По социологическим опросам 60% женщин и 30% мужчин чувствуют себя одинокими. Грустная статистика – кто любит, тот не бывает одинок. Об этом и рассказ.
О. Генри не возразил бы, что я взял название его новеллы. Тем более, что это документальная история.
17–ое декабря. НМИЦ им. Петрова, ведущее научное онкологическое учреждение в Питере. Если не смотреть вниз, то может показаться, что ещё осень. Рядом с окном клён, за ним две ели подчёркивают яркую красоту оставшихся листьев Пытались позавтракать – не к месту и не ко времени. Оно от нас никак не зависит, особенно когда ждёшь, тем более здесь. У Иры иногда сжимаются кулачки, думаю, инстинктивно. Почему нервничаем – ожидаем каталку за Ирой на плановую операцию. Мы её не планировали. Врачи поставили в очередь на сегодня – это их план.
Шаги в коридоре, у Иры испуганные глаза. Сжимает губы. Входит лечащий нас профессор и огорошивает:
– Операция откладывается. Врач из 40–ой рекомендует подстраховаться, установить фильтр на вену. У них в клинике сейчас свободно. . . Не переживайте вы так, ничего страшного. Ваша опухоль развивается очень медленно. За месяц ничего не может случиться. Не беспокойтесь.
Выписывают. Правильнее – выталкивают. Неожиданная неприятность вначале раздражает, потом расстраивает. Вначале ругаешь других, потом себя – что не так сделал?
В 40–ой клинике сразу забирают в операционную. Сказали «быстро». Хожу часа три, сидеть не могу. Что случилось? В голову лезет одно страшнее другого. Бежит хирург. Прислоняюсь к стенке. Не хватает воздуха.
– Успокойтесь, всё нормально. Долго, потому что не получалось. Пытались ставить – бесполезно.
На следующий день проверяют на томографе и обнаруживают: то, что хотели сделать, – невозможно. На наши вопросы: «Почему до операции не посмотрели, причём ещё в Петрова? Не знаете принцип "primum non nocere" – не навреди?» – ответить не смогли. В отделении у них кандидаты медицинских наук и профессор.
Спустя несколько дней после злополучных процедур появилась сильная боль. В рассказах Гаршина о русско-турецкой войне на Балканах есть эпизод. Колонну Скобелева на марше неожиданно обстреляла турецкая артиллерия, много потерь. На дороге лежит молодой солдат с распоротым животом. Вырванные осколком кишки рядом, в пыли. Болевой шок. Левой, здоровой рукой, он засовывает их обратно, по лицу ручьём льются слёзы. Вот и нас неожиданно обстреляли, медицина.
Мы дома, постельный режим. Лечение и упражнения через боль, через не могу. Не сразу, но начинаем вышагивать – потому что каждый шаг даётся с трудом – из комнаты в комнату. Потом на улице добираемся до первой скамейки, чуть не упала, донёс. У Иры запланировано, сколько нужно пройти. Морщится вначале от боли, потом от перенапряжения. Помочь нечем.
С утра похолодало. Чрезмерное перенапряжение дало о себе знать. Видно, как дрожат ноги. Сели.
– Вернёмся?
– Это дорога надежды. Другой у нас нет.
– Сегодня и сил нет.
– Если закончатся – поползу.
9 января. Утро. Непредвиденный звонок по телефону. Отстраняю трубку от уха, очень громко. «Витя?!» – «Мы с Ниной в Питере. Учти, звоню не ночью в дверь. У приятелей юбилей, не собирались, но узнали, что Ира заболела, прилетели».
Он сам невысокий и голос ниже некуда – раскатистый бас стелется по полу, в институте заставляли закрывать дверь. Дали ему отдельный кабинетик, пришёл с просьбой поставить телефон.
– Зачем? Тебя без него слышно.
– Мне с Москвой разговаривать!
– Открой окно.
Возвращались мы как–то с Ирой из отпуска с моря поездом. Везём прекрасное настроение. Хорошим всегда хочется поделиться с друзьями. Вышли в Краснодаре, стоим в три часа ночи перед дверью. Она берёт инициативу в свои руки. Звонит кодом: один длинный, два коротких. Длинный, конечно, условно, ночь всё-таки. Такое впечатление, что даже звонок у неё нежный. Ждёт минутку, повторяет код. Топают босые ноги, заспанный голос:
– Кто там?
Ира приглушённо, на явку ведь пришли, называет пароль:
– У вас продаётся славянский шкаф?
Короткая пауза – не проснулся ещё.
– Что? Что?
– У вас–таки продаётся славянский шкаф?!
Весь подъезд слышит хохот. Шаляпин в образе Мефистофеля позавидовал бы.
Звонок в нашу дверь. «Здра–авствуйте. Это не приветствие, а пожелание здоровья. . . Ирочка отлично выглядит. Болезнь – ерунда». Витя, как обычно, сразу переходит к делу, из-за чего собственно и приехали: "Если хоть чем-то можем помочь, мы останемся. Насчёт отпуска Нина договорилась, я уже свободный человек, в смысле, на пенсии».
Праздник есть праздник, вот только от выпивки, как бывало, одно название осталось. Нина заменяет её рассказом. Залетел к ним домой разговорчивый попугай, дали объявление, никто не приходит. Когда садятся за стол, у него наготове фраза: «Хорошо сидим». Быстренько научила «Виктор дурак». Работа новая, квартира тоже, пригласила коллег отметить новоселье. Начальника звать не хотели – туповат, шуток не понимает. Не приглашать неудобно. Муж был в командировке, его никто пока не знает, в том числе имя. Сели за стол. «Хор–рошо сидим».
– Он много говорит и, главное – понимает.
– Выпусти, пусть полетает, может поделится чем-нибудь.
Открыла клетку. Начальник, Виктор Михайлович, молодой мужчина, выше всех, лысина на макушке. Попугай полетал, полетал и сел ему на голову.
Начальник возмутился, прогнал: .
– Почему ко мне сел?
– У одного тебя площадка приготовлена.
Попугай покружил и вернулся, трогает клювом лысину. Начальник спрашивает:
– Что он там делает?
– Изучает.
Притихли в ожидании. Птица разобралась быстро:
– Виктор дурак.
Грохнули все, кроме начальника. Он даже заикаться стал.
– От-ткуда п–попугай знает, как меня зовут?
11 января. Наш профессор отдыхает.
13 января. Начинает побаливать ранее здоровая нога. Вызываем врача, назначает таблетки. Не помогает. – Проверяйте сосуды. Вызываем на дом с аппаратурой: сосуды ни при чём, выписывает другие таблетки. Не помогает. – Вызывайте невролога. – Назначает новые таблетки. Круглосуточный круговорот: врачи — лекарства — аптека. Добегаю до неё ночью за 5 минут. Ира умудряется пошутить: «Врачи заботятся, чтобы не забывали Блока – «Ночь, улица, фонарь, аптека».
Становится хуже, выписывают анальгетики.
19 января. Появился. Можно ехать в НИМЦ Петрова. Болит так, что нельзя сидеть. Заказали перевозку. Это машина, в которой можно возить лёжа. В лифт носилки не помещаются. Санитар приносит кресло. Вывожу на улицу, из кресла переношу на каталку, потому что на кресле в машину не въехать. Не предусмотрено. В машине из каталки больного нужно переместить на лежачее место. Как, если высота у них разная? У носилок два положения: высоко, либо у самой земли. Больного можно бы, как мешок с картошкой, закинуть, или взять за руки и за ноги, а если нельзя дёргать? Хорошо, что я здоровый (физически), перекладываю сам. Отдельное спасибо таким конструкторам, чтобы у них руки отсохли. ХХI век, люди по Луне ходят, правда, не наши, другие. Поэтому наши и не ходят, что такие конструкторы.
В машине Ира меня успокаивает: «Не переживай, всё будет хорошо».
Приезжаем. На лифте поднимаемся на второй этаж, в знакомое отделение. Приходит наш профессор, бодрый, отдохнувший и останавливается, похоже, у него нет слов, даже запинается:
— Зачем… зачем вы в таком виде приехали?
— Лечиться. Мы делали всё, точно по вашим указаниям. Вот итог. Не можем ходить.
Помещают в четырёхместную палату. Первые рабочие для клиники дни, пациентов практически нет. С его разрешения остаюсь ночевать. Часто встаю ночью, держу за руку, натираю мазью ноги – так меньше болят, теперь нужно обе.
Ира старалась хоть немного ходить сама. Через день, вечером, у самой кровати, от боли подкосились ноги. Упала на колени. Так неожиданно, что еле успел подхватить, чтобы не стукнулась. Осторожно поднял, уложил. Держу за руку, глаза у обоих влажные. С тех пор не встаёт.
Новое МРТ, и тут всё рассчитано на здоровых людей. Дороги внутри здания нет. Везу на кресле дворами – сугробы, кочки. Потом лестница, небольшая, но витая, как делали раньше в башнях, чтобы было легче отбиваться от нападающих. В данном случае государство отбивается на ранних подступах от больных, может, кто не доберётся – оно и к лучшему. Повезло, что невысоко.
На ногу не наступить. Гримаса на лице. Моя и врача поддержка на чёртовой лестнице, потом обратно. Профессор ошибся, обещал, что ничего не произойдёт, отложил операцию – всё не так. Образовалась конгломерация и повреждение четвёртого позвонка, отсюда сильнейшая боль. Ничего этого не было при первом поступлении.
Читал в "Записках врача" про онкологические операции. Привозят в клинику мужчину старше пятидесяти, рак в брюшной полости. Положили на стол, разрезали (под наркозом, естественно) – метастазами поражены органы. Удалять нужно всё. Зашили, вернули в палату. Родственникам объяснили: не травмируйте больного, готовьтесь к худшему, ему скажите, что всё удалили, скоро поправится. Лекарства от неизбежных болей выписали, и из клиники… выписали. Месяца через три, приходит к врачу мужчина с большущим букетом цветов. Что случилось? Доктор, вы меня не помните, ну, операцию ещё на животе делали, всё удалили. Пришёл благодарить. Врач уточнил фамилию, с трудом вспомнил, точно – он. Уговорил провериться, мол, обязательная процедура, всем делаем. Смотрит с коллегами – ничего нет, чистые органы. Принял цветы – насколько иммунная система зависит от психологического состояния человека. Болезнь побеждена.
Что сделали с нами? Раздавили психику. Ира на эту тему ничего не говорит, даже мне. Может быть я всё–таки мог настоять на операции?
Пытаемся, через силу, немного ходить. Через два дня вечером, у самой кровати, подкосились ноги от боли. Упала на колени так неожиданно, что еле успел подхватить, чтобы не стукнулась. Поднял, уложил. Держу за руки, молчим. Глаза у обоих влажные. С тех пор не встаёт.
Операция стандартная, если, конечно операцию можно назвать стандартом. Отделение занимает весь этаж, женское отделение, все приезжают на своих ногах. Днём бывают посетители–мужчины. Первые дни – ничего, персоналу всё равно. Как отнесутся больные? Палаты заполнились, наша тоже. Одна соседка в меру спортивная, относительно, конечно. Другая не очень, даже совсем «не очень» – трудно будет ей восстанавливаться.
В коридоре ночевать не позволено. У старшей сестры муж лежал в больнице. Знает каково это, когда не дают остаться, – отвоевала мне кровать. Говорит, что в отделении не было случая, чтобы мужчина ночевал. Спасибо тем двоим, кого подселили, не протестуют.
Когда требуется на работу, выхожу, точнее – выбегаю. По пути заглядываю домой, в магазин для Иры, и обратно, чтобы успеть вовремя к нашим процедурам. На общественном транспорте сюда больше часа. Есть прямая дорога, на такси минут пятнадцать, через железнодорожный переезд. Никогда не замечал, что товарный поезд идёт так медленно, тащится и тащится. Не дождёшься. Хорошо, наверное, когда на работе не нужно спешить. Не знаю, не приходилось.
Ира просит, чтобы я не мотался со своей гипертонией, ночевал дома. Не обсуждаю. Кто будет подходить ночью, массировать ноги? Не задумываюсь насколько меня хватит. Со сном у нас плохо, очень плохо, под ногами две подушки, потом третья – моя. Болит, часто растираю, особенно ранее здоровую ногу, меняю позу (перекладываю подушки) – иначе не задремать. По–прежнему делаем гимнастику руками по три раза в день, без пропуска. "По–прежнему" не получается. Прикрывает глаза, чтобы я не видел, как ей больно. Старается перевести внимание – сжимает эспандер. Он и для упражнений. Ночью боль усиливается. Иду к дежурной сестре – дайте обезболивающее. Читает назначения: вам не положено. Препираемся, упросил, сделали укол. Утром вписали в назначения. Вчерашними назначениями сегодняшний день не распишешь.
Окно в палате широкое. Ночью достаточно светло от уличных фонарей, во дворе, те самые, большие ели в новогодних гирляндах, снизу они подсвечены прожекторами. Ирочка с кровати видит их верхушки – остатки ушедшего от нас праздника. Чужая, далёкая радость.
Лежу долго, не ворочаюсь, кровать поскрипывает. Сон меня не беспокоит, знает – ему нужно быть с Ирой. Что-то заставляет меня подняться. Днём занимался исследовательской работой – как встать с кровати, чтобы не заскрипела. Научился. Подхожу, наклоняюсь. Голова отвёрнута… от елей к стенке, глаза открыты, в них слёзы. Целую.
– Сильно болит?
– Да.
– Договаривались, что скажешь.
– Ты уже сколько ночей не спишь?
Ей невмоготу терпеть, а она о таком пустяке, о моём сне, беспокоится в первую очередь. Неужели никак нельзя переделать, чтобы думала о себе, хотя бы тут? Ругаю себя последними словами – почему не встал раньше. Бегу за дежурной сестрой. Колет, опять недовольна – не записано, что ночью дополнительно колоть. Сижу рядом на стуле, поправляю одеяло, держу за руку. Подрагивает… Прошло. Уснула? Ослабил руку, почувствовал, что опять задрожала. Открыла глаза – я рядом. Прижал чуть сильнее ладонью – дрожь прошла. Поморгали и опустились ресницы.
В широком окне выделяется серп Луны. Сравниваю его с украшениями. Потом сравниваю уже и на другой елью. Он ярче новогодних игрушек, мой подарок. Половина Ирочкиного нимба. Таким мы его привезли из Геленджика. Скажу завтра, нет, ведь уже сегодня, что Луна не растёт, ждёт нашей выписки – засветить над ней нимб.
«Не ложился?» – «Только что сел, хотел посмотреть – не нужно ли переложить подушки». Больные, как и счастливые, не замечают время. Оно измеряется страданием, вместе с приходом боли время застывает и нет ему конца. Внутри нас часы, мои отсчитывают её боль.
Неприметный лечащий врач, аспирант, ничего не решает и не делает. Сопровождает лечение – сопровождать нечего. Приходит регулярно. Его извиняющийся вид не поднимает настроение.
Профессор появляется утром в одно и тоже время. Для него я, наверное, бессменный дневальный на посту у кабинета. В его обязанность входит поздороваться. Для вежливости добавить – потом. После операций я там же. Наверное, не принято, но я преграждаю дорогу. Обходит меня, поворачивается: «Ждите».
Сажусь в коридоре на такой же вежливый диван – не скрипит. С чем идти в палату? Там Ира страдает. Должен бы сообщить, что завтра наконец–то операция, а я не могу ничего сделать. Рядом кто-то останавливается, поднимаю голову. Неспортивная соседка, упражнявшаяся в ходьбе по моему совету, торопится сообщить: «Когда вы уходите ловить профессора, Ирина поворачивает голову к двери, ей неудобно и больно так лежать, но она всё равно не меняет положения и смотрит на дверь, чтобы сразу увидеть вас, когда войдёте».
Поднимаюсь, раньше всегда был повод спешить. Что я принесу? И сегодня тоже самое – «Нет». Не могу переносить, когда в любимых глазах исчезает надежда. Опускаюсь на колени, утыкаюсь лицом в подушку. Какая горячая у неё щека. Ирочка гладит меня по голове . . . она меня успокаивает. Она – меня.
Саша, рассказал анекдот. Больница, ампутация ноги. На следующий день в палату приходит врач. «У меня для вас две новости, одна хорошая, другая плохая, с чего начать?» — «С плохой». — «Вам ампутировали не ту ногу». — Крики, вопли. «Какая же тогда хорошая?» — «Больную ногу можно вылечить». Постороннему смешно, а у меня слёзы. Ире изувечили здоровую ногу и теперь думают, что бы ещё сделать.
Ездил по делам в город. Быстро, быстро. Возвращаюсь. Называю адрес. Водитель такси, мужчина за тридцать, интеллигентного вида.
– Знаю, где это. Вы в каком корпусе?
– В главном, второй этаж.
– И я там был.
– Это женский.
– Да, я с дочкой, старшей школьницей, мы из Перми. Сделали операцию, вроде нормально. Нужно показаться через полгода и повторить. Приехали. Назначили время. Я спрашиваю, а как же КТ, МРТ и прочее? Отвечают: «Мы вас оперировали, всё знаем. Ни к чему лишние обследования». Я забрал дочку, занял денег, полетели в Израиль. Сделали там. Прошло два года — рецидива нет.
– Почему сейчас в Питере?
– Долг отрабатываю.
– Кто здесь делал?
– Профессор… – наш.
Проклинаю себя. Наше мы. Что в нём делает моё я – ничего.
Иду к начмеду, как здесь называют. Напротив кабинета два стула, а говорят, что важный чин. Сидит женщина в очках, не знает куда девать руки. К начмеду? – Да. – У себя? – Нет. – Давно ждёте? – Да. Садитесь.
Молчу минут десять, слушаю о чём говорит, ухожу на наши процедуры. Что ещё могу делать? Возвращаюсь, место занято седовласой. Стою. «Ваше место заняла» – здесь нет понятия «моё». Первая жестикулирует. Обычно руки являются веским доказательством в мужском «споре». На коленях у седовласой убедительно лежат ухоженные руки с неожиданно ярким маникюром – перевес налицо. О чём здесь можно говорить – о чём угодно. В больнице, как нигде, чувствуешь одиночество и осознаёшь, как не хватает внимания и поддержки. Посетители приходят и уходят, а ты остаёшься, это дом. Если повезёт, то гостеприимный. Хорошо, если рядом будет "седовласая". И ещё много "если", из которых главное – врач.
Появился. «Это вы на каталке приехали? Заходите». Излагаю ситуацию: . . . в первый приезд у нас даже палата была оплачена за послеоперационный период. Я не про деньги – чёрт с ними. Что нам делать? – Я разберусь.
Видел их вместе с профессором. Ну, думаю, зашевелятся.
Теперь бегаю за начмедом. Через день поймал, сижу в его кабинете.
– Что вы от меня-то хотите?
– Чтобы жену лечили, как договаривались, как в направлении указано.
Выхожу. Помочь он не может . . . (разве что стульев добавит). Сидят те же. Седовласая продолжает согласно кивать головой. Так и будет делать, пока вокруг больные. Собственный опыт научил выслушивать? Когда сочувствуют, становится легче.
– Начмед сказал, что определились с лечением, уточняют детали, – не глядя в глаза Ире, вру я.
– Забери свою подушку, тебе неудобно.
– У меня . . . остеохондроз шейного отдела. Рекомендовали периодически спать без подушки – сочиняю дальше.
– Ты мне не говорил.
– Не хотел расстраивать. Тут совпало: и тебе удобно, и мне.
– Сделай подушку повыше. . . плохо видно.
Поправляю конструкцию изголовья и пытаюсь разобраться, что с этого места может привлечь внимание – у окна тот самый клён. Багровые листья, по странной случайности, ещё держатся на ветру. Очередь Ирочки отвести глаза и взять меня за руку. Она тоньше, замечает вокруг больше. У неё свои ассоциации. Я бегаю, мне не до окружающего, не обращаю внимание. А Ира? Когда болеешь, то твой мир сужается до того, что видишь и чувствуешь. Дома, перед первым приездом сюда, мы смотрели в окно. Городок для игр был заполнен, дети кричали от радости, родители улыбались. Ира сказала: «Брейгель» (захватывающая и тебя жизнь). Что необходимо – вера! Она была. . . Сейчас – О’Генри – «Последний лист».
В новелле, . . . как и у нас, зима, две девушки живут в мансарде, на стене, напротив окна плющ. Одна из них тяжело больна, говорит подруге: «Видишь листья, я каждый день считаю, их становится всё меньше и меньше. Как только упадёт последний, я умру». Подруга не может вынести и рассказывает знакомому художнику, тот ночью, несмотря на свою болезнь, залезает по лестнице с фонарём и рисует на стене жёлтый лист. Девушка ждёт, лист всё не падает и не падает... Ей становится лучше, она поправляется. Подруга открывает тайну. «Где же мой спаситель?» — спрашивает девушка. Его больше нет. Видишь ли, было очень холодно, он долго рисовал, простудился и умер.
Смотрю снова на дерево. Листьев всего пять.
Ира их считала и только так, невольно, . . . нет, не сказала. Она отвела глаза – извинилась, что я догадался.
Сердце защемило.
Ирочка сильный человек, боль держит в себе, делится только радостью, да и то загадками, как было в Хорватии, на Ицукусиме. Там я догадывался. И вот теперь. Она никогда не плачется и ничего не просит. С таким человеком легко, когда здоров, но не дай Бог, что случится – случилось – последний лист. Это не жалоба – это признание безысходности...
Мы приехали, полные веры в обещанное лечение, выполняли всё, что от нас требовали, и ... ничего. Ничего не делают... становится хуже. Надежда покидает с каждым падающим листом.
Их осталось пять...
Кто любит, тот всегда художник. Он в ответе перед Богом. В первую очередь за того, кого любит.
В который раз обращаюсь к профессору, он отделывается напоминанием:
– После операции нужно сразу ходить.
– В декабре жена в вашей клинике бегала по лестницам. Вы отложили операцию, отговорили лететь в Израиль – смотрит на меня как ни в чём не бывало.
Страдаем от боли и неопределённости, ждём. Мы не властны над нашим временем.
Дождались, но не операции – другой рекомендации. Направляют в нейрохирургическую клинику для дальнейшего лечения (так написано), теперь уже позвоночника… Дотянули. Что врачи понимают под «дальнейшим лечением» . . . если не было вообще никакого. Точнее было – навредили.
У Иры в глазах отчаяние. Как беспомощен человек, когда от него ничего не зависит. Утешить невозможно. И нечем.
Я бегаю по городу с таким же отчаянием – где могут взяться помочь и что лучше? К известным медикам так просто не попасть – очередь. Упрашиваю пропустить – разрешают, глядя на моё состояние. Сижу в кабинете, у профессора Пташникова завотделением НИИ имени Вредена. Читает выписку, изучает томограмму, звонит нашему профессору (узнаю, что они уже обсуждали): «Почему всё–таки вначале не сделать основную операцию по онкологии? Может быть, не нужно сейчас трогать позвоночник? … Ну ладно, вам виднее. Вы лечите». Говорит мне, что у него все места заняты, придётся месяц ждать, но можно оперативно сделать в Мечниковской больнице, он договорится, там базовая клиника кафедры. Благодарю, выхожу. Сидел долго, народ между собой ворчит, но мне ничего не говорят. Извиняюсь. Понимают, что просто так сюда не приходят, с каждым может случиться. Мы на одной стороне, это солидарность больных, которых объединяют только их мужество и надежда. Осталась ли вера?
Пытаюсь проконсультироваться в другом месте. Бегом по лестницам, по городу на такси. Ирочка страдает, у меня не получается. Первый медицинский университет, время к вечеру, а я ещё в городе. Другой кабинет, такая же ситуация. Пропускают, сижу у заведующего кафедрой нейрохирургии профессора Черебилло. Читает заключения, смотрит томограмму, задаёт вопросы, звонит нашему профессору. Слышу ответы. «Может быть нужно вначале разобраться с онкологией? Почему сразу не сделали?» Обсуждают… «Не согласны – делайте, как решили. Вы лечите».
На самом деле бегаю не я, бегаем мы – местоимения я давно нет. Ведь Ирочка попала в другой мир. Миры здорового и больного не просто разные, внутри больного мира человеку нужна опора – как без неё выбраться? Если рядом любимый, на которого можно опереться, то абсолютно всё переходит к нему. Начиная от размышлений, что и как нужно делать, и кончая этими самыми делами. Ира считала: «Мы отвечаем за всё, что было при нас» – я соглашался. Тем более отвечаем – отвечаю – за всё, что было с нами. Мои попытки что-то сделать оказались бесполезными.
27 января. Выписывают. Заказанная перевозка, перекладывание на носилки. Подходит профессор, у него в это время, кажется, должна быть операция:
– Почему не вызвали нашу?
– Вы даже это не могли сказать.
С чего вдруг стал заботливым? Вместо Эскулапа выступает в роли Харона – транспорт предложил. Была в советские времена такая шутка: "Слово моё – хочу дам, хочу обратно возьму". Нужно бы дописать на табличке кабинета к его чинам, чтобы люди знали заранее. Только для нас это не шутка, а вопрос жизни.
Лечащий врач избегает встретиться глазами. Соседки по палатам охают, они всё знают. Старшая сестра предупреждает, что метёт, одевайтесь теплее. Провожает по коридору.
В ординаторскую открыта дверь, оттуда нежданная мелодия и уверенный голос Магомаева: «Брошено в пургу сердце на снегу».
Дорога в Мечниковскую больницу неблизкая. В перевозке стою, не отпускаю руку. Мы вместе – единственное обещание, которое я выполняю… Ирочка пытается что–то сказать, громко не получается, просит нагнуться: «Профессор нас бросил…». В глазах слёзы. Это не от боли. Когда сильно болело, глаза у неё были сухие, и был молчаливый диалог – понимаем друг друга двадцать пять лет. На мой, немой вопрос, она с задержками, через эту боль, тогда ответила: «Слёзы капают внутрь… вот чему я научилась».
То, что обещали, на что мы надеялись, во что верили, как в единственную возможность спасения, – рухнуло. Всё.
Что такое отчаяние – это, когда нет слов, и цена ему – жизнь.
Говорить не могу. По щекам потекли слёзы.
Ирочка, любимая моя, она говорит: «Нас бросил» – хочет снять с меня ответственность за случившееся. Чтобы я не винил себя.
Отворачиваюсь, якобы поправить одеяло. Наклоняюсь, рукавом вытираю слёзы. Нельзя, чтобы Ирочка их видела. . . от неё разве спрячешь?
Зима, давно голодные волки бегут лесом. Замыкает стаю волчица, она тащит раненого волчонка. Глубокий снег, волки скрываются из виду. Волчица останавливается, даёт себе передохнуть и продолжает тащить. Доволакивает до поляны и видит стаю, остановленную вожаком. Её ждут, чтобы двинуться дальше вместе с волчонком.
Это волки.
Кто любит, тот всегда художник. Он в ответе перед тем, кого любит и перед Богом.
Из повести "Ирина"
Фото из интернета. Спасибо.