...Серафим, притихший на печи, с нетерпением и некоторой оторопью ждал своих сватов.
- А вдруг откажет? Может, и правда она меня разлюбила, а Илюшку полюбила? Ну не может быть такого! Ведь замечал я ее тоскливый взгляд, да и глаза у нее были на мокром месте, когда я нарочно с Нюркой заигрывал, а на нее не обращал внимания.
- А может, мне показалось? – мучился он сомнениями. – И что-то они так долго не едут? – поглядел он на ходики, висевшие на стене. Прошло всего полтора часа.
Он все понял, когда увидел сияющие с ухмылкой глаза своего закадычного друга Петьки и прослезился от счастья. Быстро смахнув предательски набежавшую слезу, он ловко соскочил с печи.
– Твоя и ничья больше! – стянув с головы шапку и махом шлепнув ею об пол, сказал Петька, предложив обмыть это дело.
– Ну, ну! Не торопись, чертово отродье, не лезь вперед всех-то! – шутя прикрикнул на него Федор Егорович. – Мать, доставай пол литру и чего закусить! – попросил он жену.
Симка сидел как на иголках. Еда не шла в горло, а душа рвалась в Малиновку.
– Ладно, ступай, чего уж там! – сказал понимающе отец.
– Спасибо, бать! Простите меня, дядь Вань, Петьк! – извинялся перед гостями Симка.
– Беги, беги, дело молодое! – в один голос прокричали захмелевшие мужики.
Радостно забилось сердце, когда под окнами скрипнул снег от чьих-то сапог. Тася ждала своего возлюбленного и была уверена, что это его шаги. Что-то необъяснимо-волнующее тянуло за дверь. Хотелось лететь и раствориться в счастливом мгновении встречи. Она резко распахнула дверь и застыла. Симка тяжело дышал, пальто нараспашку, шапка сбилась на затылок. Он бежал всю дорогу. Минуту молча они смотрели друг на друга, как завороженные.
– Любань моя! – широко раскинув руки, с такой ласковой нежностью, наконец, произнес он эти слова, что она не помнила, как оказалась на его руках и осыпала, осыпала его лицо жаркими, порхающими поцелуями, будто сошла с ума. И опомнилась лишь после того, как он рассмеялся заливистым смехом.
– Ну хватит, хватит, задушишь ведь! – счастливо упрекал он ее.
Разрешив пройти в дом, Тася не знала, что нужно делать дальше. Она стала суетиться, бегать, хлопать заслонкой в печи. Ей хотелось чем-нибудь его угостить и показать, какая она хозяйка, чтоб он не сомневался в своем выборе. Но он подошел к ней, взял за руки и так по-мужски посмотрел на нее, как умел смотреть только он, что она обмякла вся и припала к нему на грудь. Ей было уже все равно, что будут говорить про неё люди, но он не стал задерживаться надолго, боясь наделать глупостей. Пусть будет все как у людей, уж слишком она была ему дорога, потерпеть оставалось недолго. Когда он ушел, она, остыв от горячих приливов любви, до самого утра не сомкнув глаз, все ругала себя и стыдила за проявленную женскую слабость.
Утром, придя на ферму, бабы вздыхали, приговаривая: «Эх, хе, хе... Бабы каются, а девки замуж собираются!.. Эх, Тася, уж больно свекор-то у тебя строгим будет, наплачешься ты с ним! – жалели они ее.
– Ничего, уважу как-нибудь, зато тетка Федора хорошая женщина! – успокаивала себя вслух Тася.
– Что ей, со свекром, что ль, жить? У нее Симка вон какой, пожалеет, в обиду не даст! – раскидывая сено по кормушкам, из разных концов фермы кричали девчата – ее подруги: Маня Бодаева и Полечка Попова.
– Таська, Илюшка сено везет! Чернее тучи! – чуть погодя влетев в коровник, крикнула Маня. – Мы тута, если чё, крикни!
Илья подъехал к ферме, привязал к столбу вожжи, взял вилы и стал скидывать с воза сено. Тася решила положить всему конец к пошла перед ним виниться.
– Илья! – только лишь успела произнести она.
– Молчи! И никогда, слышишь, никогда не подходи ко мне, я не хочу больше тебя видеть! – чужим голосом предупредил ее обманутый жених и со злостью воткнув вилы в сено, поспешно удалился.
Тася опешила, не ожидая от него такой резкости, и, фыркнув, пошла в коровник. Не пройдет и месяца, как он сосватает в жены соседскую девчонку, которая родит ему впоследствии двоих детей, а Тасе выпадет нелегкая доля – принести в начале войны в его дом похоронку о его гибели смертью храбрых.
***
Господи! Страшней всего было получать на почте среди треугольных писем конверты со штампом. Иногда по неделям держала их у себя. Все оттягивала, оттягивала горе подальше от несчастных, а когда понимала, что тянуть больше некуда, настраивала себя и струной в дом входила. Бабы не сразу верили, каждая надеялась на ошибку, чего на войне не бывает. Вон в Красном Холме, Почукаевым принесли похоронку, а через три месяца он из госпиталя письмо им прислал. Был это единичный случай, а надежду поселил в каждое сердце. После каждой похоронки горе чужое, как свое, переживала. Вот Бог и миловал ее дом, обошел похоронкой-то.
Далее: "Свадьба"