на целину, на Алтай. "Партия сказала "Надо". Комсомол ответил:" Есть!". А вернувшись и поступив во ВГИК . без знакомств, прямо с улицы, я не стала стеснять дорогую маму в нашей останкинской комнате, а добилась места в студенческом общежитии.
Овощебаза была невзрачная, такой большой серый сарай за высокой бетонной оградой. И в проходной будке с вахтёром - сменным сторожем и собакой. Чтоб работники не воровали, не "расхищали госудавственное добро", не выносили овощи по-тихому. Например, дорогой лук в своих не по размеру высоких, широких резиновых сапогах. Чуть не по килу в каждом. И подкопы не делали под бетонной двухметровой оградой, что б протаскивать наружу мешки с "картошкой-маркошкой"... База эта была неподалеку от строящегося здания телецентра. Кстати, куда потом, получив дипломы, мы сценаристы-отличники направлены были на службу. В один отдел с Юрой Визбором. А пока на берегу пруда, как в зеркале отражавшем иглу телебашни ушедшей в небо и белые колонны дворца Шереметьева, росли ударными темпами стены этого самого телецентра.
Нашему курсу на овощебазе досталось перебирать, и сортировать репчатый лук. Урожай ближних колхозов. Это был, конечно, подарок, бонус и льгота. Потому что, к примеру, другим, киноведам, досталось перебирать картошку в соседнем отсеке. А после дождей она, конечно, скользкая в грязи и земле. Лук же репчатый, сухонький, почти чистенький. Да и рукавицы нам выдали для работы. Причём не простые, а специальные, в три пальца, и твёрдые, из брезента. Почти не сгибаются. Но я без них приспособилась. Просто голыми руками. быстро так перебираю и быстро раскидываю луковицы по ящикам. Отдельно большие, отдельно малые. Гнилые в сторону. Правда, пальцы к обеду стынут, крючатся, как куриные лапы. Приходится согревать их дыханием. Но... слава Богу, у меня только лук, не морковь, не картошка. И вокруг невольно растёт и расёт гора золотой шуршащей шелухи.
В помещениях базы холодно, промозгло, аж жуть. Особенно там, где хранится картофель. С непривычки до костей пробирает. Все рабочие в ватниках и в халатах. Но топить тут нельзя, по технологии. Овощи должны поступать в "торговую сеть", в магазины города свежими. Словно прямо с полей. В мешках или в ящиках. Особенно лук, самый ценный тут овощ. И только в ящиках - дощатых, наскоро сбитых. И вот я стою в перерыве над предстоящей ещё работой, над этим морем живого лука, густо, волнами, тоннами устилающего пол. И вдруг от какой-то необъяснимо-детской радости не выдерживаю и раскинув руки, навзничь валюсь в хрусткое это богатство, в ароматное шуршанье шелухи. На минуту закрываю глаза. Сразу слышатся где-то голоса сокурсников, крики приехавших шоферов, рабочих у ленты подачи. Вдыхаю густой аромат свежей земли и драгоценного лука, витаминный, целебный. Будто в детстве мама, сварив суп, ставит кастрюлю на стол и громко зовёт. "До-ча! Иди скорей кушать...Пока горячее, не остыло!"
. С наступлением вечера база пустеет. А в душно-сыром бетонном хранилище где-то под потолком загорается жидкий электро-свет. Восьмичасовой рабочий день окончен. Резче слышны последние голоса. И ты тоже выпрямляешься, встаёшь с ящика среди этажей таких же, дощатых, и гор шелухи. Закоченевшая, с затекшей спиной и красными как крючья пальцами. (С мыслью. Лучше б в колхоз послали. Там хоть в поле можно поесь до отвала печёной картошки). Однако тут меня ждёт сюрприз. Наша странная толстая бригадирша, словно водой налитая тётя, одетая поверх ватника в грязный синий халат, в опорках с галошами (без галош им тут никак нельзя, мокро и скользко) отмечает мою фамилию химическим карандашом в каком-то списке. Потом щелками глаз пытливо оглядывает меня, спрашивает: "Значит, учишься?" Я виновато киваю. "Мой тоже учится. Отличник. На столяра-говорит мне евщика. - Вдруг мелко так, простуженно, хрипло смеётся. - Вчера говорит мне вечером: - . Скоро, мать, я всю нашу мебель "разделаю под орех" . Как в музее красиво жить будем. - но тут же обрывает себя: - Безотцовщина. Мой мужик в конце войны пропал, где-то в Польше. Без вести. Связист был. И по сей день вестей нет..."
Я молча мнусь, Не знаю, что и сказать. Собираюсь уйти. А она вдруг живо так: "Погодь-ка. девка... Погодь." И отойдя на пару шагов, с трудом наклонясь, дробно сыплет в какой-то большой пакет лук. И подаёт его мне, почему-то глядя в сторону, не в лицо. Пакет тяжелый, увесистый. НасЫпала от души. "На-ка, бери вот. Но чтоб в проходной вахтёр не конфисковал. Вообще-то он у нас добрый, лучше других. Правда с норовом... Но ты всё же там как-то бочком пройди. Бочком. А то скандала не оберёшся. Ясно?..- и добавляет: - А меня ты не видала. Вообще сегодня не видела. Ясно?.. Ну. ступай...Ступай. " От неожиданности я шепчу "спасибо". Кое-как затолкиваю неудобный пакет в свою сетку-авоську, взятую в карман на удачу, на всякий случай. И вот этот случай настал... И я подумала в оправданье - - тут же луку не так уж и много. Дают же, в конце концов, в колхозах студентам бесплатно и картошку, и прочее. Аж по пол-мешка в общежитие привозят... И вот я, советская комсомолка, как бы независимо и легко шагаю по двору базы. Напрямик к проходной. С тяжелым, казённым товаром в руке. Что-то будет сейчас? Если вахтёр задержит, может и в деканат сообщить. А дальше будет ужас, позор - пойдут собрания, проработки, голосования. Ещё из комсомола попрут, из вуза могут отчислить. Но тут же оправдываю себя. Я ж не сама взяла, мне ж дали. (Но тогда почему бригадирша сказала: "Ты меня не видела"? Значит, всё-таки воровство?) Но мы ж не сотрудники, опять думаю я, мы ж студенты, бесплатно помогаем овощебазе. И району, да и всему населению города. Урожай спасаем. Но в душе у меня всё же холод и жуткий мандраж. Вот и ступени будки. Внутри лениво сидит охранник с лохматой дворняжкой у ног. В валенках с литыми калошами. Мои мокрые сапоги гулко стучат по доскам пола. Авоська с другого бока бьёт по бедру. Но...кажется мне везёт. Добрый, ленивый дядька в чёрной шинели делает вид, что занят любимой собакой, похоже тоже доброй. Она не лает, лишь глазом косит. Я обоим им улыбаюсь, с трудом, натянуто: "До свиданья. До завтра"- Голос чужой, противный. В ответ лишь собака ворчит - мол, "Ладно... Иди уж, иди". И я иду. Грудью толкаю "на выход" вертушку самодельного турникета, сваренного из обрезков каких-то труб. Слава Богу, кажется, всё. Обошлось, пронесло. Вырвалась-таки на свободу. На вольный воздух. Стою невинно-лёгкая, вольная у останкинского пруда, где рядом строится телецентр. Вздыхаю глубоко, облегчённо. И кажется даже авоська с луком стала гораздо легче. А рядом вокруг пруда диво-дивное. Столпились во всей красе, рядышком все эпохи Руси. Древний, ажурный храм Пресвятой Живоначальной Троицы (Бог Отац, Бог Сын, Бог Дух Святой) блестит плотной щепотью пяти пальцев, пяти голубых куполов-луковиц глядящих в небо (хоть и без крестов в те безбожные годы ), рядами краснеют его "резные" из кирпича кокошники, закомары, сияют цветные оконца в решетках. И рядом с ним дворец графа Шеремерьева с колоннадой и стерегущими львами у входа. Поодаль в зелени парка белеют греческие скульптуры богов Олимпа - Венер, Апполонов. А напротив на другом берегу вознеслась иглой в небо новая, аскетично-бетонная телебашня. И все они горделиво, на равных смотрятся в круглое зеркало пруда. "Свет мой зеркальце!.. Скажи, да всю правду доложи.. Я ль на свете всех милее, всех румяней и белее?" А ещё вижу вдали шесть желтых, в ряд стоящих спичечных коробков - двухэтажных бараков. Это уже советский стиль. И крайний барак, шестой был попросту мой. Родной. Давно мной покинутый, откуда я в начале пятидесятых рванулась на целину, поскольку родители развелись. Совсем разошлись. Отец, специалист по сельхоз-машинам, уехал в Сибирь. Навсегда. А мама осталась дома. Она там и сейчас. (И может быть не одна?) И даже не подозревает, что её дочь тут рядом. Стоит вот на ветру, на