Владимир Сабиров
СУДЬБА ПРОРОКА (ОПЫТ МЕТАФИЗИЧЕСКОГО ТОЛКОВАНИЯ СТИХОТВОРЕНИЯ А.С. ПУШКИНА)
Чтоб я не превозносился
чрезвычайностью откровений,
дано мне жало в плоть,
ангел сатаны, удручать меня,
чтоб я не превозносился.
2 Кор. 2; 17
Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился.
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился;
Перстами легкими как сон
Моих зениц коснулся он:
Отверзлись вещие зеницы,
Как у испуганной орлицы.
Моих ушей коснулся он,
И их наполнил шум и звон:
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.
И он к устам моим приник,
И вырвал грешный мой язык,
И празднословный и лукавый,
И жало мудрыя змеи
В уста замершие мои
Вложил десницею кровавой.
И он мне грудь рассек мечом,
И сердце трепетное вынул,
И угль, пылающий огнем,
Во грудь отверстую водвинул.
Как труп в пустыне я лежал,
И Бога глас ко мне воззвал:
“Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею Моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей”.
Среди всех произведений Пушкина особое место занимает его стихотворение «Пророк». Необычное и загадочное, оно, на наш взгляд, является непревзойденной вершиной поэтического творчества как самого Пушкина, так и всей русской поэзии. В отечественном литературоведении были попытки толкования этого поэтического шедевра и как метафоры гражданской и нравственной миссии поэта вообще, и как символа пророческого призвания самого А.С. Пушкина или его поэзии. Не отвергая категорически названных подходов в анализе пушкинского «Пророка», автор склоняется к выводу о том, что это стихотворение великого поэта посвящено проблеме религиозного подвижничества, и в нем художественно-достоверно изображена именно судьба пророка, т.е. обычного земного человека, по непостижимому Промыслу Божию наделенного даром всевидения и всеведения. Гениальность Пушкина проявилась прежде всего в том, что он не только сумел проникнуть в тайну внутреннего мира пророка, но и поразительно точно показал драму его земного существования.
По сути дела, данное стихотворение есть проникновенное художественное изображение мистического озарения поэта, постигшего судьбинную тяжесть пророческого дара, выпадающего человеку по воле Провидения. В гениальных пушкинских строках следует видеть живописание метафизического откровения высшей духовной реальности и Боговдохновенной миссии пророка, несущего людям свет Божественной Истины.
Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился…
Как свидетельствуют жития святых, пророков и религиозных учителей человечества, в каждом из этих великих подвижников обнаруживалось мощное, неукротимое внутреннее стремление, которое они в конечном счете осознавали как настойчивый призыв высших Провиденциальных сил, как требование целиком посвятить свою жизнь служению сверхчувственным ценностям. Как свидетельствуют различные источники, в том числе Ветхий и Новый Заветы, их охватывала столь сильная духовная жажда, что они решительно порывали с мирской жизнью и удалялись в безлюдные места («пустыни»), дабы в отшельничестве постигать Божественную Истину и укреплять свою веру. Аскетическая практика и молитвенные бдения отшельников – дело необычайно тяжелое не только в физическом смысле, но прежде всего – в духовном плане, ибо они многократно подвергаются всевозможным искушениям. Вспомним хотя бы житие преподобного Сергия Радонежского, повествующее о том, как он силою своей веры и молитв побеждал целый сонм демонических наваждений, изнурявших его тело и душу. Разумеется, далеко не у всех отшельников доставало воли и духовного самообладания преодолевать эти соблазны. Шестикрылый серафим настигает пушкинского пророка именно на перепутье — в момент возможного искушения, которое могло совлечь его в бездну зла и хаоса или по крайней мере заставить отказаться от перспектив подвижнического пути и вернуться назад, в мирскую жизнь. Но почему, спрашивается, пустыня мрачная? По нашему мнению, это определение может быть истолковано, как особое состояние духовного подвижничества, когда жажда Божественной Истины ещё не утолена, и Истина еще таится во мраке неведения. Припоминаются слова Псевдо-Дионисия Ареопагита о Божественном Мраке: «Божественный Мрак – это тот неприступный Свет, в котором… пребывает Бог. А поскольку невидим и неприступен Он по причине своего необыкновенно яркого сверхъестественного сияния, достичь его может только тот, кто удостоившись Боговедения и Боговидения, погружается во Мрак, воистину превосходящий ведение и видение, и, познав неведением и невидением, что Бог запределен всему чувственно-воспринимаемому и умопостигаемому бытию, восклицает вместе с пророком: “Дивно для меня Ведение Твое, не могу постигнуть его” (Пс. 138;8). Точно так же и божественный Павел, о котором в Писании сказано, что он “познал Бога” (1 Кор. 8;3), постиг, что мышление и ведение Его превосходит все сущее, вот почему он и говорит, что пути Его неисповедимы, суждения – непостижимы, дары неизреченны, а мир Его – превосходит всякое разумение»[1].
Согласно христианскому учению, серафимы составляют первый чин из первого ряда ангелов[2], чье предназначение состоит в непосредственном созерцании и славословии Божественного Величия. Для них характерна самозабвенная преданность Богу, они символизируют собой образец высшей жертвенности во славу Божию. Это значит, что человек, который удостаивается посещения такого посланника Божия, по существу возвышен до созерцания метафизической Истины самого высокого порядка. Его духовному взору открываются глубинные тайны бытия, недоступные (трансцендентные) не только людям, но даже и ангельским существам низшего плана. Прикосновения ангела к органам чувств человека производят эффект их глубокой онтологической трансформации (преображения и пресуществления его духовных и душевных качеств): в нем начинают проявляться сверхчувственные способности –«отверзлись вещие зеницы» (курсив наш. — В.С.). Здесь важно отметить одну весьма существенную деталь, которая всегда сопровождает явление земным людям высших сил небесных: пронзительное чувство метафизического страха, предуготовляющее обретение сверхзнания. Образ «испуганной» орлицы (состояние, противоестественное для столь царственной птицы) очень точно передает это переживание. «Вдруг предстал им Ангел Господень, и слава Господня осияла их; и убоялись страхом великим»[3]. Как мы уже говорили выше, явившийся пророку шестикрылый серафим знаменовал именно откровение Света Божественной Истины. Здесь можно только предполагать, что это произошло благодаря молитвенному усердию подвижника. В этой связи уместно вспомнить поучения оптинских старцев, обладавших, как известно, поразительным даром всеведения. Так, преподобный старец оптинский Варсонофий выделял несколько видов молитвы: умную, сердечную, духовную. «Первый от Господа дар в молитве – внимание, то есть когда ум держится в словах молитвы, не развлекаясь. Но при такой внимательной, неразвлекаемой молитве сердце еще молчит. В том-то и дело, что у нас чувство и мысли разъединены, нет в них согласия. Вторая молитва – когда ум и сердце соединены, согласно направлены к Богу. Третий дар есть молитва духовная. Про эту молитву я ничего не могу сказать. Человек, имеющий духовную молитву, хотя и живет на земле, но умом и сердцем, всей душой своею он — в Боге. Достигшие такой молитвы смотрят на все очами духа, имеют ведение и видение»[4].
Преподобный старец оптинский Варсонофий не случайно говорит о том, что молитва есть дар свыше, а не способности и рвение человека. Чем значительней у подвижника молитвенный дар, тем смиреннее он себя ведет, тем больше умаляет себя и волю свою, т.е. влачится. Божественный дар духовной молитвы равнозначен религиозному откровению такой полноты и силы, что подвижник начинает прозревать духовные явления и глубинную суть вещей так, как мы, обычные люди, видим предметы чувственные. Пророчества есть следствие именно такого ведения и видения.
Принципиально важным с точки зрения адекватного постижения основного смыслового содержания пушкинского стихотворения являются следующие четыре строки. Нам представляется, что именно они и свидетельствуют о том, кого в действительности изобразил поэт. В них представлен, во-первых, гигантский масштаб мироздания, открывшегося обновленному взору пророка; во-вторых, мир показан в своей иерархической целостности; в-третьих, предельно лаконичным символическим языком изображается каждая из этих иерархических структур.
И внял я неба содроганье… (курсив наш. – В.С.)
Согласно христианской метафизической традиции, небо означает высший – духовный – слой сотворённого Богом мира. «В начале сотворил Бог небо и землю» (курсив наш. — В.С.)[5]. Выше неба (Царства Небесного) может быть только Сам Бог, Который есть не только Творец неба и земли, но и Логос, Носитель смыслового начала мира: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог»[6]. Содроганье неба, вероятней всего, означает здесь величайший трепет, с которым созерцают Бога сотворённые Им высшие духовные существа, внемлющие Его Слову и воздающие Ему славу и хвалу: «свят, свят, свят Господь Саваоф! вся земля полна славы Его»[7].
И горний ангелов полёт…(курсив наш. – В.С.).
Горний мир, очевидно, образует низший слой небесной сферы, граничащий с землей. Горний мир несет ответственность за оформление, качественную определенность и бытие конкретных вещей, явлений и существ, населяющих землю. Это сфера созидательного действия третьей ипостаси Троицы – Бога Духа Святого. «Земля же была безвинна и пуста, и тьма над бездною; и Дух Божий носился над водою»[8]. Актуализация Духа Божия есть, согласно христианской теологии, знак грядущего разделения как самого горнего мира (отделение света от тьмы), так и материальной субстанции (отделение суши от воды, образование светил, возникновение растительного, животного царства и человека). Горние ангелы призваны осуществлять «посредничество» между небом и землей, производя «контроль» за земными существами и «апеллируя» от их имени к ангелам высшего порядка и к самому Богу. Так что состояние полёта является для них вполне «естественным» и необходимым.
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье… (курсив наш. – В.С.)
Вещим зеницам пушкинского пророка отверзлись не только небеса, но и весь дольний мир: как в целом, так и в каждом своем частном проявлении. Морская стихия и твердь земная, флора и фауна сняли с себя покровы тайны и предстали пред его очами во всей своей эмпирической достоверности, до самого последнего элемента. Правомерно допустить, что характер этой экстрасенсорной очевидности сродни приобретению человеком способности самоидентификации с каждым живым существом, животной особью или растительным организмом. Пророк пронзительно и чувствует и глубоко понимает этологию, пластику движений и пути всех тварей земных, даже таинственных морских существ, сокрытых от людского глаза огромными толщами воды. Он остро переживает «драму», хрупкость и незащищенность трепещущей под всеми ветрами мироздания виноградной лозы в долине…
Но это сверхзнание не остается без сверхрасплаты, которая ощущается пророком и как физическое страдание, и как душевная скорбь. Язык, вырванный из уст кровавой десницей ангела, и сердце, вынутое из человеческой груди, рассеченной мечом Божественного вестника, — более чем впечатляющие картины насилия над человеческой плотью, сопряженного с болью и ужасом. В действительности же полнота счастья от пережитого видения многократно перевешивает степень физического страдания, которое пушкинский пророк, кстати, воспринимает совершенно отстраненно, и в данной ситуации это выглядит вполне естественно. Если же страдание и возникает впоследствии, то оно главным образом связанно с невозможностью передать бедным человеческим языком то, что реально видел, созерцал и восчувствовал пророк, преисполненный Божественной благодати. По существу, пушкинский пророк претерпел радикальные антропологические изменения, пресуществление всей своей «ветхой природы», получив взамен человеческого языка и сердца «жало мудрыя змеи» и «угль, пылающий огнем». Поэтому человек, переживший Божественное откровение, умирает для этого мира («…как труп в пустыне я лежал») и все свои упования связывает со сверхбытием, с Царством Божьим, постигая смысл своего бытия на земле как служение Царю Небесному. Телесно-душевный человек становится тем духовным существом, о котором так проникновенно писал великий пророк и духовидец апостол Павел: «Сеется тело душевное, восстает тело духовное»[9].
Эпизод замены человеческого языка, «празднословного и лукавого», жалом «мудрыя змеи» обрастает в сознании культурного человека целым рядом сложных ассоциаций и семантических оттенков. Здесь вспоминаются наставления Христа апостолам: «…будьте мудры, как змии, и просты, как голуби»[10]; молчальничество и практика умного делания исихастов, распространенная в православных монастырях средних веков; незабвенные слова Ф.И. Тютчева: «Мысль изреченная есть ложь»[11]. Однако нам представляется, что в данном фрагменте пушкинского стихотворения надлежит видеть художественную констатацию двух очень важных обстоятельств драматического существования пророка в земном эмпирическом бытии. Во-первых, здесь фиксируется факт невозможности передать на бедном человеческом (онтологически, а не лексически бедном!) языке потрясающее богатство, глубину, сущность, ценность и смысл метафизического откровения, посетившего пророка. Если перевести на образный язык обьем знаний, передаваемых сугубо вербальным способом, о непостижимых рационально картинах Божественного и небесного бытия, то он, пожалуй, окажется сопоставимым со… змеиным шипом, информационная содержательность которого, надо полагать, несоизмерима с уникальным богатством человеческого языка. Во-вторых, вид шипящей, грозящей ужалить и порой уязвляющей змеи есть несомненно отвратительное, психологически крайне тяжелое, порой непереносимое зрелище. Но ведь по большей части и пророки, язвящие совесть людей, как правило, вызывают в них чувства отвращения и вражды, а иногда и откровенной ненависти. Вспомним проникновенные строки другого русского гения – М.Ю. Лермонтова:
С тех пор как вечный Судия
Мне дал всеведенье пророка,
В очах людей читаю я
Страницы злобы и порока[12].
(Именно такова была участь великих пророков Израиля: Исайи, Иеремии, Иезекииля, Даниила и т.д., ненавидимых и преследуемых своими современниками и согражданами за предупреждения о грозящих им бедах из-за непослушания Богу.) Существует, несомненно, какой-то таинственный закон бытия, состоящий в том, что знания и слова Высшей Истины, как правило, ниспосылаются либо неприятным на вид, либо ущербным людям, чья участь парадоксальным образом напоминает судьбу мифической Кассандры, чьим прорицаниям не верил никто. Приоткрывая завесу над этой тайной, можно лишь предположить, что такой порядок вещей почему-то угоден Провидению, и значение его заключается в том, что люди должны обретать веру в Истину не по принуждению или вследствие прельщения внешней красотой и совершенством провидца, велеречивостью и сладостью его воззваний, но исключительно в акте свободного духовного выбора. Пророческим словам внемлет только духовно чуткий человек, а все прочие по существу остаются к ним постыдно холодны и равнодушны. Вот потому-то «трепетное сердце» и заменяется «пылающим углем», ибо оно не в состоянии спокойно перенести равнодушие и злобное противодействие Истине слишком многих людей, отягощенных суетными земными заботами.
Наиболее точной и емкой иллюстрацией анализируемого здесь фрагмента пушкинского стихотворения служит судьба апостола Павла, который получил Божественное откровение, будучи восхищенным до «третьего неба», и затем в качестве эмпирической «расплаты» за него – физическое нездоровье. «И знаю о таком человеке, только не знаю — в теле или вне тела: Бог знает, — что он был восхищен в рай и слышал неизреченные слова, которых человеку нельзя пересказать. <…> И чтоб я не превозносился чрезвычайностью откровений, дано мне жало в плоть, ангел сатаны, удручать меня, чтоб я не превозносился. Трижды молил я Господа о том, чтобы удалил его от меня, но Господь сказал мне: “Довольно для тебя благодати Моей, ибо сила Моя совершается в немощи”. И потому я гораздо охотнее буду хвалиться своими немощами, чтобы обитала во мне сила Христова. <…> Я охотно буду издерживать свое и истощать себя за души ваши, не смотря на то, что, чрезвычайно любя вас, я менее любим вами»[13].
Немаловажная деталь, составляющая неотъемлемое свойство Божественного откровения, есть сияние необычного (фаворского) света, которое, как правило, сопровождает такого рода видения. Не случайны поэтому в поэтическом тексте Пушкина и образ серафима (слово «серафим» в переводе с древнееврейского означает «горящий», «огненный»), и «угль, пылающий огнем». Огонь как в христианской традиции, так и в данном стихотворении, предстает одновременно и как символ Божественного света, светоносной Истины, и как символ беспощадного пламени, опаляющего грех, злобу и неправду людские.
Но какие же доказательства можно привести в пользу предложенного нами истолкования непревзойденного шедевра Пушкина? Во-первых, известно, что поэт написал своего «Пророка» после одного из посещений Святогорского монастыря. В воспоминаниях А.О. Смирновой приводится эпизод, записанный со слов самого поэта, о том, как оказавшись в монашеской келье, Пушкин увидел лежащую на столе Библию, открытую именно на книге пророка Исайи. «Я прочел отрывок, который перефразировал в “Пророке”. Он меня внезапно поразил, он меня преследовал несколько дней, и раз ночью я встал и написал стихотворение»[14]. Действительно, между этими двумя великими произведениями существует неприкрытая и сюжетная, и смысловая, и, наконец, духовная связь. Судите сами:
И сказал я: горе мне! Погиб я! Ибо я человек с
нечистыми устами, и живу среди народа также с
нечистыми устами,- и глаза мои видели Царя,
Господа Саваофа.
Тогда прилетел ко мне один из серафимов, и
в руке у него горящий уголь, который он взял
клещами с жертвенника.
И коснулся уст моих, и сказал: вот, это
коснулось уст твоих, и беззаконие твое удалено от
тебя, и грех твой очищен.
И услышал я голос Господа, говорящего: кого
Мне послать? И кто пойдет для Нас? И я сказал:
вот я, пошли меня.
И сказал Он пойди, и скажи этому народу:
слухом услышите, и не уразумеете; и очами
смотреть будете, и не увидите.
Ибо огрубело сердце народа сего, и ушами с
трудом слышат, и очи свои сомкнули, да не узрят
очами, и не услышат ушами, и не уразумеют сердцем,
и не обратятся, чтоб Я исцелил их.
И сказал: я на долго ли, Господи? Он сказал:
доколе не опустеют города, и останутся без жителей,
и домы без людей, и доколе земля эта совсем
не опустеет.
И удалит Господь людей, и великое запустение
будет на этой земле.
И если еще останется десятая часть на ней, и
возвратится, и она опять будет разорена; но,
как от теревинфа и как от дуба, когда они и
срублены, остается корень их, так святое
семя будет корнем ее[15].
Во-вторых, в поэтическом тексте широко используется церковно-славянская лексика, т.е. язык, на котором ведется православное богослужение и читаются молитвы.
В-третьих, из 30 строк стихотворения 16 начинаются с союза «и». Данный факт можно истолковать в том плане, что описываемые в поэтическом тексте события располагаются не в хронологическом порядке, т.е. во времени, а на стыке между временем и вечностью, между земным и небесным бытием.
В-четвертых, необходимо иметь в виду, что А.С. Пушкин не только имел достаточно развитое религиозное чувство и глубокие духовные переживания, но и органично жил в православной стихии, был человеком религиозно просвещенным. По его собственным признаниям, он прочитал Библию «от доски до доски». Знаком он был также и с житиями и поучениями святых Отцов Церкви. По воспоминаниям современников и друзей поэта, Пушкин отличался особой духовной чуткостью и тягой к религиозно-философской тематике, правда, на разных этапах творчества по-разному воспринимаемой: по молодости он даже склонен был кощунствовать на религиозные темы (злосчастная «Гавриилиада» есть тому наиболее красноречивый пример). О религиозности Пушкина писала в своих записках и А.О. Смирнова: «Я думаю, что Пушкин – серьезно верующий, но он про это никогда не говорит. Глинка рассказал мне, что он раз застал его с Евангелием в руках, причем Пушкин сказал ему: «Вот единственная книга в мире – в ней все есть»[16]. «Я и не подозревал, что у него такой религиозный ум, что он так много размышлял над Евангелием»[17], — удивлялся Барант. «Религия, — говорил сам Пушкин, — создала искусство и литературу, — все, что было великого с самой глубокой древности; все находится в зависимости от религиозного чувства… Без него не было бы ни философии, ни поэзии, ни нравственности»[18]. «Как Пушкин созрел и как развилось его религиозное чувство! Он несравненно более верующий, чем я»[19], — таковы чрезвычайно интересные для нас слова В.А. Жуковского.
В-пятых, любой, сколько-нибудь чуткий читатель не может не заметить, что практически каждая строчка стихотворения совершенно естественно наполняется многообразным религиозным содержанием, вызывает целый ряд религиозных чувств и ассоциаций.
В-шестых, уж слишком необычным выглядит это стихотворение великого поэта по своему языку, образному строю, мироощущению и огромной духовной энергии, в нем заложенной. Его не поставишь в один ряд с такими стихотворениями, как «Я вас любил…», «Я помню чудное мгновенье…», «Памятник», земная житейская основа которых для всех слишком очевидна.
В-седьмых, о пророческом даре самого А.С. Пушкина убедительно и веско говорили многие русские мыслители[20]. Следовательно, мы не одиноки в попытках метафизической интерпретации творчества великого поэта. И надо полагать, что мы не ошибаемся, говоря о существовании особой герменевтической традиции, соответствующим образом толкующей поэтический гений и духовный строй личности Пушкина.
Предложенное нами прочтение «Пророка» делает фигуру самого великого русского поэта более величественной, душу его — живой и близкой каждому русскому сердцу, значение же его для русской культуры и истории — несравнимо превосходящим то, которое приписывалось ему в традиционном советском литературоведении. «Ибо Пушкин учил Россию видеть Бога и этим видением утверждать и укреплять свои сокровенные, от Господа данные национально-духовные силы. Из его уст раздался и был пропет Богу от лица России гимн радости сквозь все страдания, гимн очевидности сквозь все пугающие земные страхи, гимн победы над хаосом. Впервые от лица России и к России была сказана эта чистая и могучая “Осанна”, осанна искреннего, русским Православием вскормленного мироприятия и Богоблагословения, осанна поэта и пророка, мудреца и ребенка, о которой мечтали Гераклит, Шиллер и Достоевский»[21].
[1] Псевдо-Дионисий Ареопагит. Письмо Дорофею Диакону // Мистическое богословие. Киев, 1991. С. 12.
[2] В этот же ряд входят херувимы и престолы. Второй ряд ангелов – господства, могущества и власти, а третий – начала, архангелы и ангелы.
[3] Лк. 2; 9.
[4] Наставления старца Варсонофия // Оптина Пустынь. Русская православная духовность. М., 1997. С. 214 – 215.
[5] Быт. 1; 1.
[6] Ин. 1; 1.
[7] Исайя. 6; 3.
[8] Быт. 1; 2.
[9] 1 Кор. 15; 44.
[10] Мф. 10; 16.
[11] Тютчев Ф.И. Silentium // Полн. собр. стихотворений. Л., 1987. С.106.
[12] Лермонтов М.Ю. Пророк // Соч.: В 2 т. Т.1. М., 1988. С.224.
[13] 2 Кор. 12; 3,4, 7 – 9, 15. Как свидетельствует один из известных знатоков раннего христианства епископ Кассиан, «… Павел был одержим тяжелой болезнью, которая постоянно давала о себе знать мучительными и удручающими припадками. Но в этом невзрачном и немощном теле был заключен могучий дух. К апостолу приложим его собственный образ сокровища в глиняных сосудах (2 Кор. 4; 2)» (Епископ Кассиан (Безобразов). Христос и первое христианское поколение. М., 2001. С.199.).
[14] Цит. по: Митрополит Анастасий (Грибановский) Пушкин в его отношении к религии и Провославной Церкви // А.С. Пушкин: путь к Провославию. М. , 1996. С. 82.
[15] Исайя. 6; 5 – 13.
[16] Цит. по: Мережковский Д.С. Пушкин // Пушкин в русской философской критике. М. , 1990. С. 123.
[17] Там же.
[18] Там же.
[19] .Там же.
[20] См., например.: Ильин И.А. Пророческое призвание Пушкина // Пушкин в русской философской критике; Франк С.Л. Религиозность Пушкина // Там же.
[21] Ильин И.А. Пророческое призвание Пушкина. С. 354.