Это был конец 80-х годов.
Она пришла в нашу школу накануне начала учебного года и разительно отличалась от всех предыдущих директрис, а потому сразу привлекла всеобщее настороженное внимание.
Школа считалась в отделе образования как бы неблагополучной.
Педколлектив был в основном женский.
Даже физрук - пожилая сухощавая женщина с громовым голосом.
Директрисы менялись очень часто, так называемый педколлектив был не коллективом, а двумя группами враждующих между собой теток: сторонников бывшей самой первой в истории школы директрисы и сторонников все еще работавшей здесь уже много лет завуча. Так повелось.
Всякой новой директрисе рассказывали наедине, что завуч непременно метит на ее место и называли круг ее сторонников. Наушничество процветало.
Учителей-мужчин было трое. Двое распределились между враждующими группами поровну, а третий, учитель истории, враждовал со всеми.
Каждая группа педагогов подозревала другую в кознях и каждая учительница прятала, как могла, тетради для контрольных работ своих учеников. Все опасались разоблачений со стороны противника.
Я увидела ее впервые, когда она шла по школьному коридору, высокая и стройная, с аккуратной и красивой прической, в подогнанной по фигуре и тщательно выглаженной одежде.
Позже я узнала, что свою одежду она шила сама из тех тканей, которые в то время еще не содержали синтетику, а потому безбожно сминались.
Думаю, ей было тогда лет 45.
Какая-то аура спокойной уверенности, не враждебной строгости и доброжелательности обволакивала ее.
Эту ауру почувствовали все - и учителя, и ученики.
Она лично познакомилась с каждой учительницей и с каждым учителем.
Некоторые пытались ввести ее в курс распрей, но выходили из ее кабинета в полной растерянности. Вскоре поток благожелателей иссяк.
Микрорайон, в котором находилась школа, был тоже не очень благополучный.
До детей мало кому было дело.
Само здание школы к концу учебного года выглядело изнутри и снаружи, как после вражеской атаки.
Особенно страдали туалеты, как женские, так и мужские.
Барашки кранов для воды были заботливо сняты завхозом, чтобы никому не было повадно их скручивать. На стенах можно было прочитать или увидеть много познавательной информации о директоре, завуче, учителях, о девочках и мальчиках.
При этом уже при входе в школу ощущалась характерная неистребимая ни в одном
образовательном и медицинском учреждении Союза смесь запахов неправильно используемых туалетов, хлорки и табака.
Накануне каждого нового учебного года, когда районное начальство организовывало смотр школ, наша школа тоже сияла и пахла свежевыкрашенными и побеленными классами, в туалетах была счищена прошлогодняя кора и все барашки на кранах сияли новизной. Это старались богатые шефы - домостроительный комбинат.
Помню, как в начале учебного года она пригласила (именно-пригласила) в актовый зал отдельно мальчиков и девочек разных возрастных групп и о чем-то говорила с ними наедине. В зале стояла абсолютная тишина. Где и какие слова она находила для них, как начинала говорить с ними и как заканчивала разговор, я до сих пор жалею, что так и не узнала.
Позже я поняла, почему они внимательно слушали ее: она уважала их, говорила на понятном им языке, без высокомерия, без расхожих нравоучений, не ставила перед ними не достижимых сложных задач, не призывала всех учиться на отлично.
Первая задача была простой и неожиданной - научиться культуре поведения в школьных туалетах, коридорах и классах.
Думаю, дети впервые услышали от нее словосочетание - "цивилизованное поведение".
Она придумала и предложила им новые правила дежурства классов по школе, а поскольку уже все понимали, о чем идет речь, то к концу года школьное здание выглядело почти как 1 сентября.
Я не помню, чтобы она при ком-то повышала на ученика голос. Разговор с провинившимися происходил наедине в ее кабинете, и оттуда никогда не раздавался ее раздраженный голос.
Позже я поняла, что она умела найти нужные слова и нужный тон разговора , чтобы донести до ребенка всю неприглядность его поступка.
Когда разыгравшийся на уроке класс несчастная учительница не могла остановить, в кабинет директрисы просовывалась взъерошенная голова самой примерной ученицы с учительским призывом о помощи.
Когда она шла по коридору, из двери класса высовывалась та же голова и исчезала.
Она входила в уже притихший класс, медленно подходила к учительскому столу и умела так смотреть на учеников, что каждому казалось, что она смотрит только на него и видит его насквозь.
Она не спрашивала, кто именно безобразничал. Она каким-то чутьем угадывала это по глазам.
- Ну, вот, мы и договорились, - и каждый думал, что она договаривалась именно с ним.
Она уважала учителей, но не прощала грубое и неуважительное отношение к детям.
Особенно-рукоприкладство. Здесь она была жесткой и бескомпромиссной. Никакие регалии и прежние заслуги не помогали, с такими учителями школа расставалась.
Удивительно, что при этом она не наживала себе врагов.
Позже я поняла и это: она была компетентна в той сфере, в которой работала.
Она не вызывала в школу родителей, чтобы пожаловаться на их ребенка и не поддерживала в этом учителей, потому что была уверена, что жаловаться на учеников могут только некомпетентные учителя.
Это она прекратила практику публичной порки родителей нерадивых учеников на классных родительских собраниях.
И еще: она не боялась никакой аудитории (учеников, учителей, родителей) и никогда не говорила по бумажкам, ее выступления перед любой аудиторией были логичными, обоснованными и интересными.
Сейчас я пытаюсь вспомнить, содержали ли выступления и доклады перед учителями какие-нибудь расхожие в те времена идеологические призывы и лозунги и не могу вспомнить ни одного такого примера.
Она пробыла директором нашей школы недолго, но сумела вывести ее из кризиса человеческих отношений.
На последнем выпускном вечере ей вручили большую круглую металлическую медаль, отлитую на местном заводе.
На лицевой стороне была надпись «За укрощение строптивых».
На обратной стороне-одно слово - «Справедливейшей».
Она всегда считала эту медаль самой большой наградой за свой труд.
11.12.2020