Мы вместе с ним подхватили запрокидывающееся, поразительно твёрдое – твёрдое, как камень, тело Холмса и – делать нечего – уложили прямо на землю. Вернер, впрочем, скинул и подстелил то убожество, которым разжился у старьевщика, одновременно пресекая мою попытку сделать то же со своим пальто.
- Простудитесь, доктор.
- А вы – нет?
- Я не простудлив.
Холмс зажмурил глаза и, казалось, потерял сознание, но я знал, что это не так. Вернер наклонился было – не то придержать голову, не то ещё чем-то помочь - я удержал его:
- Не надо, не трогайте. Биться он не будет – я такое уже видел, а от прикосновения судороги могут усилиться. Просто дайте ему покой несколько минут, и приступ разрешится.
-Да что это за приступ? – воскликнул Вернер встревожено – родственника своего он, очевидно, не настолько хорошо знал, как Майкрофт или я. Рона тоже смотрела испуганными глазами, и больше для неё, чем для Вернера я разъяснил, зная притом, что Холмс слышит меня настолько, насколько затуманенное болью сознание допускает его сейчас слышать:
- Эпилептиформные припадки, но не эпилепсия, однако, бывают у него с подросткового возраста в минуты напряжения нервных сил или других чрезвычайных обстоятельств. Нечасто, слава Богу, и последствий, в отличие от эпилепсии, не оставляют. Специалист, некогда пользовавший его, склонен видеть в этом проявления застарелого истерического невроза. Холмс своей болезни не скрывает, оттого и я сейчас говорю вам. На моей памяти такое бывало несколько раз, потом проходило. Беда. Что в момент таких судорог он испытывает очень сильную спастическую боль – в основном, в спине, и лёгкий массаж помог бы, да где его тут сделать, в таких условиях. Кстати, хоть и совершенно не владеет членами и пока не может их расслабить и успокоить, он нас слышит сейчас и, может быть, понимает, и память о происходящем во время приступа, в какой-то степени сохранит – тоже в отличие от эпилепсии.
- Истерический невроз? – переспросил ошеломлённый Вернер. – Да ведь это – дамская болезнь, раздражение матки? Разве этакие люди ей подвержены?
- Дурно же вас учили в университете, - с удовольствием сказал я. – Истерия – болезнь не матки, а высшей психической сферы, представленная очень разнообразно. Кстати, случаи так называемого чудесного божественного исцеления, вероятно, к ней же и относятся, ибо лечение истерии возможно скорее внушением и простыми успокоительными, чем сложными способами. А подвержены ей могут быть все, у кого есть эта самая высшая психическая сфера, особенно натуры сложные и артистические, вынужденные загонять себя в тесные рамки. Дуболомы, вроде здешних егерей, понятно, истерией не пострадают. Субстрата недостаточно. Да и натуры самоуверенные, не видящие ни в чём сложностей, едва ли.
Вернер фыркнул, как лошадь, но ничего не сказал, хотя, безусловно, мой камешек в его огород принял. А я перешёл к мысли, возникшей у меня не только что, но подошедшей к моменту, как нельзя лучше.
- А вы планируете направить его прямо во вражье логово, откуда он чудом только вырвался, и где неясно даже, что с ним такое делали, чтобы добиться вот этого всего, и где сама атмосфера для него, конечно же, невыносимо тягостна. И вот что будет, если и там с ним начнутся такие приступы, и всё чаще? Он ведь во время них совершенно беспомощен. А что, если из него снова, как из глины, начнут лепить что-нибудь похуже Магона? Выдержит ли вообще его психика, и будет ли обратим вред? Вам с Майкрофтом это, может быть, и можно будет списать в неизбежные потери – у вас грандиозная задача – куда нам, смертным. А вот я другого мнения. Не хочу, не могу снова потерять друга, а Рона – отца.
Вернер ответил мне не сразу, и для моей горячности очень сдержанно – подумав, медленно покачал головой:
- Доктор, это не мне и не вам решать. Подбросить такую приманку, как живца, самый лёгкий и быстрый способ поймать профессора с поличным, да доказать преступность его научной деятельности. Шерлок это понимает – оттого и согласился, хотя ему, конечно, страшно, и побольше вашего. Всё равно конечное решение мы будем принимать вместе, и не без вас. А не решим так – ну что ж, будем думать другую комбинацию. Всё равно ни вы, ни я, ни Майкрофт, ни сам Шерлок этого теперь так не оставим. Только время. Время против нас. Профессор может сняться с якоря, скрыться, уплыть хоть за границу. А скольких ещё своих «големов», да и беспечных Моцартов погубит, пока мы до него доберёмся.
- Моцартов? – не понял я, глянув на него снизу вверх. Снизу, потому что я к тому времени уже опустился на колени рядом с Холмсом и, видя, что спазм расслабляется, начал потихоньку, осторожно, как до хрупкой статуэтки касаясь, оглаживать через одежду напряжённую грудь.
- Есть такая не то гипотеза, не то легенда, - проговорил, глядя куда-то мимо меня, Вернер, - будто талантливого, Богом поцелованного Моцарта отравил из зависти старательный и усердный, но не гениальный его товарищ-музыкант Сальери. За то, будто бы, что Моцарт слишком легкомысленно пользовался своим даром, уделяя кабакам и женщинам то внимание, которое Сальери всецело отдавал клавесину. Отдавал – а отдачи такой получить не мог. Кажется мне, что и профессор наш, Богом не поцелованный, всегда с досадой смотрел на Крамоля и ему подобных, кому дано. Ну, и действовал, как Сальери, только ещё и «Маленькую ночную серенаду» начал играть от своего имени. Тут он, положим, дальше пошёл… И погубил себя, как учёного, сделавшись преступником, потому что в этом противостоянии Бога и дьявола дьявол всегда побеждает.
Он вздохнул, словно бы с сожалением. А я снова подумал, что Вернер умнее и глубже, а стало быть, и взрослее, чем кажется на первый взгляд. Мне казалось теперь, что юношеская запальчивость борется в его душе с глубоким и мудрым пониманием человеческой природы. Которое должно в итоге победить, так как время на его стороне. Уже несколько раз я видел, как зарвавшись в споре или занесшись в беседе, Вернер как-то ловко и умело, обезоруживающе смягчает углы, уходя от ссоры. Это дипломатическое умение наверняка делало его ценным в глазах Майкрофта Холмса.
- Эти припадки – плата, - вдруг услышал я слабый, ещё пока закованный в гортани болью, голос Холмса.
- Слава Богу, вам лучше!
- За что же плата? – заинтересованно спросил Вернер и тоже присел на корточки, вглядываясь в белое лицо двоюродного брата.
- За слабость – это в общем смысле. А в частном, за воспоминания. Мне удаётся время от времени урвать кусок у того тумана, которым для меня окутано прошлое. Но за это приходится платить.
- И что вы вспомнили? – живо спросила Рона, которую философские проблемы интересовали заметно меньше практических.
- Ничего отчётливо определённого. Просто свой сон. Но, думаю, это важно…
- Сон о чём?
- О ком…, - поправил Холмс. – Доктор, прошу вас, помогите мне сесть, только, пожалуйста, не резко.
- Будьте покойны, - заверил я. – Это я как раз умею. Расслабьтесь лучше и совсем не напрягайте мускулы – я сам посажу вас.
С моей и Вернера помощью он приподнялся и остался сидеть, прислонившись к кнехту. Я стал поглаживать его спину и шею, с удовольствием чувствуя, как мягчают под моими пальцами сведённые мышцы. Он не возражал. А Рона снова спросила:
- Хорошо, о ком?
- О том человеке, который был сейчас в лодке. О латиноамериканце, главном над гребцами, насколько я понял.
- Арчивелла? Вы видели его во сне?
- Да. Только там его звали Мармората. Сеньор Чезаре Мармората. Он был приставлен ко мне, как сторож, и уговаривал покориться судьбе. А я прощался с таким местом, где камень, фонари, парапет, тёмная вода, текущая, а не стоящая, как здесь. Прощался, как перед смертью, обречённо. И я был…другим. И этот человек называл меня так, как вы, доктор. Мистером Холмсом.