ЛИСТ в Веймаре

               
               

     Это было в годы его странствий.
     Веймар 1841 года – захолустный простой городок. Каменный Нептун украшает фонтан рыночной площади. Впрочем, в обычные дни  угрожать трезубцем решительно некому. В центре всей жизни городка – герцогский двор. При нем не так уж давно служил тайным советником Иоганн Вольфганг Гете. Но, говорят, сойдя в лучший мир, он унес с собой и ключи от всех Веймарских часов. Придворный театр. Когда-то здесь дирижировал Гуммель. С тех пор мало что изменилось. Играли старинные оперы. Нежные девушки из свиты княгини представляли живые картины. Приезжали столичные шпагоглотатели. Словом, жизнь, как воздух в заколоченной комнате.
     И вдруг!.. Случилось такое, что если бы в скромную куриную лужу бултыхнулся сверху царственный лебедь. Приехал Лист. Длинноволосый колдун, возмутитель спокойствия. Как всегда слава неслась впереди. Но когда он садился за фортепьяно, обычная комната превращалась в палату чудес. Из под сухих пальцев били мощные струи сверкающих брызг, разливалась широкая водная гладь. Рушились горы. Лукавый насмешник обнажал греховные помыслы. Пророк жег сердца. Проклинал, сталкивал в пропасть. И вдруг увлекал в горные выси, открывая тайный смысл жизни. Он не играл, он раздавал свою жизнь. И люди — обычные, взрослые – ошеломленно замирали, затем кричали, рвались, тянули руки вперед.
Подняв на дыбы город, он исчез. С тех пор Веймар ждал этого человека. И дождался через год. Теперь он не только играл, но и дирижировал: чуть изогнувшись вперед, распластав длинные руки, парил над оркестром, над всем залом. Черная журавлиная фигура трепетала как флаг на ветру.
После концерта герцог, вручая орден Белого Сокола, тяжеловесно по-прусски острил:
-Мсье Лист! .. Победителю от побежденных – в знак безоговорочной капитуляции. Я вынужден…
-Благодарю, ваша светлость. Я желаю, чтобы оружие завоевателя был всегда только мирный инструмент искусства.
- Говорят, еще трудней сражаться с вашим остроумием.
- Мое остроумие на фортепьяно.
-Я предлагаю вам пост придворного капельмейстера в моем театре. Подумайте об этом серьезно, мсье Лист.
С этих пор каждый год наезжал он сюда дирижировать. Но подумал о Веймре, как о доме своем, только лет через пять.
Когда-то  ядовитый друг Генрих Гейне  обвинил его в том, что он любит совать свой длинный нос во все горшки, где варится будущее Европы. Гейне прав. Это блюдо всегда волновало его.
Совсем еще юным он ощутил несправедливость мира. Влюбился в свою ученицу –дочь английского консула. Ему дали понять: плебей – пусть виртуоз – должен знать свое место. Он ушел в себя и книги, стал меланхоликом. Но пушки 30-го года вылечили вялого юношу. В поисках правды он заметался от одного увлечения к другому, пока не споткнулся о сен-симонизм и учение аббата Ламенне. Да и как не споткнуться?! Всеобщее братство людей труда, искусство в форме прекрасного, художник не шут и лакей, а жрец, пророк, несет народу свет этой истины… Сколько раз сам думал об этом!
- Идеи, как знамя. С ними он двинулся в путь: начал писать «Революционную симфонию». Гуситскую песню времен Яна Жижки и лютеранский хорал объединит французская марсельеза.
 И вдруг он услышал «Фантастическую симфонию» Берлиоза. Боже мой, это была уже новая музыка! Рядом оказался соратник, друг, к тому же гонимый бедняк. С листовским азартом он устремился на его защиту. Статьи следовали одна за другой. Не помогало. Никто не откликнулся. Как  заставить понять и принять музыку – не сочетание звуков по старым канонам, а свободно творимую легенду бойца, поэта, философа?..
Стена. Он не может заставить людей думать иначе, взорвать их восприятие.       
Но ведь когда-то все было еще более однолинейно и кто-то сломал эту однолинейность… Он сидит в открытом ресторанчике лицом к стене, уставившись в одну точку. Идти  никуда не хочется, пить тоже не хочется. Его встряхнул голос:
-Мадам и месье, среди вас находится Лист. Мы просим его проявить королевскую щедрость…   
Как много лиц приближается к нему, как громко они кричат. Его охватывает ярость: что вам - вальс, гавот, польку?.. И вдруг что-то взрывается  в его собственном мозгу… Он же может, он все может. Зачем писать статьи? Он заставит их выслушать все, что захочет, не только Берлиоза, все, что захочет. Он совершит фокус: возьмет в свои руки пианиста  все, что найдет нужным. И покажет им снова. И они все примут и будут счастливы… Как он раньше не сообразил?!
         - Да-да, я сыграю вам, сыграю… - Он садится за фортепьяно и начинает импровизировать.
Это было началом нового пути.
Странствующий рыцарь музыки. Он перекладывает на фортепьяно все лучшее, что создано до сих пор. Вновь открывает Бетховена, Шуберта, Глинку. Он возвращает Европе не только ее же богатства давнишние, но и новые – Берлиоза, Шопена, Шумана…. И Европа с восторгом принимает щедрые дары Листа.
А свое?.. Свое показалось менее важным, менее зрелым. Он не кончил «Революционную симфонию». Он вообще тяжело и нескоро превращает замыслы в музыку. Маг-импровизатор за фортепьяно и недовольный собой тугодум за нотной бумагой –таков он в то время. 
Десять лет, как одержимый, носится он по странам и городам, открывая людям красоту, о которой даже не подозревали, а если и знали кое-что – знали дурно.
Десять лет. Чего только не было за это время?!
Труд громадный, нечеловеческий. Творчество – ощупывающее, изучающее… Успех, деньги… Он мог бы выстелить золотом все дороги, по которым прошел. Легко и радостно он отдавал это золото людям и музыке. Памятник Бетховену, детские приюты, пенсии музыкантам… Голодающие бедняки, артисты, студенты, ткачи  имели право на его сердце и его дары.
Но вот, кажется, случилось несчастье… В Киеве, после концерта, его представили русской княгине Каролине Витгенштейн.
Глаза посмотрели куда-то мимо него. Его охватила непривычная досада. Вдруг низкий голос запел, издеваясь:
- Вы, как Летучий Голландец. Страны и города трепещут при приближении странного призрака. Так пишут газеты.
- Газеты всегда преувеличивают, княгиня.
- Н-ну, совсем немножко. Вы фантастически щедры, дорогой просветитель. И делаете щедрыми людей. Правда, и платят тем, что имеют – восторгом, коронованием…
- Если бы они платили и пониманием.
- Вам мало?!
- Коронуют виртуоза – не просветителя. Я пытаюсь раскрыть красоты Бетховена, а они беснуются после  галопа и вальса.
-Автором которых является Лист, не так ли?
- Поверьте, это не фраза. Я слишком дорожу своей миссией.
-А собственной музыкой?
-Я всегда пописывал, княгиня. Но большие замыслы…
- Как ростовщик, храпите на дне сундука?
-Увы, с которым я таскаюсь по дорогам Европы.
- В надежде распаковать его в собственном доме? И посидеть на досуге, перебирая сокровища… - И рассмеялась совсем не по-светски.
- Вы ошеломляете своей проницательностью.
Чудо встречи… Кто может понять, как оно каждый раз происходит?!
С тех пор он лишь совершает поездки-круги, возвращаясь к исходной единственной точке. Оказалось жизнь не так уж щедра. Того, кто был нужен ему, она раньше спрятала, а потом показала слишком поздно. И он должен все начинать сначала.
Старый парк в украинском имении княгини. На скамье двое. К их ногам тихо падают листья.
- Я должен ехать.
- Веймар – противная немецкая дыра.
- В сущности, выбора нет. Если бы в Пеште нашлось для меня местечко… Но Габсбурги не расположены  ни к венгерской музыке, ни к музыке в Венгрии…. Каролина…
- Мне страшно Франц. Развод в России… У меня дочь… Мой муж близок к Николаю.  Если бы царь захотел…
  - Он не захочет, Каролина. Я как-то играл у него. Он заговорил с адъютантом. Я перестал играть. Наступила тишина. Он спросил, отчего я бросил играть. Я ответил: Когда ваше величество разговаривает, все должны молчать. Через несколько часов, по приказу полиции, я покинул Петербург.
- О, ваше несравненное остроумие!
-.Но это было совсем не остроумие.
  - Независимость в России – фантастически дорогое блюдо.
            - Я не знал, что встречу вас. Жена герцога Веймарского доводится сестрой Николаю.
  - Вы рассчитываете на помощь православной святоши?
  - Больше всего на вашу любовь. Нам предстоит основательная драка. Нас встретит зло, предрассудки, зависть, презрение. Розы мы будем дарить только самим себе. Согласны? Ну!
- И, да поможет нам Бог!
И вот Лист в Веймаре – теперь уже надолго. Гулливер среди лилипутов.
- Маленькая  капелла, маленький театральный оркестр. И хромой интендант гофмаршал фон Шпигель в придачу, преданно охраняющий каждый герцогский таллер. Ну какому безумцу взбредет в голову превращать этот паноптикум в мюзикштат, в музыкальные уши Европы.
Но если десять лет он утверждал во всем мире монолог пианиста, и утвердил, как когда-то король – «концерт – это я», то ему хватит дерзости в этой дыре поставить все, что он хочет, и проиграть все, что он хочет. Ведь в Париже по-прежнему мечется Берлиоз, в Лейпциге с дряхлыми гросфатерами сражается Шуман, в Дрездене вторым капельмейстером работает Вагнер, музыкант и поэт...
В годы странствий, когда ошеломленный и восхищенный Лист бродил в Италии между картин и статуй, искусство открылось ему в каком-то универсальном единстве. Он услышал музыку Сикстинской мадонны.  Рафаэль и Микельанджело раскрыли ему  Моцарта и Бетховена. Он смотрел, слушал, размышлял… Музыка беспредельна. В ней могут скреститься все чувства и помыслы человека. Ни один поэт и художник не может так глубоко и тонко, так просто и ощутимо для всех выразить тоску и томление души Тассо и Гамлета, сомнения и поиски Фауста. Но музыке нужна идея, мысль, сюжет. Программная музыка Берлиоза близка ему, но он пойдет по иному пути. Показать мысли, мечты, чувства человека, а не действия. Ощущение от природы, а не природу.
Но как показать?.. Форма должна быть гибкой, свободной, как мысль, каждый раз новой, как новая мысль. И все-таки четкой. Как данная мысль. Сделать доступной народу самую сложную музыку. Соединить с поэзией… На это не жалко потрать жизнь.
-Г-н Шпигель, мне трудно быть акробатом. Ставить  Вагнера с нашим оркестром, декорациями.
- Широко размахнулись, мсье Лист. Наш театр  - не  академия. Никто не заставляет вас оригинальничать.
..  - Никто, г-н Шпигель, кроме ... меня самого. А это довольно несносная личность.
            - Мсье Лист, я стар для ваших шуток.
            -О, если бы только для шуток, г-н Шпигель!
            -  Я стар и для того, чтобы увозить чужих жен.
- Это не подлежит сомнению.
- И… и для того, чтобы тайно принимать бунтовщиков Кошута.
- Как вы сказали?
- Да-да, бунтовщиков Кошута, по ночам.
- О!.. Ну, вы еще не стары, если сможете оказать услуги полиции.
-- Я не доносчик, мсье Лист, я порядочный человек. Но я – патриот.
- Это большое счастье для  Германии. Кстати, с вашего разрешения, скоро юбилей Гете. Вся Германия будет смотреть на Веймар. Надеюсь, мы с вами не уроним себя в ее глазах. Всего доброго! … – и себе, - О, знамя святой новой музыки, как тебя водрузить на Веймарском капитолии,  если надлежит опираться на спину этой придворной лисы?!
- Ночь. Время споров с самым страшным противником – с собой. Здесь острословие не поможет. Хромой дьявол прав. У него Ладислав Телеки – посол революционной Венгрии. Он дал ему письма в Париж. Может быть, там помогут те, кто не предал еще свою революцию… Венгрия бьется на смерть, а придворный  капельмейстер Ференц Лист находится в Веймаре. А?.. Себе не лгут. И все-таки, мое дело? Судьба музыки? Но когда льется кровь?.. Боже мой, в чем же истинный долг, кто рассудит?..
 Он  снова  слышит осторожный стук…
-Что это. Кто там?.. Вагнер, вы?!..
-  Не поднимайте шума, Франц.
- Почему так поздно и так таинственно?
- Да-да…Завтра у вас  мой «Тангейзер»?
- Наконец-то! Конечно, завтра ваш «Тангейзер». Почему не приехали на премьеру?
- Да-да… Я боялся.
-Это был триумф.
-Ваш триумф, Франц!
-Не верите, что вы поняты?
- Я верю – если кто и может заставить понять меня – это вы. Но…,у вас спокойно? В Дрездене революция, в общем, подавлена.
- Как и там?! Венгрия держится до сих пор. Может быть…
-Не верю. Хоть сам, как говориться, делал революцию, был на баррикадах.
  -Фантастика, Рихард! .. Не может быть!
  - Не может быть? Я ненавижу наше общество торгашей и филистеров. И когда ему давали пинка, не мог отказать в удовольствии…Но эта революция не та, о которой мечтаю. Здесь только народ был искренним. Мы с интересом и опаской пробовали – авось выйдет. Каждый надеялся – тот, кто пробует рядом, знает больше тебя. На самом деле никто ничего не знал.
  - В Венгрии Петефи читал песню народу, а тысячи повторяли: «Клянемся , что никогда не будем рабами!». Они тоже не знали? А Париж?
Вагнер отвечал рассеянно:
- Не знаю, может быть. Мне нужно бежать за границу. Нужен паспорт, деньги. У меня ничего нет.    
- Разумеется, я сделаю  все, что нужно. Постойте, а музыка ваша музыка, Рихард?!
«Он глуп. Боже, как глуп этот Лист, любимец судьбы и женщин?!..»
-Кому она сейчас  нужна? Кто ее может понять?  Ваши гроссгерцоги, бюргеры, кумушки. Бросьте, Франц, как вы не понимаете?! Как вы можете здесь жить?!
    Лист молчал долго. А потом с трудом:
- Послушайте, Рихард, я только что завидовал вам – бешено, невероятно…
- Бросьте заниматься детскими игрушками, Франц. Я чудом выскочил…
-Постойте, вы не знаете, что я хочу сказать… Здесь в Веймаре я поставил вашего «Тангейзера», поставлю «Лоэнгрина», потом «Моряка-скитальца», поставлю все, что вы напишите. А вы напишите – вы для этого родились на свет. Я помогу вам, конечно, не в этом дело. Поймите, я заставлю своих музыкантов по восемь часов подряд повторять каждый ваш значок на партитуре, каждый оттенок. Они меня ненавидят. А я, как маньяк… Я знаю, сюда в Веймар будут ездить люди, чтобы услышать Вагнера. И не только Вагнера – Берлиоза, Шумана, Листа, наконец… поэтому я сейчас здесь. И не повесился.
       Вагнер пролепетал ошеломленно:
- Простите, Франц. Я просто забыл, что вы… Франц Лист.
     Опять эти звуки!.. Откуда они? Когда-то венгерский поэт написал ему стихи:
                Ты, который миром звуков правишь,
                Если хочешь вспомнить о былом,
                Так играй, чтоб вихрь, летящий с клавиш,
                Грянул, как борьбы великий гром.
                Если ж мрак лихих времен настанет –
                Траур ты над струнами развей…
    Мрак лихих времен настал. Народ снова хоронит своих героев. Свобода растерзана на баррикадах, расстреляна у стенок, болтается в петле…
           Родина… Домик из одной комнаты, простая кровать, деревянная скамья. Какой - то купец подарил небольшой спинет, на котором мальчик играл. Как давно это было?!
Цыгане располагались у самой деревни. Вечером у костров черные кудрявые люди становилось другими – красивыми, таинственными… Сорвется с места молчаливая женщина с колдовскими глазами, запахнет крепче шаль, обведет всех суровым отрешенным взглядом – и поплывет, вскинув гордую голову, будто раскрывая странную повесть о жизни… затем тряхнет головой, разбросает руки, как бы отшвырнув боль и обиду и пойдет ветерком носиться на кругу…Еще легче, еще…
  Родина… Куруцкие  песни. Их пели солдаты  Ракоци, сражаясь за Венгрию. Потом «Ракоци-марш» стал венгерской марсельезой. Ее пели те, кого сейчас хоронит Венгрия. Будут петь и другие, не раз. И он должен рассказать об этом, как когда-то рассказывали о таком не в своей стране греческие рапсоды.
В старом веймарском парке шумят молодые деревья, посаженные тайным советником Гете. Приветствуя со столетием почившего юбиляра, они приветливо машут флажками и человеку живому, который является душой этого праздника. Он поднял ключи, оброненные старым хозяином, и время  ворвалось в покинутый Веймар.
А человек этот, стоя у римского домика Гете, слушая церковную службу, думал….
Сколько людей проходит через жизнь в никуда, ничего не решая, ни за что не отвечая. Зачем нужно отвечать ему? Тот, кто захочет ответить, чудак, который не должен ждать за это награды. Избравший борьбу не должен думать о смерти. А он хочет наград, боится смерти. Сегодня в театре «Тассо» Гете с его музыкой… Жил поэт Тассо. Его песни знала  Италия. Может быть, знал их и маленький гондольер в Венеции. Тассо был брошен в темницу. Что он там думал? Какой мрак окутывал душу, какой протест рвался из сердца?.. Тассо умер, не изведав триумфа. Какое дело было ему – живому – до того, что потом о нем узнает мир, что гондольер будет петь о нем песни? Нет, человек должен здесь на земле испытать радость победы, радость таланта, а не только его гнет.
«Клянусь памятью твоей, великий старец, в меру скромных сил моих помогать любому таланту. И если слово мое станет еще одним камнем в аду – человек ненадежно устроен – да будет мне страшно остаться тогда наедине со своей совестью».
 Порой трудно представить, что может сделать один человек, если этот человек Лист. Оперы, музыкальные драмы, симфонические концерты… Все интересное новое получало немедленный отклик, соревнуясь с признанным старым. Карлик-оркестр в его руках творил чудеса. В Веймар со всех концов света полетели посылки -  судьбы будущих композиторов. Все, что стоило жизни, начинало ее именно здесь. Но прежде всего он выполнит обещание, данное  Вагнеру в ту страшную ночь. Даже седьмое представление «Лоэнгрина» не вмещает в скромном театре слушателей издалека. Он ставит «Летучего голландца», устраивает вагнеровскую неделю, затем выезжает в Берлин для постановки «Тангейзера».
Он ставит «Бенвенуто Челлини» Берлиоза, а через несколько месяцев начинает репетиции его «Ромео и Джульетты».
Он дирижирует в  Вене, Карсруэ, Берлине, Мюнхене и, наконец, на немецком Олимпе – Лейпциге.
     Олимп давно превратился в паутинный чердак, где злобно каркают вороны и вторят им  совы. У них, наконец, появилось живое дело – глумиться над человеком, к которому теперь уже  тянется весь молодой музыкальный мир.
Сколько борьбы за каждую маленькую победу?!
Лист дрался за новую музыку с Лейпцигом, за репертуар и свободу со двором, за музыкальную академию, за реформу театра, демократизм, современность, за молодые таланты, за вкус народа, за его просвещение. Он дрался с музыкантами своего же оркестра – за мастерство, за искусство. Он отбивался  от беспрерывных укусов Веймарских обывателей, которые с любопытством и жадностью пытались  узнать, что же творится в доме на Альтенбурге.
А дом, как замок святого Грааля, стоял на самом высоком месте Веймара… Музыканты со стен благословляли труженика, просеивающего горы нотной руды в поисках зерен таланта. Здесь звучал рояль Бродвуда, принадлежавший Бетховену, пел скромный пинет Моцарта, рокотал гармониум Листа, созданный им для проверки оркестровых звучаний… И однажды в числе потрясенных  - Серов, изливший восторг на бумаге: «Какими словами описать эту колоссальность мысли и выражения! Лист пел на клавишах, будто осененный небесным наитием, будто свидетель каких-то загробных таинств… Для таких минут можно пешком пройти из Петербурга в Веймар».
       Третий этаж. Рабочий кабинет, очень простой. Рояль. Письменный стол. «Меланхолия» Дюрера. Книги. Ноты.
Здесь он сбрасывал броню остроумия, безукоризненной вежливости и оставался один… Как скупой рыцарь раскрывал заветный сундук, медленно перебирал сокровища… Он искал и творил музыку, размышляя о жизни, отбрасывая привычные музыкальные конструкции и повторы…Свободная поэма – исповедь мятежной души человека, который ищет и спрашивает, тянется к идеалу и сомневается в его возможности, поклоняется святости и любви и издевается над ними… Это был монолог Фауста Гете с сомнениями Листа.
Он задавал вопросы - себе и спорил - с собой…
В чем смысл жизни, если на склоне ее душа человека может быть пустой, бесполезной,  как ствол отработанной шахты – ни огонька, ни движения. Только мысль вяло ползет и плутает по ее тупикам. Как  помирить хочу и могу?.. Знать! Уметь! По счету огромному. Сухую книжную премудрость? О, нет!.. Знать меру жизни, секреты счастья, действовать, исправить мир, природу, свободу предоставить человеку… Детская возня? .. Ни знать, ни действовать, ни быть свободным ни любить по-настоящему нам не дано? Величие целей, борьба за них рождают результат ничтожнейший… как в Венгрии… Но Фауст Гете все-таки сказал: 
                ... жизни годы               
                Прошли недаром: ясен предо мной
                Конечный вывод  мудрости земной:
                Лишь тот достоин жизни и свободы,
                Кто каждый день за них идет на бой!
     Есть ли высшая мудрость?
Но эту мудрость утвердил слепой старик, принявший стук  гробокопателей за симфонию полезного труда.
     «Но разве потускнела сама мысль? Я говорю, как Мефистофель Старина… Мой Мефистофель – Фауст, часть его, сомненья и вопросы. Душа неугомонна и сложна. Зачем же и теперь взывать к потусторонней силе, отделять от нас беса? Он в нас самих. Быть может я не прав?.. Как Фауст стремился к огромному – создать в музыке историю людей, дела, события, мечты… А создал?   Не много. Мечтал зажечь маяк. И чтобы все, кто борется со штормом за талант, не гибли попусту, а доплывали к его огню.
     Но, кажется, вместо маяка здесь замаячит шабаш ведьм… А любовь? Всю жизнь я искал ее. Или она меня. Перед ней одной я складывал на время оружие бойца. Но   до чего мы ищем чистоты, святой любви и до чего же сразу все превращаем в грех! Соблазны, искупленья… Кто виноват в таком противоречье? Да и любовь – как Гретхен не мила, ей не заполнить пустоты, не погасить вопросов бытия».
Ночь уплыла. Смирились мысли, вздыбленное чувство, разорванная на  двое душа. Наступал новый день. Он встречал его, готовым к новой битве.
«Вильгельм Тель», «Эврианта», «Геновева», «Гугеноты»…Спектакли следовали друг за другом. «Тангейзера» после Берлина поставил Мюнхен, затем Вена. Бой за Вагнера был выигран. И, наконец, открытое сраженье Лейпцигу, вторжение в его законные священные границы: огромнейший концерт, предложенный и выполненный им, прошел блистательно. Шуман, Шуберт, Берлиоз, Шопен и Лист ворвались как вешние воды под  своды центрального музыкального зала Гевандхауза. Компания дряхлеющих гросфатеров – Цукюнфтмюзик—дрогнула, заколебалась и потихоньку стала пятиться с немецкого Олимпа.
   Но тучи – сторожа его на небе Веймара – темнели, росли, снижались.
- Что случилось? Плохие вести из России?
- В разводе отказано окончательно. Иначе лишение всех прав, конфискация поместий.
- Родная не волнуйся! Нет закона…
- Есть какой-то: за границей не более пяти лет. А если нет закона, его выдумают. Нужно бежать отсюда!
- Куда?
- Куда-нибудь.
-У нас нет «куда-нибудь». Бороться нужно здесь.
- Для сестры русского царя я по-прежнему преступная, дурная женщина, да еще католичка. В России православные князья мстят мне. Развода не будет. Будет снова – грех смертный.
- Не надо. Для Бога любовь не грех, если она –любовь, а для людей… Мы выбрали.
- Нет, нет! Уедем!
 -Но  - мое дело?
- Ваше дело?! Вы – кость, застрявшая в герцогском горле.
- Ну, это горло меня совсем не беспокоит.
-Веймар ненавидит  вас. Все эти обыватели, филистеры, зловещие старухи, ваши же музыканты, которым вы мешаете жить…
- И я буду мешать во имя музыки, ты знаешь…
- Я знаю, за грех нужно платить…- И потом (с ужасом), нужно смириться…
- Каролина, любимая, ты знаешь, нет человека на земле, который больше чем я хотел бы работать и жить спокойно. Но и теперь, как раньше, насколько я покорен Богу, настолько готов бороться со всеми – за тебя, за музыку.
- Франц, не кощунствуйте! За это он наказывает вас и меня.  В музыке у вас всегда побеждает кощунство.
Он замыкается:
- Ну, если быть точней – любовь.
А она кричит  в ответ:
- Нет, сатанинский хохот!.. Мне страшно…
- Десять лет вы обращаете мня к Богу. Я сам хочу того же. Но у меня видимо душа земная, грешная. И искусство – как душа. Если применить насилие – пыль останется. Разве Богу нужна пыль? И вы – не для небес. – (И вдруг сорвался),
 -Какой ж дьявол наделил вас страстью к богу?!
- Остановитесь! Мне страшно за себя, за вас. Уезжаю. Знаю, вы опомнитесь. А я  расплачусь за грех.
-Каролина!..
 Она уехала. Стало тихо в доме на Альтенбурге. Все чаще навещали мрачные мысли. Семья не состоялась. Дела запутывались.
Интендантом придворного театра сделался Дингельштедт. Заботой его стала касса. Кучка слабых, тупых и ленивых получила подкрепление, стала собираться с силами и, наконец, дала открытый бой – освистала оперу молодого композитора Корнелиуса, поддержанного Листом. Лист покинул театр. Впервые шел без него «Тангейзер», за ним вяло последовал «Летучий голландец». Но какой  же Вагнер без дирижера Листа?!  Все чувствовали— золотая пора Веймара кончается.
Но у него еще была последняя надежда – музыкальная  академия – венец усилий, дум. Даст герцог разрешение – все личные печали станут меньше, терпимее. Дни проходили в борьбе и страстном ожидании. А  вечером в опустевшем доме одинокий человек снова вспоминал и размышлял за фортепьяно…
 Это было в Швейцарии. Их небольшую туристскую группу принимали за странствующих акробатов. Хозяин отеля  по-несколько раз пересчитывал ложки, англичанки-соседки баррикадировали двери от нападения «этой орды, в которой нельзя отличить мужчин от женщин, и господина от лакея»…
Боже мой, сколько света брызжет сейчас из этого далека?!
Фрайбург. Собор святого Николая. Орган Моозера. Капризные отрывистые броски. И вслед – гудящие, наползающие друг на друга, звуки. Милые потрясенные спутники. Восторженные, как всегда немного выспренные, слова Жорж Санд:
-Ты наш учитель во всем!.. Искусство и наука, поэзия и мысль, прекрасное  .           и истинное-открывают двери в храм любви к человечеству!..
         Давно это было. Он уже не расписывается, как тогда, в книге приезжих:
                занятия – философ-музыкант,
                где родился – на Парнасе,
                откуда приехал – от Сомнения,
                куда следует – к Истине…
   Прожито почти полвека. Как? Ошибки, блуждания… И все-таки, в самом главном, самом большом он был верен себе, не жертвовал им ради случайного. Одержимо сражался с одичанием, с узостью, с торговлей талантами со сворой ремесленников, склонявшихся до самой земли перед властью имущих и все еще считавших свои поклоны недостаточно низкими. Верил в два человеческих идеала: искусство и личную доброту. Первому принадлежала жизнь, второму следовал от чистого сердца – хлопотал о молодых талантах  больше, чем о собственной славе и выгоде.
     Все-таки, самое интересное в жизни – люди. Кончиками своих пальцев он всегда дотрагивался до людских сердец. Они бились – живые, беспокойные – то замирали, то пытались вырваться из его цепких и чутких пальцев. Но он владел секретом власти.  И еще он знал: чтобы встряхнуть рассеянную равнодушную толпу, нужно жертвовать собственным сердцем. И он жертвовал. Но сколько людей  еще страдают глухотой! Что нужно сделать, какое сотворить искусство, чтобы вылечить эту глухоту?!
     Мечта об академии провалилась. Отказано окончательно. Быть соучастником в коммерческом предприятии?.. Здесь больше делать нечего. В Рим. Там—она. Может быть, на совершенно черном небе проглянет, наконец,  тоненький хрупкий серп вечной надежды человека.
    22 октября 1861года. Ему исполнилось пятьдесят. На днях он уезжает. Но что это? Вечером к его дому на Альтенбурге, как к замку из скандинавской саги, потекла огненная река. Лист стоял у окна, смотрел на факелы, зажженные не в честь святого Мартина, а в честь его рождения, слушал восторженные крики и не верил своим глазам. Неужели это веймарцы – спокойные, равнодушные, от которых он уезжал, как он думал, непонятым?!
  Человек, давший людям какую-то малость, не исчезает – он ведь сам утвердил это в музыке. И не всегда награда только на небесах. Награда – вот она.
Из какого-то закоулка его потрясенного сознания всплыли строчки Байрона:
Я больше не живу в себе самом –
        Я – часть того, что вижу, в выси горной
        Моя любовь, а городов содом –
        Мучение мое!
    И он воскликнул: «Да нет же, нет! Не в выси горной моя любовь. И городов содом – не только мучение мое, но и любовь моя!»