СОДЕРЖАНИЕ
Князь Андрей Курбский (1528 – 1583) ТРЕТЬЕ ПОСЛАНИЕ КУРБСКОГО ИВАНУ ГРОЗНОМУ
Архимандрит Леонтий (Карпович) (1580 —1620) СЛОВО НА ПРЕОБРАЖЕНИЕ ГОСПОДА БОГА И СПАСА НАШЕГО ИИСУСА ХРИСТА
Михаил Кутузов (1745 — 1813) ПИСЬМА К ЖЕНЕ
Нестор Кукольник (1809 – 1868) АЛЬФ И АЛЬДОНА
Василий Кулин (1822 – 1900) ИЗ ЗАПИСОК ВИЛЕНСКОГО СТАРОЖИЛА
Александр Куприн (1870 — 1938 ) ГРАНАТОВЫЙ БРАСЛЕТ
Виктория Куракевич (1935) КАК Я СТАЛА ПАЛОМНИЦЕЙ
Алексей Куткинас (1942 – 2013) ГОВОРИЛА МНЕ МАМА!
Татьяна Казюнене (Харина) (1948) ФОТОГРАФИЯ НА СТЕНЕ
Евгений Костин (1950) «НЕ ТО ЧТОБ Я ТЮТЧЕВА ТАК УЖ НЕ ЛЮБИЛ...»
Владимир Коробов (1957) ДАЛЬНЕВОСТОЧНЫЕ ЭКСПЕДИЦИИ КНЯЗЯ Э. Э. УХТОМСКОГО И ТАНТРИЙСКИЕ МИСТЕРИИ
Надежда Кябликене (1958) «СЛОВО, ИДУЩЕЕ ОТ СЕРДЦА, ПРОНИКАЕТ В СЕРДЦЕ»
Николай Лесков (1831 – 1895) ИЗ ИСТОРИИ ОДНОГО ДОРОЖНОГО ДНЕВНИКА
Лев Леванда (1835 – 1888) ГОРЯЧЕЕ ВРЕМЯ
Иван Лаппо (1869 – 1944) ВЕЛИКОЕ КНЯЖЕСТВО ЛИТОВСКОЕ ЗА ВРЕМЯ ОТ ЗАКЛЮЧЕНИЯ ЛЮБЛИНСКОЙ УНИИ ДО СМЕРТИ СТЕФАНА БАТОРИЯ
Марина Летягина-Белевская (1888 – 1939) ИЗ ПРОШЛОГО, АРХИЕПИСКОП ФЕОФАН И РАСПУТИН
Александр Леонов (1922 ?) ВОСПОМИНАНИЯ. К ПОБЕДЕ!
Самуилас Лорманас (1941) КОВАРНЫЙ ПЕРВЫЙ ЛЕД
Светлана Литвинцева (1952) ВТОРМА
Павел Лавринец (1955) ПРОСТРАНСТВЕННЫЕ И ВРЕМЕННЫЕ ХАРАКТЕРИСТИКИ ВИЛЬНЮССКОГО ТОПОСА
Регина Лаукайтите (1959) ПРАВОСЛАВНЫЕ МОНАСТЫРИ В ЛИТВЕ
Геннадий Левицкий (1964) ВЕЛИКИЕ КНЯЗЬЯ ЛИТОВСКИЕ: ЯГАЙЛО
Граф Михаил Муравьёв — Виленский (1796 —1866) ЗАПИСКИ О МЯТЕЖЕ В СЕВЕРО — ЗАПАДНОМ КРАЕ, 1863 г.
Андрей Муравьёв (1806 — 1874) ПУТЕШЕСТВИЕ КО СВЯТЫМ МЕСТАМ В 1830 ГОДУ
Александр Мосолов (1844 — 1904) ВИЛЕНСКИЕ ОЧЕРКИ (1863 — 1865 гг.)
Николай Минский (1855 — 1937) ВСТРЕЧА С ТУРГЕНЕВЫМ
Александр Миловидов (1864 — после 1933) ИЗ ИСТОРИИ ВИЛЕНСКОЙ ПУБЛИЧНОЙ БИБЛИОТЕКИ
Дмитрий Мережковский (1866 — 1941) СМЫСЛ ВОЙНЫ
Сергей Минцлов (1870 — 1933) ЖАНДАРМСКИЙ ПОЛКОВНИК МЯСОЕДОВ И ЕКАТЕРИНА МЯСОЕДОВА
Осип Мандельштам (1891 — 1938) ЧЕТВЕРТАЯ ПРОЗА
Мария Минцлова (1892 — 1937) ПО ДРЕВНЕЙ ЛИТВЕ
Георгий Метельский (1911 — 1996) ДОЛЕНГО
ТИШЕ, ТИШЕ...ДАВАЙТЕ МЫ ЗДЕСЬ ПОМОЛЧИМ...
Тише, тише... Давайте мы здесь помолчим,
У могил, что враги посадили.
Они зеленью буйной и ростом своим
Устремились в небесные сини.
Ш. Качергинский «Тише, тише...»
Уважаемый читатель!
У вас в руках уникальное издание, в котором литературным объединением «Логом», собрана под одной обложкой история Литвы написанная писателями разных национальностей. Отрадно осознавать, что среди несомненно достойнейших авторов, не обойдены вниманием и еврейские литераторы, оставившие значительный вклад в литературу Литвы, являясь приверженцами учений Виленского гаона Элияху бен Шломо Залмана (1720 — 1797).
Перечисление еврейских авторов займет много времени, но нельзя не упомянуть писателей нашей страны, оставивших воспоминания о любимых городах и местечках, о мирных и будничных событиях и людях Литвы - Александру Бруштейн, Григория Кановича, Аврахамома Суцкевера, Балентину Брио, Ромен Гари, Эфраима Севелу, Рахиль Марголис, Марию Рольникайте и многих-многих других литераторов.
Детская писательница Александра Бруштейн, в автобиографической трилоги «Дорога уходит в даль», в представленном отрывке, через восприятие главной героини вспоминает детство в дореволюционном Вильно, показывает взаимоотношениях подростков из разной социальной среды: «Никто из нас не замечает того, что происходит с Юлькой. Она сперва, как все мы, хлопает и кричит «ура» так сильно, что у нее краснеют лицо и шея. А потом она сползает со скамьи и идет! Юлька рванулась и идет своими неокрепшими ногами, вчера еще не ходившими, за воздушным шаром, за Древницким! Она качается, как травинка, она делает всего несколько неверных шагов. Первой замечает это мама. Она бросается к Юльке как раз вовремя, чтобы подхватить ее, иначе Юлька грохнулась бы на землю.
Юльку сажают на скамейку. Она смотрит на шар и повторяет счастливым голосом:
— Я хожу! Я хожу!»
Как продолжение той, «размеренной буржуазной жизни», находим у классика мировой литературы, дважды лауреата Гонкуровской премии, французского писателя Ромен Гари, где он описывает пророчество своей матери в романе «Обещание на рассвете»: «Звоня и стуча в каждую дверь, она просила соседей выйти на лестничную площадку. Обменявшись с ними взаимными оскорблениями — здесь мать всегда одерживала верх, — она прижала меня к себе и, обращаясь к собравшимся, заявила гордо и во всеуслышание — ее голос все еще звучит у меня в ушах:
— Грязные буржуазные твари! Вы не знаете, с кем имеете честь! Мой сын станет французским посланником, кавалером ордена Почетного легиона, великим актером драмы, Ибсеном, Габриеле Д'Аннунцио! Он…
Она запнулась, подыскивая самую верную характеристику наивысшей удачи в жизни, надеясь сразить их наповал:
— Он будет одеваться по-лондонски!
Громкий смех «буржуазных тварей» до сих пор стоит у меня в ушах. Я краснею даже сейчас, вспоминая его, вижу насмешливые, злобные и презрительные лица — они не вызывают у меня отвращения: это обычные лица людей. Может быть, для ясности стоит заметить, что сегодня я Генеральный консул Франции, участник движения Сопротивления, кавалер ордена Почетного легиона, и если я и не стал ни Ибсеном, ни Д'Аннунцио, то все же не грех было попробовать.»
В августе 1935 года в Вильну, на открытие нового Еврейского художественного музея, приехал великий художник Марк Шагал. В это время в городе проживало около 100 000 евреев (это вдвое превышало численность населения Тель-Авива) и в знак признательности городу, который являлся заметным культурным центром еврейства, Шагал расписал интерьер одной из городских синагог. В своих мемуарах «Моя жизнь», представленных в издании, он, один из немногих честно опишет «пролетарскую революцию» в России: «Мои ученики все-таки одумались. Теперь они просили, чтобы я поскорее вернулся. Напечатали и прислали мне вызов. Я им нужен, они клянутся слушаться меня во всем и т. д. И вот я снова трясусь со всем семейством в товарном вагоне. Здесь же детская коляска, самовар и прочий скарб. Опять душа моя корпит и исходит каплями пота, как отсыревшая стенка. Надежда заключена в кожаном портфеле.
Там моя судьба, мои упрямые иллюзии. Снег. Холод. Нет дров. Нам дали две комнатушки в квартире, которую занимает большая польская семья. Мы натыкались на взгляды соседей, как на шпаги.
- Вот подожди, скоро в Витебск придут поляки и убьют твоего отца, - говорили их дети моей дочке.
А пока нас допекали мухи. Мы жили рядом с казармами, оттуда-то и вырывались полчища бравых мух, которые набивались в дом через все щели. Садились на столы, на картины, кусали лицо, руки, изводили жену и дочку так, что малышка даже заболела.
Под окнами маршируют солдаты.
Грязные, оборванные дети играют перед дверью, и дочка из жалости дарит им наши серебряные ложки и вилки...»
О некоторых городских событиях предвоенной Вильны, находим в главах автобиографической книге Рахиль Марголис «Немного света во мраке», в которой составителями выбран эпизод о разливе реки Вилии и наводнении на улицах Вильно: «В пятницу я как обычно пошла в школу. Мня уже не провожали — большая! После уроков, как всегда, повернула с Университетской на Кафедральную площадь, полюбовалась собором, его белыми колоннами, поглазела на скульптуру Моисея с «рогами»: хотела повернуть на Мостовую, но там стоял полицейский.
- Туда нельзя, улица затоплена, иди другой дорогой.
Я обомлела от ужаса — другой дороги я не знала. Правда я часто гуляла по проспекту, но дорога из школы — это особый путь: через Мостовую. Я подошла к полицейскому и спросила срывающимся голосом:
- Как мне пройти на Виленскую угол Мостовой? Мою дорогу залило?
Полицейский вежливо мне растолковал. Помню до сих пор, как страшно было идти по проспекту. Он казался мне совсем чужим. Но вот и знакомый сквер Ожешковой. Где я часто играла, Поворот на Виленскую. Там было полно зевак. А у Мостовой разлилась большая лужа, мелкая, но какая-то необычная. Я перешла ее по доскам, добралась до подъезда. Дома маме стала докладывать:
- Река так поднялась, выступила из берегов и залила даже Набережную. Что будет дальше? Ведь мы живем почти у самой воды!
Весь вечер только и говорили о наводнении...»
Как память о тех событиях — небольшой памятник ученику ремесленной школы, поляку Мечиславу Дордзику, погибшему 23 апреля 1931 года при спасении во время наводнения, маленького еврейского мальчика Хацкеля Хармаца. Памятник установлен стараниями польской и еврейской общин города.
Автор девяти романов и двух сценариев, Григорий Канович, описывает взаимоотношения людей разной культуры, представленном романе «Улыбнись нам, Господи», показывая любовь еврейского юноши и литовской девушки: К утру свадьба притомилась, но по уговору Данута и Эзра должны были веселить ее еще весь завтрашний день: недаром отец невесты достопочтенный Мендель Пекелис, маленький, пучеглазый, как лесная кукушка, еврей в черном праздничном сюртуке и в ермолке, бархатной скорлупкой прикрывавшей желток лысины, заплатил им чуть ли не за неделю вперед. На такие деньги не только сытно поешь в придорожной корчме или трактире, но и до самого Вильно доберешься.
В Вильно Эзра и Данута надеялись немного заработать, все-таки не глухомань, большой город, свадеб там справляют уйму, только успевай на них петь и плясать, чтобы потом через Минск и Смоленск двинуться в Москву, а оттуда в Сибирь за бурым медведем – мечтой всех бродячих скоморохов и площадных лицедеев...»
Писатель, актёр, кинорежиссёр снявший пять фильмов по собственным сценариям — Эфраим Севела, представлен книгой «Мраморные ступени» о перипетиях жизни еврейского паренька в круговороте событий пишет в небольшом отрывке: «— Вильно! — кричит солдат у окна. — Мы подъезжаем к Вильно! Я узнаю! Вон колокольни Петра и Павла, а вон шпиль Святой Анны!
Товарный состав медленно огибает город, раскинувшийся в долине между зеленых холмов. Еще очень рано. Недавно рассвело. И в долине плавает прозрачный туман. Сквозь него, как сквозь седые пряди волос, проступает облик города. С красными черепичными крышами средневековых улочек, с тесными каменными двориками, с зелеными вершинами столетних кленов и лип над ними, со сладкими дымками из затопленных хозяйками печей. И властвуя над крышами, над дымами из фигурных, с железными флюгерами, печных труб, горделиво высятся над городом многоцветные башни колоколен виленских церквей, сверкая гранями крестов и перекликаясь мелодичным звоном, словно отдавая прощальный салют длинному бесконечному поезду-тюрьме, набитому, как селедками, невольниками.
Тревожно гудят колокола костела Святого Казимира, им вторит медь костела Святой Терезы, плачем откликается румяная колокольня костела всех святых, стонут Доминиканский костел и Францисканский, а вслед за ними зарыдал монастырь кармелиток.
Город разворачивается в утренней дымке. Сверкнула серебряной чешуей гладь реки Вилии.
Янкель бросается к запертой двери, неистово стучит кулаками:
— Пустите меня! Откройте! Это — мой город! Я приехал! Выпустите! Здесь моя мама!
Кое-кто из солдат начинает смеяться. А Янкель, захлебываясь от плача, продолжает стучать.
— Мама! Я здесь! Рядом! Где ты, мама?...»
Книги о виленском гетто в период Второй Мировой войны, у оставшихся в живых основаны на личных воспоминаниях. Не стала исключением и повесть Марии Рольникайте «Я должна рассказать», опубликованная вначале на литовском языке, затем в авторском переводе на идиш и русском. Составители выбрали эпизод где автор, одна из немногих, описывает самый первый день войны в Вильнюсе: «Воскресенье, 22 июня 1941 года. Раннее утро. Солнце светит весело. Наверно, от гордости, что оно разбудило весь город, привело в движение. Я стою в воротах нашего дома. Дежурю. Конечно, не одна — вместе с соседом из восьмой квартиры. В последнее время дежурят все. Даже мы, школьники. При объявлении воздушной тревоги дежурные обязаны созывать прохожих в подворотню, чтобы улица опустела.
Я думала, что дежурить будет интересно, а на самом деле — очень скучно. Сосед, очевидно, не считает меня подходящей собеседницей и читает журнал. Я книжку не взяла: начиталась во время экзаменов.
Глазею на прохожих. Гадаю, куда спешат, о чем думают. И все посматриваю на часы — скоро уже кончится мое дежурство, побегу к Нийоле. Мы договорились идти купаться.
Вдруг завыла сирена. Вторая, третья — каждая своим голосом, и так странно, неприятно. Смотрю — сосед вышел на улицу. Выбежала и я. Зову всех во двор, но меня почти никто не слушает. Еще хорошо, что хоть не задерживаются, а спешат дальше. Наконец улица опустела.»
О последующих днях, в связи приближения немецкого фронта, об ужасах войны последовавшие в первые дни немецкой оккупации, когда бывший студент, к качестве выкупа от ареста забирал выбитые золотые зубы у своего профессора, как описал в книге «Из Виленского гетто», один из свидетелей на Нюрнбергском процессе, известный еврейский поэт и прозаик, один из крупнейших поэтов на идише Аврахам Суцкевер, правда этого автора помещен отрывок начала войны: «Выбора не было — решили возвращаться в Вильно. Недалеко от города я встретил отца ребенка и был счастлив, что вручил его живым. Мы заночевали в крестьянском амбаре. Сквозь щели видим как горит Новая Вилейка. Ночью приехали мотоциклисты и остановились у амбара. Я слышу немецкую речь. Жандармы хозяйничают в деревне. Они вызывают нашу хозяйку и спрашивают, не прячет ли она евреев. Товарищи мои спят. Я замираю, весь внимание. От одного ее слова зависит наша жизнь. Она отвечает: «Нет, здесь нет никого.» Жандармы, сев на мотоциклы, уезжают.
Танки, танки, танки. Весь Ошмянский тракт забит танками. Мы ожидаем пол дня, пока они пройдут, некоторые смельчаки пробираются между танками. Той же дорогой, которой мы убегали на восток, мы возвращаемся домой. У реки Вилейки умываемся, стираем свои вещи, рвем все бумаги и документы, чтобы у нас ничего не было в случае проверки. Моя жена рвет свой дневник и бросает его в воду, листок за листком...»
В отрывке из «Черной книги» Василия Гроссмана и Ильи Эренбурга, помещен рассказ инженера Ю. Фарбера о зверствах фашистов в Понарах, о том как они пытались скрыть следы массовых расстрелов: «Немцы вели строгий учет того, сколько тел извлечено. У нас было задание сжигать 800 трупов в сутки; мы работали от темноты до темноты. Относили тела к деревянному очагу. Там они укладывались и поджигались….
Через трое суток оставалась груда пепла с частицами неперегоревших костей.
Глубокие старики и физически немощные люди работали на трамбовке. На огромный железный лист лопатами сваливали перегоревшие кости, их дробили трамбовками, чтобы не сохранилось ни одного кусочка кости…
Всех нас было 80 человек: 76 мужчин и 4 женщины. Мужчины были в кандалах. Женщины не носили кандалов. На их обязанности лежало – убрать помещение, заготовить воду, дрова, готовить пищу. Самой старшей из женщин – Басе – было 30 лет. Это была опытная женщина, она пользовалась большим влиянием, потому что безраздельно владела старшим рабочим-Францем. Остальные были очень молодые девушки- 18-19-20 лет. Одна из них – Сусанна Беккер – дочь знаменитых виленских богачей. Характерно, что даже там, в Понарах, некоторые старики снимали перед ней шапки и говорили: "Это дочь Беккера, сколько у него было каменных домов!"
Третью девушку звали Геней, она была дочерью виленского ремесленника.
Четвертая девушка – Соня Шейндл. Это девушка из бедной семьи, исключительно трудолюбивая и приветливая. Она старалась облегчить наше существование всем, чем только могла. Например, в ее обязанности не входила стирка белья, но она частенько стирала нам белье.
Мужчины в большинстве были виленцы.
У нас не было ни одного виленца, который среди мертвых не нашел бы свою семью...»
Генрих Аграновский, в уникальном издании - путеводителе по городу, в книге «Памятниках еврейской истории и культуры в Вильнюсе», описывает местоположение синагог, еврейских школ, училищ, типографий, библиотек, больниц. Что бы помнили, что: «На бывшей окраине Старого города издавна находиться улочка, название которой в XIX — XX столетиях неоднократно менялось в зависимости от смены властей и режимов — Госпитальная, Шпитальна, Лигонинес, но всегда означало одно и то же: Больничная улица. Мало кто в Вильнюсе знает, что это название улица получила от еврейского госпиталя, обосновавшегося здесь, около городской стены, два столетия назад и занимавшего дома (по современным адресам) Пилимо, 38 и Лигонинес, 1.
В 1805 году вильнюсский вице-губернатор П. Боглиевский сообщая своему непосредственному начальнику: «С давних времён и более же тому 100 лет, как виленское еврейское общество для вспоможения бедным и изувеченным учредило братство, от подаяния коего содержимы были бедные, больные и четыре надзирателя. После того, когда число больных умножилось и не было порядочной гошпитали, то сделаны (были) складки и введены доброхольные подаяния, из коих на содержание тогдашнего числа больных, выстроен гошпиталь...».
Заслуживает особого внимания исследование доктора гуманитарных наук Валентины Брио (Израиль) «Поэзия и поэтика города: Wilno — ;;;;; — Vilnius», которая совершенно иного плана. В ней раскрывается феномен сожительства многонационального Вильнюса, в котором дополняя друг друга, мирно переплетается культура различных народов: «Кто хочет понять поэта, должен пойти в страну поэта», — многократно цитированная, эта четкая дефиниция не утратила своего прекрасного смысла и побуждающего к действию умысла. Если, подчиняясь ее убедительной силе, отправимся в город Вильно (Vilnius), мы обнаружим в нем много таких поэтических миров. В центре каждого из них расположился этот город: он отразился в них, как во множестве зеркал разнообразных форм, в каждом из них такой непохожий и такой узнаваемый.
Сосуществование в Вильно (Вильнюсе) на протяжении веков нескольких культур: польской, литовской, еврейской, белорусской, украинской, русской, караимской, татарской — сделало этот город ярко индивидуальным, своеобразным феноменом. Это разнообразие уходит корнями в историческое прошлое, к Великому княжеству Литовскому, столицей которого этот город являлся. Княжество сложилось в XIII веке, оно в разное время включало различные части литовских, белорусских, русских и украинских территорий, причем очертания его менялись. С Люблинской унии 1569 года оно объединилось с польскими территориями (так называемой Короной — Korona), составив многонациональное федеративное государство. О характере Виленского анклава Милош писая: «…то ли Польша, то ли не Польша, Литва, а может, и не Литва, то ли провинция, то ли столица, хотя прежде всего провинция». И далее: «В принципе нам следовало считать себя литовцами, говорящими по-польски, и поддерживать в новых условиях девиз Мицкевича „Отчизна милая, Литва“, что означало бы создавать литовскую литературу на польском. Но по сути дела никто этого не хотел: ни литовцы, ощетинившиеся против польской культуры, подвергавшей их денационализации, ни те, кто говорил по-польски и считал себя просто поляком…».
Несомненно вызовут интерес статьи профессора, физика, историка Холокоста Пинхоса Фридберга о легендарном литваке Абе Ковнере и воспоминания о своем папе Ханны Винокур, может ничем ни примечательном с исторической точки зрения, но любимом человеке. Хочется выделить книгу знаменитого музыканта- трубача Тимофея Докшицера «Трубач на коне», переехавшего в Вильнюс после «растрела Белого дома в Москве» и статью Софии Шегельман, о своей сестре актрисе Элине Быстрицкой «Мы до последнего оставались одним целым...», которые свой дом в Вильнюсе отдали под детский садик.
Следует оговорится, что позицию к некоторым фактам истории, трактуемыми отдельными еврейскими авторами, литовская еврейская община не разделяет, но включение их в издание это уже компетенция и прерогатива составителей. Тем не менее с уверенностью можно предположить, что книги Антологии русской прозы Литвы, станут желанными во многих семейных школьных и городских библиотеках, в разных странах, в среде аудитории читающих по русски. Как достойное место уже заняли ранее изданные книги литературного объединения «Логос» - «Зов Вильны», «Здесь всё — Литва...», «Присутствие Непостижимой Силы», «Бессмертный взвод» и Антология русской поэзии Литвы».
Пожелаем дальнейших успехов на литературном поприще, этому многонациональному коллективу литовских писателей, пишущих на русском языке.
Симонас Гурявичус
председатель Еврейской общины Вильнюса
Князь АНДРЕЙ КУРБСКИЙ
(1528 – 1583)
Русский полководец, политик, писатель, переводчик и меценат, приближенный Ивана Грозного. Происходил из смоленско–ярославской ветви Рюриковичей. В 1549 году в звании стольника участвовал во втором походе царя Ивана Васильевича Грозного на Казанское ханство, в 1552 выступил с царем в новый поход на Казанское ханство, командуя полком правой руки. В начале 1554 года князь был отправлен на подавление мятежа в бывшем Казанском ханстве, присоединенном в 1552 году к Русскому государству.
В январе 1558 года, когда началась Ливонская война, из–за отказа немецких рыцарей–крестоносцев платить «старинную» дань Московскому царству и желания Ивана Грозного добиться выхода к Балтийскому морю, князь командовал сторожевым полком русского войска, после ряда неудач в Ливонии, царь поставил его во главе всего русского войска. Одержав над рыцарями и польскими войсками ряд побед, был воеводой в Юрьеве.
В ноябре 1562 года князь участвовал в походе под командованием царя на Полоцк, во время полоцкого похода был вторым воеводой сторожевого полка.
В ходе Ливонской войны в 1564 году, получив известие о предстоящей опале, бежал и поселился в Великом княжестве Литовском, проживая недалеко от Ковеля, в местечке Миляновичи (нынешняя территория Украины). Из Литвы вел с русским царем многолетнюю переписку. Из сочинений наиболее известны «История кн. великого Московского о делех, яже слышахом у достоверных мужей и яже видехом очима нашима», «Сказ о логике», «Четыре письма к Грозному». Курбский перевел диалог патриарха Геннадия, Богословие, Диалектику и др. сочинения Дамаскина.
Похоронен в монастыре Святой Троицы, в окрестностях Ковеля.
ТРЕТЬЕ ПОСЛАНИЕ КУРБСКОГО ИВАНУ ГРОЗНОМУ
Ответ царю Великому Московскому на его второе послание от убогого Андрея Курбского, князя Ковельского
В скитаниях пребывая и в бедности, тобой изгнанный, титул твой великий и пространный не привожу, так как не подобает ничтожным делать этого тебе, великому царю, а лишь в обращении царей к царям приличествует употреблять такие именования с пространнейшими предложениями. А то, что исповедуешься мне столь подробно, словно перед каким–либо священником, так этого я не достоин, будучи простым человеком и чина воинского, даже краем уха услышать, а всего более потому, что и сам обременен многими и бесчисленными грехами. А вообще–то поистине хорошо было бы радоваться и веселиться не только мне, некогда рабу твоему верному, но и всем царям и народам христианским, если бы было твое истинное покаяние, как в Ветхом завете Манассиино, ибо говорится, как он, покаявшись в кровопийстве своем и в нечестии, в законе господнем прожил до самой смерти кротко и праведно и никого и ни в чем не обидел, а в Новом завете – о достойном хвалы Закхеином покаянии и о том, как в четырехкратном размере возвращено было все обиженным им [21].
И если бы последовал ты в своем покаянии тем священным примерам, которые ты приводишь из Священного писания, из Ветхого завета и из Нового! А что далее следует в послании твоем, не только с этим не согласно, но изумления и удивления достойно, ибо представляет тебя изнутри как человека, на обе ноги хромающего и ходящего неблагочинно, особенно же в землях твоих противников, где немало мужей найдется, которые не только в мирской философии искусны, но и в Священном писании сильны: то ты чрезмерно уничижаешься, то беспредельно и сверх меры превозносишься! Господь вещает к своим апостолам: «Если и все заповеди исполните, все равно говорите: мы рабы недостойные, а дьявол подстрекает нас, грешных, на словах только каяться, а в сердце себя превозносить и равнять со святыми преславными мужами». Господь повелевает никого не осуждать до Страшного суда и сначала вынуть бревно из своего ока, а потом уже вытаскивать сучок из ока брата своего, а дьявол подстрекает только пробормотать какие–то слова, будто бы каешься, а на деле же не только возноситься и гордиться бесчисленными беззакониями и кровопролитиями, но и почитаемых святых мужей учит проклинать и даже дьяволами называть, как и Христа в древности евреи называли обманщиком и бесноватым, который с помощью Вельзевула, князя бесовского, изгоняет бесов, а все это видно из послания твоего величества, где ты правоверных и святых мужей дьяволами называешь и тех, кого дух божий наставляет, не стыдишься порицать за дух бесовский, словно отступился ты от великого апостола: «Никто же, – говорит он, – не называет Иисуса господином, только духом святым». А кто на христианина правоверного клевещет, не на него клевещет, а на самого духа святого в нем пребывающего, и неотмолимый грех сам на свою голову навлечет, ибо говорит господь: «Если кто поносит дух святой, то не простится ему ни на этом свете, ни на том».
А к тому же, что может быть гнуснее и что прескверное, чем исповедника своего [22] поправлять я мукам его подвергать, того, кто душу царскую к покаянию привел, грехи твои на своей шее носил и, подняв тебя из явной скверны, чистым поставил перед наичистейшим царем Христом, богом нашим, омыв покаянием! Так ли ты воздашь ему после смерти его? О чудо! Как клевета, презлыми и коварнейшими маньяками твоими измышленная на святых и преславных мужей, и после смерти их еще жива! Не ужасаешься ли, царь, вспоминая притчу о Хаме, посмеявшемся над наготой отцовской? [23] Какова была кара за это потомству его! А если таковое свершилось из–за отца по плоти, то насколько заботливей следует снисходить к проступку духовного отца, если даже что и случилось с ним по человеческой его природе, как об этом и нашептывали тебе льстецы твои про того священника, если даже он тебя и устрашал не истинными, но придуманными знамениями. О, по правде, и я скажу: хитрец он был, коварен и хитроумен, ибо обманом овладел тобой, извлек на сетей дьявольских и словно бы из пасти льва и привел тебя к Христу, богу нашему. Так же действительно и врачи мудрые поступают: дикое мясо и неизлечимую гангрену бритвой вырезают в живом теле и потом излечивают мало–по-малу и исцеляют больных. Так же и он поступал, священник блаженный Сильвестр, видя недуги твои душевные, за многие годы застаревшие и трудноизлечимые. Как некие мудрецы говорят: «Застаревшие дурные привычки в душах человеческих через многие годы становятся самим естеством людей, и трудно от них избавиться», – вот так же и тот, преподобный, ради трудноизлечимого недуга твого прибегал к пластырям: то язвительными словами осыпал тебя и порицал и суровыми наставлениями, словно бритвой, вырезал твои дурные обычаи, ибо помнил он пророческое слово: «Да лучше перетерпишь раны от друга, чем ласковый поцелуй врага». Ты же не вспомнил о том и забыл, будучи совращен злыми и лукавыми, отогнал и его от себя и Христа нашего вместе с ним. А порой он словно уздой крепкой и поводьями удерживал невоздержанность твою и непомерную похоть и ярость. Но на ею примере сбылись слова Соломоновы: «Укажи праведнику, и с благодарностью примет», и еще: «Обличай праведного, и полюбит тебя». Другие же, следующие далее стихи не привожу: надеюсь на царскую совесть твою и знаю, что искусен ты в Священном писании. А потому и не слишком бичую своими резкими словами твое царское величие я, ничтожный, а делаю, что могу, и воздержусь от брани, ибо совсем не подобает нам, воинам, словно слугам, браниться.
А мог бы ты и о том вспомнить, как во времена благочестивой жизни твоей все дела у тебя шли хорошо по молитвам святых и по наставлениям Избранной рады, достойнейших советников твоих, и как потом, когда прельстили тебя жестокие и лукавые льстецы, губители и твои и отечества своего, как и что случилось: и какие язвы были богом посланы – говорю я о голоде и стрелах, летящих по ветру, а напоследок и о мече варварском, отомстителе за поругание закона божьего, и внезапное сожжение славного града Москвы [24] , и опустошение всей земли Русской, и, что всего горше и позорнее, царской души падение, и позорное бегство войск царских, прежде бывших храбрыми; как некие здесь нам говорят – будто бы тогда, хоронясь от татар по лесам, с кромешниками [25] своими, едва и ты от голода не погиб! А прежде тот измаильский пес [26] , когда ты богоугодно царствовал, от нас, ничтожнейших твоих, в поле диком бегая, места не находил и вместо нынешних великих и тяжелых даней твоих, которыми ты наводишь его на христианскую кровь, выплачивая дань ему саблями нашими – воинов твоих, была дань басурманским головам заплачена.
А то, что ты пишешь, именуя нас изменниками, ибо мы были принуждены тобой поневоле крест целовать, так как там есть у вас обычай, если кто не присягает, то умрет страшной смертью, на это все тебе ответ мой: все мудрые с тем согласны, что если кто–либо по принуждению присягает или клянется, то не тому зачтется грех, кто крест целует, но всего более тому, кто принуждает. Разве и гонений не было? Если же кто не спасается от жестокого преследования, то сам себе убийца, идущий против слова господня: «Если преследуют вас в городе, идите в другой». А пример этому показал господь Христос, бог наш, нам, верным своим, ибо спасался не только от смерти, но и от преследования богоборцев–евреев.
А то, что ты сказал, будто бы я, разгневавшись на человека, поднял руку на Бога, а именно церкви божьи разорил и пожег, на это отвечаю: или на нас понапрасну не клевещи, или выскобли, царь, эти слова, ибо и Давид принужден был из–за преследований Саула идти войной на землю Израилеву вместе с царем язычников [27] . Я же исполнял волю не языческих, а христианских царей, по их воле и ходил. Но каюсь в грехе своем, что принужден был по твоему повелению сжечь большой город Витебск и в нем 24 церкви христианские [28] . Так же и по воле короля Сигизмунда–Августа должен был разорить Луцкую волость. И там мы строго следили вместе с Корецким князем, чтобы неверные церквей божьих не жгли и не разоряли. И воистину не смог из–за множества воинов уследить, ибо пятнадцать тысяч было тогда с нами воинов, среди которых было немало и варваров: измаильтян и других еретиков, обновителей древних ересей, врагов креста Христова; и без нашего ведома, и в наше отсутствие нечестивые сожгли одну церковь с монастырем. И подтверждают это монаха, которые вызволены были нами из плена! А потом, около года спустя, главный враг твой – царь перекопский, присылал к королю, упрашивал его, а также и меня, чтобы пошли с ним на ту часть земли Русской, что под властью твоей. Я же, несмотря на повеление королевское, отказался: не захотел и подумать о таком безумии, чтобы пойти под басурманскими хоругвями на землю христианскую вместе с чужим царем безбожным. Потом и сам короля тому удивился и похвалил меня, что я не уподобился безумным, до меня решавшимся на подобное.
А то, что ты питаешь, будто бы царевну твою околдовали и тебя с ней разлучили те прежденазванные мужи и я с ними, то я тебе за тех святых не отвечаю, ибо дела их вопиют, словно трубы, возглашая о святости их и добродетели. О себе же вкратце скажу тебе: хотя и весьма многогрешен и недостоин, но, однако, рожден от благородных родителей, из рода я великого князя Смоленского Федора Ростиславича, как и ты, великий царь, прекрасно знаешь из летописей русских, что князья того рода не привыкли тело собственное терзать и кровь братии своей пить, как у некоторых вошло в обычай: ибо первый дерзнул так сделать Юрий Московский, будучи в Орде, выступив против святого великого князя Михаила Тверского, а потом и прочие, чьи дела еще свежи в памяти и были на наших глазах. Что с Углицким сделано и что с Ярославичами и другими той же крови? И как весь их род уничтожен и истреблен? Это и слышать тяжело и ужасно. От сосцов материнских оторван, в мрачных темницах затворен и долгие годы находился в заточении, и тот внук вечно блаженный и боговенчанный! [29]
А та твоя царица мне, несчастному, близкая родственница, и убедишься в родстве нашем из написанного на той же странице.
А о Владимире, брате своем, вспоминаешь [30], как будто бы его хотели возвести на престол, воистину об этом и не думал, ибо и недостоин был этого. А тогда я предугадал, что подумаешь ты обо мне, еще когда сестру мою силой от меня взял и отдал за того брата своего [31] , или же, могу откровенно сказать со всей дерзостью, в тот ваш издавна кровопийственный род.
А еще хвалишься повсеместно и гордишься, что будто бы силою животворящего креста лифляндцев окаянных поработил. Не знаю и не думаю, что в это можно было поверить: скорее, под сенью разбойничьих крестов! [32] Еще когда король наш с престола своего не двинулся, а вся шляхта еще в домах своих пребывала, и все воинство королевское находилось подле короля, а уже кресты те во многих городах были подвергнуты некиим Жабкой [33], а в Кеси – стольном городе – латышами [34]. И поэтому ясно, что не Христовы это кресты, а крест распятого разбойника, который несли перед ним. Гетманы польские и литовские еще и но начинали готовиться к походу на тебя, а твои окаянные воеводишки [35], а правильнее сказать – калики из–под сени этих крестов твоих выволакивались связанные, а здесь, на великом сейме, на котором бывает множество народа, подверглись всеобщим насмешкам и надругательствам, окаянные, к вечному и немалому позору твоему и всей святорусской земли, и на поношение народу – сынам русским.
А то, что ты пишеть о Курлятеве, о Прозоровских и о Сицких, и не пойму, о каких узорочьях, о каком проклятии, и тут же припоминания деяния Крона и Афродиты, и стрелецких жен, то все это достойно осмеяния и подобно россказням пьяных баб, и на все это отвечать не требуется, как говорит премудрый Соломон: «Глупцу отвечать не подобает», поскольку уже всех тех вышеназванных, не только Прозоровских и Курлятевых, но и других многочисленных благородных мужей, поглотила лютость мучителей их, а вместо них остались калики, которых силишься ставить воеводами, и упрямо выступаешь против разума и. бога, а поэтому они вскоре вместе с городами исчезают, не только трепеща при виде единственного воина, но и пугаясь листка, носимого ветром, пропадают вместе с городами, как во Второзаконии пишет святой пророк Моисей: «Один из–за беззаконий ваших обратит в бегство тысячу, а два – десятки тысяч».
А в том же послании напоминаешь, что на мое письмо уже отвечено, но и я давно уже на широковещательный лист твой написал ответ, но не смог послать из–за постыдного обычая тех земель, ибо затворил ты царство Русское, свободное естество человеческое, словно в адовой твердыне, и если кто из твоей земли поехал, следуя пророку, а чужие земли, как говорит Иисус Сирахов, ты такого называешь изменником, а если схватят его на границе, то казнишь страшной смертью. Так же и здесь, уподобившись тебе, жестоко поступают. И поэтому так долго не посылал тебе письма. А теперь как этот ответ на теперешнее твое послание, так и тот – на многословное послание твое предыдущее посылаю к высокому твоему высочеству. И если окажешься мудрым, да прочти их в тишине душевной и без гнева! И к тому же прошу тебя: н» пытайся более писать чужим слугам, ибо и здесь умеют ответить, как сказал некий мудрец: «Захотел я сказать, да не хочешь услышать», то есть ответ на твои слова.
А то, что пишешь ты, будто бы тебе не покорялся и хотел завладеть твоим государством, и называешь меня изменником и изгнанником, то все эти наветы оставляю без внимания из–за явного на меня твоего наговора или клеветы. Также и другие ответы оставляю, потому что можно было писать в ответ на твое послание, либо сократив то, что уже тебе написано, чтобы не явилось письмо мое варварским из–за многих лишних слов, либо отдавшись на суд неподкупного судьи Христа, господа бога нашего, о чем я уже не раз напоминал тебе в прежних моих посланиях, поэтому же не хочу я, несчастный, перебраниваться с твоим царским величеством.
А еще посылаю тебе две главы, выписанные из книги премудрого Цицерона, известнейшего римского советника, жившего еще в те времена, когда римляне владели всей вселенной. А писал он, отвечая недругам своим, которые укоряли его как изгнанника и изменника, подобно тому, как твое величество, не в силах сдержать ярости своего преследования, стреляет в пас, убогих, издалека огненными стрелами угроз своих понапрасну и попусту. Андрей Курбский, князь ковельский [36].
ПРИМЕЧАНИЯ
Переписка публикуется в извлечениях в переводе Я. С. Лурье по кн.: «Переписка Ивана Грозного с Курбским» (Л., «Наука», 1979).
Это послание написано в 1579 г. во время польско–литовского контрнаступления. В нем Курбский вновь оправдывается, называя себя человеком незаслуженно оскорбленным и уповая на суд божий.
[1] ...государя моего князя Федора Ростиславича. – Предок Курбского, князь ярославский и смоленский, канонизированный православной церковью.
[2] ...детьми... жертвуют, словно жрецы Крона. – В древнегреческой мифологии Кронос – один из титанов, отец Зевса, пожиратель своих детей.
[3] ...Сигизмунда Августа... – Сигизмунд II Август – польский король (1570–1572).
[4] ...подобно Исавру, Гностезному и Армянину... – Речь идет об императорах–иконоборцах, противниках почитания икон: Льве Исаврянине, Константине Компрониме и Льве Армянском.
[5] Как же ты не стыдишься своего раба Васьки Шибанова? – В Латухинской Степенной книге сообщается, что Курбский, бежав в Литву, «посла того же своего верного раба к великому государю царю с досадительным письмом из Литвы. Той жо Васька Шибанов в Москве прииде, и при пути походу государева на Красном крыльце царю и великому киязю Иоанну Васильевичу лист той от князя своего подал».
[6] ипатами и стратигами – вельможи и военачальники.
[7] царице Елене... – Елена Васильевна Глинская, мать Ивана IV, вторая жена Василия III.
[8] ...спочившим в базе братом Георгием...– Младший брат Ивана IV Юрий (Георгий) был слабоумным и глухонемым (ум. в 1564 г.).
[9] ...Михайло Тучков. – Дьяк, убитый в 1538 г.
[10] ...нашего дяди, князя Андрея... – Андрей Иванович Старицкий, брат Василия III, дядя Ивана IV. В 1537 г. пытался поднять против Елены Глинской новгородцев.
[11] ...Ивана Федоровича Бельского... – Главный враг Шуйских. Во время боярского правления был заточен (1538 г.). Пришел к власти в 1540 г.
[12] ...свергнув с престола митрополита Даниила... – Митрополит Даниил, ближайший сподвижник Василия III. Во время боярского правления в 1538 г. был лишен сана митрополита и отправлен в заточение.
[13] ...спалила Москву... – Пожар в Москве, ставший поводом к народному восстанию, произошел летом 1547 г.
[14] ...в своем селе Воробьеве... – Царская резиденция па берегу Москвы–реки на Воробьевых горах.
[15] Это похоже на то, как если бы попытаться окропить водой колокольню Ивана Святого.. – По легенде, бабка царя Анна Глинская вызвала пожар, кропя Москву (в том числе и колокольню Ивана Великого), водой, в которой были вымыты человеческие сердца.
[16] ...с попом и Алексеем. – Речь идет о царском духовнике Сильвестре и Алексее Федоровиче Адашеве – руководителях Избранной рады, попавших в опалу, когда политика компромиссного правительства перестала соответствовать интересам дворянства.
[17] Уже не только единоплеменных княжат... чего не разграбили еще дед твой и отец твой... – Здесь Курбский указывает на традиционность политики Грозного, ее связь с политикой Ивана III и Василия III. При Иване III была окончательно ликвидирована независимость Ярославского и Ростовского княжеств. Предки Курбского утратили право на свои уделы. Именно это Курбский и называет грабежом.
[18] ...превзошедшему беззакония Манассии (687–642 гг. до и. э.)... – иудейский царь, отказавшийся от бога Яхве и возродивший культ чужих богов. Прославился своими жестокими преследованиями почитателей Яхве. По повелению Манассии мученической смертью погибли многие иудейские пророки.
[19] ...Курлятев – Князь Курлятев–Оболенский, бывший в близких отношениях с Курбским. Отказался присягнуть сыну Грозного Димитрию. В 1563 г. был насильно пострижен в монахи и сослан со своей семьей в монастырь, где был вскоре задушен.
[20] ...захотели князя Владимира посадить на престол... – Князь Владимир Андреевич Старицкий, двоюродный брат Ивана IV. В 1553 г. во время болезни Грозного боярская оппозиция выдвинула его на престол, но через неделю царь заставил бояр присягнуть своему сыну Димитрию. В 1569 г. князь Владимир Андреевич с женой и сыном был казнен.
[21] ...в Новом завете – о достойном хвалы Закхеином покаянии и о том, как в четырехкратном размере возвращено было все обиженным им. – Согласно Евангелию от Луки, Закхей был мытарем (сборщиком податей). Уверовав во Христа, обещал вернуть вчетверо больше всем обиженным им при сборе пошлин и податей.
[22] ...исповедника своего... – Речь идет о священнике московского Благовещенского собора Сильвестре, который был царским духовником.
[23] ...притчу о Хаме, посмеявшемся над наготой отцовской? – Согласно Библия, праведный Ной имел трех сыновей: Сима, Хама и Иафета. После потопа Ной занялся разведением винограда и научился изготовлять вино. Однажды он выпил лишнее, в опьянении сорвал с себя одежду и голый уснул. Хам, застав в таком виде отца, смеясь, рассказал об этом братьям. Когда Ной проснулся и узнал, как вел себя Хам, он проклял его потомков и предсказал, что они станут рабами Сима и Иафета. Ссылаясь на библейский рассказ, Курбский упрекает Грозного в недостойном отношении к Сильвестру.
[24] ...внезапно сожжение славного града Москвы... – Речь идет об опустошительном набеге в мае 1572 г. крымского хана Дивлет–Гирея, когда была сожжена Москва.
[25] ...кромешниками... –Так Курбский презрительно называл царских опричников.
[26] ...измаильский пес... – Имеется в виду крымский хан Дивлет–Гирей.
[27] ...ибо и Давид принужден из–за преследований Саула идти войной на землю Израилеву вместе с царем язычников. – Оправдывая свой поступок, Курбский ссылается на библейский рассказ, согласно которому Давид, бежав из Израиля в царствие Саула, готов был участвовать в войне филистимлян против Израиля.
[28] Но каюсь в грехе своем, что принужден был по твоему повелению сжечь большой город Витебск и в нем 24 церкви христианские. – Московская летопись под 1562 г. сообщает, что «майя в 28 день, царя и великого князя боярин и воевода князь Ондрей Михайловичь Курбьской с товарьищи ходил с Лук Великих к Витебску и острог взяли и пожгли и народ в остроге поймали и людей в остроге многих побили и села и деревни около Витебска пожгли и повоевали места многие» (ПСРЛ, т. XXIX. с. 298–299).
[29] ...что князья того рода не привыкли... и тот внук вечно блаженный и боговенчанный! – Здесь Курбский аргументирует свою характеристику «издавна кровопивственного рода» московских князей, имея в виду следующие факты: казнь в Орде в 1318 г. тверского князя Михаила Ярославича по настоянию московского князя Юрия Дапиловича; заключение в тюрьму Иваном III в 1491 г. своего брата, князя углицкого Андрея Васильевича Большого; заточение и ссылку Василием Темным последнего серпуховского князя Василия Ярославича, после чего его сын и жена бежали в Литву; заточение Иваном III своего внука Дмитрия Ивановича.
[30] А о Владимире, брате своем, воспоминаешь... – Сведений об участии Курбского в попытке сделать наследником престола князя Владимира Андреевича Старицкого нет. Обвинения лиц, осужденных Грозным в 60–70–х гг. в попытках «извести» царя и посадить на престол Владимира Андреевича, были обычными в те годы.
[31] ...еще когда сестру мою силой от меня взял и отдал за того брата своего... – Вторая жена Владимира Андреевича княгиня Евдокия Романовна Одоевская была двоюродной сестрой Курбского.
[32] ...под сенью разбойничьих крестов! – Вспоминая евангельский рассказ о том, что Христос был распят с двумя разбойниками, Курбский иронически говорит, что войско царя Ивана осенено не животворящим, а разбойничьим крестом.
[33] ...оуже кресты те во многих городах были повергнуты некиим Жабкой... – Речь идет о польско–литовском контрнаступлении. Согласно польско–литовской хронике М. Стрыйковского, крепость Динабург (ныне Даугавапилс) была взята польскими войсками при помощи «храброго казака Забьт» (Жабы).
[34] ...ав Кеси – стольном городе – латышами. – Бывшая столица Ливонского ордена – Кесь (Венден) была взята при помощи плотника–латыша, открывшего городские ворота заранее изготовленным ключом.
[35] ...атвои окаянные воеводишки... – Курбский имеет в виду пленение в ходе боев 1578 г. нескольких русских воевод.
[36] Андрей Курбский, князь ковельский. – Ковель был пожалован Курбскому Сигизмундом II Августом.
Архимандрит ЛЕОНТИЙ (КАРПОВИЧ)
(1580 —1620)
Родился в семье священника дворянского происхождения, учился в Остроге. Служил в Киево-Печерской лавре и Троицком монастыре в Вильне. После передачи Троицкой обители униатам, основал новый монастырь при церкви Святого Духа. Возглавлял типографию Виленского православного братства, в которой в 1610 году выходит книга Мелетия Смотрицкого «Фринос, то есть Плач единой кафолической апостольской Восточной Церкви с изъяснением догматов веры». За это издание по распоряжению короля Сигизмунда III заточен в тюрьму на два года. По выходе из тюрьмы стал архимандритом главой школы при братстве. В 1620 г. он был выбран епископом во Владимир-Волынский, но умер до хиротонии.
СЛОВО НА ПРЕОБРАЖЕНИЕ ГОСПОДА БОГА И СПАСА НАШЕГО ИИСУСА ХРИСТА
Православные христиане! Святая восточная Церковь, воспевая в духовной радости и восторге гимны о нынешнем преславном празднике, в одном из них говорит к нам такими словами: «Приидите, взыдем на гору Господню, и в дом Бога нашего, и узрим славу Преображения Его, славу яко Единородного от Отца: светом приимем свет, и преложени бывше духом, Троицу Единосущную воспоем во веки».
С радостию слышим от Тебя, Матерь наша – Церковь, сей столь вожделенный глас Твой; с радостию приемлем сие твое напоминание, скорыми являемся на исполнение твоего повеления. И кто не пожелал бы смотреть на столь преславное видение? Кто не пожелал бы иметь криле голубиныя, чтобы мог возлететь на ту гору, которая стала вторым небом ради показанной на ней славы Небесного Царя? Ибо на той горе облистала красота Божества; на ней предназначена тайна Распятия; на ней открылся нам образ будущего воскресения; на ней в преславном оном блистании риз Христовых просияла будущая светлость святых телес; на той горе в пресветлом осенении пресветлого облака прообразовано вожделенное восхищение угодников Божиих на облака (1Сол.;4:17). Кто не пожелал бы стать на той преславной Фаворской горе, на которой стояли пресвятые стопы Христа Спасителя нашего, в том самом виде и подобии, в котором Он придет в сей мир судить живых и мертвых? Кто не рад был бы видеть Того Всесильного и страшного Судию и слышать Его беседующим не о суде и наказании, но о безмерном и предивном милосердии? Кто не хотел бы видеть тех мужей, с которыми Тот Всемогущий Царь имел собеседование о столь важных и великих предметах, говорил об исполнении сокрытой от веков тайны, о подъятии в Иерусалиме за спасение наше добровольного страдания и смерти (Лк.;9:31)? Кто не желал бы узреть оную, столь дивную, славу их, светлость и красоту, в которых они явились в то время? Кто не хотел бы присутствовать на том знаменитом празднестве, на который Богоначальным мановением стеклись представители Ветхого и Нового Завета, и подобные, узрев себе подобных, дружелюбно приветствовали друг друга? Ибо узрел там великий верою Боговидец Моисей теплого в вере самовидца Слова – Петра; узрел, подъятый колесницею и конями огненными яко на небо девственник Илия – того, который, возлегши на пламенные перси Христа. Бога, огненными крылами Богословия воспарил превыше небесе (разумею девственника Иоанна). Кто не возжелал бы утолить своей жажды тем Боготрезвенным вином небесной сладости, вкусив которого, верховный Апостол Петр, как бы в некоем исступлении, воскликнул: Господи! добро есть нам зде быти: аще хощеши, сотворим зде три сини, тебе едину, и Моисеови едину, и едину Илии (Мф.;17:4)?!
Не ведаешь, и сам ты, Петре, яже глаголеши (Лк.;9:33); не ведаешь, соделавшись как бы упоенным: ибо упоила тебя и одна капля оной премирной славы и небесной сладости, которую вкусил ты. Но Господь твой призывает тебя к самому источнику бессмертного наслаждения, которого не достигнешь иначе, если по вкушении сей теперешней сладости не вкусишь плода крестного. Не ведаешь ты, что говоришь: ибо хочешь почить прежде окончания труда, хочешь торжествовать прежде одержания победы. «Тебе надлежит прежде, – говорит тебе Учитель твой, – отвергнуться себя, взять крест свой, подъять за имя Мое страдание и смерть, а потом уже почиешь ты, и не с одним только Моисеем и Илиею, в трех кущах, о которых говоришь, но с бесчисленным множеством преблаженного лика, в оных многих обителях Отца Моего, в оных драгоценных чертогах небесного дома Моего». Воистинну, Петре, добро со Христом Спасителем быти; однако же не на той только горе, но и на каждом месте. Ибо, аще пойду и посреди сени смертныя, – говорит Давид, – не убоюся зла, яко Ты со мною еси (Пс.;22:4). Добро с Ним терпеть: ибо если с Ним страждем, с Ним и прославимся (Рим.;8:;16), – говорит Павел. Добро с ним и умирать: ибо Он есть живот наш (Кол.;3:4), и все, ради Его и в Нем умершие, с Ним воскреснут в воскрешение живота (Ин.;5:29), с Ним явятся в явление неизреченной и бесконечной славы. И в другом отношении не ведаешь, Петре, что говоришь: ибо, имея разум свой восхищенным превыше чувственного разумения, и в оном исступлении как бы вступив в преддверие горнего царствия, изрекаешь исполненные таин глаголы: воспоминаешь три скинии, на подобие троякого состояния в жизни человеческой, т. е., состояния закона, состояния благодати и состояния славы, или оного вечного блаженства. О сих-то трех скиниях и я, недостойный, вознамерился с помощию и благодатию Божией, побеседовать с вами, Православные христиане, и в той беседе рассмотреть троякое преображение, или пременение души истинного христианина. Прежде же всего, прошу истинного Света, просвещающего всякого человека грядущего в мир, дабы Он Сам благоволил, по премногому и неисследимому богатству щедрот Своих, и мне говорящему и вам слушаюшим, открыть душевные очи на зрение Славы Преображения Своего и просветить нас светом Своего Богоразумия.
Троякую скинию или кущу, возлетевши до третьего небеси, святой Апостол Павел, воспоминает в своем послании к Евреям. Первая, в которую всегда было позволено входить священникам, называлась «святая» (Евр.;9:6). Вторая, по второй завесе, в которую входил один раз в год один Архиерей, не без жертвы крови; и сия называлась «святая святых». Третья, о которой (Апостол) воспоминает в следующих словах: Не в рукотворенная бо святая вниде Христос, противообразная истинных, но в самое небо (Евр.;9:24). Первая скиния, с явлением второй, должна была устраниться: уступил закон ветхий, когда следовало дать место новому; уступил Моисей законодатель, и явился Христос благодати Податель; уступили Пророки, когда явился Прореченный ими; уступила буква убивающая, а наступил Дух животворящий. Святой Апостол неизреченно утешается тем, что он не имеет на своем лице оного ветхозаветного Moиceeвa покрывала или завесы, а уже открытым лицем зрит славу Господню (2Кор.;3:18). Однако же не останавливается и на сем, но, уповая достигнуть в третьей скинии (в небесной куще) еще совершеннейшего зрения присносущной славы, говорит следующими словами: Видим убо ныне яко же зерцалом в гадании, тогда же лицем к лицу (1Кор.;13:12). Мы уже и теперь имеем вход в нерукотворенная Святая Святых, обновленный кровию Небесного Архиерея (Евр.;10:20); однако же, вкушаем сего наследия и благ сих, и наслаждаемся оными только посредством веры и надежды (1Кор.;13:13). Действительно, стяжания и пользования оным наследием мы достигнем только тогда, когда перестанем быть младенцами или детьми, – когда достигнем в мужа совершенна, в меру возраста исполнения Христова, – когда и оные две добродетели, вера и надежда, престанут и устранятся, а пребудет только одна любовь, и уже не отчасти, но совершенная любовь. Десница Всевышнего тогда уже совершит великую и предивную перемену, оное преславное преображение: ибо, как говорит тот же св. Апостол, «Он преобразит тело смирения нашего яко быти ему сообразну телу славы Его» (Флп.;3:21). Итак, сие тело, которое умирает в бесчестии, явится тогда в неизреченной славе; сие тело бренное явится в неизреченной красоте; тело, подверженное греху, явится безгрешным; тело, обложенное тяжестью, явится легчайшим; тело, подверженное разным несовершенствам, будет подобно прославленному телу Христову в славе. О, достолюбезное! О, всерадостное, блаженное и вожделенное преображение! Кто же сподобится быть твоим участником? – Тот, кто прежде преобразит себя духовно здесь, в сем мире, – кто совлечется ветхого человека с его похотями и облечется в нового, – кто, удаливши свой ум и сердце от оных земных сует и пристрастий, живою верою поставит себя на высоту высоких добродетелей и богомудрия. Кто, таким образом, духовно со Христом взойдет на Фаворскую гору, тот, действительно, опочиет с Ним на той горе, в которой Он вечно живет и царствует.
В отношении же к сей горе сия вторая скиния есть как бы некая, поставленная на время для краткого пребывания, куща, которая должна быть снята по преселении обитателей ее в оное горнее жилище. Так же, как и оная первая скиния, с явлением сей второй, в которой теперь мы пребываем, разрушена. Куща Моисеева и храм Соломонов носили образ и прообразование двух Христовых Церквей, – той, которая – на земле, и той, которая – на небесах. Прообразом Церкви, которая есть на земле, была куща Моисеева; прообразом же Церкви, которая – на небесах, был храм Соломонов, созданный на горе. Две сии Церкви – по числу, но одна – по вере. О той, которая – на земле, сказал Господь: На сем камени созижду церковь Мою (Мф.;16:18); а о небесной говорит Апостол: Приступисте к Сионстей горе, и ко граду Бога живаго, Иерусалиму небесному, церкви первородных на небесех написанных (Евр.;12:22–23). Как тогда скиния Моисеева в пустыни была переносима многократно с места на место, и тех, которые в ней пребывали, соделывала странниками и пришельцами, так и Церковь Христова, находящаяся на земле, есть куща, пустынным житием светящаяся. А посему Церковь есть также куща, поставленная не от человек, но от Господа. Ибо как куща, или шатер, она во время гонения переносится с одного места на другое по воле Того, Который сказал: аще гонят вас во граде сем, бегайте в другий (Мф.;10:23). Но, пременяя таким образом места, она не изменяет своему месту, ибо бегает от града во град, но не бегает от благочестия в нечестие, или от Боговедения в безбожие, от Православия в ересь. Как тогда Моисеева скиния была переносима туда и сюда, и пребывала на многих местах, а Соломонов храм, созданный на горе, стоял неподвижно, и никоим образом не мог поколебаться, доколе оставался храмом Божиим: так и Церковь Христова на земле, как в далекой стране пребывающая, имеет в себе благочестивых странников или пришельцев, а вышняя Церковь первородных на небесах уже не имеет странников или пресельников, но благочестивых обитателей и граждан. Там нет странников, ибо нет никакого преследования. Как пересельник или пришелец, вступив на время в какое-либо жилище, снова, по повелению господина своего, переходит на другое место: так и мы, вошедши в Церковь чрез крещение, снова из нее через смерть переходим в вечное жилище, и мы, которые здесь – в дольнем мире были странниками и пришельцами, там, в горнем соделываемся постоянными обитателями и гражданами, и которые здесь, как гости и пришельцы, терпели на земле преследования, там опочиваем как други и наследники. О сем–;;, кто достоин был бы и сего пресельничества, и тамошнего вышнего жилища, Пророк и вопрошает Бога: Господи, кто обитает в жилищи Твоем? Кто может в оной Твоей скинии прожить неизменно и неотступно, и до конца претерпеть, а потом вселиться и в оную святую гору Твою? Просветимся Духом Святым, – говорит святой Иоанн Златоуст, – научимся и уразумеем, какой народ или какие люди будут обитать там. Поистине, те, о которых сказано: ни ли уразумеют вси делающии беззаконие, снедающии люди Моя в снеде хлеба (Пс.;52:5)? Итак, те, которые поглощают, не обитают там; но те, которые поглощаемы бывают: ибо овцы могут обитать во дворе Того Доброго Пастыря (Ин.;10:11), а волки не могут.
Кто тщится соделаться вечным гражданином в оной вышней горе, в оной небесной Церкви Мысленного Соломона, тот должен прежде быть убогим пришельцем и странником в сей временной скинии или шатре. Напротив, никоим образом не могут там иметь место те, которые здесь на земле живут не как пришельцы, не как странники, но как наследственные обладатели ею, утешаются и утверждаются на ней так, как будто никогда не будут преселены в оную жизнь. Не обитает там, в оном славном граде, Каин, который основывает город на земле (Быт.;4:17), неискренно обращается с Богом и с ближними своими и преследует из зависти брата. Не обитают его потомки, которых Писание именует «сынами человеческими», исполинами, процветающими в силе, славе и могуществе мирском (Быт.;6:4). Но обитает там Авель, который искренно обращается с ближними, терпит преследование, а не преследует; злое побеждает добрым, ненависть – любовию, неистовый гнев брата – терпением. Обитают потомки его, или вместо его воскрешенного семени, которых Писание именует сынами Божиими (Быт.;6:2), имеющими духовное рождение от Бога через обетованного Мессию, – которые, не основывая здесь на земле городов и домов для своего пребывания, и не заботясь о великих сокровищах и славе сего мира, но, как странники, занимаясь скотоводством только для своего пропитания, пребывали под кущами. «Не обитает, – как говорит св. Амвросий, – в оном граде разбойник, распятый ошуюю, который печется о временной жизни, но обитает разбойник благоразумный, который, забывая о временной жизни и здравии, просит и домогается только одного, чтобы Превечный Царь вспомнил о нем в оной будущей жизни, в оном бесконечном Своем царстве» (Лк.;23:42). Не обитают в оном граде те, которые здесь на земле полагают основание своего счастия, здесь ищут покоя, славы и богатств, здесь обещают себе долгие дни, из сей юдоли плача устрояют себе рай роскоши, из сего места изгнания – отечество, а посему не стремятся к оному вечному отечеству, и ни мало не пекутся о нем. Такие люди не только в сердце, но и на языке повторяя оные слова: коснит Господин мой приити (Мф.;24:48), и где есть обетование пришествия Его (2Пет.;3:4)? – Живут беспечно и развращенно, и без стыда делают, что хотят. А поелику за сие они не восприемлют на сем свете наказания от Бога, но, при всем том, имеют еще житницы преисполненные, чертоги многою пеною и тщанием созданные, то злобою своею величаются (Пс.;51:3), грехами и преступлениями хвалятся, неправду во все дни помышляют (Пс.;51:3–4); и еще богохульно утверждают, будто теми скверными и мерзкими поступками они служат Богу, прославляют имя Его!
Не обитают в оном граде и те, которые, хотя и уклоняются от оных, вышеупомянутых скверных и богомерзких вещей, хотя и хвалятся правостию веры и званием сыновства церковного, но не соблюдают чистоты и святости, свойственной сынам Церкви, и которые при доброй вере не творят добрых дел (Иак.;2:18), или творят нерадиво (Иер.;48:10), а равно, желая служить и Богу и миру (Лк.;16:13), привлекают на себя оный страшный приговор Божий: ни тепл еси, ни студен: изблевати тя имам от уст моих (Откр.;3:16). Не обитают так и те, которые на земле ищут покоя и роскоши; а посему не скорбят по оном вечном своем Отечестве; которые славы от человек ищут (Ин.;5:41) и ею утешаются, а посему славу, яже есть от Единаго Бога, расточают всуе и неразумно; которые, наконец, не хотят идти со тщанием со Христом Спасителем своим на гору, а посему без труда стремглав ниспадают за диаволом в самую юдоль адову. Ибо, хотя искуситель часто возносит их без всякого труда, как некогда Симона волхва, на высоту суетной и прелестной славы; однако же, вскоре, как и оного, повергает на землю.
Обитают же в оной горе, в оном горнем Иерусалиме сии: тот, кто, как гость и пришелец, удаляется телесных похотей, воюющих на душу (1Пет.;2:11); кто во всех делах своих памятует последняя своя (Сир.;7:39); кто всегда уготовляет себя к возвращению из сего странствия в дом отчий; кто со страхом и трепетом время жития своего жительствует(1Пет.1:17); кто, возлюбив свободу от греха, не ищет свободы прикрывающей злобу (1Пет.;2:16); кто ни с кем не обходится лицемерно и несправедливо, носит правду в сердце, правду и на языке (Пс.;14:2); кто, не умея оскорблять кого–либо, или причинить кому обиду, сохраняет искренность и незлобие голубиные, а также и мудрость и осторожность змииную (Мф.;10:16), охотно отдавая не только имущество на расхищение, но и тело на умерщвление (Кол.;1:24), только бы сохранить главу свою в целости, только бы не быть разлучену от Христа Спасителя – сей истинной и бессмертной Главы своей. Таковый-то восходит на гору со Христом, и Бог не стыдится нарицаться его Богом; таковому Он уготовляет град оный, коего Архитектон (Евр.;11:16), и зодчий есть Сам Он.
Но кто надеется достигнуть сего града, идя пространным путем, утопая в наслаждениях, славе, и временном покое, каждый таковый весьма заблуждается и обманывается. Ибо не без причины Христос Спаситель ваш явил славу Божества Своего уже после того, как предсказал ученикам о страдании и Своей добровольной смерти, и остановил Петра, пререкающего сему (Мф.;16:21–23). Не без причины Он за шесть дней до сего явления говорил ко всем вообще сии слова: Аще кто хощет по Мне, ити, да отвержется себе, и возмет крест свой, и по Мне грядет. Иже бо аще хощет душу свою спасти, погубит ю; и иже аще и погубит душу свою Мене ради, обрящет ю (Мф.;16:24–20). Не без причины и при самом оном явлении славы и величия Своего Он беседовал о кресте и смерти Своей, но беседовал о сем, давая знать, что каждый может приходить к оной славе и вечному блаженству не иначе, как чрез крест и страдания. Не без причины, наконец, был слышан в то время и оный глас: Се есть Сын Мой возлюбленный, о Нем же благоволих: Того послушайте (Мф.;17:5). Ибо, если Возлюбленнейший Сын, исполняя в полноте волю и предопределение Бога Отца Своего, уготовляет Себя на страдание и смерть, ради спасения и искупления человеков, то как же слуга и раб Его непотребный, желая послужить Ему в чем-либо и обрести у Него милость себе, может обойтись без терпения? Если Сын и Наследник по естеству входит в славу Свою чрез страдания (Лк.;24:26), то как же сын по благодати (1Ин.;3:1} надеется войти без страданий в славу и наследие, не свое собственное, но принадлежащее Сыну по естеству? Ужели он чрез сие не утратил и самого имени сына? Который бо есть сын, его же не наказует отец (Евр.;12:7)? Н кроме сего, если Возлюбленнейшего, Единородного и Соприсносущного Себе, Сына и Слово Бог Отец предает на столь тяжкие страдания, то, как же ты, ничтожный человек, не хочешь с благодарением воспринимать от пресвятой руки Его всякое испытание и посещение? И как ты, ничтожный червь, не будешь почитать всякие обиды и скорби за величайший дар, за несомненный признак милости к тебе любви Отца Небесного? Итак, ты должен слушать Того, Который указует тебе путь ко спасению хотя тесный и прискорбный, однако же прежде Им Самим углажденный, а не мира, который ведет всех своих любителей и сынов своих широким и пространным путем к вечной погибели.
Но если сей путь столь тесен, прискорбен, если ярем креста тяжел и неудобоносим, то почему же Христос Спаситель наш называет иго Свое благим и бремя легким (Мф.;11:30)?
Чтобы получить на сие удовлетворительный ответ и несомненное извещение, ты, человек–христианин, должен знать, что то преображение, которым пременяется душа человека–христианина, соделывает оную горесть крестную – сладкою, оную тяготу ига Христова – легкою и оную тесноту и неудобность пути, приводящего ко спасению, – гладкою, пространною и утешительною.
Спросишь, как же человеческая душа преображается? – сие бывает тогда, когда человек исполняется, по благодати и дару Пресвятого и Животворящего Духа, утешений и наслаждений, изливающихся с небеси; когда вкушает сладость манны, сокровенныя от сластолюбцев мира сего (Откр.;2:17), а вкусив с удивлением взывает сими пророческими словами: Коль многое множество благости Твоея, Господи, юже скрыл еси боящимся Тебе (Пс.;30:20)!
Кто-либо скажет: почему же несравненно большее число таких, которые совершенно нерадят о сих наслаждениях духовных? Ответствую на сие: потому, что они не знают сих благ, каковые и не могут быть познаны иначе, как по одному только опыту. Ибо не без причины Царь и Пророк Божий говорит сии слова: блажени людие ведущии воскликновение (Пс.;88:16); а воскликновение есть такая радость и наслаждение сердечное, что оно не может быть объяснено словами, и выражено какими-либо внешними знаками: знает его только тот, кто испытал. Вкусите, – говорит Пророк, – и видите, яко благ Господь (Пс.;33:9). Ибо как сладости меда никто не знает лучше того, кто вкушает его: так и сего неоцененного дара никто не может знать, кроме того, кто приемлет его, как о том говорит св. Иоанн в Откровении (Откр.;2:17).
Ты возразишь мне: почему же не все, или, по крайней мере, не многие приемлют сей дар? Ответствую: потому что не стяжали сих двух условий, образ и начертание которых даровал Христос Спаситель наш в Своем Преображении.
Что это – за условия? Первое, что Он показал им (ученикам) славу Божества Своего в уединении; второе, что (показал) на высокой горе. Подлинно, если кто желает стяжать духовное видение, и сладчайшее собеседование с Творцом своим, ему потребно прежде сего, оставив глубокие юдоли временных удовольствий мира сего, вознестись на гору Богомыслия. Если кто хочет почить сладким сном на одре оного мысленного Соломона (Песн.;3:7;;8:2), тому потребно прежде тщательно заключить двери всех помыслов, чтобы не вошел туда никакой шум и вопль тревог и печалей житейских. Потом если он желает насладиться оной пустынной манны, о которой Церковь воспевает в своем песнопении: «Пустынным непрестанное Божественное желание бывает», – то он должен прежде отучить себя от мяс и чеснока египетского (Чис.;11:4,;5); если желает вкусить духовных утешений и наслаждений, то должен прежде удалиться от утех временных и телесных наслаждений. Ибо никто не может утешаться и веселиться и в сем и в оном мире, но тот, кто возжелает достигнуть одного из сих утешений, должен утратить другое.
Наконец, как Христос Спаситель наш, восхотев преобразиться и показать пред учениками Своими славу Своего Божества, возвел их на гору, так и мысленное преображение души христианской не бывает и быть не может нигде в ином месте, как только на оной мысленной горе и в оном дому Бога Иаковля. Ибо нигде в ином месте человек не может видеть славы преображения Христа Спасителя нашего, нигде не может преобразиться от славы в славу, яко от Духа Господня (2Кор.;3:18), как только в сем дому святой восточной Церкви, которая, будучи создана, и крепко основана на вершине оной высокой, явленной в последние дни, горы Божией (Ис.;2:2), т. е., на Самом Христе Спасителе нашем, признает Оного Единою Главою и Женихом своим (Еф.;1:22; 2Кор.;11:;2) несомненно верует оному пресладкому гласу Жениха своего: Аз есмь с вами до скончания века (Мф.;28:20), и со тщанием ожидает оного преславного второго в сей мир пришествия Возлюбленного Жениха своего (Мф.;25:3). А в сие время она весьма утешается дорогими предметами, в воспоминание ей от Него оставленными, сладко оные лобзает и объемлет, доколе не преселится к оному вечному браку (Откр.;19:7), и, будучи ведена от Него за руку в оный небесный чертог, будет сладостно обнимать и лобызать уже не драгоценности сии, и не то, что было оставлено ей в воспоминание, но Самого оного, Краснейшего добротою паче сынов человеческих (Пс.;44:3), Жениха своего, и наслаждаться Его неизреченною добротою. Все достославные и достопоклоняемые места страданий Христовых, как то: Назарет, где Он воспитался; Вифлеем, где Он родился; Сион, где совершил спасение мира; Иордан, где Он обновил Адама; Фавор, где предъизобразил царствие небесное; гору Елеон, с которой Он вознесся от нас к Отцу Небесному, – все сии святые и достославные места Бог не напрасно вверил соборной Церкви, но, как таковой, которая есть истиннейшая и достойнейшая чести из всех вер и церквей, между христианами находящихся. И как царь поручает драгоценнейшие вещи и сокровища чертога своего вернейшим слугам своим, так и Христос, от начала пребывания Своего на сих местах, вверил сии достославные места соборной Церкви.
КУТУЗОВ МИХАИЛ ИЛЛАРИОНОВИЧ
(1745 — 1813)
Русский полководец, государственный деятель, дипломат, генерал-фельдмаршал. Первый полный кавалер ордена Святого Георгия.
В 1761 году окончил Санкт-Петербургскую Артиллерийскую и инженерную дворянскую школу в звании инженер-прапорщика. С 1764 года находился в распоряжении командующего русскими войсками в Польше, командовал отрядами действовавшими против польских конфедератов.
Во время Русско-турецкой войны 1768—1774 года, в Крыму, под Гаджи-Али-Бей командовал гренадерским батальоном Московского легиона и был тяжело ранен пулей в левый висок вышедшей у правого глаза. Два года лечения за границей «употребил на пополнение своего военного образования».
С 1785 года командир корпуса егерей, контролировавших границы вдоль реки Буг. В 1790 году участвует под командованием Суворова в штурме и взятии турецкой крепости Измаил. За храбрость произведен в генерал-поручики и назначен комендантом крепости.
В 1792 году участвовал в русско-польской войне. С 1799 по 1801 год был Литовским генерал-губернатором.
В Русско-австро-французской войне 1805 года, в сражении под Аустерлицем вторично ранен в голову.
В 1809 году вновь стал Литовским военным губернатором, прожив в Вильне полтора года.
В 1811 году Александр I назначил Кутузова главнокомандующим Дунайской армией, которая в Рущукском сражении, нанесла Турции сокрушительное поражение положившее начало разгрому турецкой армии и переговорам о мире, в ходе которых Бессарабия с частью Молдавии переходила под юрисдикцию России.
Во время Отечественной войны 1812 года назначается Главнокомандующим русской армией.
Умер во время Заграничного похода 16 (28) апреля 1813 года в городке Бунцлау (Пруссия, ныне территория Польши). Тело Кутузова было забальзамировано и отправлено в Санкт-Петербург. 8(20) мая кортеж достиг границы Российской империи — местечка Поланген Курляндской губернии, (совр. Паланга).
Похоронен в Казанском соборе (Собор Казанской иконы Божией Матери) в Санкт-Петербурге.
В Вильнюсе, одна из площадей на которой в декабре 1812 года состоялся торжественный смотр в ознаменование победы над Наполеоном, была названа в честь Кутузова (с 1939 по1989 год, ныне площадь С. Дауканто).
ПИСЬМА К ЖЕНЕ 1
1809 год
14-го июня, Галац
...Скажу тебе новость: сейчас получаю от Государя рескрипт, что бы ехать в Вильну и принять губернию, и должность Корсакова. Отсюда я рад, но не хочется мне в Вильну и рад бы отказаться.
18-го июня, Галац
...Касательно моего перемещения, вот что надобно сказать: первое, надобно послушаться тотчас и ехать к своему месту, а потом надуматься, можно ли служить. Правда, что расстройка моему состоянию перевозится совсем в Вильну из Киева, и ежели оставят при обыкновенном содержании военного губернатора, то, ей-Богу, жить в Вильне невозможно, - это не Киев. Прозоровский (главнокомандующий, генерал-фельдмаршал. Прим. Сост.) что-то писал на меня, то-есть налгал, а я имею свидетелей всю армию, которая вся, кроме подлых интриганов, обо мне жалеет. Я этому вижу от всех доказательства.
19-го декабря, Вильна
...Вчерась был в концерте, где слышал прекрасный дуэт, пела Франкова и Тарквини. Сопрано. Редкие два голоса.
20-го декабря. Вильна
...Не подумайте что бы меня здесь держали веселости, или привязанность к чему нибудь; хотя конечно людный город и много приятных людей, но мне ничто не в диковинку; а ежели бы кто из своих был, то бы мне и в Горошках было весело. Слышу, что Кудашев отпущен в отпуск, ежели бы хотя их Бог принес ко мне…
1810 год
16-го января. Вильна
...Буду отвечать на твое прежнее письмо об деревни. Мне всегда не хотелось продавать деревни, для того, что, продавши деревню, издержутся деньги, и не будет ни денег, ни деревни; а ежели такие большие авантажи, как ты, мой друг, говоришь, то напиши ко мне за сколько продать можно, и как распорядиться деньгами.
Слухи обо мне в Петербурге, об которых ты пишешь, не дай Бог, чтобы сбылись. Детям благословение. Верный друг, Михайло Го. Ку.
12 апреля. Вильна
…Я в Ведерникове (управляющий в имении Кутузова в Подольской губернии) очень ошибся и никакого счету от его получить не могу, и теперь об деревнях меньше знаю, чем прежде; и ко мне пишет, чтобы я от его денег не требовал, что много ему надобно, много расходов и формально отказывается между тем заводит новости, по русскому обычаю, и жалобы от мужиков превеликия. Это все тем печальнее, что здесь жить очень дорого, однако как-нибудь лучше я буду в долг жить, чем вы. Однако же, ей Богу, от Ведерникова письма голова кругом пошла, не знаю, что я буду делать....
23-го апреля. Вильна
....Об деньгах я в превеликом затруднении. Бог знает как я исправлюсь. Особливо боюсь на смерть, чтобы не ввести в беду Парашеньку и доспеть переслать к июню в Петербург. Ведерников чисто отказался, что у него денег не будет, и с поташом ввел меня в хлопоты с купцом, для того, что поташа по срок не поставили. Жалованья возьму тысячи две, но много ли это, и здесь живу в долг. Много надобно было завести. Живописца на большие портреты здесь нету, а есть миниатюрные, из которых один меня уже и пишет....
8-го мая. Вильна
…Посылаю, мой друг, 3,000 рублей, и то заложил табакерку, чтобы скорее достать, отошли поскорее в банк.
У меня новый способ лечить глаза, то-есть не мочить ничем, кроме что легохонько обтирать. Есть такого рода боль, что ничем нельзя мочить, а ежели очень зудят, или ломят, то налить в маленькую скляночку воды, и завернув в салфетку, держать у глаза, отчего боль тотчас унимается.
19-го июля. Вильна
...Скажи пожалуйста что-нибудь об Иване Логиновиче, каков он, хотя жив ли? Ломоносов, о котором ты пишешь, раненый возвратился из чужих краев, очень умный человек. Он здесь был дни три и с женою, которая сестра Остеновой....
19-го октября. Вильна
...Это письмо, мой друг, должно придти вместе с Дашенькой, которая меня, видя их вместе с мужем, очень обрадовала. Он необыкновенно хороший человек, во всех отношениях. Об себе скажу, что я, слава Богу, здоров. Все увидишь и услышишь от Опочинина. Детям благословение. Верный друг Михайло Го. Ку.
23-го ноября. Вильна
...Милая Аннушка здравствуй. Я давно, мой друг, к тебе не писал, да и ты давно уже ко мне не пишешь. Это, я думаю, оттого, что была больна Катерина Ильинишна. Je ressue je ne sais comen une letre de Lise par Mauskou, ou je trouve de la poesie de Michel, pour le jour de sa grande maman, malgre touts les plesirs de Vilno qui je vous assure ne manque point, je m’ennue souvent loin de vous. J’ai tous cependant pour me plaire issi, car je baucoup d’ammis de deux sdxes 2. Я думаю, что Мишинька начинает меня забывать и мне этого очень жаль. Rapelez vous ou non d’une mad. Tikozka a Varsovie de la society de mad. Vauban? Si vous vous en rapelez dite lui un mot dans une de mes letres 3. Всех сестриц поцелуй .
1811 год
16-го февраля, Вильна
...Что не слыхать об столовых деньгах? Это очень скучно. Здесь разорение жить, — такая дороговизна, что невероятно. Все, что в Петербурге медный рубль, то здесь серебряной.... Каково Вальвильша играла Зоиру? Здешним театром нечего хвастать. Что хорошо, так это редуты. Много очень и хорошо танцуют. Сегодня я обедал у Шуазелевой, то-есть Потоцкая, которая была фрейлина и много ела. Теперь ест меньше и говорит, что во дворце ела много от голоду...
20-го февраля, Вильна
...Я, мой друг, весьма заботился, как бы тебе доставить деньги на заплату долга, и другого способа не изобрел, как просил князя Волконского, который поехал в Москву, чтобы тотчас отправил к тебе 2,500 руб, а его, столько же принял здесь на себя долгу, который заплачу вой час продам поташ; а 1,500 пришлю непременно на будущей почте, отселе прямо. Уведомь, пожалуйста, о получении их, и как долг заплатишь. Здесь была вчерась Поленова, проездом из Вены. Я у ней два раза был. У вас вчерась карнавал кончился, а у нас еще продолжается до середы. Очень дико, что сегодня чистый понедельник, а спектакль, и завтра последний маскарад...
1-го апреля, Букарест
...Сейчас отправляю фельдъегеря и скажу тебе, мой друг, что я до армии доехал. Я к тебе не писал с тем фельдъегерем, который ехал при выезде моем из Вильны. Сейчас получил твое письмо и от Дашечки. Я очень новорожденную люблю. Внучки у меня имеют преимущество перед внучатами.
Комментарии:
1 Жена, Екатерина Ильинична Голенищева-Кутузова-Смоленская (1754 — 1824).
2 (Перевод). Я получил, не знаю как, от Лизаньки письмо, через Москву, в котором нашел стихи Миши на день рождения его бабушки. Несмотря на все виленские удовольствия, в которых, уверяю вас, нет недостатка, я часто вдали от вас скучаю. Здесь однако я нахожу все, чтобы здешняя жизнь могла мне нравиться, ибо имею многих друзей обоего пола.
3 (Перевод). Помните ли, или нет, мадам Тихоцкую в Варшаве, из общества г-жи Вобан? Если помните, скажите ей словечко в одном из ваших писем.
Текст воспроизведен по изданию: Архив князя М. И. Голенищева-Кутузова-Смоленского, (1745-1813), ныне принадлежащий правнуку его Ф. К. Опочинину // Русская старина, № 2. 1872
НЕСТОР КУКОЛЬНИК
(1809 – 1868)
Драматург, прозаик и поэт. Родился в Санкт–Петербурге в семье ученого и педагога В. Г. Кукольника, по происхождению русина из Подкарпатской Руси. Окончил Нежинскую гимназию высших наук князя Безбородко (1829). В вильнской гимназии преподавал русскую словесность, издал практический курс русской грамматики, был секретарем комиссии по учреждению Медико–хирургической академии (1832).
Первое произведение в печати – пьеса «Тартини» в альманахе «Альциона» (1833). Известность принесла драма «Рука Всевышнего отечества спасла», поставленная на сцене Александринского театра, которая была одобрена императором Николаем I.
Автор многочисленных драм и «драматических фантазий» в стихах, исторических трагедий, романов, повестей, статей по художественной критике, стихотворений. На его стихи многими композиторами написаны популярные романсы. Один из соавторов либретто опер «Жизнь за царя» и «Руслан и Людмила». Выпускал «Художественную газету» (1836 – 1841), журнал «Иллюстрация» (1845 – 1847). В 1857 г. вышел в отставку в чине действительного статского советника.
АЛЬФ И АЛЬДОНА
Исторический роман в четырех томах
Часть третья
Барон Кристоф
ГЛАВА II
ВИЛЬНО
Солнце вспыхнуло. Горы вставали и падали, как горбы на спине верблюда; одна вслед за другою. Великий Князь почти вместе со всеми гостями своими въехал на пространную возвышенность, где теперь лепятся каменные дома, и откуда одним поворотом глаз можно было обозреть всю литовскую столицу. Но во время, нами описываемое, кругом по всей этой возвышенности рос мелкий кустарник; по левую от путешественника руку, в двух или трех местах, приметны были кладбища христиан, а по правую, могильные курганы; деревянная стена черным поясом обходила кучи мелких деревянных домов и с левой стороны примыкала к священной роще, где ныне Лукишки, а с правой оканчивалась Спасскими воротами, у самой Виленки; за ними поднимались и стройной цепью шли к Нерису (Вилье), высокия горы. Как будто дитя с семьею няньками лежало Вильно между гор и лесов дремучих. Как звезды дневные, сверкали кресты деревянных церквей, блистал шпиль городской думы и медные широкие чашки башен на двух замках; да в кучах столпившихся хижин красовались простором и добрым строением: русский гостиный двор и боярские хоромы. За то в самом низу на Святом Роге, в Крив–городе улицы чернели народом: казалось, вся деятельность великого княжества сосредоточивалась у божницы Перкуна. Медленно сходил ученый конь Ольгердов с крутой горы. На Троицких воротах затрубили в рог, и ворота, визжа, растворились. Все жители русского конца, простиравшегося от самого Крив–города и Виленки до этих ворот высыпали на большую улицу, чтобы посмотреть на Великого Князя.
Ольгерд с боярами и дружиною, въехал на главную площадь перед думой, только–что отстроенной, и ворота затворились. Все гости задержаны. Как звери, напали на повозки мытари и стали рассчитываться с торговцами, даже с почетными гостями: Те мытари были русские; они держали на откупе Троицкие и Спасские ворота, так как немецкие монетчики или менялы – ворота Клецкие (по описанию Рудницкие ворота. «Клецкие» были во Вроцлове. Прим. Сост.) и Троцкие, на левой стороне города.
– Невозможно было протесниться прежде других; нельзя было пробраться и к другим воротам, потому что строения двух монастырей и другие, с обеих сторон, плотно примыкали к городской стене. С левой стороны, из–за деревянной станы, возвышались: посередине, деревянная же церковь Св. Троицы, потом крыши келий, по ту и по другую сторону; обширный сад и на углу его, обращенном к Медницкой дороге, церковь Св. Петра (1). Между Троицким монастырем и городскою стеною, плотно, как будто вдавленный, стоял, просторный русский гостиный двор; лавки были уже отперты; купцы торговались с приезжими, а поселяне с удовольствием сбывали им свои товары, избегая разделки с городскими мытарями. По правую руку, нисколько повыше, стояли два монастыря; мужской – Духов, и женский – Благовещенский, с двумя деревянными церквами и такими же кельями.
Князь Юрий был погружен в глубокую думу; он как будто прислушивался к монастырской тишине, как будто хотел угадать: идет–ли там служба? Размышления его были прерваны Борисом.
«Ну, сказал он, теперь, кажется, можно проехать.»
И немецкий поезд тронулся. Посольство, какое бы оно ни было, не подлежало мытарям и поборам. На городской площади, которая тогда лежала тотчас за троицкими воротами, князь Юрий с Борисом спешились; Жуки приняли и повели лошадей на Посольское подворье, построенное на самой подошве замковой горы, против Дальнего Замка.
– «Это Гедыминова затея на немецкий лад» сказал князь Юрий, показывая на городскую думу. «Нам до этой ратуши нет дела; но, признаюсь, Боря, сердце дрожит... Хотелось бы прежде в церковь, помолиться Господу, а тогда уже к Великому Князю...»
«Да кто же нам мешает?..» спросил Боря.
– «Кто? Наш немецкий сан и наряд. Увидят, разнесут и опасное подозрение может добежать до кельи великаго магистра... Боже, мой Боже! И помолиться нельзя!.. Будь, что будет, а вера прежде всего... Пойдем в церковь.
«В которую?» спросил Боря, и этот вопрос был весьма естественный. На право почти против думы стояла церковь Козьмы и Дамиана, налево, наискосок, церковь Воскресения Христова, немного подальше, вниз по той же улице, ведущей к замку, сверкали кресты церквей Св. Пророка Илии, Параскевы Пятницы, Николая и другой – перенесения Св. Николая; но князь Юрий своротил с большой площади в тесный переулок, прошли две три улицы и путникам представилась прекрасная, опрятно застроенная Пречистенка. Эта улица упиралась в Спасские ворота, а на другом конце ее подымалась новая церковь Покрова Богородицы; по левую руку церковь Рождества Христова и Св. Иоанна, а по правую церковь Пречистыя Божия Матери, с небольшою пристроенною к ней церковью Спаса; далее, по улице уже, возвышалась церковь Св. Екатерины и многие другие. Глубокая тишина царствовала по всей Пречистенке. Только малая Спасская церковь была отперта; на паперти никого не было. Путники наши решились войти. Входят; в церкви также никого; только дьячек смирно ходил около иконостаса и приготовлял к службе свечки...
«Боже Великий, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй!» сказал князь в пол голоса и распростерся на деревянном помосте бедного храма. Боря машинально последовал его примеру; но старец поднял голову; в глазах его сверкали слезы; в них была написана та великая молитва, в которой не бывает ни просьб ни жалоб, ни благодарности, ничего; только молитва, только исповедь беспредельной жаркой Веры, Любви и Надежды. Подобная молитва – мгновенна; она изливается вместе со слезами; князь Юрий зарыдал, но лице его выражало такую сладость, такое счастье, какое не представлялось Борису даже в юношеских мечтах.
И снова князь Юрий умилился и снова слезы, и он встал, такой покойный, такой веселый, как птица, пробужденная первым лучом солнца. Он обнял Борю в первый раз и в первый раз назвал его сыном...
«Что с тобой?» спросил Боря «Что с тобой, Юрий Никитич?»
«Называй меня, любезный сын, от ныне по имени и по отцу, как следует. Называй меня князем Юрьем Романычем...»
«Как! ты князь?
«Князь!
«Так и я князь?
«И ты князь...
«Ах как я рад!..
«Чему?.. Ах! Боря, не здесь могила твоей матери, не здесь и ее могила…
«Чья?
«Ночью, ночью, Боря, на гробе матери, ты узнаешь все. Не забудем долга нашего. Великий Князь ждет меня. Пойдем!»
Шибко шел «князь Юрий по Пречистенке. Боря едва успевал бежать за ним и в воображении уже княжил в каком–то неопределенном уделе; часто казалось ему, что Вильно его столица; новость предметов разрывала эти мечты; наконец совершенно их подавила, когда путники вошли на главную площадь Крив–города. Великолепный вид горнего и дальнего замков поразил не только Борю, но и самого Юрия. Оба остановились. Огромный дворец Великой Княгини вполне соответствовал ужасающему виду трех–башенной твердыни, которая, в виде каменного венца, рисовалась на яркой синеве неба. Стены были покрыты лучниками, мортирщиками и другого рода военными людьми. Внизу это огромное круглое здание, которое называлось дольним замком, занимало значительную часть площади; от него шли два крыла, с мелкими окнами, облепленные резными и разноцветными украшениями. Дальнее крыло примыкало к высокому, узкому угловому зданьицу той же архитектуры: то были терема Великой Княгини; вид из окон теремов был и на Горний замок, и на всю площадь, и на Вилью с Заречьем; к ним примыкало высокое и длинное крыльцо; оно простиралось по всему второму жилью теремов и вело в светлицу, или башню значительной вышины; светлица была вся в окнах; по обеим ее сторонам, по набережной Вилии, шли открытые галереи; а как и эти террасы имели сходы, то их и называли правым и левым крыльцом... Противу светлицы, на реке, из камня была довольно искусно сделана пристань. При ней стояли потешные струги Великой Княгини.
«Чудно!» сказал Боря. «Да это лучше Мариенбурга и Королевца!»
«Правду сказать» заметил Юрий: «и я не надеялся найти такую большую перемену в Крив–городе. Все это Ульяна Александровна! Экая затейница! Плута Криве–Кривейто, с его божницей и дворцом, и не видно.»
«А где же он?» спросил любопытный Боря.
«Да надо зайти, видно, с другой стороны, да не время. Пусть после... Пойдем к Великому Князю...»
Путники наши подошли к воротам дальнего замка; с трудом они могли туда протесниться, потому что вся площадь покрыта была бесчисленным народом. Тут же на площади они различили дружины многих русских и литовских князей, татарских и польских послов, многих иностранцев, а в самых воротах нашли Гришку Русина с дорогой пленницей.
«Что, не пускают?» спросил князь ласково.
«Не пускают, пока не отойдет обедня у княгини.»
«Да разве и Великий Князь...У обедни...»
«Странное дело. Да разве он выходит, когда читают об оглашенных.
«Всегда выходит и стоит в преддверии, у западных ворот; Круглецы говорят, что в это время он пуще молится, чем в церкви…
«Радость моей Ольги!» прошептал Юрий: «Удастся ли мне увидеть исполнение лучшего твоего желания и умереть?..»
«А сегодня, нечего сказать, хотелось бы и мне побывать у обедни...» сказал Гриша.
«А зачем?»
«Как зачем! Князей–то там сколько, да приезжие княжны... да и самой ненаглядной нашей княгини давно не видел...»
«Выходят, выходят!» послышалось за воротами, и Круглец, род нынешнего камер–пажа, приказал именем Великого Князя пускать гостей именитых. Первый вошел Гришка Русин с Вундиной. Чудное дело! Вундина не обнаруживала ни малейшего признака безумия и болезни; беспрестанно поглядывала на Гришку, краснела и заставляла краснеть Кейстутовскаго богатыря. Несколько слов, которые она проговорила с большим усилием, также не заключали в себе ничего странного. Гришка не мог нарадоваться такой перемене; он только с неудовольствием поглядывал на стан Вупдины; а впрочем, Гриша не был литвином: мог жениться и на вдове, как он, в утешение себе, называл Вундину. Вслед за ними князь Юрий и Боря вошли на главный двор Великой Княгини. С восточной стороны, как мы видели, стоял дальний замок с двумя крылами и теремами; с северной стороны – от реки, светлица с двумя террасами, на западе возвышалась без крыши божница Перуна; при ней, не в равную линию, примыкая одно к другому, лепились деревянные хоромы, где жили жрецы и жрицы с прислугой и соединяли божницу с дворцом и башней Криве–Кривейто, от которой по южной стороне тянулись две, почти параллельные стены: одна отделяла Дальний замок от Крив–города, а другая служила сему последнему границей от Нового города, и простиралась от башни до конюшен и боярского двора Монтвидова. Повернув на широкую лестницу и крыльце, внутри двора, знакомцы достигли наконец замковых сеней, где стояла толпа Круглецов. Эти придворные чины были одеты в длинные охабни из белого сукна, с круглым, небольшим воротником из черной лисицы, плотно обхватывавшем всю шею. На голове белые шелковые повязки, наподобие чалмы; в руках небольшие секиры, на коротких древках: опустив секиры, они стояли у окон и шумно беседовали. Гости шли дальше. В первой палате, снизу до верху покрытой золотом и резьбою, на скамьях сидели бояре, в шубах и высоких шапках; средняя часть этих шапок возвышалась и оканчивалась кругообразно, нижняя состояла из мехового отворота с двумя разрезами, спереди и сзади. У дверей стояли два Круглеца и дальше не пускали.
«Обождите!» сказал Круглец, по-русски: «пусть очередь дойдет до вас: позовут. Княгиня в большой палате!.. Как уйдет княгиня в терема, тогда, пожалуй...»
– «Что ты говоришь, Сеня?» сказал другой Круглец. «Княгиня еще молебен правит с женами и девицами, а князья вышли...»
«Так пустить их, что ли?»
– «Своих можно, а немцов нельзя. Вон посольская скамья, где латинские монахи сидят и татарский посол. Пусть и они там посидят, а вы ступайте...»
Гриша с Вундиной вошли во вторую палату; посередине стол, огромный, четырехугольный; вокруг скамьи; на Стенах – из турьих рогов рамы, а в тех рамах полки, а на тех полках серебряная и золотая посуда; а потолок висит, бежит вниз острием, а на том острие золотое яблоко, будто свалиться хочет; и в той палате трое дверей: направо на лестницу, а прямо – в большую палату, и у этих дверей опять Круглецы, только добрые, сейчас пустили гостей, и Вундина, увидев красную палату и собор князей, чуть–было не обомлела, закрыла лице руками и остановилась на пороге. Гриша втолкнул ее легонько в палату, и Вундина, не отнимая от лица рук, прислонилась к стенке.
Много было гостей в этой палате. У Великокняжеского престола, опираясь на простой костыль, стоял Ольгерд, весь в броне; только шлем, булаву и секиру его держали отроки; за ним большие или ближние бояре; одеждой они не отличались от прежних, только в разрезе шапочного отворота блестел небольшой венец из золотых листьев. Великого Князя окружали младшие удельные князья. Ближе прочих: князья Иван Александрович Смоленский, Владимир Гедыминович (Любарт) Волынский, Кориад Гедыминович Новогородский (Малаго Новагорода или Новогрудка) и Волковыский, Иван (Явнут) Гедыминович Заславский, Михайло Александрович Тверской и князь Брянской. Это были главные собеседники Ольгерда, потому что с ними только Великий Князь держал слово, а прочие со всей Литвы и Руси, до Можайска и Тулы, стояли у окон особыми кружками и толковали про дела свои шепотом…
«Садись, князь» сказал Ольгерд Смоленскому. «Ты устанешь. Княгиня еще долго молиться будет.»
– «Я устал от жизни, князь! Я ждал за грехи наши небесной кары и дождался. До развратничались до того, что бич Божий всю Русь хлещет! Казнил бусурман и немцев, теперь уже в Новгороде, во Пскове, чего доброго, до нас доберется. Грозился на меня Семен Иваныч Московский за дружбу с тобою, Александр Гедыминович (Ольгерд.) Я ему зла не желал. Сам Бог за меня вступился. Да, гордого норова Московский Князь, с тагарского ярлыка великим себя величает, Рязанский тоже Великим велит себя кликать! Вот и шурин твой, Михайло Александрович (Тверской), говорят, как приедет на Русь, так и сам себя и других заставляет Великим себя называть, а у Московского восемь городов, а у Рязанского и Тверского и того нет! Великий Князья! Не хочу Бога гневить, а уж мне подавно надо бы Великим зваться...
«Да не ужели ты хочешь, Иван Александрович» спросил Тверской: «чтобы я уступил злодеям, убийцам отца моего? Ведь Семен – сын Калиты...
– «Эх, Миша! Ты мне внуком можешь быть. Слей душу с делом, а об лицах забудь. Мой толк такой: кто татарам, али ляхам раб, тому Русь, как старейшему, не поклонится. А вы что? Друг друга врагам продаете! Побратались галичане с ляхами, и где города Червенские, где славное королевство Данилово? Лях в ступке истолок, да словно знахарь какой, на порошки разбил, и кому с бою, кому со страху, на сон роздал, а зерно к своей шубе пришил...»
«Слушайте дядю, слушайте!» закричал Ларчик, сидя на первой ступеньке престола: «Это он у меня так говорить учился.»
Князь Смоленский, взволнованный глубокими размышлениями, уже не стоял, а ходил взад и вперед по палате, размахивая руками и с жаром продолжал речь:
– «А что делал Калита покойник? Какое русское сердце не заболит, когда вспомнит про смерть в Орде доброго Александра Тверского? А все по милости Калиты! А сколько на злодействовал Коротопол окаянный; а сынки–то, сынки! Семен Московский услышал, что свояк послал брата Кориада Гедыминыча к хану, и на родство не посмотрел, выманил у хана Кориада Гедыминича; мало ему это русского серебра стоило? – Нечего сказать, подвиг! А Олег Рязанский, посмотрите, дай Бог только мне не видеть, а уж он от отца, от Коротопола, не отстанет в злодействе. Бедная Русь!..»
«Да что прикажешь делать?» спросил запальчивый князь Тверской.
– «Смириться!» повелительно сказал князь Смоленский, откинув назад голову: «Сиди в своем уделе смирно...»
«Усидишь под Москвой!»
– «На зачинающего, Бог! Поступай по нашему примеру. У нас на западе солнца плотна Русь, а врагов больше вашего. И немцы, а немцы хуже Орды, и ляхи, и татаре за киевским уделом! А у нас дома нет ссоры; а уделов мало, что ли? Сколько лет Великий Князь с Кейстутом в мире живут, дурным словом не разменялись; а Кейстут словно воевода, а не князь: у него, кроме врагов и войны, другого дела нет. Стеной в глаза глядит и немцам, и ляхам. Володимир Гедыминыч даром что королевства Галицкаго ищет, а брату кланяется и слушается. Поход, так поход – все идем; а мир, так мир: судим, рядим, промысел людской кормим. А вы что? Что теперь Орда? Шатается под Узбеком, как старая липа. Нет, того чтобы друг с другом помирится, Александру Гедыминычу и нам всем поклониться, да целиком на татар встать! Куда! Не о том у вас дума. Кто старший? Все хотят быть старшими!.. А у нас всякий князь – Великий Князь, только чужого не трогай! И знаешь ли что, Михайло Александрович? Ты моему другу и соседу шурин, а право мне крепко хочется, чтобы он тебя в ежовые рукавицы принял, а потом за Олега, а потом, пожалуй, и за свояка... Тогда бы наша сторона Киевская с вашей Ярославской стороной почитай сплотнилась на веки веков; тогда приведи Орду такую большую, что с одного край–света – до другого, что туча небесная.... ни почем! Русской земле поклонится!
Князь перестал говорить, и все молчали. Ольгерд тихо толкнул костылем Ларчика. Тот встал и начал кланяться князю Смоленскому...
«Что ты пристал ко мне, Ларчик?» сказал князь. «Ты знаешь, я дураков не жалую. От них вся беда...»
– «От того–то я и кланяюсь, что ты меня добру учишь. Только по напрасно, дядя: вот мы с князь Иваном Овручьским тебя не послушаем. Мы хотим от Володимира Гедыминыча Новгород Волынский оттягать... Нетак ли, Князь Иван?»
«Что ты врешь, дурак!» сказал с досадой князь Иван.
– «Вру? А зачем ты пришел в Вильну один без дружины? Где твое войско?...»
«Где твое войско?» повторил Великий Князь.
Иван, смущенный, молчал, а за него отвечал Ларчик....
– «Не сердись на нас, государь. У нас все войско перемерло от черной смерти...»
«Как?» спросил Ольгерд: «Разве черная смерть уже в Овруче?...»
– «Нет; за Днепром, в городах северских; да ведь у нас с князь–Иваном нет другой отговорки. Вот и луцкий князь то нее скажет; он и его подговаривал без дружины ехать; да тот не послушался; говорит: ох, князь Иван, боюсь ехать без дружины: в Пинском уделе много болот – увязну; некому будет и вытащить.
«Правда–ли, князь?»
– «Правда» отвечал, запинаясь, князь луцкий.
«Князь Иван!» сказал Ольгерд грозно: «Ты лишен удела! Сиди в городах наших без места. Уйдешь – будешь изменником; а Любарт семье твоей жалованье даст, по роду и званию твоему.»
Все князья повесили головы. Ларчик поздравлял всех с великокняжескою милостью; но вдруг замолк. Двери замковой церкви растворились. Оттуда вышли отроки, за ними Великая Княгиня Ульяна Александровна, в сопровождении многих женщин и девиц; за ними шли сыновья Ольгердовы, от первой жены, уже порядочные подростки: Владимир, назначенный князь Киевский, Иван Подольский, Симеон Мстиславский, Андрей Трубчесский и Полоцкий, Константин Черниговский и Чарторыский и Борис безудельный. Боярыня Ирина Андреевна шла последняя; возле, няня в богатых пеленах несла на руках Ольгердова первенца от Ульяны Тверской, Якова или Ягайлу, которому в тот день минуло год и шесть месяцев.
Ольгерд, прихрамывая на правую ногу и опираясь на костыль, подошел к Великой Княгине, поцеловал ее в чело и взял на руки Якова; прочие князья в очередь подходили к Великой Княгине и целовали ее в уста, бояре в руку; дошла очередь до Гришки: он не смел подойти к Ульяне Александровне.
«Какие это люди?» спросила Великая Княгиня.
«Ах Улинька, сказал Ольгерд. Это тебе подарок от меня. Возьми дочь несчастного Эйваса Поневежского, сестру покойнаго Калнаса. Обрати наставь н упокой, а о прочем после скажу.»
«Подойди ко мне милая!» сказала Ульяна, таким голосом, которым, казалось, можно звезды сманить с неба, и Вундина не подошла, а подбежала к Великой Княгине, и к общему изумлению, соблазну и ужасу, бросилась в ее объятия....
«Что это значит?» спросила Ульяна, смущенная неожиданным приветствием.
«Я несчастна!» отвечала Вундина, почти шепотом.
«О, если так, ты будешь мне дочерью....»
«Я сама мать! Мне нужно мужа.»
«Варенька!» сказала княгиня строго, обращаясь к одной из сенных девушек. «Проведи ее ко мне в терем. Тут об наших бабских делах говорить не приходится.»
Варенька увела Вундину, а Ульяна Александровна села в высокие кресла, за нею на скамьях уселись жены и девы, а князья насупротив; только Ольгерд с Владимиром, да Иваном не садились, стоя посередине. Ягайлу боярыня с няней унесли в терема. Гришка поклонился и ушел.
«Вели, Гриша» сказал Ольгерд во след ему: «просить гостей сюда, какие ни есть в посольской палате.»
И первый вошел князь Юрий, один, без Бори. Поклонясь Ольгерду и княгине, князь Юрий сказал по-немецки:
«Я барон Кристоф, старший секретарь его светлости господина великого магистра немецкого ордена, послан к тебе, королю Литовскому и Русскому, не послом, а с жалобой, на брата твоего короля Самогитского и Троцкого, Кейстута. В противность всех условий наших, он, ночью и обманом, взял твердыню в Полунге. Великий магистр приказал готовить месть, и пойдет прямо на Вильно, если ты не велишь Кейстуту заплатить за убытки, какие орден понес в Полунге и отдать твердыню.»
«Возьмите сами!» отвечал Ольгерд гордо: «Удел князя от Бреста до Веллоны и лежит между нами. – Рассчитывайтесь!.. А если брат позовет и нас на помощь: мы готовы; а без зову не ходим! В Вильно милости просим, но, если Бог позволит, мы будем прежде под Королевцем, нежели вы под Велоной! Вот, барон, погости у нас: сегодня приедет Кейстут, он тебе и день назначит, когда придет в пруссы. А пока садись, мы и недругу рады. Это наш старый обычаи.... Кто там?»
Вошел Боря; не знал что и как сказать; поклонился прежде Великой Княгине, потом уже Великому Князю, и стал на спутниц княгини смотреть. Ольгерд не мог не улыбнуться, и сказал Борису ласково:
«Князь Борис Юрьич! Прежде возьми удел, а потом невесты ищи. Мы твоему отцу князь–Юрью Романычу многим добром должны. Возьми же на себя Овруч, отцовский удел и сядь в семью князей младшим нашим советчиком!»
Боря слушал речи Ольгерда будто сказку. Ольгерд, опираясь на Владимира, подошел к Боре, взял его за руку, повел к Любарту, усадил и сказал:
«Вот тебе пестун, князь Борис; брат мой Любарт Волынский смотреть будет и за моими детьми, что на волынской и северской земле возьмут уделы. Будь ему и мне сыном, а детям нашим добрым братом. Кто там?»
Вошли два латинсюе монаха и татарский посол князь Тавган.
«Не бойся, князь» сказал Ольгерд: «я не злопамятен; посылал я брата Кориада к хану Узбеку на ваших херсонских султанов жаловаться; говорил я через брата: уйми разбойников, людей твоих, что до самого Переяслава, и даже до Днепра землю мою напаствуют; а не то я сам управляться стану. Не послушал меня хан, своего покойного соседа; а послушался льстеца своего, а моего свояка, Симеона Московскаго, и Кориада в тюрьму посадили; и Симеону, будто какого злодея выдали с боярами моими, и волковыскими. Вот брат Кориад на–лице, а Херсони и трех султанов не стало; степь между нами границей легла. Я управился, как сказал, и татарское зло забыл. Так поди себе, князь Тавган. Не нужно мне вашего союза и любви. Приходите к нам войною, коли хотите; а послам не верю. А вы, латинцы, дружбу Узбека с Бенедиктом справили? Папа зовет себя патриархом и главою Церкви, а татар на христиан подущает? И Узбек, в угодность авиньонской крамоле, княжий Владимиров род изводит! Так ищите себе, латинцы, другого пути, а через Литву для вас нет к хану проезда. С Богом! Назад!»
«Оставьте нам,» прибавила Великая Княгиня, по-русски: «природным пестунам народа, заботиться о спасении грешных душ. Церковь наша по всей земле растет и ширится; духовенство наше везде в уважении, и открыто проповедует слово Христово. В столице нашей более тридцати святых храмов Господних; по всей земле, даже у диких жмудинов, от века стоят наши обители; а латинского креста, сами видите, не принимают литвины, бегут от него, или сражаются. Неужели хотите насиловать совесть? Переведи, Гаштолд!»
Гаштолд, боярин Олъгердов, когда на польской границе был велико–княжеским наместником, полюбил соседку Анну Бучацкую, и стал ее сватать. Гаштолд был язычником; но когда родители Анны сказали ему: крестись, – он крестился, и стал поборником латинской веры, один между всеми боярами и князьями литовскими. Великие военные и гражданские заслуги Гаштолда, а равно и принятая Ольгердом система веротерпимости, были причиною, что Гаштолд выписал для своего двора францисканцев. Как только сии монахи завели себе гнездышко, тотчас число их возрасло до четырнадцати. Кроме Гаштолда, не было католиков во всем великокняжестве; но не смотря на то, беспрестанно появлялись римские гости. Народ, примечая их действия и недовольный их проповедью, воспользовался отлучкою великаго князя и самаго Гаштолда, и нещадно избил Францисканцев. По просьбе Гаштольда, зачинщики мятежа были казнены смертию, и ненависть к латинцам усугубилась. Хотя Гаштолд и выписал новых францисканцев, но и эти, как прежние, боялись показываться народу, не смели строить костела, а скрываясь в хоромах, построенных в садах Гаштольда, отделили под алтарь одну комнату, и там, в тишине и тайне, совершали Богослужение. Теперь понятно будет, если скажу, что приказание Великой Княгини больно не понравилось Гаштолду. Он снял свою богатую шапку и, поклоняясь до земли, сказал:
«Ты ведаешь, государыня, что изволением Божиим я христианин западной Церкви?...»
«Знаю,» сказала княгиня сухо: «знаю Гаштолд, что ты не наш....»
«Твой!» почти закричал Гаштолд с каким–то восторгом. «Твой! клянусь св. престолом апостола Петра! Твой всею душею и помышлением. Вера не отлучит души моей от твоего великого супруга, от тебя, мудрая царица Елена! Но не понуждай говорить противу веры, которую носить и исповедовать единожды поклялся Гаштолд!»
Великая Княгиня подала ему руку. Гаштолд стал на колени, и протянув выю, дрожащими устами коснулся беломраморной руки.
«Прощаю за ослушание!» сказала Великая Княгиня с неизменяемою гордостью. «Но гляди, Гаштольд, за своими латинцами. Сколько веков они врагами Литвы, сколько веков бедный и темный народ лишен благодеяний веры, по их милости. Не сожжешь совести огнем военным; не вонзишь в сердце веры мечем! Но кто же перескажет этим слугам папы и хана мои женские речи? Где наши толмачи?»
Встал с места князь Борис, поклонился Великой Княгини, и пересказал по-немецки с особенною точностью все, что говорила Ульяна; только раз ошибся или, лучше, запнулся в слове: поправил сам Ольгерд.... Когда речь уже исходила, двери церкви растворились, и вошел архимандрит Давид, да инок Нестор, с причетом, без облачения. Нестор внимательно рассматривал и слушал юношу; и когда тот кончил, Нестор сказал. «Прибавь, что мы не из вражды говорим правду, и всегда за них молимся Господу... Пусть не оставят и нас своею молитвой...» Борис исполнил приказание старца. Тогда великий князь сказал Боре ласково: «Так уж прибавь им и от меня, что мне некогда: жду брата, и хочу ехать к нему на–встречу – а они больше ничего от меня не услышат.» И это исполнил Борис. Монахи, смущенные, смиренно поклонились и вышли. Тогда княгиня снова протянула руку; но Боря не подражал степенному Гаштолду; со всех ног бросился на колени и так чмокнул в прекрасную руку, что эхо несколько раз повторило жаркий поцелуй. Ольгерд опять улыбнулся, потрепал юношу по плечу и сказал: «Ай да толмач! Молодое полымя! Дай Бог тебе на славу земли русской, гореть и не сгорать!.. Ну, кто там еще?»
Вошел Никита Юрьич, сын посадника Новгородскаго, с тремя боярами и псковской посол протоиерей Феодор. У всех лица были печальны. Увидя их, общая печаль разлилась во всех присутствующих. Великая Княгиня не удержалась от слез…
Поклонясь Княгине и Князьям, послы подошли к благословению к архимандриту Давиду. Благословляя их, старец воскликнул: «Общая участь, братия во Христе! общий удел; и мы уже оплакали многие жертвы...»
– «Нет, святой отец, мы приходим с кладбища двух великих городов,» сказал Никита Юрьич, и на многих глазах показались слезы. «Черная смерть! Воистину черная смерть! Что нам война? Нашествие Свейскаго Магнуса нам было в потеху. Враг святой Софии бежал со стыдом. А здесь ни бодрость души, ни крепость тела, ни к чему негодны. Народ валится, словно жатва; все церкви отверсты; там нет прихожан, там только гробы: двадцать, тридцать мертвецов отпевает иерей за раз, – отпевает и слово замрет на устах, и он мертвец; и далече разбежится причет от страшной язвы; а родные не смеют в церковь войти, на паперти стоят – и паперть пуста, только болящие на ней остались: кончаются в муках... Воры и грабители, мертвые, лежат на телах, ими ограбленных; отец зовет сына: он слышит, и к отцу не идет: боится смерти; кладбища поднялись горой. Люди посадские, именитые, смешались трупами в одной и той же яме с грязною чернью; враги, что плевали в глаза друг другу, по годам не видались, встретились в земле сырой, лежат в одном месте лицом к лицу. Нет у нас улиц и площадей; дома и церкви стоят на одном кладбище, так что и глазом не окинешь... Не только земля... Отчаянье умирающих безумно: бегут в реки, а черная смерть пуще злобится на бегущих. Нет спасения! Немного осталось в великих городах наших: одни умерли, а другие разбежались. А добрые соседи собирают войско: хотят ободрать храмы Господние, разграбить тайники с товарами...»
«Не допустим!» грянули князья...
«Не допустим» повторил Великий Князь: Но дождемся брата: он скоро будет. Улинька! не плачь: поможем братьям. Но солнце высоко! Кейстут сегодня обещал приехать из Кернова. Пойдем, в светлицу проводим княгиню, а сами на коней, на встречу льву литовскому...»
«Если когда-нибудь удастся уломать Кейстута» сказал Смоленский «непременно дай ему во Святом Крещении имя Льва.
«По шерсти кличка!» заключил Ларчик и Великая Княгиня с спутницами пошла во внутренние покои. Князья и послы проводили ее до теремов и вышли на главный двор дальнего замка. Архимандрит, с иноком Нестором отправились за город, в монастырь. Князь Юрий, грустный, рассеянный, пошел в посольский дом; Татары и монахи латинские ушли пешком в разные стороны. Князья уселись на коней и чудной, блистательной, стройной чередой потянулись по набержной Вилии, мимо светлицы, на плавучий мост, устроенный на реке возле святой рощи (почти на том самом месте, где ныне Зеленый мост)... Проезжая мимо божницы Перкуна, князья заметили большое движение около храма. Вайделоты бегали и суетились. Толпа народа, оставив рынок, окружала святыню и черной рамкой покрывала берег реки. Языческая Литва ожидала своего полубога; жрецы – жертв и подарков; и в светлице Великой Княгини были девы, ожидавшие возвращения Кейстута. Не одной девушке этот лев казался голубком. Ох эти горлицы! И Великая Княгиня любила сплетни. Что прикажешь делать? Сердись не сердись, добрая читательница, а, ей, так! Сплетни у женщины то же, что борода у мужчины: снимешь острой бритвой, а все растет...У Великой Княгини, окромя своих княгинь и княжен, невесток и племянниц, были в–гостях две княжны смоленские, уже невесты, да княгиня Брянская с тремя также взрослыми дочерьми. С трудом поместились все гостьи и двор Великой Княгини в обширной светлице. Ульяна Александровна приказала растворить все окна, чтобы милые гостьи могли лучше любоваться великолепным видом, расстилавшимся по берегам Вилии во все стороны.
«Как у тебя хорошо, невестушка!» сказала Марья Константиновна (2) жена Любарта. У нас, в Луцке, смертная скука. Володимир Гедыминыч почитай весь город для меня перестроил, да толку мало. Тоже и верхний и дольний замок поставил, да все не то. И говорит: – погоди жена, вот мы Львов город добудем, так твоя столица и с Вильной и с Киевом потягается...»
Великая Княгиня смекнула тотчас куда метила невестка, и сказала ей ласково:
– «Послушай, невестушка: я говорила мужу о том, чтобы от ляхов Галич назад отвоевать. А он мне на это: нельзя, Улинька, право не могу, да и не хочу. Не время. Пусть Любарт обдумает. А что бы ты, Улинька, знала, что мне будет просьба твоя неприятна, потому что отказать должен, так ведай, что об Галиче я тебе сказал слово последнее.» Ты его норова не знаешь. Слово последнее – между нами закон. «Не хочу тебя огорчать, а надо» к этому муж мой сказал: «По милости Любарта, брат мой Кейстут и так уже раз в плену у ляхов сидел... Я знаю брата, если захочу, он будет в десять дней под Краковым; пеплом след свой посыплет; да что в том толку? Нам теперь сила нужна не для новой добычи, а для защиты. А Любарт много хочет, а мало может. Поработали за него. Пусть и для общего дела поработает.»
Княгиня Волынская прикусила язык, раскраснелась, и не желая дальше слушать косвенного выговора, отвернулась и спросила с принужденным любопытством:
«Что это у вас там, невестушка?»
– «Где? За горним замком? Это у нас предместье, Антоколем язычники зовут. Как стала я с мужем по всему городу церкви ставить, так их поганый жрец и выстроил вон ту божницу в честь всех своих болванов; а за божницей зверинец детский. Пасынки, ты знаешь, все с уделами, да еще подростки; надо их всех на своем дворе держать, а за них на уделах городничие, да наместники правят. Так я им зверинец для потехи завела...»
«А это какая гора за рекой, направо?»
– «Это мой потешный замок. Ужо поедем, коли захочешь, невестушка. Вот Заречье хотелось бы пообстроить, церковь поставить; да муж говорит: с этой стороны немцы придут. Жаль денег.»
«Да разве немцы сюда заходят?..»
– «Про всякой случай! Давно ли Кейстут Гедыминыч между Мариенбургом и Королевцем, будто в шутку, три дни на одном месте станом стоял? На удаль нет закона. Немцы в долгу не останутся. Того гляди, между Троками и Вильной обоз поставят... Не редко сижу я в этой светлице, да гляжу на это распутье. Вот прямо идет дорога в наш замок Вилкомирский, а эта, налево, в Кейстутов замок, в старую столицу, в Керново, и чуть кто вдали зашевелится, гляжу на башни горнего замка: не выбросили ль знамени на тревогу, не бьют ли в набат на немцев. Да и не я одна...» прибавила Княгиня с усмешкой, поглядывая на Альдону.
Опершись о краеугольной брус, Альдона глазами и душой неслась по Керновской дороге. Она ничего не слыхала, даже последнего намека, княгини; летний ветер живописно разбросал истинно–золотые виски Альдоны. Тонкая рубашка ее плохо скрывала волнение нежной груди; покрывало давно свалилось, и уцепясь за шитье сарафана, играло с ветром.
«И не одна она» продолжала Княгиня с лукавой улыбкой. Мне ее жаль. А потому я моему Яше (Ягайле) не дам рости с приемышами–девочками. Только и мысли, что об князе–богатыре, а ему другую невесту муж мой прочит.» «Кого же, невестушка?»
– «Оглянись, угадаешь!»
«Да которая же? Все княжны покраснели!»
– «Ну, так ты, невестушка, плохая приметчица! Погляди попристальнее...»
В это мгновеше Альдона затрепетала; лице вспыхнуло ярким, ярким румянцем.
«Князь, князь едет!» вскрикнула Альдона и ударила в ладоши....
ПРИМЕЧАНИЯ АВТОРА:
1 Где ныне Острая брама (ворота)
2 Ростовская
ВАСИЛИЙ КУЛИН
(1822 – 1900)
Педагог, литератор, журналист. Окончив Главный педагогический институт, служил учителем словесности, затем инспектором Виленской гимназии. С 1863 года в чине надворного советника состоял в распоряжении попечителя Виленского учебного округа, окружным инспектором. Состоял действительным членом виленского Губернского статистического комитета, входил также в распорядительный комитет Северо–западного отделения Русского географического общества, был членом совета православного Свято–Духова братства.
Издал «Виленский сборник» (Вильна, 1869) с целью «содействовать, по мере сил, распространению в русском обществе полезных сведений о северо-западных губерниях», включивший записки служившего в Могилевской и Витебской губернии в конце XVIII – начале XIX веков Добрынина, записки сельских священников о «последнем польском мятеже», «Очерки быта западно–русского крестьянина» Ю. Ф. Крачковского и другие материалы.
По поручению П. Н. Батюшкова занимался редактированием издания «Холмская Русь. Исторические судьбы Русского Зарубежья» (1887). Сотрудничал с газетами и журналами. Был награжден медалью на Андреевской ленте в память войны 1853 – 1856 годов, медалью в память усмирения польского мятежа 1863 – 1864 годов, орденом Святой Анны 3–й степени. Умер 19 февраля 1900 года в Санкт–Петербурге.
ИЗ ЗАПИСОК ВИЛЕНСКОГО СТАРОЖИЛА
Два эпизода из жизни Виленской гимназии в 1861 году
Сожалею, что записываю эти два эпизода несвоевременно, не под свежим впечатлением минуты; а несколько лет спустя, когда острота первых ощущений притупилась и подробности затерялись в памяти. А записать их надо: первый эпизод, кроме двух–трех лиц учебного ведомства да генерал–губернатора В. И. Назимова, едва–ли кому известен, а второй особенно памятен только инспектору и тогдашним ученикам гимназии. Оба случая прошли незаметно. В самом деле, кому какое дело до того, что происходило в стенах гимназии, если только происшедшее не сопровождалось ни скандалом, ни катастрофой? В то время внимание правительственной власти и общества занимали более крупные, со дня на день все сильнее разгоравшиеся, события; на мелочных явлениях, не имевших серьезных последствий, не останавливались, – и это совершенно справедливо, хотя следует заметить, что те же самые мелочи приобрели бы большое значение, если бы привели к другому, печальному концу, а такая развязка – сказать по правде – была вполне возможна. Не хотелось бы мне умолчать об этих случаях и потому еще, что в них встречаются характеристическая черты лиц и времени. Итак, заношу их в свою летопись, не без мысли, что когда-нибудь она найдет читателя.
Но необходимо сказать несколько предварительных слов о тогдашних обстоятельствах.
То было время полного развития подготовительных работ к вооруженному восстанию, когда Вильна, в подражание Варшаве, облеклась в траур и запела польские революционные песни: «Боже, цусь польска» и «с дымэм пожарув». Вильна облеклась в траур – это картинное выражение встречалось в польских газетах, но оно преувеличено: не все носили траур и притом далеко не все добровольно, а многие по принуждению или во избежание оскорблений, а то и просто из тщеславного желания примкнуть к «панству».
Траур затеяли немногочисленные аристократки, за ними потянулись чиновницы, шляхтенки, костельные девушки, «моднярки» 1) «швачки» 2) и всякого рода панские и ксендзовские прислужницы. В мужских и женских костюмах, в виде украшений, появились революционные эмблемы: булавки с белым одноглавым орлом, пряжки с соединенным гербом Польши и Литвы, переломанные металлические кресты в терновом венке, в знак того, что вера римско–католическая в России сломана, попрана, терпит мучения, и железныя цепочки, как наглядное напоминание, что Польша теперь в цепях, в невыносимом рабстве у москалей – это как раз в то время, когда в западных губерниях и во всей России совершался величайший акт нашего века – освобождение крестьян, до которого носители своеобразной свободы – поляки не могли додуматься в течение всей своей истории 3). Русских дам, не носивших траура, оскорбляли на улицах дерзостями, ругательствами, плевками, а платья их обливали чернилами и серною кислотой. При встречах дам, черной и светлой, иногда происходили перебранки в таком роде (задирала всегда черная): «А, ты, пшеклента москевка!» На такое приветствие некоторые бойкие русские дамы отвечали подобною же учтивостью: «А, ты, проклятая полячка» или «чернявка». Русские чиновники нередко сопровождали своих жен с толстыми палками в руках, для самообороны, ибо искать управы на получаемые оскорбления было не у кого: местная власть была бессильна наложить наказание на провинившихся: ей беспрестанно твердили из Петербурга о необходимости действовать помягче, не раздражать население крутыми мерами. Агитаторы знали это очень хорошо и весьма искусно пользовались нашими унизительными уступками и потворством для усиления всяческих демонстраций. Безнаказанность поощрила к дальнейшим наглостям, и дело наконец дошло до того, что наш достойнейший архипастырь епископ Александр, на главной улице днем оскорблен был заплеван какой–то «чернявкой». И эта возмутительная дерзость прошла безнаказанно, равно как и оскорбление дочерей генерал–губернатора, у которых светлые платья облили кислотою. Пение революционных гимнов стало делом обыкновенным. Песнь, «Боже, цусь польска» впервые была пропета в кафедральном соборе св. Станислава поляками–студентами Московскаго университета. Я знавал одного из студентов–запевал: личность самая заурядная, сын отставного, бедного и малограмотного учителя французского языка, служившего некогда в великой армии Наполеона барабанщиком, и образованием и куском хлеба, всем обязанный русскому правительству; он прельстился дешевыми лаврами уличного певуна, а потом пошел и дальше, на гибель себе. Из кафедры пение перешло и в другие костелы; видят, дело обошлось благополучно, – тогда запели на площадях и на улицах; всего чаще пели в узком переулке у Остробрамской часовни и перед статуей Спасителя, за Зеленым мостом. Соберется толпа – гимназисты и другие кавалеры в середине, а вокруг черные женщины с раскрытыми зонтиками, чтобы скрыть мужчин от глаз полиции, которая, хотя подобных сборищ, не разгоняла, но, к сведению и для порядка, иногда записывала певунов – и поют со все усердием, подзадориваемые молодечеством, страхом и искусственно раздутыми страстями. Но вожаки, распаляя толпу, добивались большего: им нужно было довести дело до столкновения, им нужны были жертвы, убитые, чтобы иметь случай прокричать на всю Европу о нестерпимом варварстве русских, стреляющих в невинных, молящихся женщин и детей, и – как мне достоверно известно – они сильно горевали, что жертв в Вильне не было. Каждый день приносил новую историю, новый скандал; вестям, слухам, толкам, иногда самым нелепым, конца не было, и всякой нелепости, лишь бы она была направлена против русских, охотно верили потерявшие здравый смысл польские головы. Период польских манифестаций, широко развернувшихся вследствие нашего потворства, с обидами и оскорблениями русских, проходившими безнаказанно, был для нас самым тяжелым временем. Полагаю, так было не только в Вильне, но и в других городах края.
В числе певунов находились и гимназисты. Могло ли гимназическое начальство, почти сплошь состоящее из поляков (да и желало ли оно?), удержать учащихся от уличных песнопений, в которых принимали участие их матери, сестры, родственники и знакомые? А вожаки, сами почти все молодые люди, хорошо знали, как обрабатывать незрелую юность: они действовали на чувство, играли на чутких благородных струнах юношеского сердца; любовь к отечеству и свободе, братство Литвы с Польшею, обязанность приносить жертвы, честь и слава нации, которой удивляется Европа, треск подобных слов и фраз раздавался в ушах бедняков не умолкаемо, а тут, в случае какой-нибудь удачной штуки против москаля, милый, благодарный взгляд паненки в награду, булавка с белым орлом, приколотая к шейному платку ее хорошенькой ручкой, а то, пожалуй, и поцелуй – не скупятся и на него, в случае надобности – чего еще больше? Затуманились, завертелись головы у мальчуганов. Безбоязненно пропев польскую революционную песню на площади, мальчуган уже считал себя героем, спасающим «ойчизну». Помню одного гимназиста 6–го класса: красивый, способный, ловкий, он готов был броситься, очертя голову, во всякую демонстрацию и, по своей пылкости, легко мог пропасть ни за что. Пригласив к себе его отца, я просил его поберечь горячего юношу от увлечений, которые могли быть для него гибельными; но отец оказался взбалмошнее сына. К удивлению моему, он выслушал о проделках своего сына с великим удовольствием и, радостно улыбаясь, воскликнул: «О–то зух 4) –хлопец! Узнаю в нем свою кровь!». Впоследствии оба пропали в водовороте мятежа.
Однако, пора и к делу, т. е. к рассказу первого эпизода.
Едва ли не усерднее гимназистов распевали в уличных сборищах воспитанники бывшего виленского дворянского института, в котором обучались дети лучших польских фамилий. Директор института, из иностранцев, знакомый В. И. Назимову еще по Москве, находился в наилучших к нему отношениях и пользовался с его стороны большим доверием и уважением, так что полиция побаивалась представлять генерал–губернатору списки певунов из института; директор сумел бы вступиться за своих благородных питомцев, считавшихся вполне благонадежными, и полиция легко могла получить нагоняй за яко бы неправильное донесение, и потому на институтцев полиция благоразумно махнула рукой, внося в свои певческие списки только гимназистов, на них же порой взваливая и другие проделки институтцев. Однажды полициймейстер представляет генерал–губернатору донесение о происходившем в городе пении возмутительных гимнов, с указанием поименно более двадцати учеников гимназии двух старших классов (6–го и 7–го), принимавших в том участие. Генерал–губернатор положил на донесении свою резолюцию, и бумагу немедленно препроводили в управление учебнаго округа для надлежащего исполнения. За отсутствием попечителя, князя Ширинского–Шихматова, округом временно управлял тогда окружной инспектор фон Тр., чиновник немецкого происхождения. Дело было нужное, спешное, и г. фон Тр. тотчас же сам лично направляется с генерал–губернаторскою бумагою к директору гимназии (поляк), затем оба без малейшего отлагательства устремляются к директору гимназии (русский) и предъявляют ему означенную бумагу «для немедленного приведения в исполнение резолюции его высокопревосходительства».
Инспектор просматривает список учеников, замеченных полицией в пении, и читает следующую лаконическую резолюцию генерал–губернатора: «наказать телесно».
Инспектор пришел в ужас. Как! он должен пересечь розгами больше двадцати человек, учеников старших классов, горячих юношей, находящихся в возбужденном настроении. Задумался инспектор.
– Извольте привести в исполнение резолюцию его высокопревосходительства, напоминает ему первый начальник–немец.
– Распорядитесь немедленно, добавляет второй начальник–поляк.
– Что же я должен делать? восклицает злополучный русский инспектор
– Как что? удивляются разноплеменные начальники, – высечь виновных розгами.
– По скольку ударов каждому?
– По скольку ударов – этого не сказано. Вы только потрудитесь исполнить резолюцию генерал–губернатора.
– Да как же мне исполнить?
– Это ваше дело.
– В гимназии всего три сторожа, а нужно наказать больше двадцати молодых людей, которые мечутся теперь, как в горячке, и готовы на все, в классы ходят с ножами в кармане; они не допустят произвести наказание: и меня и сторожей выбросят за окно, или будет свалка и, Бог знает, чем все это кончится.
– Все это справедливо, г. инспектор, соглашается благоразумный начальник из немцев, но позвольте, прочитайте, что здесь написано.
И он берет из рук инспектора генерал–губернаторскую бумагу и указывает на подпись, добавив: извольте читать.
Инспектор читает: «Генерал–губернатор, генерал–адъютант В. Назимов».
– А теперь прочитайте тут.
Указывается пальцем резолюция генерал–губернатора. Инспектор читает: «наказать телесно».
– Вот это и надо исполнить, и больше ничего, решил довольный своей находчивостью первый начальник, внушительно поглядывая на инспектора и кивая головой директору, как бы желая сказать: рассуждать нечего, а извольте исполнять.
– Это я очень хорошо понимаю; но есть ли для меня возможность исполнить резолюцию? Дайте средства, дайте совет, научите, как мне поступить? Тут и полицейские не помогут, явится толпа гимназистов и посторонних, будет большая беда.
Напрасно волновался инспектор; он слышит в ответ одно холодное, безучастное: «это ваше дело, извольте распорядиться поскорее».
Оба начальника ушли, инспектор остался один с страшной для него генерал–губернаторской бумагой, о которой сам генерал–губернатор, вероятно, и не думал, как о вещи мелочной, не заслуживающей внимания. В самом деле, перепороть десяток–другой мальчишек – дело самое пустое, заурядное. Отчего и не посечь школьников? Церемониться нечего. Но действительность заявляла иное. Хорошо вам, думал инспектор, пришли, ткнули бумагу, свалили с себя ответственность и скрылись, а я исполняй. Ни доброго совета, ни малейшего желания вникнуть в затруднительное положение, только одно деревянное: «извольте исполнить, с сами подальше, умыли руки. Что же, однако, делать? Исполнить резолюцию нельзя, не исполнить также невозможно. Как выйти из такого положения?
Записи певунов–гимназистов полицией не были для них секретом; при польском чиновничестве канцелярских тайн для поляков не существовало: обо всем, что было для них нужно, они знали заблаговременно. Ученики знали и о настоящем случае и были на–стороже, ждали, что будет.
Изложенный разговор происходил по окончании уроков в гимназии. Теперь инспектор один в своем кабинете сидит с горькою думою за письменным столом, облокотясь на обе руки; многое приходило ему в голову, но законного, благополучного выхода из представленной ему дилеммы нет. Помимо того, что инспектору, по своим убеждениям не расположенному к телесным наказаниям, крайне тяжело было распоряжаться экзекуцией, оставив без внимания и то, что в данном случае нельзя было ручаться по совести, что запись полицией сделана верно, без ошибок, без пристрастия, что в числе виновных не попались и невиновные, будем иметь в виду одно – необходимость беспрекословно и без рассуждений исполнить распоряжение высшей местной власти. Но как это сделать и где средства к исполнению? Вот главный пункт, вот суть вопроса. У генерал–губернатора есть полиция, солдаты, власть; никто, однако, из уличного сброда не был наказан за пение розгами при полиции, даже наглые оскорбители архиерея и генерал–губернаторских дочерей остались безнаказанными; а инспектору гимназии за то же пение, так легко всем сходящее с рук, приказывают пересечь чуть не полные высшие два класса. – Чиркать пером резолюции немудрено, с душевной тревогой рассуждал инспектор, а я вот бьюсь, бьюсь и, хоть лбом стену расшиби, ничего путного придумать не могу. Ну, что же? Как приступить к делу, к исполнению резолюции? Призывать провинившихся по одному и пороть каждого втихомолку? Положим, что с одним еще удастся проделать такую штуку, а остальные не дадутся, – это верно: мгновенно пронесется по всей Вильне весть, по местному обыкновенно, преувеличенная и разукрашенная разными вымыслами, что в гимназии секут беспощадно детей за пение молитв – да мало ли что придумают – явится толпа гимназистов, женщин и праздных людей всякого рода, поднимется плач, крики, потребуется полиция – и столкновение произойдет неизбежно. Можно опасаться, что явятся и жертвы, а это как раз на руку коноводам, им только того и нужно. Может, я преувеличиваю? Нет, я знаю их. Ведь наводнила же генерал–губернаторский двор целая толпа черных женщин, когда полиция арестовала нескольких певунов. Если за арест сделали громадный скандал, то сечение молодых людей разве может пройти спокойно? А что будет со мной? размышляет бедный инспектор, мне, по меньшей мере порядком помнут бока, с одной стороны, а с другой – чего доброго, будут судить за нераспорядительность, за допущение подобного скандала. Нет, сечь невозможно, решительно невозможно.
Но надо на что-нибудь решиться. Уж не захворать ли? или даже просто подать в отставку? Но болезни не поверят и отставки не примут; скажут: исполните сначала резолюцию его высокопревосходительства, а потом можете подавать в отставку.
Мучительные минуты переживал инспектор; проходит час и два; скоро придут начальники осведомиться, приводится ли в исполнение резолюция, а дело между тем не двинулось ни на волос.
Вдруг инспектор с сияющим лицом вскочил с своего кресла и чуть не запрыгал по комнате, радостно потирая себе руки: голову его озарила спасительная мысль. Свободно и глубоко вздохнул он, перекрестился и прошептал: слава тебе, Господи! А тут – легки на помине – явились и ожидаемые начальники. Спрашивают:
– Какие приняты меры к исполнению резолюции генерал–губернатора?
– Никаких.
– Возможно ли? Почему? Отчего до сих пор еще ни один ученик не высечен?
– Сечь не буду, не могу и не должен.
– Что это значит? Вы отказываетесь исполнить распоряжение генерал–губернатора?
– Ни мило. Позвольте.
Теперь инспектор, в свою очередь, но уже с бодрым видом, предъявляет начальникам бумагу генерал–губернатора и просит их прочитать резолюцию и вникнуть в ее смысл.
Читают: «наказать телесно».
– Что ж, говорят, смысл ясен: надо высечь.
– Извините, совсем не то: если бы требовалось учеников высечь, то в резолюции было бы сказано прямо: «наказать розгами», а тут стоит: «наказать телесно», другими словами, посадить их в карьер на хлеб и на воду – это тоже телесное наказание. По моему мнению, генерал–губернатор так именно и думал.
– Почему вы так полагаете?
– А вот почему: по гимназическому уставу, Высочайше утвержденному, ученики высших классов не подлежат наказанию розгами – это всем известно. Устав этот не отменен, он действует ныне во всей силе; отменить его может только Высочайшая власть. Сечь не буду и не должен. Разве может генерал–губернатор двумя словами своей резолюции отменить Высочайшее повеление?
– А, вы вот как разъясняете резолюцию его высокопревосходительства.
– Не иначе. Всякое другое разъяснение было бы неверно.
–Хорошо, пожалуйте бумагу, я сейчас пойду к генерал–губернатору и доложу ваше объяснение.
С этими словами первый начальник вышел из кабинета, а второй с инспектором стали ожидать его возвращения. Дворец генерал–губернатора близехонько, в нескольких шагах от гимназии, через улицу. Вскоре возвратился и первый начальник.
– Его высокопревосходительство, сообщил он с довольною улыбкою, по разъяснении мною дела, изволил сказать: «ну, пусть там делают, как у них в уставе написано».
Превосходно. Решили посадить провинившихся гимназистов в карцер, на хлеб и на воду, кажется, на сутки. Это сделать было легко. Певуны аккуратно отсидели свой срок, и все кончилось благополучно.
Как легко, просто и законно решался вопрос! А сколько мучился бедный инспектор, ломая над ним голову. Впрочем, не ломай он головы, и дело, может, быть, окончилось бы не столь благополучно.
II.
Осенью того же года, тому же злополучному инспектору Виленской гимназии, пришлось разыгрывать деятельную роль в другом, еще более мучительном для него, событии. Дело происходило так:
16–го ноября, поздним вечером, является к инспектору рассыльный из попечительской канцелярии с приглашением от тогдашнего попечителя округа, князя Ширинскаго–Шихматова, пожаловать к его сиятельству немедленно, по весьма нужному делу. Пользуясь особым доверием со стороны князя и работая с ним по устройству народных училищ в округе – дело, которому князь отдавался с сердечным увлечением и замечательной энергией, инспектор часто получал подобным приглашения; потому и в настоящем случае он спокойно отправился к попечителю, в той мысли, что, вероятно, речь будет о народной школе. Но с первых же слов князя, принявшего его с весьма озабоченным видом, для инспектора стало ясно, что он ошибся в своей догадке. Попечитель сообщил ему следующее: «по имеющимся у генерал–губернатора достоверным сведениям, завтра польские агитаторы предполагают устроить большую демонстрацию, по случаю годовщины польского восстания в 1830 г. Демонстрация начнется богослужением во всех костелах Вильны; между ними первое место займет костел св. Яна. Генерал–губернатором уже приняты надлежащие меры, даны приказания войскам и полиции, чтобы предупредить демонстрацию на улицах. С нашей стороны крайне важно и необходимо воздержать учеников гимназии и прогимназии от участия в демонстрации. Никто из них завтра не должен быть в костеле. Командиру полка (при этом князь назвал имя полкового командира, но оно мною забыто) дано приказание занять гимназический двор ротою солдат с заряженными ружьями. Когда соберутся гимназисты на уроки, не выпускайте их из классов от первого урока до последнего и прикажите запереть ворота и все входы в гимназию. А сегодня ночью отправляйтесь к полковому командиру, он будет вас ожидать к двум часам. Вы с ним условитесь относительно времени вступления войска на гимназический двор и укажете наиболее удобный вход для солдат. Знаю, как неприятно и тяжело это поручение, но теперь всем нам не легко. Отправляйтесь с Богом и прошу вас – никому ни слова».
С поникшею головой возвращался инспектор по темным улицам в свою квартиру. В назначенное время пошел он к командиру полка, переговорил и условится с ним обо всем, что было нужно. Спать в эту ночь он не мог. Что–то будет завтра? Эта мысль не давала ему покоя. Виленская гимназия, с параллельными классами – самая многолюдная в округе: в ней до 500 учащихся, православных между ними ничтожная горсть. Пять с половиною часов надо продержать всех учеников взаперти в классах и коридорах! Как усмотреть за ними, и кто ему поможет в этом трудном деле, при польском педагогическом составе? Русских было всего: законоучитель, двое учителей и один младший надзиратель за приходящими учениками, человек недалекий и маловлиятельный. На директора нет надежды; он поляк, живет в отдельном здании, гимназию посещает редко, ссылаясь на обилие канцелярских занятий; завтра, конечно, он не появится.
Что–то будет завтра?
Следует заметить, что решено было поставить роту солдат на гимназическом дворе потому, что костел св. Яна, в котором предполагалась служба с пением революционного гимна, выступал одною стороною с большими дверями на этот двор. В костел вели два входа – с улицы и со двора. Прямо против костела, во втором этаже, окнами во двор, помещались 5–й, 6–ой и 7–ой классы гимназии, в третьем этаже – прогимназия; боковые стороны, также окнами во двор, занимали библиотека и коридор низших классов; в нижнем этаже были расположены служительские помещения, шинельная и отдельная комната, где находится куб с водой. Со всех сторон из гимназии были выходы на двор. Все ученики гимназии и прогимназии, из окон своих классов и коридоров, могли видеть все происходящее на дворе, перед костелом.
Кончилась томительная ночь, наступило 17–ое ноября. На гимназической башенке в обычное время, как и всегда, зазвонил колокол на сбор учеников. Мало–помалу, с разных сторон, через двор потянулись в шинельную гимназисты и преподаватели. Инспектор с тревожно бьющимся сердцем ходит по коридору, посматривая на часы. Пробило девять часов, сторож дал звонок, ученики и преподаватели заняли свои места, и начались уроки. Только теперь инспектор мог распорядиться о закрытии всех входов в гимназию, у некоторых поставлены сторожа с приказанием никого, кроме директора и учителей, не впускать и не выпускать, а к главным воротам, ведущим во двор со стороны костела, послан расторопный человек, которому приказано запереть ворота и отворить их только для впуска ожидаемой роты солдат. Все это сделано. Инспектор быстро переходит от одного окна к другому и смотрит на двор – пока кроме сторожа у ворот, там нет еще никого. Прошло несколько минут, инспектор глаз не спускает с того пункта, где стоит сторож, и вот – распахнулись ворота на обе половины, послышались мерные, тяжелые шаги, сверкнули штыки – и рота солдат вступила на гимназический двор. Ворота закрылись, раздалась команда, солдаты выстроились по двум сторонам двора. Ученики высших трех классов вскакивают со скамеек и с любопытством смотрят на двор, пораженные неожиданным зрелищем. Кончился первый урок. Преподаватели, как ни в чем не бывало, пошли в инспекторскую, – ведь, не их дело наблюдение за учениками вне классов, некоторые даже улыбаются, директор не показывается. И в классах, и в коридоре ученики не отходят от окон, многие шепчутся между собою. Инспектор старается поспевать везде, озабочиваясь, чтобы ученики, особенно старших классов, не собирались в кучки для сговора на какое-нибудь общее действие. Так прошло пять минут; тотчас же пробил классный звонок, и начался второй урок; он прошел спокойно. Но перед третьим уроком ученики 6–го и 7–го классов вдруг хлынули в пятый класс, наиболее других поместительный: о чем–то горячо толкуют, на что–то решаются, некоторые уже отворили окна. Вбегает инспектор.
– Что вы тут делаете? Зачем отворены окна?
– Мы хотим пропеть гимн, г. инспектор.
– Глупо, глупо! никогда в гимназии не пели гимна, этого и быть не должно. Ничему своим пением вы не поможете, а себе повредите. Гимназии нет дела до того, что происходит на улице; для вас будет больше чести, если вы сумеете сдержаться, это будет умнее. Ваш надо учиться и нечего больше. Запирайте окна, ступайте по классам!
Твердое слово, сказанное уверенно, заставило учеников опомниться, они разошлись по классам, – снова пробил звонок, начался третий урок.
Промежутки между первыми тремя уроками продолжались не более пяти минут; инспектор не давал засиживаться учителям в инспекторской и после звонка тотчас же приглашал их занять классы, так что ученики не имели достаточно времени, чтобы сговориться в массе на какую-нибудь общую выходку. Но вот, после третьего урока, наступила большая перемена, продолжавшаяся полчаса. Обыкновенно, на это время, ученики, жившие вблизи гимназии, уходили домой позавтракать, другие выбегали за ворота, чтобы купить булок у стоящих здесь торговок; в классах не оставалось никого. Но в настоящем случае нельзя было выпустить из классов и коридоров гимназии ни одного ученика; гимназисты, попавшие так нечаянно в заключение, обступили инспектора с разными просьбами: одним нужно взять дома книги на следующие два урока, другим – позавтракать, иные жалуются на головокружение, просят отпустить их на свежий воздух, хотя бы на несколько минут. Инспектор всем твердит одно: «нельзя, нельзя, подождите, потерпите». Две корзины булок, предусмотрительно купленные им ранним утром этого дня, розданы были проголодавшимся ученикам; но жара и духота в классах и коридорах от присутствия пяти сот живых существ, при запертых дверях и окнах, давала себя чувствовать всем крайне тяжело. Ученики трех старших классов еще крепились, но в младших слышались стоны детей от изнеможения, некоторые сидели на полу с бледными лицами, другие лежали в забытьи; в тесноте и переполохе одного мальчика толкнули, он ударился о стену, расшиб голову в кровь и от испуга упал в обморок. Заболевших немедленно отводили в квартиру инспектора, находившуюся тут же, по соседству с инспекторской: там они получали помощь и уход; гофманския капли и нашатырный спирт, всегда бывшие у инспектора в запасе, теперь очень пригодились, а для других было достаточно стакана холодной воды или чашки чаю да подышать свежим воздухом, и они снова отправлялись в класс. Большая перемена все еще не кончилась, минуты тянутся бесконечно долго; следуют еще два урока, но звонить в классы рано, а там, на дворе, все еще стоят солдаты под ружьем; когда же они уйдут? а что делается вне стен заведения – никому неизвестно. Вдруг большая толпа учеников трех высших классов побежала по коридору и ринулась по лестнице в нижний этаж, в комнату, где стоял куб с водою, с намерением прорваться на двор. Инспектор за ними; давка страшная, некоторые ученики стоят уже на подоконниках. Пробиваясь сквозь толпу, инспектор вне себя кричит: «назад, назад, что вы делаете?» – «Мы выскочим на двор, мы пробьемся через солдат». – «Несчастные, вы погибнете, вы лезете на штыки, назад, Бога ради, назад!» Что еще говорил инспектор, какими словами убеждал возбужденную толпу – он не помнит. Но, благодарение Богу! толпа опомнилась, отвернулась от окон и двинулась вверх по лестнице в коридор, инспектор не отстает от них, кстати подвернулся сторож со звонком: «звони скорее в классы!» Понеслись бойкие, повелительные звуки хорошо знакомого всем классного колокольчика, усталые ученики заняли свои места, и начался четвертый урок. Чем занимались учителя в классах, как преподавались уроки в этот день, когда всем было не до ученья, понятно само собою; лишь бы ученики выждали положенное время без скандала – больше ничего не требовалось. Идет четвертый урок, а солдаты все еще на дворе, значит, за стенами гимназии нет полного спокойствия. Как медленно тянется время! Кажется, конца не будет этому бестолковому дню. Предстоит еще пятый урок; начался благополучно и этот урок, слава Богу, последний. Не прошло и половины урока, как вдруг – о, радость! – инспектор видит: распахнулись ворота настежь, до слуха его доносятся команда и затем мерные шаги пехоты, колонна солдат двинулась к воротам, вот они уходят, и с каждым уходящим штыком на сердце у инспектора становилось легче, вот скрылись за воротами последние ряды солдат – и как гора свалилась с его плеч! Теперь можно начать и роспуск учеников, но выпустить их всех разом, после слишком пяти–часового заключения в душных стенах заведения, неудобно: на радостях, пожалуй, поднимут крик и произведут скандал, надо это предупредить; самое лучшее к этому средство – распускать классы по одному. Инспектор заходит в седьмой класс, наименьший по числу учащихся. «Читайте молитву, уроки окончены, можете выходить». Гимназисты рады–радешеньки, что освободились, поспешно удаляются. Так класс за классом, ученики разошлись без всякого шума, и все кончилось благополучно.
Когда классы опустели, инспектор стоял в недоумении; он не мог дать себе отчета в происшедшем, не верил сам себе: неужели все кончено, и ему уже нечего больше делать? Но минувшая ночь, проведенная без сна, и беспрерывное возбужденное состояние, в каком находился он днем, теперь, когда уже не было никакой надобности в его энергии, сказались в нем полным упадком сил: как был, в вицмундире, так, весь измученный, и повалился он в своем кабинете на широкий диван и заснул глубоким сном, ничего не помня, как его раздевали и прикладывали холодные компрессы к его голове.
Бездарный директор, жалкая посредственность во всех отношениях, но хитрый поляк, устранявшийся от всех затруднительных и щекотливых дел, остался верен своей тактике и в настоящем, из ряду выходящем, случае: он не показался в гимназии ни на минуту. Об учителях и говорить нечего, в между урочные перемены они спокойно заседали в инспекторской, покуривая папиросы и нимало не считая себя обязанными помочь инспектору и надзирателям в наблюдении за учениками, хотя все знали, что эти надзиратели (всего два) были люди маловлиятельные, в особенности, один из них, престарелый поляк, которого держали из милости, ради куска хлеба.
День прошел, как всякий обыкновенный учебный день, – в глазах всех иначе и быть не должно. А что вытерпел бедный инспектор, принимая на себя весь труд и всю ответственность этого дня, а что, быть может, предупреждено было большое несчастье – до того никому не было дела. Только для одного инспектора этот мучительный день остался памятным на всю жизнь. Он нашел в нем и урок, не первый, впрочем, и не последний, убедивший его в том, что педагог, любящий детей и юношей, всегда к ним справедливый, умеющий тронуть их благородные чувства, действующий открыто в трудных случаях может смело опереться на силу своего нравственного авторитета.
Предполагавшаяся в городе демонстрация, благодаря принятым генерал–губернатором мерам, не удалась.
III.
Приезд М. Н. Муравьева в Вильно, первые дни его пребывания и прекращение сборов на повстанцев.
14–го мая 1863 года, в 3 часа пополудни, с вокзала железной дороги, по улицам Вильны, проехала карета и остановилась у генерал–губернаторскаго дворца; кого привезла карета, едва–ли многим было известно; большинство населения только через два дня узнало из «Виленского Вестника», что в Вильну прибыл новый начальник края, генерал–от–инфантерии Михаил Николаевич Муравьев. Общего представления чиновников, речей, объявления программы действий, – ничего подобного не было. Характер городской жизни на первых порах ни в чем не изменился, все идет по-прежнему, каждый занят своим делом, город спокоен в том смысле, что нет уличных демонстраций, не поют больше и польских возмутительных гимнов ни по костелам, ни в других местах, ибо время манифестаций уже миновало: польская справа закончила приготовительный период и с новаго года вступила в новый фазис, перешла в вооруженное восстание, собралась в банды и скрылась в леса, производя по пути разного рода неистовства в тех местах, где не было войск.
По-прежнему «Виленский Вестник», под редакцией почтенного г. Адама Киркора, в официальной части, сообщает на двух языках – русском и польском – правительственные известия о разбитии банд и о верноподданнических адресах, а в неофициальной – на одном польском языке – широко разглагольствует о делах французских, английских, итальянских и прусских, дополняя свою политику разными известиями из Варшавы, Кракова, Познани и из других мест бывшей Речи Посполитой; но о том, что у всех на уме, чем взволнован весь край, т. е., о мятеже – ни слова: об этом предмете политики «Вестника» почему–то хранят упорное молчание. Одним словом, все, как и прежде, в последние дни управления В. И. Назимова. 16–го мая Владимир Иванович уехал в Петербург. Перемен никаких нет; только поляки, играющие видную роль в местном обществе, заметно приуныли. А траур и сборы на повстанцев, как при Владимире Ивановичи, так и теперь, продолжаются. Сборы эти многим порядочно надоели; ими занимаются дамы высшего польскаго общества, располагаясь в костелах с серебряными тарелочками или обходя частные квартиры. Делают они свои визиты очень не церемонно, подчас даже назойливо: обыкновенно, две красивые аристократки, все в черном, в сопровождении двух таких же траурных джентльменов, входят чуть не насильно в квартиру, знакомую и незнакомую, холостого или семейного человека, русского, поляка, еврея – им все равно – и немедленно преподносят хозяину серебряную тарелочку, с просьбою, равносильною требованию, «на доброчинность» (на доброе дело). Все знают, какого рода эта «доброчинность», но дают, лишь бы отвязаться, лишь бы ушли скорее надоедливые попрошайки.
21 мая. Прошла неделя со времени прибытия Муравьева. В городе тихо, никаких перемен не видим. Муравьев никуда не выходит, не выезжает; кроме приближенных и чиновников, управляющих отдельными частями, никто его не видит; все, однако, тревожно ждут проявления новой власти; поляки уже начали распускать о новом начальнике края разные небылицы.
Сегодня вечером, пользуясь отличною погодою, вышли мы с семьею на прогулку и посетили лютеранское кладбище, расположенное на возвышенности и содержимое в отличном порядки. Здесь встретили мы двух раненых солдат Финляндского полка, вышедших из госпиталя, находящегося невдалеке, подышать свежим воздухом. Один из них на костылях, другой с сильно распухшею щекою, повязанною платком. Мы разговорились с ними. Ходивший на костылях ранен в ногу, ниже колена, на–вылет, а другой молодец – двумя пулями в щеку и пулею в грудь. Оба рассказывают о деле, в котором участвовали, просто и спокойно, без хвастовства и без всякой ненависти к своим врагам. «Ведь, наша–то пуля, говорит один, трех сразу положит, а ихние–то вот две в щеку попали, да, слава Богу, жив; а наша–то, если в голову попадет – размозжит. Да и что это за война: дадут выстрел, да и в лес, а там сзади стоят косинеры, дожидаются, пока мы им голову протянем. А как главного–то их предводителя свалили, паночки–то и побежали прятаться за косинеров, а те их не пускают, а мы–то крошим да крошим».
О генерале Ганецком отзываются с благодарным чувством и восхищением. «Это истинный герой! Мы его с большим восторгом благодарили». Мы спросили, не нуждаются ли они в чем? «То–есть, это насчет пищи спрашиваете вы?» отвечали они – «нет, благодарим покорно: слава Богу, у нас всего довольно; пища хорошая, есть и чай, и сахар. Наша княгиня Александра Петровна (супруга великого князя Николая Николаевича) всего нам присылает». В числе присланных предметов, между прочим, находятся образа, крестики и книги. За ранеными ухаживают приехавшие из Петербурга сестры милосердия. Дай Бог, чтобы и в других местах раненые пользовались таким попечительным уходом и такими удобствами, как здесь в Вильне.
22 мая ... Всколыхнулась вся Вильна. С раннего утра по улицам, базарам и площадям бьет барабан: объявляют о смертной казни, – она будет сегодня же. На улицах необыкновенное движение – все стремятся в одну сторону, на предместье Лукишки, где должна совершиться казнь. С толпой народа бегу туда же. Вот и площадь с роковым столбом – вся залита народом; на окружающих ее высотах виднеются многочисленные группы траурных женщин. Послышались крики: «ведут, ведут!» Наступили страшные минуты. Сердце бьется учащенно, тяжело дышится. Читают приговор; многотысячная толпа как бы застыла. Раздался залп выстрелов, за ним стоны женщин... Здесь, в 10 часов утра, по приговору военного суда, был расстрелян один из начальников мятежа, викарный ксендз Желудокскаго костела, Лидскаго уезда, Станислав Ишора.
Ужас объял польское общество. Давно ли с такою наглою надменностью относилось оно к распоряжениям русской власти в крае, как бы не признавая ее существования, и так сладко мечтало о воскрешении своей злосчастной Речи Посполитой, и вдруг, среди этих обаятельных фантазий, тут же, на самом месте действия, заявляет о себе какая–то страшная, никому неведомая и никем невидимая сила и наносить среди белого дня тяжкий удар в самое темя мятежа. Затрепетала Вильна.
23 мая. Заношу на эти страницы две характеристические черты. Один мой знакомый, бывший вчера на Лукишках, стоял подле двух польских женщин, одетых в черное. Когда раздались выстрелы, обе оне, обратясь к стоявшим вблизи солдатам и указывая на страшный столб, злобным голосом проговорили: «радуйтесь теперь, радуйтесь!» На это один солдат отвечал: «чего тут радоваться? Радоваться нечего: ведь человеческая душа погибает». Как хорошо сказался в этих словах простой, добрый, незлобивый русский солдат, готовый оказать помощь первому своему врагу, если он несчастлив. А вот слова, слышанные мною мимоходом от одной черной дамы; несколько дней тому назад хоронили солдата, убитого в стычке с мятежниками. Пожилой еврей, спеша догнать печальное шествие, по тесноте тротуара, слегка толкнул какую–то старушку, одетую весьма прилично в черное платье и принадлежащую несомненно к образованному классу. Она громко сделала еврею замечание, разумеется, по-польски, изложив свою мысль в следующих выражениях: «куда торопишься? Еще успеешь догнать эту собаку». Кстати, вот еще два случая в том же роде, происшедшие тоже недавно. Идут мимо Свентоянскаго костела два солдата, останавливаются и молятся по-православному, осеняя себя крестом трижды.
– Что вы молитесь, замечает им какой–то прохожий, ведь это не православная церковь, а католический костел, тут поляки.
– А что они там делают? отвечают солдаты, разве не Богу молятся?
Коротко и ясно.
Рядом с этим здравым смыслом и терпимостью простого русского человека, вот картинка из другого, шляхетского лагеря: мимо Николаевскаго православного собора идут две старушки, весьма порядочно одетые, как видно, шляхтянки, давно не бывавшие в Вильне.
– Проше, пани, спрашивает одна из них тут же проходившую русскую даму, чи то костел свентэго Станислава? (Не это ли костел святаго Станислава?)
– Нет, это православный собор св. Николая, получает старушка в ответ, на русском языке.
– Ай, Езус–Мария, в ужасе восклицает старушка, а я пшежэгналэмсе! (а я перекрестилась).
В самом деле, какой страшный грех совершила бедная католичка на старости лет: перекрестилась перед православною церковью! Придется горько каяться перед ксендзом.
Также коротко и ясно.
Местная действительность представляет не мало подобных фактов. Правда, эти факты мелки, но они очень характеристичные и хорошо рисуют, с одной стороны, нашу русскую терпимость – плод православия и, с другой – польское изуверство, выросшее на латинстве.
Сегодня хоронили солдата Павловскаго полка, умершаго от ран, и батальонного адъютанта Всеволода Арбузова, истекшего кровью от раны, на месте боя. (его имя и фамилия высечены среди умерших от ран на стене Георгиевской часовне, Евфрасиньевского кладбища. Прим.сост.). При отпевании присутствовало чуть ли не все виленское православное духовенство. Множество народа следовало за гробами до самого кладбища. И тут не обошлось без проявления польской злобы. Одна русская дама, провожавшая дорогих русскому сердцу покойников, по настоятельным нуждам семьи, вернулась домой с полпути; проходя через Острые ворота, она встретила здесь толпу черных женщин, которыми тогда это место не оскудевало, бросавших на нее наглые, презрительные взгляды. Одна из них, участница всех уличных польских манифестаций, ничтожная шляхтянка, жена лакея, служившего в конторе «Виленскаго Вестника», постоянно преследовавшая на улицах эту даму насмешками и ругательствами за то, что она не носила траура, теперь обратилась к ней с такими словами: «Москевка! Чи не моглэсь свое падло до цментажа допровадзиць?» (Москевка! Разве ты не могла свою падаль проводить до кладбища!..) Если бы это не был живой факт, сейчас во всей точности переданный мне русскою дамой, о которой идет речь, я никогда не поверил бы, чтобы нашлась женщина, хотя бы самая грубая и развратная, к какой бы религии она ни принадлежала, которая решилась бы произнести такие гнусные слова об умершем человеке; но нашлась полячка.
Сегодня же напечатано в «Виленском Вестнике» (№ 55) интересное объявление от виленского полициймейстера, и вот по какому случаю.
На прошедшей неделе в костеле св. Яна, при стечении многочисленной публики, происходило богослужение. У выходных дверей в костеле сидели рядом четыре элегантные траурные дамы с серебряными тарелочками и серебряными колокольчиками в руках – это были сборщицы пожертвований на повстанцев. На тарелочках лежали порядочные кучки бумажных денег и серебра. Звонкие колокольчики каждому выходящему из костела настойчиво напоминали о его обязанности «офяроваць» (пожертвовать) что-нибудь, как водится «на доброчинность». В это время входит в костел полициймейстер и вежливо осведомляется о предмете сбора; весьма неохотно и даже с некоторым оттенком пренебрежения дамы едва процеживают сквозь зубы: «на доброчинность». Но любознательный майор не довольствуется таким неопределенным сообщением и настаивает на точном ответе, для какой именно благотворительной цели собираются деньги. Ему повторяют то же самое: «на доброчинность», но уже с раздражением в голосе. Это, однако, не останавливает навязчивого полициймейстера; напротив, он идет еще дальше в своих требованиях и прямо уже просит передать ему все собранные деньги, уверяя, что они немедленно будут употреблены для благотворительной цели. Грозно сверкнули на него глазами повстанческие сборщицы, но при этом находчивый майор тихо упоминает имя нового начальника края. Это имя возымело надлежащее действие. Смутились и крепко поморщились траурные дамы, но, делать нечего, весь сбор передали с серебряных тарелочек полициймейстеру. А сегодня в «Виленском Вестнике», в двух текстах, русском и польском, читаем по этому поводу следующее объявление: «От виленскаго полициймейстера.
Княгиню Марию Огинскую, княжну Эмилию Огинскую, г–ж Валерию Вейсенгоф и девицу Станиславу Якубовскую, от лица сельских обывателей, разграбленных мятежническими шайками, усерднейшем благодарю за сбор по костелам денег, прося продолжать доброе дело и в будущем.
И. д. виленскаго полицеймейстера, майор Саранчов» .
Разумеется, и посещение полицмейстером костела, и объявление благодарности произошло не по личному почину майора Саранчова, а по распоряжение М. Н. Муравьева. После такой чувствительной благодарности, поборы на повстанцев по виленским костелам и частным квартирам, против которых бессильны были строжайшая предписания В. И. Назимова, окончательно прекратились, – как рукой сняло.
ПРИМЕЧАНИЯ:
1) Содержательницы модных магазинов.
2) Швеи.
3) Порой, среди толпы, можно было увидеть и молодца, нарядившегося повстанцем – в чамарке, конфедератке и длинных сапогах.
4) Молодец.
АЛЕКСАНДР КУПРИН
(1870 — 1938 )
Русский писатель, переводчик. Окончил Московскую Разумовскую школу и Вторую Московскую военную гимназию. Первый напечатанный рассказ «Последний дебют» (1889). В 1890 году Куприн в чине подпоручика был выпущен в 46-й Днепровский пехотный полк, стоявший в Проскурове Подольской губернии, в котором четыре года прослужил офицером.
Вместе с семьей, в 1911 году, на три месяца выехал за границу, посетив Вильно.
С началом Первой мировой войны открыл в своём доме военный госпиталь. Корреспондентом газеты «Русске слово» посетил прифронтовые города Двинск, Вильно, написал рассказы «Двинск. Около войны» и «Лифляндия».
В ноябре 1914 года назначен командиром роты 323-й пехотной Новгородской дружины. В мае 1917 года — помощник редактора газеты «Известия штаба Верховного Главнокомандующего». После Февральской революции редактировал газету «Свободная Россия», сотрудничал с издательством «Всемирная литература». После Октябрьской революции 1917 года, в одной из статей выступил против расстрела великого князя Михаила Александровича, за что был подвергнут аресту и кратковременному заключению. В декабре 1918 года был на приеме у В. И. Ленина, по вопросу организации новой газеты для крестьян «Земля».
В октябре 1919 года, в чине поручика вступил в белогвардейскую Северо-Западную армию, получив назначение редактора армейской газеты «Приневский край», которую возглавлял генерал П. Н. Краснов. После поражения армии жил в Ревеле, Гельсингфорсе, сотрудничая с газетой «Новая русская жизнь», с 1920 года жил в Париже. В 1937 году по приглашению правительства СССР вернулся на родину.
ГРАНАТОВЫЙ БРАСЛЕТ
XII
Вера Николаевна оставила свой экипаж за две улицы до Лютеранской. Она без большого труда нашла квартиру Желткова. Навстречу ей вышла сероглазая старая женщина, очень полная, в серебряных очках, и так же, как вчера, спросила:
— Кого вам угодно?
— Господина Желткова, — сказала княгиня.
Должно быть, ее костюм — шляпа, перчатки — и несколько властный тон произвели на хозяйку квартиры большое впечатление. Она разговорилась.
— Пожалуйста, пожалуйста, вот первая дверь налево, а там сейчас… Он так скоро ушел от нас. Ну, скажем, растрата. Сказал бы мне об этом. Вы знаете, какие наши капиталы, когда отдаешь квартиры внаем холостякам. Но какие-нибудь шестьсот-семьсот рублей я бы могла собрать и внести за него. Если бы вы знали, что это был за чудный человек, пани. Восемь лет я его держала на квартире, и он казался мне совсем не квартирантом, а родным сыном.
Тут же в передней был стул, и Вера опустилась на него.
— Я друг вашего покойного квартиранта, — сказала она, подбирая каждое слово к слову. — Расскажите мне что-нибудь о последних минутах его жизни, о том, что он делал и что говорил.
— Пани, к нам пришли два господина и очень долго разговаривали. Потом он объяснил, что ему предлагали место управляющего в экономии. Потом пан Ежий побежал до телефона и вернулся такой веселый. Затем эти два господина ушли, а он сел и стал писать письмо. Потом пошел и опустил письмо в ящик, а потом мы слышим, будто бы из детского пистолета выстрелили. Мы никакого внимания не обратили. В семь часов он всегда пил чай. Лукерья — прислуга — приходит и стучится, он не отвечает, потом еще раз, еще раз. И вот должны были взломать дверь, а он уже мертвый.
— Расскажите мне что-нибудь о браслете, — приказала Вера Николаевна.
— Ах, ах, ах, браслет — я и забыла. Почему вы знаете? Он, перед тем как написать письмо, пришел ко мне и сказал: «Вы католичка?» Я говорю: «Католичка». Тогда он говорит: «У вас есть милый обычай — так он и сказал: милый обычай — вешать на изображение Матки Боски кольца, ожерелья, подарки. Так вот исполните мою просьбу: вы можете этот браслет повесить на икону?» Я ему обещала это сделать.
— Вы мне его покажете? — спросила Вера.
— Про;шу, про;шу, пани. Вот его первая дверь налево. Его хотели сегодня отвезти в анатомический театр, но у него есть брат, так он упросил, чтобы его похоронить по-христианску. Про;шу, про;шу.
Вера собралась с силами и открыла дверь. В комнате пахло ладаном и горели три восковые свечи. Наискось комнаты лежал на столе Желтков. Голова его покоилась очень низко, точно нарочно ему, трупу, которому все равно, подсунули маленькую мягкую подушку. Глубокая важность была в его закрытых глазах, и губы улыбались блаженно и безмятежно, как будто бы он перед расставаньем с жизнью узнал какую-то глубокую и сладкую тайну, разрешившую всю человеческую его жизнь. Она вспомнила, что то же самое умиротворенное выражение она видала на масках великих страдальцев — Пушкина и Наполеона.
— Если прикажете, пани, я уйду? — спросила старая женщина, и в ее тоне послышалось что-то чрезвычайно интимное.
— Да, я потом вас позову, — сказала Вера и сейчас же вынула из маленького бокового кармана кофточки большую красную розу, подняла немного вверх левой рукой голову трупа, а правой рукой положила ему под шею цветок. В эту секунду она поняла, что та любовь, о которой мечтает каждая женщина, прошла мимо нее. Она вспомнила слова генерала Аносова о вечной исключительной любви — почти пророческие слова. И, раздвинув в обе стороны волосы на лбу мертвеца, она крепко сжала руками его виски и поцеловала его в холодный, влажный лоб долгим дружеским поцелуем.
Когда она уходила, то хозяйка квартиры обратилась к ней льстивым польским тоном:
— Пани, я вижу, что вы не как все другие, не из любопытства только. Покойный пан Желтков перед смертью сказал мне: «Если случится, что я умру и придет поглядеть на меня какая-нибудь дама, то скажите ей, что у Бетховена самое лучшее произведение…» — он даже нарочно записал мне это. Вот поглядите…
— Покажите, — сказала Вера Николаевна и вдруг заплакала. — Извините меня, это впечатление смерти так тяжело, что я не могу удержаться.
И она прочла слова, написанные знакомым почерком: «L. van Beethoven. Son. № 2, op. 2. Largo Appassionato».
XIII
Вера Николаевна вернулась домой поздно вечером и была рада, что не застала дома ни мужа, ни брата.
Зато ее дожидалась пианистка Женни Рейтер, и, взволнованная тем, что она видела и слышала, Вера кинулась к ней и, целуя ее прекрасные большие руки, закричала:
— Женни, милая, прошу тебя, сыграй для меня что-нибудь, — и сейчас же вышла из комнаты в цветник и села на скамейку.
Она почти ни одной секунды не сомневалась в том, что Женни сыграет то самое место из Второй сонаты, о котором просил этот мертвец с смешной фамилией Желтков.
Так оно и было. Она узнала с первых аккордов это исключительное, единственное по глубине произведение. И душа ее как будто бы раздвоилась. Она единовременно думала о том, что мимо нее прошла большая любовь, которая повторяется только один раз в тысячу лет. Вспомнила слова генерала Аносова и спросила себя: почему этот человек заставил ее слушать именно это бетховенское произведение, и еще против ее желания? И в уме ее слагались слова. Они так совпадали в ее мысли с музыкой, что это были как будто бы куплеты, которые кончались словами: «Да святится имя Твое».
«Вот сейчас я вам покажу в нежных звуках жизнь, которая покорно и радостно обрекла себя на мучения, страдания и смерть. Ни жалобы, ни упрека, ни боли самолюбия я не знал. Я перед тобою — одна молитва: „Да святится имя Твое“.
Да, я предвижу страдание, кровь и смерть. И думаю, что трудно расстаться телу с душой, но, Прекрасная, хвала тебе, страстная хвала и тихая любовь. „Да святится имя Твое“.
Вспоминаю каждый твой шаг, улыбку, взгляд, звук твоей походки. Сладкой грустью, тихой, прекрасной грустью обвеяны мои последние воспоминания. Но я не причиню тебе горя. Я ухожу один, молча, так угодно было богу и судьбе. „Да святится имя Твое“.
В предсмертный печальный час я молюсь только тебе. Жизнь могла бы быть прекрасной и для меня. Не ропщи, бедное сердце, не ропщи. В душе я призываю смерть, но в сердце полон хвалы тебе: „Да святится имя Твое“.
Ты, ты и люди, которые окружали тебя, все вы не знаете, как ты была прекрасна. Бьют часы. Время. И, умирая, я в скорбный час расставания с жизнью все-таки пою — слава Тебе.
Вот она идет, все усмиряющая смерть, а я говорю — слава Тебе!..»
Княгиня Вера обняла ствол акации, прижалась к нему и плакала. Дерево мягко сотрясалось. Налетел легкий ветер и, точно сочувствуя ей, зашелестел листьями. Острее запахли звезды табака… И в это время удивительная музыка, будто бы подчиняясь ее горю, продолжала:
«Успокойся, дорогая, успокойся, успокойся. Ты обо мне помнишь? Помнишь? Ты ведь моя единая и последняя любовь. Успокойся, я с тобой. Подумай обо мне, и я буду с тобой, потому что мы с тобой любили друг друга только одно мгновение, но навеки. Ты обо мне помнишь? Помнишь? Помнишь? Вот я чувствую твои слезы. Успокойся. Мне спать так сладко, сладко, сладко».
Женни Рейтер вышла из комнаты, уже кончив играть, и увидала княгиню Веру, сидящую на скамейке всю в слезах.
— Что с тобой? — спросила пианистка.
Вера, с глазами, блестящими от слез, беспокойно, взволнованно стала целовать ей лицо, губы, глаза и говорила:
— Нет, нет, — он меня простил теперь. Все хорошо.
ВИКТОРИЯ КУРАКЕВИЧ
(1935)
Родилась в России, в Пскове. Окончила физико–математический факультет Вильнюсского университета. Трудовая деятельность была связана с научными исследованиями. Автор двух поэтических сборников: «Из глубины веков» (2010), «Два края» (2012) – переведен на литовский язык. Печаталась в Международном литературно–публицистическом альманахе «Ступени», сборниках поэзии «Зов Вильны» (2017), «Присутствие непостижимой силы» (2017), «Здесь все – Литва...» (2018), «Бессмертный взвод» (2020). Стихи вошли в Антологию русской поэзии Литвы (2019–2020). Член Союза сельских писателей Литвы, член МАПП, входит в литературное объединение «Логос». Живет в городе Тракай.
КАК Я СТАЛА ПАЛОМНИЦЕЙ
Летом 1992 года туристические пути–дороги привели меня в Латгалию, в город Даугавпилс. Сидя в зале ожидания железнодорожного вокзала и дожидаясь, когда откроется обменный валютный пункт, я попросила у сидевшей со мной рядом женщины газету. Это оказалась «Латгалес Лайкс» от 6 августа 1992 года, издаваемая в Латвии на русском языке.
На первой странице, внизу, в глаза бросился заголовок: «Христос надеется на нас». Уже первая фраза не только вызвала интерес, но и заставила затрепетать сердце: «В преддверии 15 августа, Вознесения Святой Девы Марии, по дорогам Латвии в Аглону направляются паломники». И еще: «Если кто–то желает присоединиться к группе, чтобы поблагодарить Бога за милость и вымолить прощение, тот всегда будет принят».
Об Аглоне мне доводилось слышать, и я знала, что там находится костел, посвященный Успению Девы Марии. А вся история этого края теснейшим образом связана с историей Литвы. Вот какие сведения об этом крае приводятся в туристических буклетах:
Аглона находится на Латгальской возвышенности и уже в X–XIII веках эти места были заселены.
В давние времена Латгалия находилась в составе Великого княжества Литовского, а позднее – в составе Речи Посполитой, потому в этом крае утвердилось католичество. Сообщается, что близ Аглоны погребен первый и последний король Литвы Миндаугас.
Волею исторических судеб, этот край явился ареной многочисленных войн, подвергся немецкому, литовскому, польскому, русскому влиянию. К двадцатым годам XVII века потребовалось начать рехристианизацию края, так как отчаявшиеся жители Латгалии стали впадать в язычество.
Первым миссионером, явившемся сюда в 1698 году, был доктор богословия, доминиканский монах из Вильнюса – отец Ремигий Мосоковский. В это же время у местной помещицы Эвы–Юстины Шостовицкой жила девушка по имени Анна, которая 15 августа 1698 года во время вечерней молитвы имела видение Богородицы с младенцем Иисусом на правой руке. На этом месте, на земле Эвы–Юстины Шостовицкой, отданной ею в дар монахам–доминиканцам, началось строительство деревянного костела и монастыря. Была заказана и храмовая икона Божьей Матери. Предполагалось, что это будет копия с Тракайской святыни. А история этой святыни очень интересна. Икона была написана в Византии. По преданию, она была подарена греческим императором Мануилом II Палеологом литовскому князю Витаутасу, когда тот принял христианство. Существует легенда, что копия иконы оказалась неотличимой от оригинала, так что никто не мог определить, какая из икон подлинная. Долгое время считалось, что в Тракае осталась копия, а оригинал в сопровождении эскорта польских воинов привезли в Аглону. У этой иконы часто совершались чудеса. Вильнюсский эпископ Константин Бжестовский 8 сентября 1718 года увенчал икону золотой короной.
В 1766 году деревянный костел сгорел, но икону Богоматери удалось спасти. На этом месте решено было начать строительство нового каменного костела в честь Успения Богородицы. Строительство каменного костела в Аглоне началось в 1768, а в 1800 году костел был освящен.
Прочитав в газете сообщение о паломничестве в Аглону, я загорелась желанием присоединиться к идущим. Хотелось увидеть все своими глазами. В газете был подробно расписан путь паломников от костела к костелу и время прихода туда групп из разных городов Латвии. Недалеко от Даугавпилса есть местечко Вишки, туда вскоре должна была придти группа паломников из Лиепаи.
11 августа ранним утром я отправилась туда первым автобусом. Автобус остановился у костела, который поразил меня своим величием. Его стены выложены большими валунами и выглядел он как средневековый замок. На колокольне – огромный колокол.
Я направилась к костелу, вошла в калитку, смотрю – мне навстречу идет женщина. Я сказала, что я из Литвы, из Вильнюса, православная, но очень хочу присоединиться к паломникам. Неожиданно для себя услышала: «Мне вас Бог послал». Мы познакомились. Женщину звали Мария. Месяц назад они с ксендзом приехали из Кишинева, ксендз получил назначение в этот приход.
Встретили меня в Вишках очень гостеприимно. Мария накрыла стол прямо в ограде костела, принесла еду. Подошли еще три женщины, принесли фрукты. Вскоре я подключилась к общим работам. Дел было много: днем ожидали паломников из Лиепаи, вечером из Риги.
День был очень жаркий, но в полдень налетел сильный ветер и начался ливень. Сильный порыв ветра повалил дерево на линию электропередач и повредил ее. Костел остался без электричества.
Мария и ксендз все время ездили в Аглону решать неотложные проблемы. По словам Марии, Аглона вся перекопана, туда брошено много техники. Переделывается там очень многое, работы ведутся и днем, и ночью. Впереди 15 августа – день Вознесения святой Девы Марии. И еще готовились достойно встретить, обещавшего приехать в следующем году в Латвию и Аглону папу Римского Иоанна Павла II.
Мария дала мне связку ключей от костела и поручила встретить паломников.
Наконец дождались группу из Лиепаи. Длинный путь в Аглону они начали 25 июля. Идут пешком, налегке. С ними едет грузовая машина, которая везет их вещи и основной груз. На прицепе у машины – полевая кухня. В группе много молодежи, школьников.
Ведут группу паломников монахи–доминиканцы (один из Польши, другой из Латвии) и студенты семинарии. Среди сопровождающих – одна монахиня из Польши. Прибывшие рассказали, что ночью в костеле Ницгале крестили в католичество трех девушек.
Наступил вечер. На вечернюю мессу собралась небольшая часть группы, остальные после тяжелого перехода остались на месте, которое было отведено для ночлега. Это спортивный зал в бывшем с/х техникуме. Он находился от костела в полутора километрах.
Открыли костел. Электричества не было. В ящике у входа нашли свечи, зажгли их и каждый входил в костел с горящей свечей. Зажгли две свечи в алтаре и началась месса.Пропели гимны, псалмы, а потом наступила тишина. Все погрузились в какое–то особое состояние глубокой сосредоточенности и покоя, когда можно один на один говорить с Богом. Зрелище было потрясающее. В темноте, в пространстве огромного костела мерцали огоньки. Все сидели тихо–тихо, пока не догорели в этом таинстве свечи. Костел мы закрыли и, когда приехали ксендз и Мария, отдали им ключи, а сами пошли на ночлег в бывший с/х техникум.
Места здесь изумительно красивы. Мы шли по аллее из больших, мощных деревьев. Был тихий летний вечер. Почти полная луна светила так, что шедшие по дороге люди отбрасывали тени.
Пришли на ночлег. В большом спортивном зале на полу, на спальных мешках и на надувных матрасах спали люди. Мне надули матрас, я положила на него свой спальник, накрылась курткой и уснула.
Утром собирает группу латыш семинарист Андрис, у него в руках мегафон. Пока все собираются, включили магнитофон. Ведет всю группу Оскар – доминиканский священник из Польши, молодой, рыжий. Одет он в белый балахон с накидкой. В руках у него четки, он молится, перебирая их. Все очень доброжелательны. Прежде всего здороваются. Когда шли к костелу в Вишках, то я оказалась рядом с монахом–доминиканцем, и он меня спросил: «Вы с нами идете?». Я ответила, что со вчерашнего вечера – с ними. Он сказал: «Это очень хорошо».
12 августа утренняя месса в Вишках была в 9 часов утра. Красиво пели. Звучал орган. Было причащение паломников. Кто–то под аккомпанемент органа спел по-русски: «Слава, Марии». После мессы был завтрак. Зрелище занятное: на прицепе грузовика – полевая кухня, на ней котлы с чаем и кашей с тушенкой.
Выходим из Вишек в 13.30. Звонит большой колокол.
Люди хорошо экипированы, идут налегке. У каждого паломника за плечами подобие рюкзачка овальной формы, на них изречения из библии на латышском языке. Ко мне приставили двух переводчиков с латышского языка на русский. Впереди группы идут трое монахов–доминиканцев из Польши, они несут деревянные кресты, на них закреплены маленькие распятия. Несут флаг Латвии и желто–белый флаг Ватикана, на котором изображены ключи – личный символ папы Иоанна–Павла II. Каждый папа имеет свой символ на флаге Ватикана.
Идем по дороге, покрытой гравием. Все поют псалмы, машут, стоящим на обочине людям, и они нам машут. Проходим через какие–то местечки. Местные жители встречают идущих восторженно, выставляют на дорогу бидоны с молоком, ведра с яблоками и сливами, угощают от всей души. Все идущие признают, что латгальцы очень гостеприимны, вежливы, добры и сближает их католичество. Католики в Латгалии – большая сила, но здесь католичество долгое время было под гнетом. Считается, что главная религия в Латвии – лютеранская. В 1992 году правительство Латвии официально разрешило паломничество в Аглону и даже его субсидировало.
Пришли в местечко Аускалне–Высокая гора. Костел здесь из белого кирпича, длинное здание с деревянной крышей и деревянной башней с крестом.
Объявили, что в 17 часов будет обед, потом – свободное время. И еще, что завтра, 13 августа, рано утром, пойдет машина в Резекне и у кого есть желание поехать – могут записаться. Я, конечно, записалась.
Дело в том, что в эти дни, с 9 по 13 августа 1992 года, в Резекне проходила первая Всемирная конференция латгальцев. Съехались выходцы из Латгалии со всех концов планеты: из США, Канады, Германии, Австралии и т.д. Это была первая широкомасштабная встреча латгальцев со времени их последнего съезда, проходившего в Резекне в 1917 году.
На 13 августа специально для паломников были запланированы мероприятия: Богослужение в костеле Сердце Иисуса, затем шествие от костела к месту открытия восстановленного памятника «Освобождение Латгалии». После открытия памятника готовились торжественные проводы паломников в Аглону.
Но эти мероприятия будут завтра, а пока люди разбрелись кто куда. Разговаривают друг с другом и по-латышски, и по-русски. Кухонная команда готовит обед. Молодые ребята собирают автографы на книжке псалмов, кто–то играет на гитаре и поет. Ко мне подошли несколько человек и попросили автограф. Я написала по-литовски.
Костел открыт. Внутри костела, в алтаре, большая картина с Иисусом, горят две свечи. Слева – изображение Девы Марии с цветами. У католиков Дева Мария изображается большей частью одна, без ребенка.
До Аглоны осталось 7 км пути. Объявили, что ночлег будет здесь. Около костела расставили палатки. После обеда – несколько часов отдыха.
Вечером – обязательная месса и причащение паломников. Костел внутри отделан деревом и при ночном освещении выглядит совсем неплохо. В несколько рядов стоят скамьи, за ними – ряд стульев. Многие из молодежи сидят на полу или стоят на коленях.
После мессы, у костела, уже в темноте накрыли сладкий стол: баранки, печенье, пряники, конфеты. Зажгли свечи. И было чаепитие. Перед этим спели гимны. А потом молодежь развеселилась: стали рядами, запели молитвы и что–то изображая руками, стали подтанцовывать. Легли поздно.
Костел был открыт всю ночь. Поздно ночью, при свечах, перекрестили в католическую веру одну девушку (она была лютеранкой).
13 августа в 6 часов утра «пропел петух» – это сигнал подъема. У студента–доминиканца был такой будильник. Те, кто записался на поездку в Резекне, мигом вскочили, привели себя в порядок и в 7.30 уже сидели в грузовой машине. Едем 35 человек, с нами руководитель – семинарист Андрис.
Проезжаем Аглону. Видим красивый двуглавый костел в стиле барокко, около которого оборудуется большая площадь. Но пока здесь все разрыто. Стоит много техники.
Приехали в Резекне и сразу же прошли в костел Сердца Иисуса. Он в готическом стиле, основание из красного кирпича. Внутри костела очень красивые остроконечные алтари из темного дерева.
Костел полон народа. На почетных местах сидят иностранцы, которые приехали делегатами на первую Всемирную конференцию латгальцев. Иностранцев различаешь сразу, они какие–то ухоженные, не такие как мы.
Вскоре в костел вошла процессия: сначала люди в штатском, среди них – Президент Латвии Горбунов. Потом – высшее католическое духовенство. Мы видели еще нескольких воинских чинов и одного православного священника. Началась месса. Она была очень торжественной.
Мы успели побывать только на торжественной мессе. И как только она закончилась, сели в машину и поспешили к месту стоянки нашей группы, так как нам предстояло вскоре выйти со своей группой в Аглону.
И вот мы снова двинулись в путь. Когда в конце пути стал хорошо виден костел Аглоны, все стали на колени. Для принятия паломников в Аглоне было выделено большое поле, на котором и стали обустраиваться прибывающие группы. На поле появилось множество всевозможных палаток, как больших армейских, так и маленьких. К вечеру, когда прибыли все группы, на поле загорелись костры, люди стали общаться, делиться впечатлениями пройденного пути. Было ощущение большого праздника. Самая многочисленная группа паломников пришла из Риги. В ее составе – объединенная группа католиков из России, а также французы, австрийцы, и даже один негр из Того. В Аглону они пришли накануне.
Мы расположились рядом с этой группой. Пока поставили большие армейские палатки, пока разобрали свои вещи, пока попили чаю, уже стало совсем темно.
У костров полным ходом идут концерты. Выступления как на туристических слетах, только с религиозной направленностью. Поют псалмы, благодарят Деву Марию и просят у нее помощи. Вспоминают, что 13 августа в Испании явилась Фатима и предсказала, что Россия обратится к Богу. Католики из России празднуют этот день как свой праздник.
Около одного костра выступил очень пожилой эпископ из Франции. Мне перевели его речь: «50 лет тому назад глаза Латвии были насильно закрыты, чтобы она не смотрела на Запад. Сегодня стены разрушены и можно смотреть и на Запад, и на Восток. Истина Божья не знает границ, поэтому мы здесь вместе с вами. Вы сейчас находитесь во власти Вселенской церкви. Все, кто шел в Аглону, получили прощение. Я счастлив, что ощутил вашу любовь ко мне и я вам дарю ее обратно».
14 августа, утром, глазам предстала необыкновенная картина: у палаток трепетали на ветру флаги многих государств, тех государств, из которых прибыли паломники в Аглону. Я везде искала литовский флаг, но его почему–то не было.
Зазвонил колокол. Группы стали собираться перед Аглонским костелом. Всюду транспаранты, флаги государств. У входа в костел, посреди главной лестницы выложена красная дорожка. На ковре стол, покрытый белой скатертью, на нем алтарь, украшенный цветами. На лестнице, слева, скульптура Девы Марии.
Появляется духовенство, занимают свои места за алтарем. Начинается представление групп. Выступают на разных языках: латышском, русском, французском, английском, польском.
Кто–то из российских католиков сказал в микрофон: «Помолимся скорейшему возрождению России, чтобы Россия обрела свое место среди христианских государств». Все стали молиться и петь: «Бог, услышь нас».
Эти выступления перед микрофоном продолжались долго. Кто–то просил Господа помочь всем семьям с детьми и молодоженам, кто–то просил примирения и воссоединения.
Услышала и такое: «Помолимся о всех алкоголиках и наркоманах, чтобы Бог дал им силу, а нам любовь, чтобы помочь им избавиться от этого недуга».
Наконец выступления закончились и началась торжественная служба. Вынесли много золотых чаш. Эпископы произносят «Мир с вами» и пожимают друг другу руки. Все поют. Потом началось причащение всех паломников. Причащает французский архиепископ. Поют на разных языках. Все очень красиво.
Ночная месса перед Аглонским костелом собрала много народа. Зрелище было незабываемое. В темноте хорошо подсвеченный белоснежный костел производил впечатление летящего в небо. В руках у всех присутствующих были зажженные свечи, с которыми они по кругу проходили все 14 станций – этапов мучений Христа. Все читали «Отче наш», каждый на своем языке, а я, про себя, на русском. Помнится, что костел был открыт всю ночь и всю ночь шли паломники приложиться к святой иконе Божьей Матери, которая в честь праздника была открыта.
Обычно эта чудотворная икона закрыта другой – Вознесение Девы Марии – и открывается только во время больших празднеств.
В костеле ранее было 10 алтарей, теперь – 8. Главный алтарь расположен внизу, а над ним сооружен еще один – с чудотворной иконой Божьей Матери. О чудодейственности святого образа свидетельствует огромное количество поднесенных даров.
Ранним утром 15 августа, в день Вознесения Девы Марии, возле костела прошли две мессы – на польском и русском языках для паломников из Польши и из России. Перед мессами была исповедь, а потом причащение. Я все время искала кого-нибудь из Литвы, но не находила.
Днем перед костелом прошла торжественная месса на латышском языке. Правда, торжественность была несколько омрачена испортившейся погодой – пошел дождь.
Под конец моего паломничества еще кое–что интересное… Аглона находится как бы в тупике от шоссе, машин скопилось много, создалась огромная «пробка», с выездом возникла проблема.
Мне же надо было к вечеру обязательно быть в Даугавпилсе, чтобы успеть на вильнюсский поезд. Я стала искать попутный транспорт, чтобы добраться хотя бы до шоссе, откуда надеялась быстрее попасть в Даугавпилс. Случайно остановилась у маленького автобуса, попросила довезти хотя бы до шоссе. Мне подали руку помощи и втянули в этот автобус. Водитель автобуса, видимо, был житель здешних мест, он повел автобус через лес, а не так, как все по дороге. У шоссе он меня высадил, я спросила, сколько должна заплатить за проезд? Водитель замахал руками и сказал: «Вы же в Аглоне были. Ничего не надо».
Стою на шоссе, жду попутный транспорт, подходят еще двое, тоже из Аглоны, ждем…Вдруг около нас останавливается автобус, забирает нас и мчит в сторону Даугавпилса. Мы рассказали водителю, что видели в Аглоне, и удивительно, он тоже ничего не взял за проезд. Прихожу в Даугавпилсе на автобусную станцию, чтобы забрать свои вещи из камеры хранения, протягиваю жетончик для оплаты, а сотрудница камеры хранения спрашивает: «Куда же вы пропали? Оставили вещи на пару дней, а вещи пролежали дольше». Я объяснила, что была в паломничестве, в Аглоне. И опять услышала ту же фразу: «Вы же в Аглоне были. Ничего не надо».
Вот такая история приключилась со мной летом 1992 года. Это было время, когда и Литва, и Латвия уже стали независимыми государствами, но еще не были окончательно обозначены и закрыты границы. Поэтому переезд из Литвы в Латвию и наоборот был свободным. И хотя со дня распада СССР прошло уже какое–то время, люди еще не осознавали окончательности разрыва между странами и народами.
В этом я убедилась, когда шла с паломниками в Аглону. На всем пути я встречала только доброжелательность и помощь.
По окончании паломничества моя группа вручила мне медаль – изваяние ДЕВЫ МАРИИ с младенцем на правой руке. Медаль овальной формы, керамическая, и она мне очень дорога.
В сентябре 1993 года в ходе своего визита в Латвию, Аглону посетил Папа Римский Иоанн–Павел Второй, отслуживший там мессу. После этого Аглона стала местом паломничества международного значения. В 1995 году Латвийский Сейм издал закон «О святилище международного значения в Аглоне».
АЛЕКСЕЙ КУТКИНАС
(1942 – 2013)
Родился в России, в городе Воткинске. В 1955 году окончил годичную школу корреспондентов, при газете «Трудовая вахта» в городе Воткинске. В 1976 году окончил трехгодичную школу корреспондентов, при газете «Ударник» Тракайского района Литвы. Первые стихи были опубликованы в 1953 году. Многократный лауреат республиканских конкурсов поэзии. Лауреат Литовского Фестиваля русской авторской песни в 2003 году. Автор нескольких книг, опубликовал более семисот прозаических и поэтических работ, творчество переведено на литовский, украинский и польский языки. Произведения публиковались в альманахе «Папарче жидеимас» (2001) и альманахе «Тракувос поэзия» (2004). Издал книгу стихов «Дельфиния – богиня души» (2010). Был одним из создателей Гильдии писателей Литвы и выпусков альманахов «Вингис». В 1989 году был избран президентом клуба литераторов «Вильтис» Тракайского района Литвы. С 1994 года является членом Союза сельских писателей Литвы. С 2008 года член Международной ассоциации писателей и публицистов «APIA». .Являлся членом Союза сельских писателей Литвы и Международной ассоциации писателей и публицистов (МАПП). Последние годы жил в Лентварисе.
ГОВОРИЛА МНЕ МАМА!
Байка
3–го декабря, в субботу, Емельян Блукач готовил баню. Часиков в пять вечера должны были появиться гости, а верней, друзья, товарищи–пенсионеры. Как обычно готовилась закуска с холодными напитками, что бы мужчины и женщины могли пообщатся после жаркой бани в непринужденной обстановке.
Первым в дверях бани появился Делфиний.
– Привет, Емельян! Чем могу помочь?
– Веники замочи. И загляни к женщинам, может быть, им тоже помощь нужна.
Во двор въехала «Хонда», из нее показалось семейство Клаюнасов. Эмиль, старший сын Емельяна Блукача, открыл дверку и помог выйти жене Илоне. Та. Раскачиваясь как гусыня, из стороны в сторону, направилась к дому, выставляя с гордостью огромный живот. Навстречу ей выбежала Фекла. Женщины обнялись и, не торопясь, вошли в дом, энергично что–то обсуждая.
– Батя, привет!
– Здоров! А внуки где?
– У стариков. Илона настояла.
– Мы же договаривались. Когда ты мужиком станешь? Или так и будешь под юбкой сидеть?
– Батя, она же ребенка ждет…
– У тебя всю жизнь отговорки. Нет в тебе нашего казачьего духа. Иди, дров в топку кинь. Скоро люди соберутся.
Из предбанника вышел Дельфиний и услышал ворчание Емельяна.
– Емеля, ты что на сына ополчился? Позвони сватам и сразу двух зайцев убьешь: внуков повидаешь и со сватами пообщаешься. Пора их к нашей компании приучать, а то так и не получится у вас дружбы.
– Ты прав, пойду позвоню.
– Держи телефон – и бегать не надо.
Вскоре вся компания собралась у Емельяна. Решили, что первыми парится пойдут мужчины, а уж потом женщины. У Емельяна настроение было приподнятое. Он старался угодить гостям. Собрались не только друзья, но и все родственники, с детьми и внуками. Мужчины, напарившись, выскакивали из парилки и плюхались в бассейн. Поахав и поохов, они вновь спешили в парилку. Женщины с завистью поглядывали на мужиков, ожидая момента своего удовольствия…
Наконец, распарившись до состояния красноты вареных раков, мужчины перебрались в комнату отдыха. Кто–то из них наслаждался пивом, кто–то потягивал чай, а молодежь налегала на лимонад. Емельян Блукач, небольшими глоточками смакуя зеленый чай, произнес:
– Мне недавно довелось в Англии побывать. Интересная страна, кое–что мне даже понравилось. Но у них есть одна актуальная проблема – они не знают нашего государственного языка, а отсюда и происходят все их проблемы. Да, еще они не знают, как нужно правильно управлять транспортом – гонят машины по левой стороне, это же уму непостижимо! Я понимаю, по пьянке всего можно натворить, но тут с ума сошел целый Лондон! Они даже километры измеряют милями. Вы представляете?
Кястас Вентура внимательно слушал Блукача, но не мог понять, когда Емельян успел в Лондоне побывать. И спросил его:
– Как ты в Лондон попал?
– Чистая случайность. Еду в электропоезде, чувствую, что–то не то. Передо мной сидит семейная африканская пара с ребенком, а общаются между собой на нашем литовском. У меня от удивления чуть челюсть вставная не выпала. Африканец заметил, что я внимательно слушаю и спрашивает: «Вы что, по-нашему понимаете?» Я от удивления глаза вытаращил. Это меня, Емельяна, спрашивают, знаю ли я литовский язык? И кто спрашивает – африканец? Я, конечно, ему отвечаю:
Я вас умоляю, как мне не знать литовского языка, если я живу в Литве, в Электренай?
– Да что вы говорите, мы тоже из Литвы, из Клайпеды, я – литовец, а жена моя – русская. Мы едем в Гривинч–парк, хочу сыну Пяргалису меридиан показать.
– Извините за нескромный вопрос, как вас звать? Я лично – Емельян Блукач.
– А я Гинтарас Крантас, мой сын Пяргалис и моя жена Мария.
– У меня еще к вам один вопрос: а сейчас где находимся?
– Как где? В Лондоне.
Честно признаюсь, мужики, я был озадачен. Стал приглядываться, что вокруг меня происходит, и точно: еду в метро, а не в электричке, только сам не знаю, куда. Это хорошо, что африканская семья из Клайпеды со мной встретилась, а то и поговорить не с кем. И вспомнился мне совет мамы: «Изучай, сынок, языки, на плечах носить знания не надо»…
С этой семьей я побывал в парке и меридиан видел. Вот только одно плохо: в Англии наших литовских денег не признают. Мне так тоскливо стало...Встал я на колени и обратил свой взор к небу, к Господу нашему. Попросил у него защиты и помощи. Вы не поверите, мне повезло – я услышал «родной» голос с небес:
– Сам не спишь и мне не даешь…
Я чуть дара речи не лишился – это был знакомый голос Феклы. Вы, может, мне не поверите, но я окончательно проснулся, и это было счастливое пробуждение. Я был дома, в Литве! А это такое счастье!..
ЕВГЕНИЙ КОСТИН
(1950)
Профессор, доктор филологических наук, ректор Международной Балтийской академии (Литва), многолетний заведующий кафедрой русской филологии Вильнюсского университета. Известный деятель русской общины Литвы, талантливый организатор в области высшего образования, член совета соотечественников при Госдуме ФС РФ (2000—2003 годы). Автор книг: «Художественный мир писателя как объект эстетики» (Вильнюс, 1990), «Философия и эстетика русской литературы» (Вильнюс, 2010), «Шолохов forever» (Москва–Вильнюс, 2013), «Достоевский против Толстого: русская литература и судьба России» (Санкт-Петербург, 2015). Автор более 200 работ по истории русской литературы и культуры, эстетике и теории литературы.
«НЕ ТО ЧТОБ Я ТЮТЧЕВА ТАК УЖ НЕ ЛЮБИЛ...»
(Иосиф Бродский о Федоре Тютчеве)
Не скроем, что желание совместить, сопоставить эти два имени великих русских поэтов, которые с большой долей историко-литературной и, собственно, культурной обоснованности могут и должны быть соединены и осмысленны вместе, давно было в планах автора этой книги, ибо это как-то и понятно просвещенному гуманитарию. Что, кстати, и делается во многих работах о русском поэте ХХ века. Особый склад поэтической метафизики, растворение в лирике философского начала, онтологичность в восприятии и описании бытия и т.д. – все это позволяет уверенно говорить о следовании Бродским тютчевской «традиции», выражаясь старомодно с точки зрения современной литературной теории.
Однако стоит обратиться к одному лишь источнику прямых суждений Бродского о Тютчеве, как возникает нечто вроде культурологического столбняка. В данных заметках я буду опираться на содержательные во многих отношениях Диалоги Соломона Волкова с Бродским. Первое же упоминание в разговоре о русской поэзии имени Тютчева вызывает резчайшую реакцию нашего современника.
Бродский: «Не то чтоб я Тютчева так уж не любил. Но, конечно, Батюшков мне куда приятнее. Тютчев, бесспорно, фигура чрезвычайно значительная. Но при всех этих разговорах о его метафоричности и т.п. как-то упускается, что большего верноподданного отечественная словесность не рождала. Холуи наши, времен Иосифа Виссарионовича Сталина, по сравнению с Тютчевым сопляки: не только талантом, но прежде всего подлинностью чувств. Тютчев имперские сапоги не просто целовал – он их лобзал... Что до меня, я без – не скажу, отвращения – изумления второй том сочинений Тютчева читать не могу. С одной стороны, казалось бы, колесница мирозданья в святилище небес катится, а с другой – эти его, пользуясь выражением Вяземского, «шинельные оды». Скоро его, помяните мои слова, эта «державная сволочь» в России на щит подымет...».
Надо прямо сказать, что по искренности чувства это звучит достаточно сильно. Дальнейший поворот в рассуждениях о Тютчеве у Бродского связан с тем обстоятельством, что многие великие русские авторы жили и творили на Западе, за пределами России, о чем сейчас «мы благополучно забыли». Вот и Тютчев в этом ряду у Бродского получает как бы некоторое оправдание.
Правда, в дальнейшем, он опять возвращается к его имени через разговор об Анне Ахматовой, которая, по его мнению, почти не говорила о Тютчеве, за исключением одного случая. «Припоминаю, – говорит Бродский, – что о Тютчеве шел разговор в связи с выходом маленького томика его стихов с предисловием Берковского. Что ж, Тютчев, при всем расположении к нему, поэт не такой уж и замечательный... Мы повторяем: Тютчев, Тютчев, а на самом деле действительно хороших стихотворений набирается у него десять или двадцать (что уже, конечно же, много). В остальном, более верноподданного автора у государя никогда не было...».
Интонация напоминает уничижительную критику Толстым Шекспира, близкую по тону и по существу. Как писал Толстой, ничто не годно у Шекспира – ни герои, ни идеи, ни сюжеты, но время от времени великий старец замечает: вот, правда, прелестная сценка вышла у Шекспира, и монолог очень хорош... Эта толстовская рецепция осмыслена в русской культуре.
Что-то иное, не художественное, заставляет Бродского и Толстого так резко и безапелляционно высказываться о своих великих предшественниках. Это тем более удивительно, что в Диалогах мы встречаемся почти с полной реабилитацией Тютчева Бродским.
Вот он рассуждает о любовных циклах в русской поэзии, в частности об ахматовском: «Это замечательные стихи (цикл «Шиповник цветет» – Е.К.). В них тоже есть это – Ромео и Джульетта в исполнении особ царствующего дома. Хотя, конечно, это скорее «Дидона и Эней», чем «Ромео и Джульетта». По своему трагизму цикл этот в русской поэзии равных не имеет. Разве что «денисьевский» цикл Тютчева».
Однако вернемся к ключевому «обвинению» Бродского – «шинельность». Однако достаточно бросить беглый взгляд на томик стихов Тютчева, чтобы усомниться в правоте нобелевского лауреата, вспомним хотя бы «Из Микеланджело», «На смерть Николая I», или это:
Взойдешь ли ты когда, Свобода,
Блеснет ли луч твой золотой?..
Блеснет твой луч и оживит,
И сон разгонит и туманы...
Но старые, гнилые раны,
Рубцы насилий и обид,
Растленье душ и пустота.
Что гложет ум и в сердце ноет, –
Кто их излечит, кто прикроет?..
Ты, риза чистая Христа...
(1857 год)
Думается, что нелицеприятные суждения Бродского объясняются все-таки не «шинельностью» творчества Тютчева, коей не так уж и много, если судить о ней, «шинельности», по «имперским» стихам поэта.
Думается, что причина в другом. Тютчев, интеллектуально взросший на немецкой философии и разработанном в ней сложном способе суждения о бытии, творчески столкнулся с эпистемологической системой русского языка, которая, за исключением разве что языка Пушкина, не была способна (или была только беременна русским философствованием, разродившимся в итоге Достоевским и Толстым) к воссозданию метафизических сущностей в прямом виде.
Тютчев стоит у истоков русского поэтического философского языка. Эта же кристаллизация совершалась в творчестве Пушкина, но Тютчев в силу более протяженной человеческой и поэтической жизни сумел «зацепить» больший объем формирующихся в европейской культуре идей и философских систем, что привело к присутствию в его поэзии философского начала не как темы, но как внутреннего состояния образа, движения художественной мысли.
Однако главное отличие было определено по преимуществу Тютчевым. Пушкин только успел намекнуть, показать направление, куда бы он развивался в этом смысле – достаточно вспомнить стихотворение 1836 года «Отцы пустынники и жены непорочны». Русская художественная философия, которая в итоге и оказалась главным способом философствования в русской культуре, в России рождалась на пересечении метафизики и православия.
Собственно, самая суть определенной нами проблемы «философской невстречи» (именно философской, а не идеологической, как кажется на первый взгляд) Тютчева и Бродского заключается в формулировании и понимании своеобразия восточнохристианского дискурса в его проявлениях в русской культуре ХIХ–ХХ веков.
Сошлюсь на мнение одного из крупнейших в разработке данной проблемы современных мыслителей – С. Хоружего, который утверждает: «Можно сказать условно, что из главной линии этого дискурса в активное достояние русского сознания патристика перешла гораздо менее чем аскетика; перешел «исихазм», но не перешла «рефлексия исихазма» <...> Это не значит, что восточно-христианский дискурс усвоен был без артикуляции, проработки сознанием, в некоем сращенном виде – как известно, в ряде аспектов эта проработка была глубокой и тонкой, вносящей и новые акценты, и новое содержание; но работа рефлексии, идейно-концептуальная артикуляция, как равно и внедрение в общекультурынй контекст, сюда не входили. В полном объеме они стали заданием русской мысли и начали активно осуществляться лишь на весьма позднем этапе».
Тютчев вместе с Пушкиным начал эту «проработку» рефлективных особенностей русского языка, формулируя, по сути дела, философские основы дальнейшей метафизики русской литературы. Но при этом сохранял связь с исходным материалом, с неотчетливостью общих представлений о действительности, с большей эмоциональностью и чувствительностью русских эпистем, замешанных, если так можно выразиться, на православном мирочувствии. Существенной частью этой формирующейся философской эпистемы было, в том числе, представление об особой роли государства для жизни всего общества и для нравственно-религиозных аспектов устремлений и идеалов отдельного человека.
«Это изначальное несоответствие, расхождение языка мысли – что то же, самой мысли – и менталитета (мироотношения, типа религиозности, мира ценностей...), своего рода несоответствие означающего и означающего, стало... родовой травмой русской философии», – предельно точно резюмирует современный философ.
Важно понять, что это расхождение, эта оппозиция («мысль и менталитет») не столь очевидны для исследовательского понимания, как, к примеру, организация того или иного языкового высказывания, структура мысли в западной и восточной традициях (дискурсах). Преодоление этой оппозиции не то что не закончилось, но только сейчас эта работа набирает темп, как можно судить по трудам современных мыслителей-богословов. Да и возможно ли оно в полной мере и в полном объеме?
Однако вернемся к противостоянию Тютчева и Бродского. Бродский, как и ряд других выдающихся русских мыслителей, представляет собой блестящий пример проникновения западного дискурса в русский, во многом его перестраивая, меняя, и в то же самое время оставаясь в лоне основных западноевропейских эпистемологических границ. Конечно, разные группы крови культуры присутствуют в едином теле мировой цивилизации, и их несовместимость, как бы биологическая, не отменяет безусловного и бессмертного единства в метапространстве общечеловеческого духовного поиска.
Стоит в данном контексте сослаться на суждение другого великого деятеля русской культуры – Льва Платоновича Карсавина, во многом пытавшимся разрешить эту проблему культурной (философской) противоположности России и Запада. Карсавин решительно отметал предположение, что именно в европеизации может быть актуализирована русская идея и что именно в развитии в этом направлении и должна быть увидена будущность России и русского. Не может русская идея удобрять собой европейскую «культурную ниву». Он более чем категоричен: «... не в «европейских» тенденциях русской мысли, общественности и государственности надо искать эту идею».
Основанием русской мысли может стать, по Карсавину, исключительно православие. Он писал: «Православной мысли в высокой степени присуща интуиция всеединства... а интуиция всеединства непримирима с типичным для Запада механистическим истолкованием мира» (там же).
Определенный интеллектуальный урок, который мы можем вынести из того неприятия Тютчева Бродским, о котором было сказано до этого, в высшей степени ориентирован на современность. Нет неразрешаемых вопросов в сфере культуры, в сфере духа. Но понимание и диалог с «иным» начинается тогда, когда ты в полной мере осваиваешь содержание и специфику «своего». Сохранение «своего» в исторической ситуации рубежа двух веков для русской идеи в Европе гарантировано только с учетом этого глубинного погружения в «свои» – культуру, национальную психологию, религиозное сознание. Только тогда мы будем интересны и уважаемы для всех и всеми, тем более, что немного «ввысь», и здесь все – общечеловеческое, «всеединое», то есть «свое».
ВЛАДИМИР КОРОБОВ
(1957)
Доктор гуманитарных наук, прозаик, переводчик буддистских текстов, занимается анализом и интерпретацией учения о праджняпарамите, махаянских терминов. Окончил среднюю школу № 5 в Вильнюсе и философский факультет Московского государственного университета (1979). Работал в вильнюсской газете «Советская Литва», преподавал курсы по философии в Вильнюсском педагогическом институте (ныне Вильнюсский педагогический университет). С 1999 года принимал участие в ряде интернет-проектов «Индоевропейский диктант», «Балтийский архив» и др. В 2004 года защитил диссертацию на учёную степень доктора гуманитарных наук. С мая 2005 года — член редакционной коллегии «Acta Orientalia Vilnensis».
Отдельные произведения публиковались в переводе на литовский язык. Исследование «Дальневосточные экспедиции князя Э. Э. Ухтомского…» заняло третье место в категории «Проза» конкурса «Улов» (2000). Тексты включаются в антологии Макса Фрая «Русские инородные сказки», «Прозак» и др.
В настоящее время проживает в Вильнюсе.
ДАЛЬНЕВОСТОЧНЫЕ ЭКСПЕДИЦИИ КНЯЗЯ Э.Э. УХТОМСКОГО
И ТАНТРИЙСКИЕ МИСТЕРИИ
В 1891 году камер-юнкер Высочайшего двора князь Ухтомский [1] был включен в свиту, сопровождавшую будущего царя Николая II в его поездке по Востоку. К тому времени князь Ухтомский был уже хорошо известен в российских академических кругах как серьезный исследователь буддийских древностей и защитник интересов бурятов и калмыков. 15 ноября, когда Ухтомский в составе свиты будущего царя находился в Иркутске, ему доставили короткое письмо от одного из его постоянных корреспондентов бурята Вамбоцеренова. Письмо содержало следующее послание:
"Ваше Сиятельство, спешу сообщить, что хурал [2], о котором расспрашивали Вы в прошлый свой приезд, состоится 22 ноября в Цугольском дацане [3]. Ширетуй [4] дацана в знак наиглубочайшей признательности к Вашему Сиятельству приглашает Вас посетить дацан и посылает в подарок четки, издающие благовоние" [5].
Как это следует из неопубликованных путевых записок князя, он сразу же отправился в путь и прибыл в дацан в ночь с 21 на 22 ноября. Отчет о посещении Цугольского дацана не вошел в опубликованную часть его путевых заметок, и поэтому имеет смысл привести его здесь полностью, опустив подробности путешествия из Иркутска в Цугол.
(Здесь и далее все архивные материалы цитируются с соблюдением стиля и орфографии подлинников).
"Хурал начался с первыми же лучами солнца. Погоды стояли холодные, и монахи, собравшиеся у кумирни, мерзли изрядно. Наконец один из гэлунов[6] взял на левое плечо ганьди и стал отбивать ритм, призывая к служению. Ганьди - это четырехугольное бревно, делаемое по большей части из красного цзандана и имеющее в длину пять локтей, а в окружности около трех четвертей аршина. По обеим оконечностям ганьди вырезывается изображение лягушки. Палочка для выбивания ритма также сделана была из красного цзандана и на оконечностях своих имела изображения мышиных голов. Призывание это делается для того, чтобы все монахи успели собраться у кумирни, что в нашем случае было, пожалуй, излишним, поскольку все и так собрались у кумирни с самого начала.
После того, как был прочитан традиционный микчжим, мы все вместе вошли в кумирню и расселись по своим местам. Непосредственно вслед за сим ламы на особом подносе, напоминавшем носилки, внесли в кумирню приготовленную из теста фигуру обнаженного человека. Фигура эта называется линка и олицетворяет собою совокупность греховных качеств человека - клешей [7]. Ламы начали петь молитву, суть которой вкратце сводилась к тому, чтоб "все враги и препятствия превратились бы в прах". При начале третьей части молитвы джама - т.е. монах-повар - окурил линка особой зловонной травой и под монотонное пение других лам разрубил фигуру ножом на двенадцать частей, по числу читаемых ламами отдельных приказаний. Куски же раскрошенного таким образом теста были выброшены вон из кумирни. С окончанием этой части обряда лам приступили к служению, называемому "сор".
"Сором" называется высокая, треугольная и внутри пустая пирамида, приготовляемая из теста и окрашиваемая румянами. Резцом на ней вырезываются разные фигурки в роде цветов, кружков, огненных языков и проч., отчего вся эта пирамида представляется сквозною и общий вид ея походит на огненный, пылающий костер. На вершине пирамиды водружено было изображение головного черепа, также приготовленнаго из теста, за сим такие же черепа располагались по одному на каждой стороне трехугольника у его подножья. В средину пирамиды воткнута была стрела, увешанная хадаками и имеющую у пера небольшое изображение колеса-хурдэ. Когда возжжены были у сора лампады и благовония, ламы затянули особую молитву, в которой этому сору испрашивалась особая сила пожечь всех врагов и препятствия веры. По окончании чтения всех причитающихся стихов джама, все это время стоявший у левой стороны сора, взял с левой стороны два балина [8] и, перекружив их трижды, сначала с лева на право, а потом трижды с права на лево, перенес их и положил на правую от сора сторону, где в свою очередь взял также два балина, также покружил их и перенес на левую сторону. Каждое такое перенесение совершалось при звуках ламских инструментов и сопровождалось ударами в медный таз. Когда все балины были перенесены, мы покинули кумирню и отправились в степь для сожжения сора. Там, в степи у большого костра ламы начали чтение третьей части службы. Была уже глубокая ночь, светили звезды. Первенствующий лама поднял сор над головою, и монахи начали петь тарни[9]. Поначалу, уже привыкший к звучанию незнакомого мне тибетского языка, я не вслушивался в пение, но потом показалось мне вдруг, что я совершенно отчетливо понимаю значение молитвы. Прислушавшись внимательно, я явственно услышал сначала слова "...иже еси на небесех", а потом слова "...и крепкий херес ". Голова моя кружилась. Первенствующий лама бросил сор в костер. Сноп искр поднялся к самым звездам, и я, теряя сознание, стал валиться на землю. Последнее, что я услышал, были совершенно понятные мне слова "...пора шептать Ом Мани Падмэ Хум ".
На следующий день, пришедши в себя после столь досадного обморока, я первым же делом обратился к ширетую с просьбою показать мне текст той тарни, что монахи пели у костра. После длительных уговоров, сопровождаемых изрядными подношениями в монастырскую казну, ширетуй принес мне тибетскую книгу. Я знаю произношение тибетских букв, и поэтому сразу же понял, что в книге тибетскими буквами записано русское сочинение. У меня было достаточно времени, чтобы переписать книгу, что я и сделал. Первое же сочинение, столь поразившее меня ночью у костра, выглядело следующим образом (я привожу здесь тибетскую транслитерацию по системе Вэйли и мою расшифровку на русский язык):
; ; kho-rab-la bya-ni-ha yung ; ;
; ; yi-zhe ye-si na ne-bhe-se-kha ;
; she-ptal 'i ya za bsya 'i bse-'ha ;
; na kho-rab-le 'i kre-pkhy'i khe-res ;
; me-ne te-kel pe-res ;
; yung-'am raz-li-bal 'iz trekh khor-zin ;
; me-ne me-ne te-kel 'u-par-sin ;
; bil pri-gov-or chei ni bhum-bhum ;
; tak yung 'am khrab-chim yum ;
; pri-sha-la bre-khras-na-'ya na-'um ;
; pho-ra shep-tat ;
; om-ma-ni-pad-me-hum ; ;
Корабль пьяных юнг.
Иже еси на небесех,-
шептал и я - за вся и всех -
на корабле, и крепкий херес -
Мене, Текел, Перес -
юнгам разливал из Трёх корзин -
Мене, Мене, Текел, Упарсин -
был приговор - чей? - ни бум-бум.
Так юнгам кравчим [мать]
пришла прекрасная Наум
пора шептать
Ом мани падмэ хум .
Отсутствие колофона не позволило мне определить дату составления книги. Имя автора также нигде не было указано. Текст написан был на обеих сторонах каждого листа и ограничен справа и слева небольшими полями. Плохо пропечатанных знаков было сравнительно немного, а на бумаге стоял штемпель фабрики Сумкина [10], из чего следовало, что книга могла быть напечатана в Бурятии или в Монголии.
Все накопившиеся вопросы обрушил я на голову ширетуя, который отвечал уклончиво и неохотно. После долгих расспросов настоятель своей рукою написал всё же на сделанной мною копии название книги: "ni-kha-yung-sle'i man-su-ro-bha" [11]. Он рассказал также, что предназначена книга сия для чтения при посвящениях в учения о Колесе Времени и Тайном Собрании [12]. Несколько раз упомянул ширетуй имена ламайских святых Падмасамбавы [13], Субхути [14] и бодисаттвы Манчжушри [15], рассказав мне легенду о том, как сей бодисаттва победил саму смерть и вынес из царства мертвых сутры, в которых повествуется о связи имен с вещами и устройстве времени.
Служение продолжалось еще три дня, а потом я срочно отбыл обратно в Иркутск" [16].
После возвращения из путешествия князь Ухтомский начинает работу над книгой "Путешествие на Восток". Работа над книгой продолжалась в общей сложности шесть лет. Сама книга выходила отдельными выпусками с 1893 по 1897 г. В 1896 году князь Ухтомский покупает газету "Санкт-Петербургские ведомости" и становится ее редактором и издателем. Именно с 1896 года в этой газете в отделе "Частное объявление" начинают время от времени публиковаться отдельные тексты из "ni-kha-yung-sle'i man-su-ro-bha", которые, как я уже говорили выше (см. примечание 11), получили, в соответствии с прочтением Э.Э.Ухтомского, название "Книга Юнглей Мансурова". Следует обратить особое внимание на несколько весьма странных обстоятельств: во-первых, князь Ухтомский публикует фрагменты среди множества объявлений частного характера, снабжая каждый такой текст подписью "Кн. Ю.М."; во-вторых, как удалось заметить, фрагменты появлялись только по воскресеньям; и, наконец, в-третьих, именно после прихода князя Ухтомского в газету название отдела "Частные объявления" потеряло свое множественное число. Интересно, что именно словами "частное объявление (явление, проявление)" можно было бы перевести обычно непереводимое на европейские языки тантрийское понятие "идам". По сути дела, идамом (тиб. yi-dam) в буддийском тантризме называют божество, которое, в силу тех или иных обстоятельств, становится персональным, "частным" божеством адепта. Это - хранитель и наставник; божество, которое созерцают и с которым сливаются в процессе тантрийской практики. Таким образом, можно предположить, что князь Ухтомский превратил отдел своей газеты в своеобразный "молельный флаг" [17].
* * *
Однако князь Ухтомский не ограничился публикацией отдельных текстов из "Книги Юнглей Мансурова" в "Санкт-Петербургских ведомостях". Достоверно известно [20], что он сделал несколько копий "Книги" и распространил их среди петербургской литературной элиты [21]. Видимо, к этому же времени относится надпись, которую князь Ухтомский делает на полях рукописи, озаглавленной "Теоретическая сторона ламайского вопроса" [22]: "Раньше не понимал я, зачем дана была мне эта книга. Теперь же, кажется, понимаю я явление сие" [23].
Не осталось никаких сведений о том, сколько именно копий сделал Ухтомский, но с высокой долей вероятности можно утверждать, что копии "Книги Юнглей Мансурова" были у Александра Блока, Николая Гумилева, Корнея Чуковского, Михаила Кузмина и еще одна у Александра Введенского (не исключено, что копия, которая была у Введенского, попала к нему после смерти Гумилева).
Сохранилось письмо А.Блока к А.Ремизову, в котором поэт, в частности, пишет: "...много хорошего и нужного есть в этой книге. И совсем что-то новое началось с появлением "Юнглей" у меня. Но Вы не правы насчет "Погони за Незнакомкой". Вы не смотрите на название. Вы послушайте: "Действуя против закона, / Рутенберг повесил Гапона".
По-моему, это о чем-то очень для нас важном. Поговорим еще об этом" [24].
Корней Чуковский упоминает о "Книге" в своих дневниках и даже приводит небольшой текст оттуда: "Вчера у меня было небывалое собрание знаменитых писателей: М.Горький, А.Куприн, Д.С.Мережковский, В.Муйжель, А.Блок, Слезкин, Гумилев и Эйзен. […] Я прочитал замечательные строки:
"Андрей - белый клык./ Саша - черный квадрат./ Сержант Пеппер - Малдеев./ Пермяк Заратуштра - / солёные уши."
Гумилев слушал как каменный, а потом сказал очень значительно, с паузами:
- Я знаю, это из мансуровской книги. У меня тоже она есть. Ее про себя мыслить надо.
С Гумилевым мы обычно спорим, а тут я согласился" [25].
О том, что копия "Книги Юнглей Мансурова" была у поэта Александра Введенского, мы узнаём из сохранившегося в архиве Даниила Хармса открытого письма Н. Заболоцкого (письмо датировано 20.IX.26), озаглавленного "Мои возражения А. И. Введенскому, авто-ритету бессмыслицы". Там Заболоцкий, в частности, пишет: "Ваша метафора не имеет ног, чтобы стоять на земле, она делается вымыслом, легендой, откровением. Вы слишком увлеклись Вашей "Книгой Юнглей" и забыли, что идентифицировать пророчества может лишь тот, кому полностью открыто будущее, кто в сочетании гласных и согласных звуков слышит шумы будущего".
Есть ощущение что в конце 60-х - первой половине 70-х годов какой-то из списков или фрагменты "Книги" имели хождение в среде московской и питерской литературно-художественной богемы [26]. Из всего приведенного выше следует, что литераторам "Книга Юнглей" была достаточно хорошо известна, хотя упоминать о ней избегали.
Сегодня мне до конца неясны намерения Э. Э. Ухтомского, сначала публиковавшего отдельные тексты из "Книги" в разделе "Частное объявление" своей газеты, а потом распространившего несколько копий в художественной среде. Зачем было помещать эти тексты в газете, да еще в разделе объявлений? Почему было сделано всего несколько копий, когда вполне можно было издать "Книгу" значительным тиражом? И, наконец, что же вообще может представлять собой "Книга Юнглей Мансурова"?
Для того, чтобы приблизиться к объяснению несколько странных обстоятельств, связанных с распространением "Книги", попытаемся обратиться к опубликованному недавно исследованию Кеннарда Липмана, касающемуся "скрытого" языка в тибетской тантрийской традиции [27]. Занимаясь изучением "Большого комментария на Калачакра-тантру" [28] в монастыре Карша (Заскар), Липман наткнулся на неизвестное ранее приложение к комментарию, озаглавленное "Путевые заметки между двумя (пунктами)" (тиб. Lam yig dbar ma). Как выяснилось, этот небольшой по объему трактат является своеобразным руководством по лингвистической прагматике, "в котором события и явления внешнего мира рассматриваются в их зависимости от определенных языковых фактов, от определенных способов использования языка" [29]. Липман пишет: "Неизвестный автор Заметок рассказывает легенду, которую мне раньше слышать не доводилось. В этой легенде говорится о том, что некогда, во времена правления царя Ньяти-цзанпо, в Тибете жили тантрики, практикующие особый магический язык, структуры которого полностью совпадали со структурой наличной действительности таким образом, что речь фактически являлась актом творения вещей и событий" [30].
Как становится понятным из дальнейшего изложения, речь идет не о каком-то естественном языке, а об особых "порождающих семиотических структурах (rtsa ba'i ngag) " [31], которые, "используя определенный естественный язык как своеобразный "носитель", устанавливают отношения прямой зависимости между языком и вниманием, обращенным к внешним предметам. В результате, слово и вещь, данная в восприятии, как бы начинают звучать в унисон, взаимно трансформируя друг друга в новые слова и события. Теперь этот магический язык утерян и, главным образом, потому, что не осталось больше естественных языков, способных органично растворить в себе эти порождающие структуры" [32].
Опираясь на трактат, Липман пишет, что сами эти "порождающие семиотические структуры" по сути своей являются лишь формой, которая с необходимостью нуждается в существовании естественного языка, и что не во всяком естественном языке "эти формы могут развернуться во всей своей полноте" [33].
"В тантрийских школах друг-па, гелуг-па и ньингма-па существует традиция передачи этих порождающих структур из поколения в поколение, от учителя - ученику, - пишет Липман. - Считается, что рано или поздно "семя найдет благодатную почву" и слова, произнесенные на древнем магическом языке, неузнаваемо изменят всю действительность. Сами порождающие структуры передаются, во-первых, посредством мантр, и, во-вторых, существует якобы некая книга, список, в котором "перечислены имена прошлого, настоящего и будущего". В трактате говорится, что сама эта книга написана на языке страны Удияны, но в будущем будет жить племя людей, которые поймут все написанное там так, как если бы она была написана на их родном языке" [34].
Надо думать, что именно эту книгу и получил князь Ухтомский от настоятеля Цугольского дацана. Во всяком случае, в свете всего вышесказанного становится понятной краткая запись, сделанная Ухтомским на полях рукописи "Теоретическая сторона ламайского вопроса". "Язык не готов еще", - пишет Ухтомский [35].
После Октябрьской революции Ухтомский не уехал из России, хотя мог сделать это с легкостью. Согласно удостоверению, выданному ему в 1920 году, он являлся в то время "ассистентом-хранителем Дальне-Восточного отделения Русского музея, научным сотрудником Академии истории материальной культуры, а также сотрудником Пушкинского дома, Музея антропологии и Русского комитета для изучения Азии" [36]. В архивах сохранилось крайне мало документов, относящихся к послеоктябрьскому периоду деятельности Э.Э.Ухтомского, однако и эти немногие документы создают впечатление, что он чего-то или кого-то ждал. Уже упоминавшийся мною бурят Вамбоцеренов, вспоминает, что "последние годы жизни своей Эспер Эсперович все время ждал кого-то, кому нужно передать что-то важное" [37].
Князь Ухтомский умер зимой 1921 в своей квартире в Детском Селе (в настоящее время г. Пушкин), фактически превращенной в музейное хранилище. Бурят Вамбоцеренов, ухаживавший за Ухтомским в последние дни его жизни, вспоминает, что "Эспер Эсперович два дня был без памяти, лежал в жару, а перед самой смертью своей вдруг открыл глаза, протянул руку и сказал как будто стихотворение :
Адам Богданович Кадмон
стоит давно
в гранатовом саду
он ощущает литер тяжесть
чем можешь помоги ему" [38].
Как известно, тибетские тексты, относящиеся к разряду тантрийских йогических практик (санскр. saddhana, тиб. sgrub thabs) - скорее всего именно к этому разряду и относится текст "Книги Юнглей Мансурова", - содержат строфы, предназначенные для рецитации, а также краткие наставления по совершению ритуала и порядку визуализации. Я не сомневаюсь, что Э.Э.Ухтомский переписал всю "Книгу" целиком, а это значит, что текст содержал также и практические ритуальные инструкции, которые скорее всего не были адекватно прочитаны представителями той литературной среды, в которой по преимуществу и распространялась "Книга". Таким образом, тантрийские мистерии трансформировались в литературную традицию, явившуюся по сути своей насыщенной средой, хранящей для последующих прочтений изначальные смыслы "ni-kha-yung-sle'i man-su-ro-bha". Э.Э.Ухтомский, распространяя "Книгу", видимо надеялся, что она будет прочитана как некое практическое руководство, однако этого при его жизни не произошло. Мистерия исчезла, превратившись в литературу, которая в России сама стала культом.
Сегодня культ литературы умирает. Вернется ли слово мистерией?
Примечания
[1] Князь Эспер Эсперович Ухтомский (1861-1921) - ученый, путешественник, писатель, коллекционер, имя которого в наше время почти совсем забыто. По матери (урожденной Грейг) он является потомком знаменитого екатерининского адмирала, героя Чесменского сражения С.К.Грейга. Прадед Ухтомского - А.С.Грейг, также адмирал русского флота, отличился в русско-турецкой войне 1806-1812 гг. Отец - Эспер Алексеевич, морской офицер, один из основателей Товарищества Русского Восточного пароходства. Еще в студенческие годы, серьезно заинтересовавшись буддизмом, кн. Ухтомский составляет библиографию работ по истории, религии, культуре и искусству народов Центральной, Южной Азии и Дальнего Востока. После окончания университета кн. Ухтомский поступает на службу в Министерство иностранных дел по Департаменту духовных дел иностранных исповеданий. Это дало ему возможность в период с 1886 по 1890 г. неоднократно побывать в Монголии, Китае, Забайкалье. (Подробнее о жизни Э.Э.Ухтомского можно узнать из посвященной ему статьи в энциклопедическом словаре Ф.А.Брокгауза и И.И.Эфрона, т. 69, Спб., 1902). Поездка в свите Николая II продолжалась девять с половиной месяцев. По материалом этой поездки кн. Ухтомский пишет книгу «Путешествие на Восток», вышедшую шестью выпусками с 1893 по 1897 г. Книга сразу же была переведена на английский, французский и немецкий языки. (Ухтомский Э.Э. Путешествие на Восток. Ч. 1, 2, 3, 4. СПб., 1893-1897). Однако сохранившиеся в Центральном Государственном Историческом Архиве материалы свидетельствуют о том, что далеко не все материалы вошли в книгу. Неопубликованной осталась рукопись, озаглавленная «Теоретическая сторона ламайского вопроса», а также множество разрозненных путевых заметок, описывающих быт, обычаи и вероисповедание «инородцев». Коллекция буддийских древностей, собранная кн. Ухтомским, до сих пор считается наиболее полным собранием предметов буддийского религиозного культа населения Восточной Сибири. В 1900 г. эта коллекция выставлялась на всемирной выставке в Париже, где получила золотую медаль. Именно коллекция кн. Ухтомского послужила основным материалом для классического исследования А. Грюнведеля. (Grunwedel A. Mythologie des Buddhismus in Tibet und der Mongolei, Leipzig, 1900.)
[2] Мне не удалось выяснить, каким именно «хуралом» интересовался кн. Ухтомский. Традиционно буряты хуралом называют богослужение вообще, однако в данном случае речь может идти о каком-то «высоком» тантрийском посвящении, которое кн. Ухтомский хотел получить. С другой стороны, не осталось никаких свидетельств того, что кн. Ухтомский принял какие-то тантрийские посвящения, что, впрочем, не удивительно, поскольку адептам запрещено распространяться о своих посвящениях.
[3] Цугольский дацан основан в 1801 году в Забайкалье в распадке двух гор, на правом берегу реки Онон и устья речки Цугол. Был центром изучения буддийской логико-философской системы цаннид (тиб. mtshan-nyid), тибетской медицины (тиб. sman-pa). Монастырь получил название Даши Чойпэллинг (тиб. bkra-shis chos-phel-ling, букв. «монастырь благого распространения дхармы»). Гением-хранителем монастыря является Дхармараджа (тиб. chos-rgyal) - одно из гневных божеств буддийского пантеона. В 1831 году Цугольский дацан посетил Павел Львович Шиллинг фон Канштадт - друг Пушкина и Бичурина. Он был признан перерожденцем и получил в подарок единственный (!) имевшийся в монастыре экземпляр «Ганджура».
[4] Т.е. настоятель. В то время настоятелем Цугольского дацана предположительно был Лубсан Дондоб Дандаров.
[5] Это письмо, так же как и другая переписка кн. Ухтомского, хранится в рукописном отделе Института русской литературы (ед. хр. 8836 б 31).
[6]Тиб. dge-slong - монах, принявший полный обет посвящения.
[7]Клеша - фундаментальное понятие буддийской аналитики, для которого до сих пор не находится адекватного соответствия в европейских языках. Обычно это понятие переводится на русский язык как «омраченность», «загрязненность», а на английский как «defilement, delusion, affliction; a mental state that produces turmoil and confusion and thus desturbes mental peace and happiness». ( см . Lati Rinpoche & Napper, E. Mind in Tibetan Buddhism. Ithaca : Snow Lion, 1986, p. 113.)
[8] Балин или торма (тиб. gTor ma), а также сор (тиб. zor) - разновидности особых жертвенных конусов или полусфер, приготовленных из ячменной муки и масла.
[9] Здесь, видимо, определенная мантра, которой сопровождается сжигание сора.
[10] Этот штемпель принадлежит бумажной фабрике А. С.Сумкина (основана в 1829 г.). Фабрика находилась в селе Афалгово Целиковской волости Велико-Устюжского уезда Вологодской губернии. Штемпель зафиксирован на русских документах 1869 -1909 гг., но производство бумаги, возможно, продолжалось и после 1909 г. См. С.А.Клепиков. Филиграни и штемпеля на бумаге русского и иностранного производства XVII - XX вв. М., 1987.
[11] Русское название «Книга Юнглей Мансурова», скорее всего, принадлежит самому Ухтомскому. Пожалуй, здесь можно попытаться воспроизвести и некоторый ассоциативный ряд: с одной стороны, все тексты, относящиеся к традиции т.н. «запредельной мудрости» (праджняпарамите), традиционно называются Юм (от тиб. Yum - «мать»), с другой, - в приводимом Ухтомским тексте есть слово юнг, которое в переводе с тибетского означает «желтый» (тиб. yung-ba). Как известно, желтый цвет является отличительным знаком школы гелуг-па.
[12] По всей видимости, имеются в виду Калачакра-тантра («Колесо Времени») и Гухьясамаджа-тантра («Тайное Собрание»).
[13] Падмасамбхава (букв. «Рожденный в лотосе») - индийский маг и ученый, принесший, согласно легенде, буддизм в Тибет. Является основоположником тибетской тантрийской ритуальной магии.
[14] Субхути - один из учеников Гаутамы Будды. Персонаж многих сутр, относящихся к т.н. «запредельной мудрости» - праджняпарамите.
[15] Бодхистаттва Манчжушри (букв. «Благородный и нежный») считался покровителем знания и мудрости. Обычно его изображают держащим в правой руке огненный меч, рассекающий неведение, а на цветке лотоса рядом покоится книга. Другое его имя - Манчжугхоша, т.е. «Обладающим приятным голосом». Гневная форма Манчжушри - идам Ямантака - один из основных идамов буддийской школы Гелугпа.
[17] По аналогии с молельными флагами в Тибете. Флаги, на которых были написаны мантры, специально вывешивались над крышами домов, храмов или просто на длинных шестах. Считалось, что ветер, развевающий такой флаг, распространяет звучание мантр по всему свету.
[18] К сожалению, я использовал здесь лишь те номера «Санкт-Петербургских ведомостей», которые оказались мне доступны.
[19] Содержательный анализ и оценка текстов, взятых Э.Э.Ухтомским из «Книги Юнглей Мансурова» и опубликованных им в «Санкт-Петербургских ведомостях» в период с 1896 по 1904 гг., выходит за рамки нашего исследования. В данной статье нас интересует ритуальная сторона и семиотическая преемственность мистерий, базирующихся на «Книге». Вместе с тем непосредственная связь приведенных ниже текстов с русской поэтической культурой ХХ века очевидна. Это могло бы стать темой отдельного культурологического исследования.
[20] К сожалению, мне не удалось обнаружить ни одной копии «Книги Юнглей». Не исключено, что они хранятся в чьих-нибудь частных архивах, если, конечно, они сохранились вообще. В дневниках Михаила Кузмина находим следующую запись, датированную 26 сентября 1906 года: « […] У Ивановых против ожидания была куча народа, что не сулило большой приятности, но потом все вышло лучше, чем можно было ожидать, и я даже рискнул говорить о «Кн.[иге] Юнгл.[ей]». Мне особенно ценно и важно, что она нравится молодым. Городецкий, А. Блок, Федоров восторгались чрезвычайно. Бунин оказывается уже эту книгу знает. К самому Ухт[омскому] он относится с почтением. «И всяк бурят, и всяк калмык за ним повторит Кхнём пхык тхык». Воистину это так! Милый Сомов был председателем.» ЦГАЛИ, ф. 232, оп.1, ед. хр. 51.
[21] Мистические настроения, царившие в петербургской и московской литературно-художественной элите делали ее вполне подготовленой к соответствующему восприятию «Книги Юнглей». О подобного рода настроениях см. например А.Эткинд. «Хлыст. Секты, литература и революция», Кафедра славистики Университета Хельсинки / Новое литературное обозрение. М., 1998. См. также Н.Богомолов «Русская литература начала ХХ века и оккультизм». Новое литературное обозрение, М., 1999 . В частности, о трактовке Гумилевым слога «ОМ» см. стр.133.
[22] Рукопись осталась неизданной. Отдельные фрагменты ее вошли в книгу Э.Э. Ухтомского «Из области ламаизма. (К походу англичан на Тибет)». Спб., 1904.
[24] Письмо датировано 27 июня 1905 года. «Письма Александра Блока к А.Ремизову и П.Карпову». - Литературный современник, 1933, №5.
[25] Запись датирована 5 марта 1918 года. Из личного архива Е. Ц. Чуковской. Кроме того, следует заметить, что многие тексты Корнея Чуковского содержат прямые отсылки к вполне определенным тантрийским ритуалам. Так, например, стихотворение «Мойдодыр» посвящено очищению и в нем упоминаются вполне определенные ритуальные предметы, как то медный таз - харанга (тиб. 'khar- rNga), в который обычно ударяют во время тантрийских ритуалов. «Волшебное дерево» Корнея Чуковского можно интерпретировать как «древо Прибежища», которое созерцают адепты во время выполнения так называемых «предварительных практик». О том , что детские стихи Чуковского содержат множество серьезных культурных подтекстов, в настоящее время хорошо известно. Здесь достаточно сослаться на исследования Мирона Петровского (см.: М.Петровский. Книги нашего детства. М.: Книга, 1986). В контексте нашего исследования особый смысл приобретает и интерес Чуковского к Киплингу и, в частности, к «The Book of Jungles».
[26] Такое ощущение возникает из описаний этого круга, данных А.Ровнером и А.Генисом c П.Вайлем. Мне самому в студенческие годы несколько раз довелось услышать о «Книге Юнглей Мансурова» (откуда собственно и родился интерес к теме). Так, в ноябре 1975 года в Староконюшенном переулке у Маши Гаврилиной (Арбатовой) собралась многолюдная молодежная «тусовка». Насколько я могу сейчас вспомнить, среди прочих присутствовали Юрий Левита («Леви»), Саша Фейнберг ( сын известно пушкиниста), Зара, «Диверсант», Олег Радзинский, Филипп Смоктуновский, и еще много других молодых людей в том числе и компания, с которой приехал я, - Леня Кабаков, Владимир Пятницкий, Михаил Казак (больше известный под именем Красноштанник) и, как две капли воды похожий на Бальзака, Валерий Захезин. Левита, известный своим увлечением эзотерической литературой, стал рассказывать Фейнбергу о Петре Успенском и о каких-то стихах, которые Успенский якобы сочинил. Слышавший этот разговор Михаил Казак, некоторое время работавший в фондах Библиотеки им. Ленина, сказал, что не следует путать Успенского с Ухтомским и что это именно князь Ухтомский вывез из Монголии книгу мистических стихов. Как помнится, Красноштанник даже процитировал весьма подходящее к случаю двустишие, будто бы вычитанное им в «Книге Юнглей»: «...Молока не останется к летнему ужину, / Разведешь тут руками, когда съели крупу». В другой раз мой знакомый Николай Казначеев по случаю привел меня в тихий московский переулок, где когда-то якобы происходили какие-то «мансуровские» встречи. Дом, который подходил под данное Казначеевым описание, нам любезно показал молодой дворник. Как выяснилось, сам переулок так и называется «Мансуровский». В третий раз слышанное мною упоминание о «Книге» было как-то связано с последней московской квартирой Владислава Ходасевича (так называемый «подвал Ходасевича»).
НАДЕЖДА КЯБЛИКЕНЕ
(1958)
Родилась в Сибири. Окончила физико–математический факультет Новосибирского педагогического института. 10 лет преподавала в Вильнюсской русской гимназии «Ювента», теперь работает в гимназии «Versmes». Публикуется в периодической печати России и Литвы, в республиканских литературных альманахах и поэтических сборниках. Автор нетрадиционных уроков русского языка. Неоднократный дипломант республиканских конкурсов поэзии. Член Международной ассоциации писателей и публицистов, литературного объединения «Логос».
«СЛОВО, ИДУЩЕЕ ОТ СЕРДЦА, ПРОНИКАЕТ В СЕРДЦЕ»
Эссе
Я – учитель по профессии, точнее, учитель физики. Так случилось, что с семи лет и по сей день хожу в школу. Сколько воды утекло... Жизнь распорядилась так, что в начале девяностых я из Новосибирска вынуждена была переехать в Вильнюс. Конечно, очень сложно было осваиваться на новом месте, менять привычный образ жизни, но, думаю, спасла меня именно школа. Последние несколько лет я преподаю в Вильнюсской русской гимназии «Ювента», где много времени посвящаю внеклассной работе.
И хотя школа «поглощает» человека целиком, получив однажды на республиканском конкурсе поэзии диплом, я стала выкраивать время для литературных встреч. В итоге я влилась в литературное объединение «Логос», руководимое Ольгой Деньковской. Со временем встречи в «Логосе» стали настоящей отдушиной для меня, и я с нетерпением ждала каждую встречу…
Замечу, что теперь это известное в Литве литературное объединение, собравшее в своём коллективе творческих и инициативных людей: поэтов, прозаиков, актёров, художников, музыкантов – людей очень разных по профессии, возрасту, взглядам на жизнь. Каждый автор имеет свои достоинства и особую изюминку…
И вот однажды мне очень захотелось познакомить своих детей, учеников гимназии «Ювента», с любимыми коллегами по перу. Набравшись храбрости, я пригласила к нам в гости членов «Логоса» Юрия Щуцкого и Еву Ахтаеву. К моей радости, они согласились. Так зарождалась традиция...
Представьте себе уютный, наполненный учениками и учителями зал гимназии «Ювента». Юрий Щуцкий вдохновенно, как только может это делать настоящий артист, читает свои любимые стихотворения Бориса Пастернака, одно за другим, не прерываясь почти пятнадцать минут… а затем и других поэтов серебряного века… Чтение стихов чередуется с интересными экскурсами в их биографии.
А Ева легко покоряет сердца слушателей своими лирическими стихотворениями, прозвучавшими в её авторских клипах из видеопроекта «Ожившая поэзия». Незаметно возникает удивительное единение душ всех собравшихся в зале…
На этой встрече ребята переживали необыкновенный эмоциональный подъём. Они сами вызвались почитать свои любимые стихи, ведь их слушали и вдохновляли Мастер и Поэтесса! Под впечатлением этой встречи у нас родилась идея создания в гимназии своей литературной гостиной. Её активно поддержала Янина Францевна Перова, учитель русского языка и литературы, человек, страстно влюблённый в литературу и свою профессию. Эту встречу мы и посчитали датой рождения гостиной. А в этом году гимназия уже отметила её шестилетие!
Идея создания гостиной родилась не на пустом месте. У А. Эйнштейна есть удивительная фраза: «Я боюсь, что обязательно наступят дни, когда технологии превзойдут простое человеческое общение, и тогда мир получит поколение идиотов».
Слова очень точно отражают проблемы 21-го века, в котором дефицит общения считается общепризнанной проблемой. Мы с тревогой отмечаем, что нашим детям становится всё труднее сформулировать свою мысль вслух или изложить её на бумаге. Короткие, без знаков препинания и минимальным количеством слов смс-ки обедняют их речь и чувства. Лучшим решением этой проблемы, на наш взгляд, являются встречи с умными, талантливыми, образованными людьми. Об этом хорошо сказал знаменитый поэт Низами: «Слово, идущее от сердца, проникает в сердце»...
Сейчас в нашей литературной гостиной уже появились свои традиции, которые мы бережно храним, ведь состав участников постоянно меняется; наши авторы и поклонники, окончив гимназию, покидают свою альма-матер, на смену им приходят новые… Но самой дорогой для нас традицией, чудом и достижением является непрерывная связь с современными поэтами, писателями и актёрами.
Мне хочется сердечно поблагодарить наших друзей, членов литературного объединения «Логос», за неравнодушие, умное и тонкое отношение к детям, бескорыстную помощь начинающим авторам... Все эти годы они ведут с учащимися «Ювенты» беседы о жизни и творчестве великих русских писателей и поэтов, сопровождая их фотографиями и видеофрагментами, прослушиванием уникальных аудиозаписей с живыми голосами классиков: А. С. Пушкина, С. Есенина, В. Маяковского, Б. Пастернака, М. Цветаевой, А. Ахматовой...
Мне хочется вернуться к истокам этой чудесной истории, и припомнить хотя бы несколько встреч...
Нетрадиционный урок родного языка: «К 70-летию Валерия Агафонова – актёра, исполнителя романсов», «Владимир Маяковский»…
Незабываемые встречи: звучат романсы, живые голоса исполнителей, найденные в архивах, демонстрируются слайды.
Снова у нас в гостях Ева Ахтаева и Юрий Щуцкий: «Поэзия серебряного века... любимое»... Читают поэты, им вторят дети. Горящие глаза детей и взрослых, восторг и обожание, желание открыть томик стихов и погрузиться в мир поэзии с головой – главный итог таких общений. Яркое свидетельство тому – всплеск посещений школьной библиотеки.
А через месяц, во Всемирный день театра, вновь Юрий Щуцкий порадовал нас своим рассказом о театре и актёрской профессии... «Вся жизнь – театр», так мы назвали ту встречу...
А вот с нами поэты Елена Шеремет и Валерий Срибный, члены Союза писателей России. Литературная слайд-композиция «Этот город храним благодатью святынь» – образ Вильнюса в произведениях поэтов разных стран, времён и народов, – созданная по материалам одноимённой статьи библиофила и краеведа Владимира Кольцова-Навроцкого.
Волнующим праздником поэзии стала встреча поэта Валерия Срибного с юными поэтами гимназии «Ювента» и школы имени С. Ковалевской в День лицея. Встреча состоялась в музее А. С. Пушкина, в парке Маркучяй, и доставила огромное удовольствие всем собравшимся.
Надолго останется в памяти заседание литературной гостиной, посвящённое 200-летию со дня рождения Михаила Лермонтова. Наши гости вместе с гимназистами подготовили интересный содержательный материал о жизни и творчестве поэта... Шотландские корни поэта, тайны, идущие из глубины веков… и магические строки его стихов... Елена Шеремет предложила оригинальную фотопрогулку по городу Пятигорску, месту последней ссылки Лермонтова, где роковая дуэль оборвала жизнь опального поэта. С особой теплотой рассказывала она ребятам о «Лермонтовском Кавказе», где прошло её детство...
Волнение автора невольно передавалось зрителям. Негромкий и проникновенный голос Елены, её собственные стихи, вплетаясь в сюжет повествования, создавали эффект присутствия в Пятигорске. На экране – портрет М. Ю. Лермонтова. Горячий, таинственный, наполненный печалью взор поэта приковывает внимание, волнует зрителей...
Нельзя не вспомнить встречи прозаика Валентины Егоровой с младшими школьниками. Добрые, светлые рассказы «Коленька», «Папин горячий лёд», «Дуська» – в исполнении самого автора очень тронули сердца детей. Отзывы их были наполнены искренним уважением и благодарностью. «Приходите к нам ещё!» – слышалось на прощание.
Такие необычные уроки родного языка стали нашей традицией. Очень важно то, что нам удалось создать особую творческую атмосферу в литературной гостиной: каждую тему мы серьёзно прорабатывали на уроках родного языка, учитель Янина Францевна Перова предлагала детям оригинальные темы сочинений, лучшие из которых зачитывались на заседаниях.
Живой оказалась связь гимназии и театра. Юрий Щуцкий, сочетая в себе множество талантов, дарил детям прекрасную возможность знакомиться с театральными работами. В актовом зале гимназии он читал стихи, прозу, рассказывал о своих творческих задумках, мы с замиранием сердца посещали спектакли. Особое волнение возникало в наших душах от того, что в театре творил чудо наш друг Юрий Щуцкий!
Незабываемой стала театральная постановка пьесы «Свеча горела», написанная Юрием Щуцким о последней любви поэта Бориса Пастернака и Ольги Ивинской... Кстати, именно на вечере в гимназии возникла идея своими силами показать эту вещь, ещё не поставленную в русском театре.
Борис Пастернак и его творчество всегда были нашей излюбленной темой. Его стихи Юрий всегда читает с особым чувством. И вот представьте себе картину: за окнами февральская промозглость, а в уютном актовом зале тепло, слегка приглушённый свет, живое мерцание свечей на столиках актёров. Тишина первозданная, её нарушают лишь взволнованные голоса Юрия Щуцкого (Б. Пастернак) и ученицы Даши Лабунскайте (она исполнила роль Ольги Ивинской)... Это был потрясающий спектакль, искреннее волнение исполнителей всецело захватило зрителей... Эмоции на грани слёз… Непередаваемые впечатления и благодарность актёров и зрителей... Но на этом история не закончилась...
Вскоре Ева Ахтаева продолжила эту тему. Она связалась с Тбилисской школой «ХХI век», в которой ныне преподаёт литературу внучка грузинского поэта Тициана Табидзе, близкого друга Бориса Пастернака. В этой школе тоже любят и чтят Пастернака. Там силами ребят поставили настоящий спектакль о глубокой дружбе двух великих поэтов. Нина Табидзе передала Еве Ахтаевой видеозапись этой постановки, которую мы с удовольствием просмотрели в нашей литературной гостиной... Актёры, простые грузинские школьники, говорили на русском языке, старательно читали стихи Бориса Пастернака... Это ли не чудо! Этот спектакль произвёл глубочайшее впечатление на наших зрителей, о нём много говорили, обсуждали понравившиеся эпизоды спектакля и игру грузинских сверстников.
К счастью, связь с театром не прерывается и по сей день; совсем недавно в гости к нам приходили молодые актёры Маргарита Володько и Тельман Рагимов. Тёплая, эмоциональная, очень живая встреча оставила в сердцах ребят и взрослых прекрасные воспоминания...
В «Ювенте» занимается много талантливых детей, пишущих стихи и прозу. Они принимают активное участие и побеждают в различных городских, республиканских и международных конкурсах, соревнованиях, олимпиадах. И «Логос» взял своего рода литературное «шефство» над юными авторами…
Прекрасной новостью для нас стало известие о том, что в альманахе Международной ассоциации писателей и публицистов «Ступени – 2015» были опубликованы работы наших учениц Маргариты Девятьяровой, Наташи и Анны Ломаченковых. Работа Маргариты Девятьяровой «День длиною в жизнь» опубликована в московском журнале «Камертон»; в Санкт-Петербургском альманахе «Крещатик», посвящённом балтийскому региону, напечатаны произведения Маргариты Девятьяровой и Наталии Ломаченковой.
Конечно, это вряд ли было бы возможным без творческой поддержки наших друзей, которые отбирают интересный материал, редактируют и помогают его опубликовать. Более того, мы получили от них в подарок и альманах «Ступени – 2015», и двухтомную антологию современной поэзии Латвии – для передачи в библиотеку гимназии.
Однажды, закрывая очередную встречу, хозяйки литературной гостиной Даша Лабунскайте и Алиса Мукс напомнили собравшимся строки А. С. Пушкина: «Всему начало есть в краю моём родном. Там нас, детей беспечных, было много...».
«Для нас с вами началом нашего творческого пути является наша родная гимназия «Ювента», – продолжили ведущие. – Вот так же беспечно и мы взрослеем, начинаем делать свои первые самостоятельные шаги по жизни. И постепенно начинаем понимать, что «не хлебом единым жив человек». «Душа обязана трудиться»... И наша литературная гостиная помогает ей наполниться прекрасным содержанием...»
Как приятно было слышать от ведущих благодарную оценку нашей совместной творческой деятельности!
Несомненно, нам посчастливилось встретить в лице литературного объединения «Логос» настоящих друзей. И мне хочется выразить им искреннюю сердечную благодарность от всех ювентовцев.
Медленно и трудно вызревают творческие способности человека, бережно и чутко следует раскрывать ростки таланта. Искорки вдохновения мастеров пера, попадая на благодатную почву ещё не раскрывшихся поэтов, артистов, художников, питают её, дарят им радость творчества. Об этом очень точно сказал Константин Паустовский: «Дело художников – дарить радость».
И творческие встречи в Литературной гостиной «Ювенты» рождают в сердцах участников чувство благодарности и сопереживания... Хочется надеяться, что в новом учебном году наша литературная гостиная ещё не раз распахнёт свои двери для гостей, и вместе с нашими старшими друзьями мы будем говорить о вечных человеческих ценностях, учиться добру, человеколюбию и милосердию...
ОДНАЖДЫ В ПЯТНИЦУ
Кириллу Глушаеву, Эрике Матеюнайте
и 9 б. классу школы «Вингис», 2000 г.
Была пятница, конец рабочей недели, длинной, трудной, на редкость омерзительной. Настроение у Кирилла – хуже некуда: с утра проспал, опоздал на урок, попался директору и пришлось выслушать лекцию о правилах поведения, на «матеше» выдали тест – век бы его не видать, да по химии чуть не схлопотал «неуд».
На душе скребли кошки, а тут еще новая неприятность: влип, как пацан...Случайно, на днях добыл лейб – давно охотился за ним, лейб – закачаешься. И надо же – не вытерпел, трепанулся народу. Те, конечно, налетели: «Покажи, покажи...». Ну, он и сдался. И,как назло, завалился лейб в книжку оценок. Он ведь всегда ее, безответную страдалицу, предусмотрительно прятал на дне сумки, а тут расслабился...Вытащил книжку, начал вылавливать лэйб и....спиной почуял беду. Со сдавленным криком к нему бросилась классуха, незаметно вошедшая в класс, ее пальцы мертвой хваткой вцепились в обложку. Видно было, что она умрет, но не отдаст добычу: уже месяц шла безуспешная охота за документом. Пришлось отдать. И вот уже поплыли, поскакали синие «лебеди» по белым страницам, стройным частоколом выстроились n – ки (пропуски), забурлили извещенные тут же по телефону родители.
Небо заволокло тучами – все предвещало бурные выходные.
На 7–ом уроке «обломался» на литературе. Татьяне, учительнице, захотелось, видите ли, услышать в его исполнении отрывок из Пушкина.
– Ах, Пушкин, Пушкин! Порадуй народ, Кириллушка...
И класс завопил:
– Правильно, правильно, Татьяна Владимировна! Мы любим поэзию, любим Пушкина. Давай, Кириллушка, давай! Порадуй нас!
А то он их не знал, балбесов. Весь день обсуждали, как вчера потусовались на дисконе.
В учебники заглянуть было недосуг и, конечно, все смешалось в их некрепких головках: стихи, танцы, проза, теперь им надо было во что бы то ни стало тянуть время. И так его завели, что выдал им Пушкина – такого Пушкина, которого они и знать не знали: не напечатаннного в учебниках и непечатного. Челюсти у народа поотваливались, про дискон забыли. а уж Татьяна взвилась! Все грехи ему припомнила. И тогда он твердо решил: «Все! Точка! Хватит! Вот только скажу народу что о нем думаю и слиняю из школы!»
Сказал! Поняли! Загалдели! Завязалась «теплая» беседа, даже звонка никто не услышал.
А он заливался, на 8 урок звал, урок пения. Только схватился было за сумку, а учительница на пороге: «Ты куда?» От нервного напряжения даже не нашелся, что ответить. Уселся. У всех одно на уме: быстрее бы домой, на волю, в пампасы! Солнце жарит беспощадно. Жарко. Душно. Стонет народ, глазки у всех осоловелые, головки падают...
А учительница вся напряглась: «Смирно! – кричит, – всем сидеть!» Даже интересно стало, что она так старается.
Ну, притихли, а она выпрямилась, как стрела, и громко объявляет тему урока:
– Иоганн Себастьян Бах! Токката и фуга ре – минор!
Будто смерч пронесся по классу, застучали о крышки парт, лбы, горестно закатились глазки, в классе повисла звенящая тишина...
Учительница заиграла, зазвучали гениальные звуки Фуги ре–минор Иоганна Себастьяна Баха! Народ безмолвствовал...
О, если бы эту картину видел сам Бах!
Он бы прослезился…
ПО ЯГОДЫ
У меня есть брат Сергей. Взрослый самодостаточный человек. Серьезный, очень занятой. Руководит огромным энергетическим хозяйством Ломоносовского района Санкт–Петербурга. Пользуется уважением коллег и начальства. Человек семейный, прекрасная жена, взрослый сын. Окружающие его люди отзываются о нем как о человеке деловом, решительном, открытом.
Но об одной «слабости» Сергея они не подозревают, даже не догадываются. А я хорошо ее знаю и вам открою эту маленькую тайну. Больше всего на свете он любит Сибирь, Сибирь– матушку с ее необъятными просторами, бескрайними душистыми лугами и… произрастающую на них сибирскую землянику, которую сибиряки называют просто ягодой. Интересно – все другие ягоды имеют свои названия, например, малина, смородина, костяника, клюква. А землянику испокон века звали просто и ласково: ягода. Так вот, Сергей всю свою жизнь очень любит собирать ягоды, варить варенье и зимой наслаждаться их неповторимым вкусом и ароматом.
Сережа весь год терпеливо ждет лета и своего законного отпуска. И, лишь получив «приказ» о свободе, торжественно объявляет домашним: «Я лечу в Сибирь!» И при этом непременно добавляет: «Вы, если захотите, можете тоже присоединяться ко мне!» Этот ритуал повторяется из года в год, но правила игры строго соблюдаются. Иногда жена и сын соглашаются лететь вместе с Сергеем сразу, но при этом жена выторговывает обещание, что следующий отпуск они обязательно отправятся куда-нибудь ...в Европу, например. Он соглашается, и они, действительно, немало попутешествовали по миру.
Но его главная мечта и точка притяжения – родная Сибирь. Вот и в это лето они с женой отправились в Сибирь. Вот он долгожданный момент – крупнейший в регионе международный аэропорт Новосибирска … И потекли минуты, часы, дни, о которых Сергей мечтал весь год…На арендованной машине они отправляются к местам, где протекало его детство…
Остановились у брата, встреча с которым тоже событие, волнующее само по себе. Первым делом посетили могилы родителей. И лишь позже, когда улеглось волнение и наступило время спокойного общения, заговорили о планах. И, конечно же, сразу же вспомнили про заповедные ягодные поляны, на которых побывали в прошлые приезды. Решение было единодушным: «Завтра же идем по ягоды!»
Позже, вечером, Сережа прислал мне фото, на котором он, усталый, но бесконечно счастливый, держит в руках большое ведро, до краев наполненное ягодами. И так явственно я почувствовала аромат этого сибирского чуда, что невольно в памяти ожили незабываемые воспоминания.
С возрастом я становлюсь все более сентиментальной… Картины детства, одна за другой, явственно поплыли перед моими глазами…
Раннее утро. Все живое еще крепко спит. Сквозь сон слышу ласковый мамин голос: «Ну как, дочка, не передумала идти со мной по ягоды?» Сон пропадает моментально, я не могу признаться в своей слабости (это очень осуждалось в нашем доме). Быстро одеваемся и выходим. В руках у мамы большое эмалированное ведро, для меня приготовлен бидон. Давно это было, тогда еще не было у нас в обиходе легких цветных посудин. Мама… молодая, красивая, сильная, умная. Вспоминаю ее первые «уроки мужества», не помню нудных назиданий, пустых упреков. Бодро идем к заветной земляничной полянке, мама рассказывает истории из жизни своего класса, она у меня учительница. Мы сочиняем разные истории, мама подсказывает мне, как собирать ягоды: «Увидишь ягодку, бери ее рукой, а сама в это время смотри вокруг, где–то рядом и вторая тебе улыбается и третья недалеко, спряталась среди травинок, играет с тобой». За разговорами незаметно добираемся до нужного места. Солнышко уже весело подмигивает из –за легких облаков, улыбается, – нас ожидает жаркий денек… шутливо поздоровавшись с полянкой, принимаемся за дело.
Солнечно. Жарко. Звенящая тишина, нарушаемая лишь стрекотом кузнечиков. Небольшая полянка привольно растянулась между околками (местное название небольших лесных массивов). Разноцветье: белые «Кашки», синие колокольчики, желтый адонис, сиреневая душица …перемешались с множеством других цветов, названия которых уже не помню. От земли идет такой дух, что перехватывает дыхание и требуется некоторое время, чтобы привыкнуть к этой атмосфере. Наконец, приседаешь… и видишь чудо – грозди крупных ярких ароматных ягод. Берешь одну веточку в руки, любуешься ею и, осторожно сорвав, бережно укладываешь на дно.
Может так случиться, что и не сразу набредешь на земляничную полянку, ходишь, бывало, оглядываешься и вдруг… замечаешь заветный кустик. Пригнешься, раздвинешь руками травяную завесу и сердце замирает – красно вокруг, открывает полянка свои богатства. Особенно крупные россыпи ягод можно обнаружить рядом с муравейником. И тут уж не теряйся, муравьи так просто не отдают свои богатства, кусаются. Непременно ищешь соломинку, укладываешь на муравейник..ждешь некоторое время, пока по ней поползают муравьи. А потом эту соломинку кладешь в рот и облизываешь ее… Как вкусна муравьиная кислинка! Вку–у–у–усно!
Совершенно незаметно летит время. Азарт не позволяет чувствовать усталость, жажду, голод, жужжащих в воздухе и порой кусающих насекомых. Собираешь ягоды до тех пор, пока ведро твое не наполняется до краев. Ведро…На сибирских просторах не использовалась, мне кажется, друая тара. Не стаканами или кружкам исчисляется количество набранных ягод, а ведрами. Теперь, с высоты опыта проживания в других краях, меня поражает эта необъяснимая способность сибиряков находить силы для решения этой нелегкой задачи: наполнить до краев в общем – то небольшими солнечными ягодками такую огромную емкость...
Но вот последняя ягодка заняла свое место над краями ведра и только тогда ты начинаешь ощущать его тяжесть, усталость, жажду, голод. Находишь припрятанную заветную бутылочку с водой, отпиваешь глоточками нагретую солнцем воду, присаживаешься на полянку, похрустывая прихваченным из дома огурчиком и ощущаешь ни с чем несравнимое чувство удовлетворения от того, что свидание с поляной состоялось и у тебя хватило сил набрать целое ведро ягод, не опозориться перед ожидающими тебя домашними.
Передохнув немного, переполненный положительными эмоциями, идешь или едешь домой, где тебя уже ждут с нетерпением. И велика же гордость твоя в волнующий, обязательно наступающий после того, как переступишь порог дома, момент представления семье результатов дневного труда. В центре стола уже с утра ожидает широкая посудина, обычно это эмалированный таз, в который ты с гордостью высыпаешь свою добычу. Какое потрясающее зрелище… Ягодки как бы радуются своему освобождению, источают потрясающий аромат, переливаются волшебными красками. Вся семья собирается рядом, наслаждается видом лесных даров. И эта общая радость так согревает наши сердца. А потом, не откладывая дело в долгий ящик, вся семья, взрослые и дети, располагаются удобно вокруг стола и начинают перебирать ягоды, готовить их для дальнейшей переработки. Как трогателен этот ритуал! Шутки, воспоминания о приключениях, случавшихся с каждым, советы опытных ягодников, похвалы, смех, мечты о будущих походах. Без нравоучений и назиданий совместный труд воспитывает у детей чувство гордости за проделанную работу, умение преодолеть себя, сближает и единит взрослых и детей, укрепляет их отношения. Так совершенно естественно формируется любовь к своей земле, семье, родине, воспитывается ответственность.
Как давно это было! Как прекрасно, что это было! Как волнуют и роднят нас, разбросанных по разным странам уже взрослых детей и родителей, прекрасные события общего прошлого....
Рассматриваю фотографию брата, любуюсь его усталым лицом, сияющими глазами, наслаждаюсь воспоминаниями, вижу перед собой абсолютно счастливого человека. Его мечта исполнилась. Он побывал на своей любимой сибирской земляничной поляне, наварил запашистого варенья и не страшна теперь суровая зима – земляничное варенье украсит долгие вечера. Я так и представляю идиллическую картину: вся семья после работы собирается у камина, настоящего камина..с горящими поленьями дров, мирно пьют чай, наслаждается общением. А Сергей втайне, как он думает от семьи, вновь и вновь мечтает о новых встречах с Сибирью и ее бескрайними просторами с земляничными полянами. А под фотографией с удовольствием перечитываю текст: «Приезжайте к нам в Питер. Буду для вас специально хранить баночку варенья из сибирской ягоды…»
НИКОЛАЙ ЛЕСКОВ
(1831 – 1895)
Русский прозаик и публицист. С 1860 года печататься начал с небольших заметок в петербургских и киевских периодических изданиях. В 1861 году переселился в Петербург, сотрудничал с «Отечественными записками», «Русской речью», «Северной пчелой», «Время» и другими газетами, и журналами. В 1862 г. публикует первые беллетристические произведения «Погасшее дело», «Разбойник», «В тарантасе». Осенью 1862 года, проездом в Париж, на несколько дней остановился в Вильно оставив впечатления о посещении города.
ИЗ ИСТОРИИ ОДНОГО ДОРОЖНОГО ДНЕВНИКА
8–го сентября. Вильно.
Вчера вечером, опоздав полчаса, поезд наш явился в Вильно 1. Амбаркадер 2 железной дороги здесь еще окончательно не отделан, холодно, везде ходит ветер, прислуга суетится, и порядка ни в чем нет. Меня на станции встретил мой добрый знакомый 3, и я уехал к нему, потеряв всякую надежду добраться до своего багажа; но зато не лишаясь надежды, что мои вещи провезут до Ландварова 4. Это здесь, говорят, бывает.
8–го сентября, вечером.
Я немного не застал похорон Сырокомли 5, любимого из современных польских поэтов. Его схоронили три дня тому назад 6. На погребении его было почти все Вильно. Из речей, сказанных над гробом покойного 7, замечательнее прочих речь литератора Вицентия Коротынского 8, бывшего искренним приятелем Сырокомли, и теперь занятого составлением его биографии. Бедная семья Сырокомли имеет несомненных друзей в Тышкевиче 9, Киркоре 10, Круповиче 11, Бондзкевиче 12 и Коротынском. Они намерены содействовать вдове поэта к изданию его сочинений 13, и редакция «Kurjerа Wile;skiego» 14, вероятно, найдет средства как-нибудь устроить сирот талантливейшего из своих сотрудников, пока литовское общество поймет свою обязанность не останавливаться на одних сетованиях об утрате своего поэта и не почтит своим вниманием сирот певца скорби и любви, нуждающихся в воспитании, на которое нет средств у их матери. Сырокомлю знают, не только в Литве и Польше, но и вообще, во всех славянских землях, и где его знали, там его любили за его симпатический талант и неуклонно честное направление. Он никогда не искал ничьих милостей, и очень маю заботился, или, лучше сказать, совсем не заботился о своей репутации. Он не обладал искусством маскироваться, и не умел скрывать своих слабостей, которые, впрочем, не приносили никакого вреда никому, кроме самого покойного, много и много пострадавшего в своей жизни 15. Сколько я могу судить по слышимым теперь рассказам о Сырокомле, у него было очень много общего в характере и нраве с покойным Тарасом Григорьевичем Шевченком 16, но положение его в Вильне было гораздо тяжелее положения Шевченки в Петербурге. Здесь, как вообще в небольших городах, люди необыкновенно строги к другим, и их благонамеренные рты хуже гильотины дня всякого доброго имени. Сырокомля же, как я сказал, не был ни дипломатом, ни человеком светским, его дошибало горе, и он коротал его, как умел, и как мог. Этого ему не прощали, и теперь еще не прощают местные прюдеристы 17. Не очами виленского денди 18 он смотрел на святое призвание. Страдая от нужды и горя, страдая от своих слабостей и от слабостей других, он постоянно верил, что
Nie poeta, kto ;piewa i patrzy
Czy s;uchaj;, czy patrz; s;uchacze;
Lecz kto pier;mi do ziemi przypad;szy
Sam dla siebie ;mieje si; i pr;acze.
Nie poeta, co stoj;c na g;rze
Z pych; stroi pie;niarskie narz;dzie,
Struny porw;, rozszarpi; mu burs;
I nic s pie;ni s;awionej nie b;dzie.
Lecz poeta, co kl;k; po cichutku
Jak pokutnik ;wiatowy i bo;y
Co ;z; swoj;i rado;ci i smutku
Na wilgotn;j sw;j ziemi po;o;y.
Во z ;ez gorzkich wyro;nie, wykwitnie
Pio;un gorzki, co s;u;y na zdrowie;
U;miech w k;osy przemieni si; ;ytnie,
Z kt;rych chl;b sw;j wypiek; wnukowie.
Szcz;tki ojc;w, co mie;ci ta gleba,
On westchnieniem wywo;a, wy;wieci,
Aby opr;cz powszednich bry; chleba
Chleb duchowy szed; z ojc;w na dzieci. 19
Граф Тышкевич пригласил меня завтра в двенадцать часов посмотреть музей, устроенный в Вильне его стараниями 20. Вечером я ездил с моим родственником по городу. Вильно мне очень нравится. Ходил на крестовую гору 21 и на остатки башни разрушившегося замка 22. На этой башне теперь надстроена деревянная будка 23, а на будке крепостной флаг 24. То, что называется в Вильне крепостью, едва ли в самом деле имеет какое-нибудь право на это название; но, в настоящее время, она, действительно, недоступна. Не без труда мы нашли возможность взойти на замковую гору 25, с которой открывается великолепный вид на весь город и его окрестности. Провожавший нас солдат говорил о каком–то необыкновенно интересном формуляре «крепости, которой офицеры, как приедут, все читают». Там, он говорит, есть что–то такое, чего нигде не описано, и о розах, которые цвели в день Рождества Христова, и о других интересных вещах; но из рассказа гарнизонного чичероне 26 мы ничего путем не поняли, а документа, который все «офицеры как приедут, так и читают», мне прочесть не удалось. Из отдельных частей укрепления наибольшим вниманием пользуется, кажется, 14–й нумер да ботанический сад 27, который находится в крепости и в который никому, кроме начальства, ходить не дозволяется. Обеих этих интересных мест я и не видел.
Вечером поехали втроем на фольварок 28 Бурбишки 29, к редактору «Kurjera Wile;skiego». Там были главные сотрудники газеты 30. Толковали о положении издателей, о литературном труде, кое–что прочли, кое–что вспомнили, кое о чем пожалели. Зa ужином выпили тост за процветание русской литература и за здоровье русских литераторов. Ночь прошла незаметно. Завтра уговорилисъ сойтись вечерком у моего гостеприимного хозяина, чтобы вместе дождаться петербургского поезда, который придет в два часа ночи. 31 Радушный прием, которой я встретил у виленских литераторов, обязывает меня искреннею благодарностью им.
Погода сильно испортилась. Дождь льет, как из ведра, и дует холодный петербургский ветер.
9–го сентября.
Сделал визиты моим новым знакомым; потом ездил с моим хозяином в Верки, село, лежащее в семи верстах от Вильна и принадлежащее гр. Витгенштейну 32. Дорога в Верки лежит по лесу, в котором очень много каменных часовен, с весьма плохими картинами и надписями из Евангелия, на польском языке 33. Таких часовен здесь, говорят, 80; но я видел только 5 или 6 34. На пятой, кажется, версте, дача митрополита виленского 35, и здесь кончается шоссе. Далее идет грунтовая дорога до самих Верок. Въезд к Веркам снова шоссирован. Вид из сада на луговую сторону реки прекрасный, но небольшой. В доме Витгенштейна замечательного видел только мастерски написанный семейный портрет, одну картину работы Айвазовского 36, две фигурки из глины, да невероятной величины латы одного из Радзивилов, с которым теперешний владетель состоит в родстве 37. Потом ездил смотреть тоннель, построенный генералом Лундом 38, а потом обедал в польском трактире; обед дали возмутительно гадкий.
Забыл сказать о виленском музее. Он очень невелик. Две залы 39, в которых собраны и антики 40, и несколько зоологических экземпляров 41, и исторических памятников монет 42. Замечательнее всего портреты 43, которых здесь немало. Между ними есть портрет Мицкевича 44, в молодых его летах, Марины Мнишек 45, Степана Батория 46 и многих других известных в истории Польши лиц.
Очень жаль, что ни граф Тышкевич, ни г. Крупович не позаботятся сделать с этих портретов фотографических копий, которые можно бы продавать в пользу музея, очень нуждающегося в средствах. Музей этот своим существованием обязан графу Тышкевичу 47, и только в недавнее время пользуется некоторою поддержкою со стороны нашего правительства 48. В тот день, когда я был в музее, он был полон народом. Особенно много было дам и детей. До сих пор я еще не видал ни разу такого огромного собрания женщин в сплошном трауре 49. Кроме черного пудесуа 50 и черного ситца, с белыми цветочками, не видно ничего. В пяти или шести местах видел казаков квартирующего в Вильне полка. 51 Трое из них в верхней зале стояли у большого зубра. Чучело очень хорошо сделано, но, до перенесения его сюда, оно стояло в губернаторском саду, и там в нем от сырости завелась моль, которой теперь никак не изведут. Чучело это нужно считать совершенно погибшим и вредным для музея, потому что от него может расплодиться моль и попортить другие чучела, стоящие в том же зале.
– Ха, ха, ха.
Раздался сзади нас громкий хохот. Я оглянулся, молодой казак покатывался со смеха.
– Т–с, ты пострел! – удерживал его другой, дергая за рукав шинели, и в то же время сам едва удерживаясь от смеха.
– Гляди! гляди! – опять вполголоса сказал молодой казак, и опять порскнул в рукав.
Я снова оглянулся, и вижу, что во рту у зубра торчит коротенькая солдатская трубочка. Казаки сначала как бы сконфузились, но потом, видя мое смиренство, тотчас же оправились.
– Курит, – сказал, смотря мне в глаза, толстый белобрысый казак, с клиноватою бородою.
– Да он курит, а тебя за это выведут вон, – отвечал я покойно.
Казак сделал недовольную мину.
– Небось не выведут, – сказал он, вынул из рта у зубра трубку, и пошел прочь, а за ним пошли и другие.
В Вильне очень замечательна одна колокольня, построенная, так же, как и крепостной флагшток, на остатках древней башни. 52 Остатки эти, служащие основанием колокольни, очень крепки и характеристичны, но кому–то пришла несчастная мысль их заштукатурить, не обравняв стен, и вышло, Бог знает, что за уродливая штука! Интересно было бы знать, в каких видах эта штукатурка признавалась полезною или нужною, и когда придет мысль снять ее, как снята побелка киевского Софийского собора? 53
ПРИМЕЧАНИЯ:
1 Вчера вечером, опоздав полчаса, поезд наш явился в Вильно. – По расписанию поезд должен был прибывать в 2.50 пополуночи; Лесков выехал из Петербурга в четверг 6 (18) сентября и в Вильно приехал в ночь на пятницу 7 (19) сентября.
2 Амбаркадер (фр. embarcad;re) – станционная платформа, с которой производится посадка пассажиров.
3 …мой добрый знакомый… – предположительно В. Коротыньский, см. ниже.
4 Ландваров – Лентварис в 18 км к юго–западу от Вильнюса, с построенной в 1859 г. железнодорожной станцией, от которой отходили линии на Гродно и на Ковно (далее на Кенигсберг); регулярное движение поездов началось в 1862 г.
5 Сырокомля Владислав (настоящее имя Людвик Кондратович; 1823 – 1862) – польский поэт, драматург, историк литературы.
6 …схоронили три дня тому назад. – Л. Кондратович скончался 3 (15) сентября, похороны состоялись 6 (18) сентября.
7 Из речей, сказанных над гробом покойного… – На похоронах выступили от близких поэта В. Коротыньский, от редакции газеты “Kurjer Wilenski” Томаш Снарский, от молодежи Эдвард (Эдуардас Йокубас) Даукша (1836 – 1890).
8 …речь литератора Вицентия Коротынского… – Винцентий (Викентий Александрович) Коротыньский (1831 – 1891) – поэт, переводчик, журналист, ученик и воспитанник Сырокомли; его речь над могилой поэта была опубликована в газете “Kurjer Wilenski” (№ 70, 7 сентября) и включена в биографический очерк Ю. О. Шрейера «Людвиг Кондратович (Владислав Сырокомля)» в «Северной пчеле» (№ 225, 22 сентября).
9 Тышкевич, Евстахий (Евстафий Пиевич), граф (1814 – 1873) – археолог, инициатор создания и председатель Виленской археологической комиссии (1855 – 1865) и Музея древностей при ней.
10 Киркор, Адам Гонорий (Адам Карлович; 1818 – 1886) – археолог, историк и литератор, хранитель Музея древностей, издатель и редактор газеты “Kurjer Wilenski” («Виленский вестник») в 1860 – 1863 гг.
11 Крупович, Мауриций (1823 – 1891) – историк и архивист, издатель архивных материалов, ученый секретарь Виленской археологической комиссии, сотрудник газеты “Kurjer Wile;ski” в 1860 – 1863 годах.
12 Бондцкевич, Бондзкевич Антоний (1831? – 1893) – педагог и историк литературы, в 1857 – 1864 годах преподавал польскую словесность в Виленской гимназии.
13 …к изданию его сочинений… – несмотря на предпринятые друзьями Сырокомли усилия по сбору средств и призывы к издателям отказаться от прав на сочинения поэта, 10–томное «полное» собрание произведений Л. Кондратовича в пользу вдовы и сирот автора под редакцией В. Коротыньского было выпущено в Варшаве только в 1872 г.
14 “Kurjer Wile;ski” – «газета официальная, политическая и литературная», выходившая на польском и русском языках («Виленский вестник»; с 1864 г. – на русском языке); в 1862 г. – два раза в неделю. К тексту
15 …не умел скрывать своих слабостей… – Недоброжелатели вменяли в вину Сырокомле безалаберную богемную жизнь, пьянство, роман с актрисой Геленой Маевской–Киркоровой (1828 – 1900), женой А. Г. Киркора, и тяжелую депрессию после разрыва с ней; в то же время Сырокомля как участник польского национально–освободительного движения находился под тайным надзором полиции, незадолго до смерти подвергся тюремному заключению и принудительной высылке в арендуемый им фольварк Борейковщина.
16 Шевченко, Тарас Григорьевич (1814 – 1861) – украинский поэт; Н. С. Лесков был знаком с ним, встречался в Петербурге незадолго до его смерти, посвятил ему ряд мемуарных заметок.
17 Прюдеристы (от фр. pruderie «чрезмерная мнимая щепетильность, стыдливость») – блюстители нравственности, ханжи.
18 Денди (англ. dandy) – щеголь, франт; изысканно одетый светский человек.
19 Nie poeta, kto ;piewa i patrzy… – целиком приводится (без графического выделения четверостиший в оригинале) программное стихотворение Сырокомли о назначении поэта “Co jest poeta?” из сборника “Gaw;d i rym;w ulotnuch W;adys;awa Syrokomli poczet sz;sty” (Wilno, 1861, s. 17 – 18); опубликовано в «Виленском вестнике» (1860, № 17, 26 февраля). Ср. первый опубликованный перевод на русский язык:
Не тот поэт, кто смотрит, как поймет
И чем на песнь его толпа ответит,
Но тот, кто грудь к родной земле прижмет,
Все про себя слезой иль смехом встретит.
Не тот поэт, кто, гордо в позу встав,
Всем напоказ настраивает лиру:
Расстроит вихрь, все струны вдруг порвав
И ничего не даст поведать миру.
Поэт лишь тот, кто радостных, порой,
И горьких чувств на вид не выставляет,
И слезы он в земле своей родной
От радости и горя оставляет.
От горьких слез на ней полынь взойдет,
Что горечью приносит исцеленье,
А горький смех колосья даст, – найдет
В них хлеб себе другое поколенье.
В земле отцы нашли могильный кров,
Вновь оживит поэт останки эти;
Насущный хлеб с земли, а от отцов, –
Духовный хлеб еще получат дети.
19 – Кто поэт? (Из Сырокомли). Пер. В. К. – К. (В. Д. Кузьмин–Караваев?) // Наблюдатель. 1884. № 2. С. 272.
20 …музей, устроенный в Вильне его стараниями. – Основу открытого в 1856 г. виленского Музея древностей составили собранные Е. Тышкевичем на протяжении восемнадцати лет коллекции археологических находок, монет, медалей, карт, гравюр, рисунков и рукописей; для публики музей был открыт по воскресеньям с 12 до 4 часов пополудни.
21 Крестовая гора – покрытый деревьями холм в историческом центре Вильно; по преданию, во времена великого князя литовского (с 1345 г.) Ольгерда (Альгирдас; ок. 1296 – 1377) язычники сбросили с горы в реку Виленку (Вильняле) семерых монахов–францисканцев, в память о чем были воздвигнуты постоянно возобновляемые три деревянных креста.
22 …остатки башни разрушившегося замка. – Сохранившаяся по сей день двадцатиметровая массивная восьмиугольная башня («Башня Гедимина») из красного кирпича и нетесаного бутового камня, оставшаяся от построенного в 1323 г. и разрушенного в XVII в. Верхнего замка.
23 …деревянная будка… – В 1838 г. в деревянной надстройке на уцелевших двух ярусах башни был оборудован оптический телеграф (действовал до 1854 г.), затем – пожарная каланча; в 1930 г. надстройка была снесена, после чего был реконструирован третий ярус башни.
24 …крепостной флаг. – Полотнище прямоугольной формы с белым прямым поперечным крестом и синим Андреевским крестом, окаймленным белыми полосами, на красном фоне; поднимался над цитаделями, каковой считалась сооружавшаяся вокруг Замковой горы в 1831 – 1878 гг. крепость.
25 …на замковую гору… – Соседствующая с Крестовой лесистая Замковая гора с развалинами Верхнего замка; высота от подошвы 48 метров, над уровнем моря – 142 метра.
26 Чичероне – (итал.) проводник, дающий пояснения туристам.
27 …ботанический сад… – Прилегающий к Замковой горе генерал–губернаторский парк в излучине Виленки до упразднения в 1832 г. Виленского университета был университетским Ботаническим садом, заложенным известным натуралистом Станиславом Юндзиллом (1761 – 1847).
28 Фольварк – (польск. folwark, от нем. Vorwerk) – небольшая усадьба с хозяйственными постройками.
29 Бурбишки, Бурбишкес – местность на юго–западной окраине Вильно, за версту от Свято–Стефанской заставы.
30 …к редактору “Kurjera Wilenskiego”. – Со второй половины 1850–х годов у Киркора по субботам собирались ученые, литераторы, актеры, музыканты.
31 …дождаться петербургского поезда, который придет в два часа ночи. – Поезда отправлялись из Петербурга по воскресеньям и четвергам и в Вильно прибывали в 2.50 в ночь на понедельник и пятницу.
32 Верки, Вяркяй – местность на северной окраине Вильно на правом берегу реки Вилии, приблизительно в 7 км от центра города; расположенное здесь поместье с дворцовым ансамблем конца XVIII в. около 1840 г. приобрел граф Христиан Людвиг Витгенштейн; до конца XIX в. поместьем владели наследники его сына, фельдмаршала Петра Христиановича Витгенштейна (1768 – 1842), пожалованного в 1834 г. княжеским титулом.
33 …очень много каменных часовен… – Построенные на Кальварийском холме во второй половине XVII в. часовни, знаменующие крестный путь Спасителя, были украшены рифмованными надписями и соответствующими картинами на стене или холсте.
34 …часовен здесь, говорят, 80… – В действительности часовен было 34, из них 19 каменных.
35 …дача митрополита виленского… – Резиденция (с 1848 г.) митрополита Литовского и Виленского (с 1852 г.) Антония (Семашко; 1798 – 1868), главного деятеля по присоединению униатов к православной церкви в 1839 г.; располагалась в бывшем монастыре тринитариев в Тринополе, упраздненном в 1834 г.
36 Айвазовский, Иван Константинович (1817 – 1900) – известный русский живописец–маринист.
37 …невероятной величины латы одного из Радзивилов, с которым теперешний владетель состоит в родстве. – Последняя законная представительница могущественного вельможного рода Великого княжества Литовского (с 1569 г. также Речи Посполитой, с XVII в. – Пруссии) Стефания Радзивилл вышла замуж за князя Льва Петровича Витгенштейна; из Несвижского замка Радзивиллов в Верки были доставлены коллекции картин, оружия и доспехов.
38 …тоннель, построенный генералом Лундом… – Понарский туннель длиной в 200 сажен по железной дороге на Ковно в 7 верстах от станции в Вильно, сооруженный под руководством генерала корпуса инженеров путей сообщения Лунда и торжественно открытый при участии императора Александра II 3 октября 1860 г.
39 Две залы… – Музей первоначально занимал Зал Смуглевича, затем пять расположенных друг над другом на трех этажах залов в здании упраздненного в 1832 г. Виленского университета.
40 Антик – (фр. antique) древность, предмет старины; в музее имелось свыше трех с половиной тысяч археологических находок, свыше тысячи древних грамот, множество всевозможных редкостей.
41 …несколько зоологических экземпляров… – В музее насчитывалось свыше пятнадцати тысяч чучел птиц и млекопитающих, препаратов, ископаемых костей и тому подобных экспонатов.
42 …монет. – Нумизматическую коллекцию музея составляли около шести тысяч монет и медалей.
43 …портреты, которых здесь немало. – В музее имелось свыше ста портретов, живописных и гравированных, а также около трех с половиной тысяч эстампов и политипажей.
44 Мицкевич, Адам (1793 – 1855) – великий польский поэт; в музее находилось три его портрета.
45 Марина Мнишек (ок. 1588 – 1614) – известная польская авантюристка, жена Лжедмитрия I.
46 Стефан Баторий (1533 – 1586) – король Польши и великий князь литовский с 1566 г., выдающийся полководец и государственный деятель; стремился обуздать шляхетскую фронду, воевал с Россией; в музее было два его портрета, из них один в натуральную величину из присутственного зала бывшего университета кисти Винцентия Смоковского (1797 – 1876).
47 Музей этот своим существованием обязана графу Тышкевичу… – Музей, основу собрания которого составили коллекции Е. Тышкевича, к 1862 г. содержался на его средства и пожертвования семнадцати членов–благотворителей Виленской археологической комиссии из числа магнатов, а также за счет 39 почетных членов комиссии, обязавшихся ежегодно жертвовать по 30 рублей серебром.
48 …в недавнее время пользуется некоторою поддержкою со стороны нашего правительства. – Весной 1861 г. музею было назначено пособие в 1000 рублей ежегодно, начиная с 1862 г.
49 …не видал ни разу такого огромного собрания женщин в трауре. – Для демонстрации патриотических настроений в западных губерниях и Царстве Польском массово носился траур по жертвам расстрелов российскими войсками манифестаций в Варшаве 15 (27) февраля и 28 марта (8 апреля) 1861 г.
50 Пудесуа, подесуа – гладкая шелковая материя без глянца.
51 …видел казаков квартирующего в Вильне полка. – В июле 1861 г. в Вильно был расквартирован Донской казачий 42–й полк под командованием полковника Епифанова; в августе того же года в Вильно, Гродно, Белостоке, Бельске, Брест–Литовске с уездами и в Ковенской губернии было введено военное положение в связи с беспорядками и национально–патриотическими манифестациями.
52 …колокольня, построенная, так же, как и крепостной флагшток, на остатках древней башни. – Сложенная из бутового камня и крупного кирпича круглая часть колокольни рядом с Кафедральным собором у подножия Замковой горы, возведенная в XIV в., была одной из башен защитной стены, опоясывавшей Нижний замок; в первой четверти XVI в. на ней достроены два восьмиугольных яруса для колоколов; в конце XVI в. был возведен верхний восьмиугольный ярус, позднее приспособленный для часов, изготовленных в конце XVII в.
53 …как снята побелка киевского Софийского собора? – Работы по реставрации древних фресок в Софийском соборе начались под руководством академика Федора Григорьевича Солнцева (1801 – 1892) в 1843 г. и были закончены в 1853 г.; Лесков следил за их ходом, живя в Киеве с 1849 г.
Примечания Павла Лавринец
ЛЕВ ЛЕВАНДА
(1835 – 1888)
Еврейский прозаик и публицист, писал на русском языке. Родился в Минске. Окончил раввинское училище в Вильне. В 1861 – 1886 годах состоял в должности «ученого еврея», при виленском генерал–губернаторе. Печатал статьи в минских и виленских «губернских ведомостях», «Виленском вестнике», был корреспондентом «С.–Петербургских ведомостей». Писал статьи в газетах «День», в журнале «Русский еврей», «Неделя», «Восход» и других изданиях. В 1860 г. стал одним из ведущих сотрудников первого еврейского журнала на русском языке «Рассвет», в котором опубликовано первое произведение «Депо бакалейных товаров. Картины еврейского быта» (1860 – 1861).
Автор повестей и романов «Горячее время», «Исповедь дельца», «Большой ремиз»,»Гнев и милость магната», «Путевых впечатлений и заметок» (1873), исторических заметок «Судьбы евреев в Речи Посполитой», рассказов «Очерки прошлого», «Типы и силуэты», «Школо боязнь» и других произведений. Отдельные произведения и фрагменты переведены на иврит, польский и немецкий языки.
ГОРЯЧЕЕ ВРЕМЯ
Роман из последнего польского восстания
Не вывезло
XI.
Зима 1863 года была необыкновенно теплая. Природа, казалось, благоприятствовала полякам, которые почему–то предпочли зимнюю кампанию летней. По данному сигналу, мятеж одновременно вспыхнул в разных местах царства и уже с самых первых дней стал принимать угрожавшее размеры. В лесах, точно из земли, выросли вооруженные банды, набросившиеся прежде всего на телеграфные столбы, железно–дорожные рельсы, да кое где на разрозненные воинския команды. Менее чем в десять дней, пламя пожара перевалило за границу Волыни, Литвы и Жмуди. Менее в пятнадцать дней, огонь уже охватил все провинции бывшей Речи Посполитой.
В один январский вечер 1863 года, большой господский дом, на мызе графини Сташицкой был так ярко освещен, что он издали казался весь стоящим в огне. К его крыльцу, тоже освещенному фонарями и плошками, с самых сумерек стали подъезжать галопом какие–то всадники, загримированные и в фантастических костюмах. Сдав своих лошадей ожидавшим здесь конюхам и шепнув что–то на ухо стоящему в сенях дворецкому, всадники отправлялись во внутренние покои.
В большой танцевальной зале, носившей громкое название ротонды, по самой середине, стоял большой круглый стол, который ломался под тяжестью, установленной на нем серебряной, фарфоровой и хрустальной посуды с яствами, фруктами и цветами. У одной из стен стоял большой буфет с разными напитками и холодною закускою. От времени до времени к нему подходил то один, то другой из гостей, выпивал рюмку, закусывал и возвращался к прочей компании. Кроме хозяйки и знакомых уже читателю Юлии Крутицкой, княжны Мильфор, Ядвиги фон–дер–Горст, Изабеллы Слупкевич, Полины Кранц, ксендза Квецинскаго, Вацлава Зарембы и Андрея Грушевича, который неделю тому назад был помилован и опять принят в состав жонда, мы здесь встречаем двух прапорщиков, только что выпущенных из корпуса, двух французов именующих себя инженерами, одного немца техника, четырех молодых помещиков с бородками ; la Napoleon III, одного отставного гимназиста, с очень рябым и очень дерзким лицом, и двух молодых ксендзов в лоснящихся ластинговых сутанах.
Все эти гости, за исключением французов и немца, громко разговаривают, горячатся, хохочут и курят. Иностранцы же, от времени до времени, отпускают свое certainment или gewiss с соответственною жестикуляцию, хотя они только догадываются о смысле оживленного разговора, идущего на польском языке.
В кабинете же графини, граф Тенчинский важно заседает за генеральною картою Западного края и диктует четырем довудцам (военачальникам), сидящим тут же за большим кухонным столом, их маршруты, причем он им объясняет, с весом опытного боевого генерала, стратегическую цель, которую они должны иметь в виду. Довудцы, произведенные сегодня же в полковники, с благоговением слушают объяснения главнокомандующего и записывают его наставления в свои записные книжечки.
– Прошу вас, панове, – говорит главнокомандующий, – строго держаться параллельного движения вперед, так чтобы каждая колонна была уверена, что имеет на кого опереться в случае надобности. Вы, по возможности, и будете поддерживать сношения между собою. – Предложив давудцам еще некоторые вопросы, граф Тенчинский встал из–за стола, закурил сигару, зашагал по комнате взад и вперед и стал диктовать последние инструкции.
Часу в десятом, когда кабинетная работа была окончена и граф, в сопровождении довудцев, вошел в ротонду. Разговор во всех углах комнаты прекратился. Глаза всех с напряженным вниманием обратились на генерала и полковников. По данному генералом знаку и по приглашению хозяйки, гости сели за стол.
Кушали молча. Каждый сознавал и чувствовал торжественность этой минуты. Лицо графа было необыкновенно серьезно, почти мрачно. Глаза его уткнулись в тарелку, но мысли его, очевидно, были далеко от тарелки и даже от дома, где он теперь находился, так как он не ел, а только машинально держал в руке вилку. Это, однако же, не мешало прочим гостям молча уписывать все, что им подавалось.
Подали шампанское. Бокалы были наполнены, но никто к ним не притрагивался. Все чего–то ждали от генерала. Последний, взглянув на часы, не заставил себя ждать. Он взял свой бокал, встал и начал:
– Панове!
Все гости встали.
– Сегодня церковь наша празднует обручение Пресвятой Девы, а мы празднуем теперь наше обручение со святой для нас отчизной, которую мы должны освободить из предательских объятий тиранов. Мы будем плохими поляками, плохими женихами, плохими кавалерами, если мы, для освобождения нашей возлюбленной, не будем рисковать нашим достоянием, нашею кровью, нашею жизнью!
– Будем! Будем! – воскликнули гости в один голос.
– Я вам верю и благодарю от имени отчизны, – продолжал граф. – Час возмездия настал. Слезы отчизны и кровь наших братьев, павших на поле брани и замученных в сибирских рудниках, вопиют о мщении. Будем мстить врагу и спасать себя. Весь цивилизованный мир за нас и против узурпатора. Это должно удвоить нашу исконную храбрость, известную всему миру. На нас смотрят, как на передовую стражу Западной Европы, долженствующую охранять веками добытую цивилизацию от варварскаго нашествия московских орд. Наш родак уже раз спас Европу от мрака полумесяца, будем теперь в свою очередь спасать ее от прожорливости дву главаго орла, ищущего добычи на Западе и на Востоке. Да будет каждый из нас Собесским, так победа останется за нами. Не забудем, что мы – поляки, т. е. народ благороднейший, первенствующий между славянскими племенами. Наша роль повелевать, а не покоряться. Только интриги, несогласия и зависть соседей сдвинули нас с колеи, предназначенной нам Провидением; постараемся теперь быть выше интриг, выше несогласий и недосягаемы для бессильной зависти, так мы опять попадем на нашу колею. Jeszcze Polska nie zginela, p;ki my ;yjemy! Да здравствует Польша! – провозгласил он и начал чокаться.
– Виват! Виват! – кричали все присутствующие, чокаясь и обнимаясь.
Граф выпил свой бокал. Потом, подняв его выше головы и бросив его на пол, провозгласил:
– Смерть москалям
Все присутствующие последовали его примеру. Официанты принесли новые бокалы и взялись за откупоривание бутылок шампанского и венгерского, стоявших на буфете целыми батареями. Пошла попойка, сопровождавшаяся виватами, поцелуями, обниманьем, веселым говором и хохотом. Разгоряченные вином мужчины почувствовали себя Собессками и стали описывать самыми живыми красками чудеса храбрости, которые им предстояли, поминутно целуя ручки у дам и обещая им забрать в плен, кто эскадрон кавалерии, кто три батареи артиллерии, и кто даже целую дивизию со всем обозом. Само собой разумеется, что все эти трофеи они сложат у ног своих дам, «один поцелуй которых для них дороже всей дивизионной казны». Дамы были в восхищении от своих храбрых и благородных рыцарей и позволяли им целовать свои ручки и свои локоны, сколько их душе угодно было.
– Во время попойки, графа в ротонде уже не было. После первого выпитого бокала, он со своими полковниками удалился в кабинет. Около полуночи он вышел к пирующим и скомандовал:
– В поход, братцы!
Водворилась тишина. Мужчины бросились к своим саблям. У многих сердце екнуло и лицо вытянулось.
– Панове! – сказал кто–то – как рыцарям, нам следует получать наши сабли из рук наших любезных дам, которых мы всегда привыкли отождествлять с отчизною. Какая полька не олицетворяет собой умной, чувствительной, храброй и обворожительной Польши?
– Дело! Дело! – согласились все присутствующие.
Дамы разобрали сабли и образовали из себя полукруг. Кавалеры подходили, преклоняли колено и получали свои сабли, предварительно поцеловав саблю и руку, державшую ее. После этой импровизированной церемонии, кавалеры, пристегнув свои сабли к кушакам и надев на бекрень свои конфедератки, бросились к выходам, к ожидавшим их верховым лошадям. Для дам же приготовлены были кареты.
Полчаса спустя вся кавалькада, в предшествии пеших и конных факельщиков, уже находилась на пути от мызы графини Сташицкой к лесу.
* * *
Лес, принадлежавший той же графине Сташицкой, отстоял от мызы на расстоянии двух верст с половиною. В то время, когда главнокомандующий с довудцами и с штабом пировал в ротонде, на большой поляне перед лесом, вокруг зажженных костров, толпились люди в очень странных костюмах, не то охотничьих, не то крестьянских, лишь бы потеплее. Вооружены были эти люди тоже довольно пестро: кто карабинном, кто косою, кто секирою, кто большим кухонным ножом, и кто просто заостренной дубиной. Несмотря на это разнообразие в вооружении, люди эти все вместе, числом до трехсот, носили одно собирательное имя: отряд косиньеров № 1–й. У опушки леса, дюжина крестьянских фур с не очень тяжелой поклажей изображала собою обоз этого отряда.
Поодаль от костров и обоза, по протоптанной на поляне тропинке, какой–то старик мешковатого телосложения, в грубой серой чамарке и высоких сапогах, с кавалерийскою саблею у бедра и с сложенными на спине руками, ходил взад и вперед, поглядывая то на людей, толпившихся около костров, то на дорогу, ведущую к мызе. Ему видимо очень нетерпеливилось, потому что от времени до времени он разражался такими проклятиями, которые услышите от поляка, разве, когда он уж очень сердит. Этот сердившийся поляк был никто иной, как пан Видра, начальник отряда, которому сегодня же предстояла честь открытия кампании. Он сердился на графа и его свиту, почему то медлящих своим прибытием к армии, и ежеминутно посылал их к черту, как будто это должно было ускорять сборы паничей, которых он с удовольствием повесил бы, если–бы это только от него зависело. Армия же, как видно, совсем не разделяла нетерпения своего начальника: она, разбившись на группы, расположилась вокруг костров и предалась совершенно мирным занятиям: кто покуривал трубочку, кто чинил свой кожух, кто калякал с своими ближайшими соседями и кто, усевшись на пне, наиблагодушнейшим образом храпел. Только одна группа несколько напоминала собою лагерь. Посредине ее стоял какой–то долговязый старик с седыми усами, в военной шинели и в конфедератке, и что–то рассказывал, размахивая руками и подражая ртом свисту пуль, топоту конницы и грохоту барабанов. Это был вахмистр бывшего польского войска. Он рассказывал о кампании тридцать первого года, в которой он участвовал. Его слушали с напряженным вниманием и любопытством, хотя он путал события и больше сочинял, чем описывал действительно им виденное. Вдали от групп и костров, сидело двое молодых людей в довольно щегольских повстанческих костюмах и покуривали папироски. От времени до времени они переговаривались на немецком языке.
– Стало быть, мы идем за справу? – спрашивал один.
– За справу, – отвечал другой.
– И против абсурда?
– И против абсурда.
– Ладно, дай огня.
Читатель, вероятно догадывается, что эти молодые люди были – Жюль Перец и Джон Беркович.
Около полуночи, со стороны мызы послышались два ружейных выстрела и горизонт на секунду осветился взвившимися к облакам двумя ракетами. Этого было достаточно, чтобы армия дрогнула и бросилась бежать.
– Москали! Москали! – кричали повстанцы, удирая в лес и опрокидывая друг друга.
– Куда вы, черти? – кричал им в след вахмистр, не трогаясь с места. Какие там москали? Это ракеты, фейерверк, сигнал. Эх, мужичье, мужичье!
Пан Видра, находившийся было тоже на пути в лес, опомнился, выхватил свою саблю и, бросившись за бегущею армиею, неистово закричал:
– Назад, подлецы! Не то, – я вас искрошу этою саблею. Ишь удирать вздумали, поганцы!
Поганцы возвратились назад.
– Эх трусы вы, трусы, – упрекал их вахмистр. – Какие вы жолнеры? С сохой вам возиться, а не воевать. Ишь, ракеты испугались, ха, ха, ха!
Взвилась еще одна ракета.
Пан Видра вопросительно взглянул на бывалого вахмистра! как–бы спрашивая объяснения этих небесных знамений.
– Должно быть, – отвечал вахмистр, охорашиваясь, что штаб оставил главную квартиру и скоро сюда прибудет.
– В шеренги! – скомандовал пан Видра и захлопотал около своей армии.
Догадка вахмистра оправдалась. Десять минут спустя, на дороге ведущей к мызе, показались факельщики, а за ними большая кавалькада всадников в фантастических костюмах.
– Baczno;;! – закричал пан Видра, став во главе первой шеренги, понатужа грудь и засопев всем лицом.
Кавалькада рысью приближалась к шеренгам.
Впереди всех ехал сам генерал на красивой вороной лошади в серебрянной сбруе. Он был одет в теплую чамарку и высоте сапоги со шпорами; на голове же он вместо конфедератки имел черкескую папаху с красным верхом, что придавало его лицу много воинственности.
– Здорово, ребята! – поздоровался он с армиею.
– Виват, пане грабио! – грянула последняя.
У другого края шеренги кто–то начал было трубить в охотничий рожок, думая, что эта музыка теперь очень уместна, но он был приостановлен громким: „nie trzeba!“ графа.
Объехав все шеренги и осмотрев обоз, граф, передав отряд одному из довудцев и сказав несколько напутственных слов, скомандовал:
– Вольным шагом, с паном Богом – в поход!
Отряд двинулся в поход при криках: виват, Польша! виват, пане грабио!
– Теперь, панове, – сказал граф своей свите, когда отряд уже скрылся с глаз, – поедем к другим отрядам. Рухавка должна начаться сегодня на всех пунктах.
Кавалькада, предшествуемая факельщиками, тихо и торжественно завернула на тропинку, углублявшуюся в лес и ведущую ко всем пунктам, о которых говорил граф.
XII.
В то время, когда Полина Кранц находилась на мызе графини Сташицкой, чтобы, на равне с прочими патриотками, участвовать в проводах армии в поход, в доме ее отца происходила необычайная суматоха.
На постели, перенесенной из спальни в зал, старый Кранц лежал при смерти. В течении двух–трех дней он получил два апоплексических удара: от первого он лишился употребления языка, а от второго – обмерла рука и одна нога. Около больного с утра до вечера суетились доктора, фельдшера и многочисленные друзья почтенного старика. Каждые три часа, по настоянию Адольфа, потерявшего голову, но не терявшего надежды, происходили консилиумы. Доктора флегматически исполняли обряд, для формы что-нибудь прописывали и даже торопили прислугу в аптеку, но многозначительно пожимали плечами и поглаживали туго накрахмаленные воротники своих манишек, как бы говоря: мы свое дело делаем, мы лечим ad leges artis, но мы не отвечаем, если исход будет: ad patres. Сарин же и Мозырский, находившиеся почти безотлучно при Адольфе, помогая ему распоряжаться, старались под рукой приготовлять своего друга к предстоящему ему тяжкому удару.
Внезапная болезнь стараго Кранца была вызвана внезапным исчезновением Полины из родительского дома. Старик как-то раз вечером зашел в ее комнату, думая найти ее за чтением или за работай; но, вместо своей дочери, он нашел на столе клочек бумаги, на которой было написано: «Я уезжаю: не знаю, когда возвращусь, может быть совсем не возвращусь. Благодарю за все. Прощайте! Вы обо мне еще услышите.»
Старик чуть не обезумел. Он схватился за голову и зарычал, как зарезанный. Его отчаянный рык разнесся по всему дому. Прибежали люди. Прибежал Адольф ни жив, ни мертв.
– Вот, – хрипел старик, указывая на записку Полины и задыхаясь от волнения, – беги... приведи... скорей... сию минуту... умру.
Он затрясся и чуть не упал, но был поддержан людьми. Адольф же бросился отыскивать Полину.
Зная, где Полина обыкновенно проводила свое время, он полетел к графине Сташицкой, но нашел подъезд запертым, а в окнах ни малейшего освещения. Он, однако же, стал звонить и звонил до тех пор, пока звонок не оборвался. В воротной калитке появилась какая–то баба.
– Что вам угодно? – окликнула она Адольфа.
– Где графиня Сташицкая?
– Уехала в Варшаву.
– Не было ли здесь Полины Кранц?
– Почем мне знать? Может и была. Я судомойка, в покои не хожу.
Пока Адольф возвратился домой, со стариком случился первый удар. Медики захлопотали, стали усердствовать и накликнули второй удар. Больной одною ногою стоял в гробе.
На пятый день старый Кранц уже обеими ногами был опущен в гроб.
* * *
Два месяца спустя, Адольф Кранц писал к Мэри Тидман следующее:
«Отец мой скончался; Полина больна; летом ее нужно будет отвезти за–границу... к Грезингеру: здешние медики о лечении душевных болезней и понятия не имеют. Мозырский собирается в университет, Сарин тоже куда–то уехал. Наш кружок расстроился совсем: в России ферейнов не полагается. Ехать в университет мне невозможно, по крайней мере, теперь: отец оставил мне в наследство множество неоконченных дел. Ликвидировать теперь же дела нашей фирмы будет весьма убыточно: пахнет сотнею тысяч рублей... Наша фирма существовать должна, я должен поддерживать ея честь, ея доброе имя в коммерческом мире. Мне крайне не хотелось быть купцом, но что поделаешь с судьбою? Я купцом быть должен, не то – я буду разорен.
«Но я одинок, убит горем, погружен в апатии.
«Если ты, мой дорогой друг, хоть несколько любишь меня; если ты хоть нисколько жалеешь меня; если ты хоть несколько понимаешь, как дорога ты моему сердцу; если тебе хоть несколько тяжела наша разлука, то приезжай, забудь нашу размолвку, забудь мою кажущуюся холодность, и приезжай. Мы созданы друг для друга, мы должны идти в жизни вместе; я это всегда чувствовал, я в том всегда был убежден, а потому... приезжай! Ради Бога, ради любви нашей серьезной, испытанной, – приезжай. Я с нетерпением и со страхом буду ожидать твоего ответа, от которого зависит вся моя будущность, почти моя жизнь.»
Мэри ответила по телеграфу: «приеду.»
* * *
Сарин уехал из N* вследствие следующего, полученного им от капитана Вольскаго, письма:
«До меня дошло, что Людвися находится теперь в Г*. Что она там делает? Это очень беспокоит меня. Неужели жонду удалось завлечь и ее? Нет, это уже будет слишком. Отчизна не имеет на нее никакого права. Я отцу поклялся жертвовать собою, но не моими детьми. А потому ты немедленно отправишься в Г*, возьмешь Людвисю и водворишь ее в Яблоновке, откуда ей не выезжать ни на шаг – под опасением моего родительского гнева, проклятия. Ты, кстати, пожуришь мою барыню за ея непростительное легкомыслие. Скажи им всем, что я приказываю, чтобы они сидели смирно!.. А тебе поручаю поселиться в Яблоновке и караулить их впредь до окончания кампании.
«О себе ничего не пишу, потому что не стоит. Что нас бьют и перебьют, в том нет ни малейшего сомнения... Да, я чуть не забыл сказать, что у меня на всякий случай приготовлен яд, стало быть, я перед военный суд никогда не предстану. Это очень важно. Я этому так рад, что я... Но прощай!..»
Прочитав письмо, Сарин собрался и сей час же уехал.
XIII.
Март 1863 года. На одной из проселочных дорог, проведенных между фольварками западного края, плетется, позевывая и отплевываясь небольшой отряд, состоящий из одной роты пехотинцев, двух десятков донских казаков и двух орудий со всеми их принадлежностями. Командующий отрядом полковник почти не расстается с подзорною трубою: с высоты своей верховой лошади он возводит ее на каждую рощицу, на каждый куст, на каждую полуразвалившуюся избенку, попадающуюся на пути.
Впереди отряда шагает, помахивая руками и перепрыгивая ухабы, тщедушный еврей в истертой енотовой шубенке, перепоясанный ремнем. Еврей этот – знакомый читателю шинкарь Шмулъ, сам вызвавшийся быть проводником этого отряда.
– Эй, Шмуль! – крикнул полковник, – что это за строение?
– Где, ваше благородие? – спрашивает Шмуль.
– Да вон там, прямо. Разве не видишь черепичной крыши?
– Черепичная крыша? – переспрашивает Шмуль, остановившись. – Так оно завод и есть.
– Завод? – крикнул полковник, выхватив свою саблю. – Ребята! Скорым шагом! За мной!
– Ваше благородие! – сказал Шмуль, подошед к полковнику, когда отряд находился уже в нескольких саженях от какого-то большого строения с черепичною крышею. – Это не завод, а хлебный магазин. Мы не туда зашли.
– Куда же ты нас ведешь, подлец? – накинулся на него полковник, ткнув еврея концом сабли. – Эй, берегись, Шмуль! не плутуй! В один миг снесу твою башку.
– Нам нужно взяться на право, вон и дорожка есть, – ответил Шмуль, как бы не слыша угрозы полковника.
Отряд завернул на дорожку, что направо и, полчаса спустя, он очутился перед огромным каменным зданием с очень высокими дымными трубами.
– Завод, завод! – закричал Шмуль, хлопая в ладоши. – Прикажите стрелять, господин полковник. Здесь повстанцы.
Полковник велел бить тревогу и под грохот барабанов отряд окружил здание со всех сторон. Видно было, что во всех этажах огромного здания зашевелились и засуетились люди. Окна распахнулись, и в них появились повстанцы в конфедератках и с бледными лицами.
– Сдавайтесь! – громко закричал полковник, подъехав близко к зданию.
Повстанцы в недоумении глядели на шеренги солдата и ничего не отвечали: они растерялись.
– Сдавайтесь, господа! – крикнул полковник еще громче, – сдавайтесь, так вы будете помилованы. Государь милостив.
– Vive la Pologne! – послышалось из среды повстанцев и, вслед затем, последовал пистолетный выстрел.
Солдаты заворчали и вопросительно взглянули на своего командира.
– Я в третий раз приглашаю вас сдаться, – кричал последний, трясясь от гнева, – не то – прикажу стрелять.
Вместо ответа, из окон здания последовало несколько выстрелов, и повстанцы взялись за свои винтовки.
Полковник отъехал от здания и отдал приказ. Менее чем в пять минут, перестрелка находилась в полном разгаре и вскоре завод загорелся во многих местах.
– Пожар! – кричал Шмуль, бегая, как исступленный, туда и сюда, любуясь на зарево и хлопая в ладоши. – Вот вам за мою хатку! А что, вы будете бунтовать? Будете гнать нас из края! Ух, как важно горит!.. Молодцы, солдатушки! – похваливал он, вертясь около шеренг. – Дай Бог вам здоровья! Государь вам хрест пожалует, а я вам ведро водки поставлю, ей Богу!.. Валяй, ребята!.. Вон оно что. Зуб за зуб, – глаз за...
Но в эту минуту пуля попала ему в лоб, и он упал и замолк на веки.
Перестрелка продолжалась и в скором времени послышался «пардон!» повстанцев, махавших белыми платками.
– Что? Сдаетесь?! – послышался громовой голос одного повстанца. Не смеете! Nie pozwalam! Сражаться – так сражаться до последней капли крови. Сражайтесь же вы, трусы и изменники!
Полковник подъехал к окну, откуда слышался этот голос. Поднявшись на стременах, он увидел перед собою молодого человека с черными курчавыми волосами и с необыкновенно выразительным лицом, пылавшим от гнева, отчаяния и решительности. В каждой руке он держал по пистолету.
– Абсурд! – воскликнул молодой человек, заскрежетав зубами, когда увидел перед собою полковника. Абсурд!! – повторил он свой странный лозунг и выстрелил. Полковник пошатнулся и упал с лошади. Солдаты, не ожидая команды, с остервенением бросились к дверям здания, выломали их, проникли к повстанцам и грозно мстили за смерть своего командира…
ИВАН ЛАППО
(1869 – 1944)
Историк, педагог. Окончил историко–филологический факультет Петербургского университета в 1892. Преподавал историю в Царскосельской Николаевской гимназия. В 1903 защитил магистерскую диссертацию, с осени 1903 приват–доцент Петербургского университета, одновременно преподаватель Императорского Воспитательного общества благородных девиц и С.–Петербургской Мариинской женской гимназии. C осени 1905 преподавал историю в Юрьевском (Тартуском) университете, также на высших женских курсах в Юрьеве. В 1911 в Московском университете защитил докторскую диссертацию.
Первое сочинение «Тверской уезд в XVI в. Его население и виды земельного владения» (1894), затем написал исследования «Великое княжество Литовское за время от заключения Люблинской Унии до смерти Стефана Батория» (1901), «Великое княжество Литовское во второй половине XVI столетия. Литовско–русский повет и его сеймик» (1911) и др. С 1921–1933 год профессор Русского народного университета в Праге. С 1933 года преподавал в каунасском Университете Витаутаса Великого.
ВЕЛИКОЕ КНЯЖЕСТВО ЛИТОВСКОЕ ЗА ВРЕМЯ ОТ ЗАКЛЮЧЕНИЯ ЛЮБЛИНСКОЙ УНИИ
ДО СМЕРТИ СТЕФАНА БАТОРИЯ
ГЛАВА III
Паны–рада Великого княжества Литовского
В состав полного Польско–Литовского сената, созданного Униею 1569 года, входили следующие литовские сенаторы: 1) бискупы Виленский и Жмудский, 2) воеводы и кашталяны, а имено, воевода Виленский, кашталян Виленский, воевода Троцкий, кашталян Троцкий, староста Жмудский, воеводы – Смоленский, Полоцкий, Новгородский, Витебский, Берестейский, Мстиславский и Минский, 3) министры – маршалок земский, канцлер, подканцлер, земский подскарбий и маршалок дворный 1) Был еще один в этом ряду, кто не был внесен в список сенаторов соединенного государства, составленный в 1569 году. Это главный гетман. Но необходимость что бы эта должность была занимаемая непременно сенатором, следует с полной очевидностью, как главнокомандующий всех военных сил княжества, под командой которого становился весь народ–шляхта Литвы в обоих ее слоях, то есть в сенаторском и просто–шляхетском, не мог быть лицом не сенаторского уровня. В противном случае, его авторитет был бы недостаточно велик для того, чтобы отдавать приказания выдвигающимся сенаторам, стоящим вместе со своею шляхтою, по его «справою» (руководством) во время марша войск Речи Посполиты. Кроме того, главным гетманом не могло быть лицо не сенаторского сана и потому, что он безусловно должен был в силу своих обязанностей, сложности и значимости дела, ему подлежащего, должен был присутствовать в сенате, как для того что бы знать все дела в нем обсуждаемые, так и для того, чтобы со своей стороны подавать свой голос высказывая свои взгляды и знакомя сенат с ходом военных дел, настаивать на распоряжениях правительства, для успеха их необходимых. Число членов Сената от Княжества в Речи Посполитой было меньше, чем число панов–рад Литовских в эпоху совершенно отдельного политического существования Литовско–Русского государства, так как до Люблинской Унии кроме тех радных панов, которые оказались сенаторскими врядниками Короны за отделение четырех Литовских воеводств и присоединением их к Польше 1), в Литовской раде заседали еще «столовые» урядники и поветовые маршалки, не получившие места в полном Польско–Литовском Сенате. Прежде чем наблюдать деятельность Литовской рады, как учреждения, познакомимся с сенаторами Княжества, как врядниками, занимающими тот или другой государственный уряд, вводивший их в самый Сенат. Познакомимся сначала со значением в Княжестве каждого сенаторского вряда и его функциями и уже затем обратимся к совместной деятельности радных панов, развивавшейся в раде, или сенате. Таким образом, прежде чем говорить о политическом здании Литовского сената, мы исследуем материал, из которого оно было построено. Во главе Литовского Сената стояли духовные его члены – бискупы Виленский и Жмудский. Описывая политическое устройство Польско–Литовского государства, Гванини называет архиепископов и епископов «prineipes austem et praecipui regni senatores», признавая за ними первенство в Сенате «propter venerandam ecclesiastici ordinis majestatem autoritatemque et opes, quibus affluunt, praestantissimas». Во время заседаний Сената духовные его члены занимают первые места, садясь по обеим сторонам королевского трона.
В целом в Великом Княжестве Литовском, в тех его пределах, которые были установлены Люблинской Унией, были только два бискупства – Виленское и Жмудское. Остальные бискупства Литовско–Русского государства оказались в пределах короны Польской после отделения от него южной Руси и Подляшья. Виленское бикскупство было учреждено Ягайлою в 1387 году. Первым бискупом в Вильне был поляк Андрей Василь, герба Ястрембец, духовник королевы Ядвиги и ее матери Елизаветы. Тогда же были учреждены только что принявшим кактоличество Литовским князем несколько католических приходов. Само собою разумеется, что священники этих приходов должны были быть поляками: языческая Литва не могла сразу образовать национального клира. С появлением в столице Литовской, бискупа, и с возникновением католических церквей и приходов, естественносамо распространение христианства по Латинскому обряду пошло успешнее. Те части Великого Княжества Литовского, население которых не было крещено в 1387 году, вскоре увидели у себя католических миссионеров. В 1414 году католическая миссия явилась и в самой преданной языческой старине из всех Литовских земель, Жмуди. Жмудины крещены, основаны 12 приходских церквей, и в 1416 году на Констанцском соборе уже было испрошено королевскими уполномоченными учреждение самостоятельного бискупства для земли Жмудской. В 1417 году новое бискупство было открыто 2), и первым Жмудским бискупом, был назначен Матвей, прибывший с Виленской кафедры. Резиденцией бискупа сделались Медники. Недолго, однако, пришлось спокойно управлять делами своей кафедры новому бискупу. Уже в следующем, 1418 году языческая реакция в Жмуди разразилась с такою силою, что бискуп был изгнан из своей епархии и были разрушены католические храмы. Только вооруженною рукою, удалось Витовту восстановить спокойствие в Жмуди. Итак, бискупство Виленское, учрежденное в 1387 году, старше Жмудского на целые тридцать лет. Между тем, в течении тридцати лет Великое Княжество Литовское пережило событие первостепенной важности для всего Литовского управления. Мы разумеем Городельскую Унию 1413 года. Учреждение двух воеводств – Виленского и Троцкого и их кашталянийдало первое место в раде Великого Княжества Литовского этим чинам вместе со старостою Жмудским. Естественно, что существовавший уже в то время бискуп в Вильне стал впереди всех этих светских сановников в силу своего авторитета и занял первое место во всей раде Литовской, стоя на челе ее. Другие бискупы не могли сравнятся с бискупом Виленским в его значении. Он всегда занимал первое местов ряду панове–раде Княжества, и только договор Люблинской Унии, вводя общий Сенат Литовско–Польский, поставил его в список сенаторов Речи Посполитой рядом со всеми остальными духовными членами его. Но во внутренней жизни Литвы он по-прежнему играл первую роль в Литовском Сенате, далеко выдаваясь вперед перед бискупом Жмудским, своим сочленом в духовной части Литовской государственной рады. Принадлежность бискупов к панам–радам придавала им особенно большое значение в глазах населения: с авторитетом епископского сана они соединяли положение пана–рады, столь влиятельное и важное в государстве, как увидим ниже. Нам уже известно, как энергично настаивала Литва в конце XVI столетия на том, чтобы непременно «родич» литовский, был бискупом Виленским. Княжество боролось против желания Сигизмунда Вазы назначить на Виленскую кафедру поляка, потому что сан Виленского бискупа был вряду с сенаторским государственным, не менее чем с саном церковным. Политическое значение бискупов, в глазах населения Великого Княжества Литовского, пестрого по своему вероисповедному составу, шло впереди их значения религиозного, и такой взгляд на бискупов делал их земскими врядниками, для всех обывателей литовских, независимо от их принадлежности к той или другой религии. Присмотримся же поближе к положению бискупа в Княжестве и постараемся познакомиться с его правами и значением.
За время с 1569 по 1586 год Виленское бискупство было в руках сначала Валериана Протасевича (1556 – 1580 г.), известного деятеля католической реакции в Литве, призвавшего в Вильну иезуитов, а затем Юрия Радивила. Жмудское же – в руках Юрия Петкевича (1567 – 1574 г.) и Мальхера Гедройца. Назначение бискупа зависело от короля, но, конечно, утверждал его затем Римский папа. Свое назначение (nominatio) король посылал в Рим, испрашивая папского утверждения.
Одновременно с грамотою к папе посылались грамоты к нескольким кардиналам с просьбой их содействия делу утверждения папою представляемого королем кандидата. Так, когда Стефан Баторий подписал в Мариенбурге 4 декабря 1576 года грамоту к папе с представлением на Холмское бискупство Адама Пилховского, королевского секретаря и референдария Подляшского, он в тот же день подписал и листы к шести кардиналам с просьбой «hanc nostram nominationem S.D. nostro commendare curareque, ut eam ratam et qratam authoritateque sua pontificali, qua in terris secundum Deum maxima fungitur, quam primum confirmatam esse velit». Лишь папская конфирмация обращала «електа» или кандидата, номинированного королем, в законного бискупа, подлежащего церковному посвящению, если он не имел до этого времени епископского сана. Если мы заглянем в списки бискупов, то встретим в них целый ряд громких и «мощных» фамилий Княжества. В самом деле, в рядах Виленских бискупов встречаем Радзивилов, Воловича, Сапегу, кн. Гольшанского, в рядах бискупов Жмудских тоже представителей знатных родов. Стоя во главе своей епархии, бискупы должны были сами находится в иерархическом подчинении своим митрополитам–архибискупам. Оба княжеских бискупства входили в состав митрополии примаса, архиепископа Гнезненского.
Заведуя католическим духовенством своей епархии, бискуп назначал священников в костелы, наблюдал за ними, судил их и наказывал за проступки. Так, 22 сентября 1545 года королем Сигизмундом Старым было предписано Яну, бискупу Виленскому, не только подвергнуть своему суду капланов костела св. Яна в Вильне, бесчинным образом звонивших ночью «у звон церковный» православного соборного храма «Пречистой Богоматери», но и «впредь своих духовных повстягнути», чтобы они «такого находу и легкости» храмам «закону Греческого не чинили». Считая себя обязанным охранять чистоту католического учения и защищать католическую религию от ущерба, причиняемым ей разнообразием. Бискупы с энергией принялись за исполнение этой своей обязаности после того, как католическая реакция вывела их из бездействия, а борьба шляхты с клиром, поднявшаяся в эпоху рефомации на почве идеальной и социально–материальной в Польше, отозвалась и в Литве и тем дала Литовским бискупам толчок к ревностной охране их прав и преимуществ. О размножении протестанских соборов в Вильнебыло донесено бискупом Валерианом королю Стефану, и из Владислава 27 марта 1577 года было предписано Баторием виленскому воеводе Николаю Радзивилу, чтобы в Литовской столице никто не строил новых храмов, домов или дворцов для собраний и школ, а также, чтобы никто не заводил в уже построенных домах школ и собраний. По словам короля, все это против юрисдикции Виленского бискупа, попечению которого подлежат храмы и школы, противно это и правам сомой королевской власти, без разрешения которой не могут строиться новые храмы. Но и в первой половине XVI века, т. е. еще до начала католической реакции в Польше и Литве, встречаем примеры охраны бискупами своих прав и прерогатив. Встречаем даже примеры попыток неправельного расширения бискупской власти на счет власти православных митрополита и бискупов. Так, Киевский митрополит Иосиф жаловался в 1531 году королю Сигизмунду I 2 ), что «которые попы и люди» митрополита находятся в Вильне, – врядник Виленского бискупа Яна их «бесправне имает и в нялство сажает и их судит и радит, а в право» митрополита «духовное вступуеть». Врядник бискупа, как рассказывает жалоба митрополита, укрывал, кроме того, тех православных священников, которые, совершив проступок, бежали к нему от суда митрополичьего. Король воспретил вряднику бискупа все это делать, посылая в этом смысле приказание самому бискупу.
ПРИМЕЧАНИЯ:
1) Подляшского, Киевского, Волынского и Браславля Подольского
2) Иосиф III, приемник Иосифа Солтана
МАРИНА ЛЕТЯГИНА–БЕЛЕВСКАЯ
(1888 – 1939)
Писатель, драматург, журналист, общественный деятель. Родилась в Санкт–Петербурге. Окончила Смольный институт благородных девиц и Высшие женские курсы в Петербурге. Незадолго до Первой мировой войны обосновалась в Могилеве, где пережила годы войны и революции. Опасаясь большевистского террора, к концу немецкой оккупации уехала с мужем Л. Л. Белевским в Вильно.
Здесь стала председателем Правления Виленского Русского общества и Православного благотворительного общества. С конца 1920–х гг. возглавила Общество друзей русской гимназии. Это объединение организовывало литературные вечера, посвященные Ф. И. Тютчеву, А. С. Пушкину, М. Ю. Лермонтову; в марте 1930 г. устроило большой вечер виленских поэтов положивший начало виленскому Содружеству поэтов.
Принимала участие в вечерах и собраниях Литературно–артистической секции Виленского Русского Общества, в религиозно–философском кружке ВРО. Сотрудничала в газетах «Виленское утро», «Наше время», «Русское слово», журнале «Утес». Редактировала журнал «Родное слово». В Вильно ставились ее инсценировки Пушкина, Жуковского других авторов. Подписывала сказки, игры, рассказы для детей «Забава Путятишна», «Тетя Маруся»; использовала криптонимы «М. Я.» и «М. Б.». Предположительно погибла вместе с мужем при бомбардировке Вильно в 1939 году.
ИЗ ПРОШЛОГО, АРХИЕПИСКОП ФЕОФАН И РАСПУТИН
Одно время в иностранных и русских газетах много писали по поводу архиепископа Феофана, сообщения, что, якобы он потерял рассудок, все время стоит на коленях в Церкви и замаливает свои грехи перед Россией, считая себя виновником всех бедствий, обрушившихся на Россию и на православную Церковь. Вскоре после этой газетной шумихи появилось и его письмо, где он опровергает все эти слухи и пишет, что находится в здравом уме и твердой памяти и не считает себя виновным в несчастьях, постигших Россию.
И вот, в связи с этими газетными известиями, образ Арх. Феофана, давно мною забытый, всплыл снова в моей памяти так, как мне он представлялся в моем раннем детстве и юности, когда я знала его, как Василия Димитриевича Быстрова, а потом как ректора Петербургской Академии.
Арх. Феофан родился в Лужском уезде Петербургской губернии, в маленьком, заболоченном сельце, и был сыном священника, имевшего очень большую семью. Сестры его, необыкновенные красавицы, все вышли замуж, он же и его брат Михаил были с детства какими-то «не от мира сего». Брат его окончил семинарию, по собственному желанию выбрал себе самый тяжелый раскольничий приход и всю свою жизнь посвятил борьбе с сектантством. Несмотря на возможности устроиться много лучше, он лет сорок не покидал этого места и приобрел всеобщую любовь и уважение даже раскольников. Всю жизнь он мечтал, так же, как и его брат, уйти в монастырь, но его жена, моя сестра, была против этого и не хотела постригаться в монахини, что позволило бы ему уйти от мира.
Его брат Василий, еще будучи ребенком, решил посвятить свою жизнь Богу. Помню я хорошо мою первую встречу с о. Феофаном. Мне было лет 5 – 6; я с подругами бегала в саду, и моя няня позвала меня к матери, так как «к нам приехал святой». От слова «святой» я вздрогнула. Я видела святых только на иконах, и мне казалось, что «святой», сидящий у нас, должен был быть обязательно таким–же, каких рисуют на образах. Я вцепилась в юбку няни и робко и испуганно пошла за ней в комнаты. Каково-же было мое удивление, когда я увидела, сидящего рядом с мамой на диване в гостиной, очень молодого человека, в черном сюртуке, подстриженного ежиком, и совершенно ничего общего не имеющего со знакомыми суровыми ликами святых.
Меня так обрадовала эта неожиданность, что я со свойственной мне живостью кинулась к дивану и, как с давно знакомым, нежно и весело поздоровалась с этим, совсем не страшным, святым. С этой минуты мы стали друзьями. Меня удивила моя мама, которая как-то особенно неестественно с ним разговаривала и все на какие-то странные темы, которых я раньше не слышала: о монастырях, о кротости и смирении, о постах, и поэтому я была рада остаться с ним одна. Он все время, пока жил у нас, был со мною, и мне рассказывал о своем детстве, о домике в саду, который сам построил и там один жил, о любимых играх и т. д.
Помню, что он как-то сказал маме: «Вот увидите, когда она вырастет, то тоже пойдет в монастырь». Это неудачное пророчество молоденького святого сильно ее испугало, и мама не раз грустными глазами смотрела на меня, представляя меня в монашеской рясе. И хотя я тогда ничего монашеского в нем по молодости лет не заметила, тем не менее, в нем именно тогда уже окончательно выкристаллизовалось стремление уйти из жизни и посвятить себя Богу. Оказывается, он приехал к нам тогда попрощаться перед пострижением, и возможно, что такая ласковость к маленькой девочке была и его прощаньем с его детством, радостью и жизнью в миру.
Он уехал, и я его скоро забыл. Встретиться с ним мне пришлось уже много позже. Я была на Высших Женских Курсах в Петербурге и меньше всего думала об Арх. Феофане. Но как-то весной приехала моя сестра и сказала, что Арх. Феофан хочет меня видеть.
Я решительно ничего общего с религией и монахами тогда не имела и меня совсем не обпадовало это свидание. Я знала, что он порвал с внешним миром и со своей семьей, которой совершенно не помогает, а все деньги, получаемые им, как ректором Петербургск. Академии, раздает по Церквам.
Не понимая, что ему от меня надо и не желая огорчать сестры – пошла.
В Академии нас провели в какую-то неуютную комнату с массой стульев и попросили обождать. Через несколько минут в комнату вошли 3 студента и, и не здороваясь с нами, сели против нас. Сестра мне шепнула, что Арх. Феофан никогда ни с кем один не остается... Через некоторое время вошел Арх. Феофан, в черном клобуке, с четками в руках, низко опустив голову и смотря в пол. Во время беседы он ни разу не поднял глаз. Сестра начала передавать ему бесконечные поклоны и родственные приветствия, но о. Феофан сидел молча, не проявляя никакого интереса к словам сестры, потом встал и предложил нам пойти в академический сад. Мы с сестрой поняли, что он хочет остаться с нами и что-то сказать без свидетелей. В саду он сразу же начал говорить нам о необыкновенном Старце–крестьянине, который недавно приехал из Сибири и часто у него бывает. По словам о. Феофана, этот старец был необыкновенной святости и прозорливости. «Такой молитвы я ни у кого не встречал», сказал он, «и вот я вспомнил о Тебе», повернулся он в мою сторону «и хочу, чтобы Ты пришла вместе помолиться со страцем. Ты увидишь, как тебе легко будет жить после этой молитвы и какой ясной покажется вся жизнь. Государыня, у которой я бываю, также заинтересовалась старцем, и скоро он будет введен во дворец. А потом, прибавил он, улыбаясь, ты–же интересуешься своей жизнью, все ведь, девушки хотят знать будущее – он тебе его предскажет. Он знает все и читает по лицам прошлое и будущее каждаго человека. Этого он достиг постами и молитвой. Его зовут Распутин вот приходи и познакомься с ним».
Я с недоумением слушала слова Архиепископа; в те времена меня совершенно никакие старцы не интересовали, и моего будущего узнавать мне не хотелось. Удивила меня только фамилия святого старца, очень не подходящая к тому облику, который был мне только что нарисован.
Само собой разумеется, что я не пошла на свиданье с Распутиным и уже несколько лет спустя, услышала, что Арх. Феофан разочаровался в святом страце и начал бороться с его влиянием во дворце. Но было уже поздно. Он немедленно впал в немилость при дворе и был из Петербурга выслан, сперва в Полтаву, а затем проживал в Крыму у одной своей поклонницы великой княгини. Всю историю своего разочарования в Распутине он долго и подробно описывал своему брату Михаилу, и все мы сожалели, что такой кристально чистый человек, каким был и несомненно остался Арх. Феофан, был проведен продувным мужиком и этим причинил столько бедствий России. Он сам, будучи человеком чистым и искренним, не мог усмотреть чудовищной лживости и притворства Распутина. Нет у меня и сейчас сомнения в том, что Арх. Феофан здоров и никогда никакой душевной болезнью не болел и не болеет.
Просто он, на фоне европейской жизни, своим аскетизмом, самоотречением и пребыванием вне мира и земных интересов, кажется ненормальным тем людям, которые и по своей психике, и по всему укладу современной жизни не могут понять этой отрешенности от земли и непрестанного служения Богу.
АЛЕКСАНДР ЛЕОНОВ
(1922 – ?)
В 1940 году добровольно ушел служить в Красную Армию. Участник Великой Отечественной войны, награжден орденами и медалями. После увольнения в запас 22 года работал в системе автомобильного транспорта Литвы. Стимулом к творчеству стал богатый семейный фотоархив, который напоминал пройденную жизнь и «волей–неволей просился на бумагу, оставляя надежду, что жизненный опыт его поколения будет полезен молодежи». Живет в Каунасе.
ВОСПОМИНАНИЯ.
К ПОБЕДЕ!
Меня выписали из госпиталя 15 июля 1944–го года с диагнозом «улучшение состояния здоровья». Правым ухом я слышал хорошо, а вот левое пострадало здорово. Я им до сих пор почти не слышу. Мне дали направление в 76–ой Отдельный Гвардейский истребительно–противотанковый артиллерийский дивизион, который после тяжелых наступательных боев, форсирования Западной Двины получил передышку и несколько дней участия в боях не принимал. Местность, где расположился дивизион, была болотистой, среди озер. «Вот откуда пришлось выкуривать немцев», – подумал я.
Командир дивизиона майор Ромашко принял меня дружелюбно. Ему понравилось, что я награжден орденом Красной Звезды и воевал под Сталинградом. Оказывается, дивизион участвовал в обороне Сталинграда, в битве на Курской дуге. И вот он снова в боях в Белорусской наступательной операции 1944 года.
Майор Ромашко предложил мне временно поработать начальником штаба дивизиона, и, если все будет хорошо получаться, он поставит вопрос о моем утверждении в этой должности. Я начал отказываться: мол, у меня ничего не получится. Но командир дивизиона по-товарищески похлопал меня по плечу и заверил, что все получится, если я буду стараться.
В основном мы работали слаженно, дружно. Он уважал меня, а я внимательно присматривался и прислушивался к своему командиру: он был намного старше меня по возрасту и от командира взвода в мирное время дослужился до командира дивизиона в годы войны. Осенью 1944 года меня утвердили в должности начальника штаба. Начальник штаба является первым заместителем командира, даже тогда, когда был штатный заместитель командира по строевой части. Только начальнику штаба предоставлялось право от имени командира дивизиона отдавать приказы всем подразделениям, как в устной, так и в письменной форме.
Наш дивизион представлял значительную силу в борьбе с танками противника. На вооружении состояли 76–ти мм орудия, снаряды которых успешно поражали танки противника. В качестве тягачей для орудий применялись автомобили «Додж три четверти». Они легко справлялись с буксировкой пушек и еще их очень важное преимущество – они имели высокую проходимость, а низкие габариты легко скрывали их в траве от наблюдения.
Гвардейское звание присваивается войсковым частям за успешные боевые действия. Нашему дивизиону «Гвардейское» звание было присвоено после Курской битвы. Каждый солдат и офицер получает право называть себя «Гвардейцем» (Гвардии рядовой, Гвардии Лейтенант и т.д.). Кроме того, каждому вручается нагрудный значок «Гвардия» – кстати, очень красивый. Всем, кто прибывает для прохождения службы в Гвардейскую часть, это почетное звание присваивалось после шестимесячного испытательного срока. Впоследствии этот срок был отменен из–за текучести кадров в связи с боевыми действиями.
Письменный приказ о присвоении мне звания «гвардии лейтенант» был зачитан на общем построении личного состава дивизиона. Сам командир дивизиона прикрепил к моей гимнастерке значок, после чего, так было предусмотрено, я подошел к знамени, преклонил колено и поцеловал краешек полотна знамя. Речь не нужно было говорить: сама обстановка заставляла волноваться.
В кузове автомобиля ЗИС–5, закрепленном за штабом, была установлена деревянная будка, обитая жестью, для перевозки моих подчиненных, штабных документов, а также двух красных знамен. Охраняли знамена три солдата взвода управления.
Передышка закончилась, и дивизион принял участие в освобождении городов: Даугавпилс, Рокишкис, а затем участвовал в более чем 100–километровом, прорыве и освобождении города Шяуляй.
В редкие дни затишья ко мне в штаб на «огонек» заходили офицеры. Были случаи, когда после обсуждения важных служебных вопросов переходили к личным проблемам. На этот раз мы вели разговор о письмах с фронта домой. Всего неделю тому назад к нам на должность заместителя командира прибыл капитан Рагимов (азербайджанец). Его внешний вид не оставлял никаких сомнений, что он встанет сейчас во весь рост и начнет плясать «лезгинку». Уж такой он был стройный, поджарый – с темно–бронзовым загаром лица – парень–весельчак. Такие люди бывают очень храбрыми, в этом можно было убедиться, глядя на грудь капитана Рагимова, увешанную орденами и медалями. Он поведал присутствующим, что за всю войну еще не написал ни одного письма матери–старушке, а ведь по календарю уже заканчивался 1944 год. Многие офицеры стали упрекать капитана Рагимова в бессердечности к своей матери. Дело закончилось тем, что капитан в присутствии всех
написал письмо своей матери и подал его мне, призывая всех в свидетели о начале его переписки с мамой.
Спустя несколько дней, когда письмо капитана Рагимова было отправлено по адресу, он погиб. Это случилось на моих глазах. Несколько наших орудий, выдвигаясь на прямую наводку, попали под обстрел немецкой артиллерии. Капитан Рагимов не вытерпел, бросился к орудиям. Он успел добежать до одного орудия, и тут снаряд, разорвавшийся над головой капитана, разорвал его тело на куски. Фигура Рагимова до сих пор стоит перед моими глазами. Вместе с ним погибли еще три человека: вечная им память! Я долго мучился, как сообщить матери Рагимова о его героической смерти. Если можно было, я бы не сообщал, но писать черные письма родственникам нужно было обязательно.
В конце сентября мы участвовали в Рижской наступательной операции. Через два дня успешного наступления наше продвижение было приостановлено мощным сопротивлением противника у города Елгава. В первых числах октября Рига была освобождена ударом войск, наступавших с северо–востока. Елгавская группировка, если не считать отдельных очагов, прекратила свое сопротивление и начала отступать в западном направлении. Под городом Добеле противник вновь оказал нам сопротивление. Вместо убитого командира батареи мне пришлось взять командование батареей на себя. Недалеко от Добельской школы наши орудия заняли огневые позиции не в шахматном порядке, как обычно, а в виде подковы. Вот в эту подкову и влезли немецкие танки. Огнем справа и слева были подбиты четыре танка, а остальные, дав задний ход, отступили. Все отличившиеся солдаты и сержанты были награждены орденами и медалями. Меня наградили орденом Отечественной войны 2–ой степени.
Потерпев поражение под Добеле, немцы стали отступать в направлении Лиепаи. Для преследования отступающего противника был сформирован подвижный отряд на автомобилях. В его состав, кроме пехотного батальона, были включены две батареи нашего дивизиона во главе с командиром дивизиона, инженерно–саперная и пулеметная роты. Я с одной батареей находился в резерве при штабе пехотного полка.
Через несколько километров подвижный отряд вошел в лесной массив. На одной из полян навстречу отряду двинулось около десятка немецких танков. Пехота и все приданные ей подразделения, оставив машины, залегли. Танки начали расстреливать автомобили. Командир дивизиона, услыхав стрельбу и увидев горящие автомобили, мгновенно оценил обстановку и приказал одной батарее развернуться к бою. Второй батарее была поставлена задача на полном ходу выехать на поляну и вступить в бой с танками. Несколько танков были подбиты, но и наши орудийные расчеты несли большие потери. Командир дивизиона был ранен, и я получил распоряжение принять командование дивизионом. Вместе с резервной батареей я прибыл к месту боя. Отцепив орудия от машин, орудийные расчеты стали выкатывать заряженные орудия стволами вперед и сходу открывали огонь. Оставив пять танков горящими, остальные танки начали отходить в лес. Когда стрельба прекратилась, я увидел страшную картину. Три орудия были разбиты, около них лежали истерзанные тела наших солдат. Позднее на опушке леса были обнаружены три танка с подбитыми гусеницами, а два танка в полной исправности, но без экипажей. Наши батареи понесли большие потери: убито семь человек, ранено пять человек, повреждено пять орудий, три из которых не подлежали восстановлению. Почти все наши солдаты и сержанты были награждены орденами. Я получил орден Отечественной войны 2–ой степени.
Конец октября 1944 года. Погода стояла хорошая, успехи на фронте радовали нас, и командир
в хорошем настроении пригласил нас сфотографироваться. В первом ряду слева направо: начфин лейтенант Павлов; заместитель командира дивизиона по строевой части старший лейтенант Анцифиров, неделю тому назад прибывший вместо погибшего капитана Рагимова; командир дивизиона майор Ромашко; самый низкосидящий – это я, начальник штаба лейтенант Леонов. Во втором ряду среди двух женщин – командир батареи лейтенант Максимов, недавно награжденный орденом Александра Невского, а по обе стороны от него – две связистки. Высокая в кубанке – Маша, а
маленькая в солдатской шапке – Галя.
На железной дороге Шяуляй–Лиепая есть маленькая станция Вайнеде. Наше наступление было настолько стремительным, что немцы бросили железнодорожные вагоны с боеприпасами и продовольствием и даже оставили несколько исправных 105 мм орудий. В глубоком овраге солдаты обнаружили бетонный бункер, в котором находилось много матрацев и одеял. Бункер по своим размерам мог вместить человек 80. Погода была сырая, на дворе стоял декабрь 1944 года. Все, кто располагался вблизи этого бункера, находили в нем спасение от холода и артобстрелов.
Наши две батареи под руководством заместителя командира дивизиона старшего лейтенанта Анцифирова занимали огневые позиции на танкоопасном направлении вблизи бункера. По указанию командира дивизиона я приезжал в расположение батарей проверить их готовность к отражению немецких танков. Мы с Ацифировым заходили в бункер. Он нам показался надежным укрытием даже от авиабомб. Правда, от множества народа дышать было трудно. Мы с Анцифировым договорились оборудовать блиндажи у каждого орудия, тем более, что орудийные расчеты имели железные трубы и железные печи для обогрева. Не надо рассчитывать на бункер, хотя он и недалеко, решили мы. Из переполненного бункера своих солдат в экстренном случае вызвать не удастся. Надо запретить солдатам спускаться в овраг и проводить время в бункере. В последующие два дня немцы периодически делали артналеты, и, как по команде, народ сбегался в этот бункер. Самый мощный артналет немцы сделали на третий день под вечер. Когда народ укрылся в бункере, раздался мощный взрыв – сработали фугасы замедленного действия. Огромных размеров бетонные плиты накрыли всех людей, успевших зайти за двери бункера. Живых людей не нашли. Из нашего дивизиона там оказались шесть человек, в том числе заместитель командира старший лейтенант Анцифиров Георгий Михайлович. Вечная им память!
Февраль 1945 года был радостным для меня. Ко мне в штабную будку зашел командир дивизиона майор Ромашко со своим заместителем по политической части майором Девятовым. Майор Девятов зачитал приказ командующего Сухопутными войсками Советской Армии о присвоении мне воинского звания «старший лейтенант». Командир дивизиона достал из сумки погоны с тремя звездочками и заменил на моих плечах лейтенантские – на погоны старшего лейтенанта. Начфин
лейтенант Павлов налил нам по 100 граммов, и мы обмыли новое звание. Обычно практикуется, прежде чем прикрепить звездочки на погоны, бросать их в стакан с водкой. Виновник торжества выпивает водку, достает изо рта звездочки, и только потом они находят свое место на погонах. Вот в таком порядке обмывали мои ордена в октябре и ноябре 1944 года. Когда смотришь на виновника, вроде так и надо, пусть мучается, но самому вынимать попавший в рот со стаканом водки орден – настоящая пытка.
В ночь на 9–ое мая нас с командиром дивизиона вызвали в штаб дивизии. Там были собраны все командиры частей и отдельных подразделений. Командир дивизии нас обрадовал, заявив, что на западе немецкие войска уже капитулируют. Сообщение было принято с радостными возгласами и аплодисментами. Все мы знали, что война приближается к своему завершению, но чтобы так в один день она закончилась, никто не предполагал.
«Нам предстоит, – сказал командир дивизии, – стремительным наступлением выйти на побережье Балтийского моря, севернее Лиепаи, и не допустить эвакуацию немецких кораблей». В этих целях был создан передовой подвижный отряд, в состав которого, кроме многих спецчастей и подразделений был включен и наш дивизион. Нам было приказано к 10 часам 9 мая занять исходное положение для движения по маршруту Гробиня, Павилоста. Когда подразделения в 9 часов 50 минут подошли к мосту через реку Барта, на нас обрушился мощный артиллерийский огонь. Колонна стояла на открытой местности. Снаряды рвались в самой гуще выстроившейся колонны. Раздались крики и стоны раненых. Мы оказались в полном недоумении – вместо ожидаемого мира, вновь война. Много людей погибло, так и не дождавшись Дня Победы. Как я уцелел в этом кромешном аду, до сих пор не могу понять и объяснить даже себе. Обстрел так же внезапно прекратился, как и начался. Одновременно по всему переднему краю обороны немцы подняли белые флаги. Наш передний край буквально взорвался, другого слова я не подберу, мощными криками УР–РА! и стрельбой из всех видов оружия. Настоящий фейерверк возник в небе из разноцветных ракет. Офицеры и солдаты, не стесняясь своих слез, обнимались и целовали друг друга. Оглушительная стрельба продолжалась несколько минут, наши войска салютовали в честь окончания войны и в память о погибших боевых товарищах.
САМУИЛАС ЛОРМАНАС
(1941)
Родился на Украине в городе Овруч, окончил Ленинградскую лесотехническую академию, свыше 30 лет отработал на Вильнюсском мебельном комбинате, из них 20 лет – начальником цеха. Член литературной студии «Вингис» и МАПП. Автор поэтического сборника «Остановитесь на минуту». Победитель блиц–конкурса «Осенний марафон» в «Доме поэта» на Фейсбуке в 2017году.
Стихи опубликованы стихи в поэтических альманахах «Литера», «Покрова», «Вингис», «Ступени» (Литва), «Земное время» (Латвия), а также в книге–атласе «Сердце мудрых в доме плача» (Израиль) на русском и английском языках, а также на иврите. Часть стихов переведена на литовский, польский, английский языки и на иврит.
КОВАРНЫЙ ПЕРВЫЙ ЛЕД
Не придуманные истории.
Воспоминания о приключениях на рыбалке. Имена и фамилии настоящие.
Было это в 1995 году. На календаре вторая неделя декабря. За окном –5 градусов и легкий ветерок на своих волнах несет редкие снежинки. Такая погода стоит, уже начиная с конца ноября. Нам, увлекающимся, в том числе и зимней рыбалкой, – невтерпеж. Этот переходной период, тянется уже слишком и желание выехать на первую зимнюю, в сезоне рыбалку зашкаливает. Звоним друг – другу, спрашивая, – где уже озеро замерзло, какой толщины лед, выезжал ли кто–либо на зимнюю рыбалку и так далее. Готовы снасти, накаляются страсти. Рисуем мысленно картинки самого процесса выезда на зимнюю рыбалку и первой пробы льда…
Звонок раздался в 11–00. Поднял трубку, слышу голос Антона Мацулевича.
– Привет, – привет отвечаю. Он так красочно описывал, где уже ловят, мол озеро «Диджулис» стоит, – и там рыбаки ходят по всей поляне, значит и Варенское озеро «Глукос», – тоже. Надо ехать. Пока он озвучивал телефонную трубку я не мог вставить ни одного слова и вот выслушав его тираду, я спросил, ведь самому очень хотелось опробовать зимние снасти, а ты уверен? Должен сделать небольшое отступление. Всевышний наградил Литву прекрасной природой. Край голубых озер и большого количества рек, с чистейшей, хрустально– прозрачной водой в которых водятся самые различные виды рыб. От лососей до хариусов, не говоря уже об остальных. Телефонная трубка в руке, уговаривать долго меня не пришлось. Бери с собой друга, я подъеду к шести, будьте готовы. Почему так рано спрашиваю. Ну пока доберемся, – так надо… Уже гораздо позже, я не раз вспоминал наш разговор о времени выезда и упрекал себя, что не был настойчив во времени выезда. То, что произошло, потом аукнулось нам всем…
Звоню другу Геннадию, объясняю обстановку, – долго уговаривать не пришлось. Напоминаю о мотыле. До озера «Глукос» от Вильнюса около 70 км. Жигули подъехали за нами как договорились. Загрузились. Компания Антон, его друг Йонас, – довольно крупный мужчина весом, как оказалось за 120 кг и я с Геннадием. Настроение лучше некуда, двинули. По дороге, как водится, воспоминания о прошедших удачных моментах в рыбалках. Добрались за час с не большим. Проезжая озеро «Диджулис», рассмотреть ничего не удалось так как было темно, но Антон с такой уверенностью рассказывал о том, что толщина льда уже больше семи сантиметров, что мы, приехав в темноте на полянку у озера, решили убить время до рассвета тем, что вытащили из ящиков у кого, что было...
А было надо сказать достаточно много. Антон с Йонасом, – по поллитровке, у Геннадия, – грамм 400 и у вашего покорного слуги маленькая. Дружно дернули по первой за открытие сезона и тут же по второй, а темнота пока не рассеивается, продолжили. Правда я отказался и отошел немного в сторонку в лес. Ребята продолжали весело открывать сезон тем, что имели. Бродя по лесу, я наткнулся на кучу хлыстов, очевидно заготовленных для изгороди. Для тех, кто встречает это слово впервые – объясню – хлыст, это срезанное или срубленное дерево без ветвей. Хлысты, на которые я наткнулся, были в комлевой части толщиной, приблизительно от семи до десяти сантиметров и длиной 8–10 метров.
Начало чуть – чуть светать. Антон рвется на лед, мы тормозим, а пешня была только у меня, у остальных ледобуры. Он мне и говорит, – дай мне пешню, я попробую лед у берега. Как не тормозили, – мы его не удержали. Вдруг от озера, а уже стало просматриваться часть водоема, слышу громкий голос, – Сеня смотри, а ты боялся. Глядим, а Антон метрах в шестидесяти от берега водоема, где глубина семь – девять метров, стоит с пешней и ледобуром, ящик за спиной, в шубе. Подпрыгнул раз, подпрыгнул два, а на третий раз провалился и висит, – раскинув руки в сторону.
Можете себе представить эту картинку – Йонас с Геннадием рванули к озеру, а я за хлыстом, бегу с хлыстом, проклинаю все на свете, а больше всего Антона и вижу, что в воде уже двое. Второй, как вы поняли, это 120 килограммовый, да еще в одежде Йонас, на полпути по направлению к провалившемуся Антону, а Геннадий мечется по берегу, не зная, чем помочь. Сбросив свой ящик, толкаю впереди, поперек хлыст, ползу к Йонасу. Честно скажу, хоть и активно занимался разными видами спорта, потребовалось немало сил, чтобы лежа помочь Йонасу выкарабкаться, цепляясь за хлыст на лед.
– Ползи и не поднимайся до самого берега, – ору ему.
Ползу к Антону, лед прогибается подо мной, но с хлыстом еще держит, хотя грудью чувствую, что грудь намокает от воды, которая из провала после Йонаса, стала выходить на поверхность. От провала Йонаса до Антона метров тридцать полз и мысли разные в голове тогда вертелись, но представить себе, что мы потеряем Антона, я не мог. Душило зло, холод пробирал, руки окоченели, но дополз. Слышу, как Антон тихим голосом, обессилев уже прощается с жизнью. И тут меня прорвало, каких только матерных слов я ему не орал, держа за шиворот его шубы. Тяну, а ящик за его спиной не пускает. И силы мои уже на исходе. Кое как развернулись с ним и натянут его на хлыст. Как мы добирались ползком до берега Вы можете себе представить. У берега уже и Геннадий помог, но не можете угадать первые слова, которые он произнес на берегу.
А где мой ледобур спрашивает???… Тут мы уже заголосили все. Пока разжигали костер, давали ему из сухой одежды, кто что может, я пошел по лесу успокоить свои нервы. Сердце колотило так, что думал выпрыгнет, все во мне дрожало. Шок проходил медленно, ведь я начал осознавать, что могло произойти в худшем для нас или меня случае.
Стали решать, что пора ехать к магазину иначе не успокоимся. А за руль кому садиться, если все запасы алкоголя были уничтожены на берегу до того? Решили. – кто меньше всех пил, тому и за руль. Я долго отказывался, мол прав нет с собой и так далее, но Йонас положил свои мокрые права и говорит, если остановят, дашь мои. Нужно сказать, что он тогда работал начальником какого-то стройуправления и ему потеря прав «была по лампе». Добрались до магазина, взяли 4 бутылки водки и рулю в Вильнюс к виновнику «торжества».
Не хватило, – Антон достал еще две коньяка, и мы трезвые разъехались по домам.
Никто не простудился, только мокрый рыболовный билет, иногда напоминает об этом случае на рыбалке.
Тогда, за столом у Антона договорились о происшествии никому. Через неделю звонит мне, тоже заядлый рыбак, Петраускас и приглашает зайти в его кабинет. В ту пору он работал на мебельном комбинате «Вильнюс» директором по экономическим вопросам, а я начальником цеха, и говорит – давай рассказывай.
– О чем? – спрашиваю, а он мне, – о том, как ты не хочешь получить две медали за спасение утопающих. Я стал отнекиваться, а он прервал меня. У меня тут Антон целый час рассказывал о том, что происходило.
Вы можете подумать хвастаюсь или жалею, – нет, и никогда не сожалел, а с Антоном это приключение было не первым и не последним.
Вильнюс. 2017 год
СВЕТЛАНА ЛИТВИНЦЕВА
(1952)
Литовская поэтесса, режиссер. Консультант Каунасского литературного клуба имени Г. Державина. Живет в Каунасе. Исполнительница ролей в кинофильмах «Постскриптум» (1984), «Перехват» (1986), «Игра хамелеона» (1986), «Прошедшее вернуть» (1988)
В Т О Р М А
(Современная фантасмагория)
Каунас 2007г.
Несправедливость
Нарушает равновесие.
Изменение равновесия
Нарушает гармонию.
Отсутствие гармонии
Разрушает и создает хаос...
Хаос приводит к непредсказуемым последствиям...
В центральную часть, уже провинциального города Каунаса, встроили очередной супермаркет. огромная, алюминиево–пластмассовая коробка жадно «проглотила» старые, довоенные здания фабрики тканей и заняла большую часть привокзального района. Эта квазипрекрасная домина явилась, своего рода, Меккой для местных жителей. Каждый считал чуть–ли не своим долгом побывать здесь.
Находившиеся рядом, на Лайсвес аллее, маленькие, уютные магазинчики пустовали и вскоре прекращали свою убыточную деятельность. Туго приходилось и старым кинотеатрам. В первом широкоформатном кинотеатре «Планета», уже бойко торговали всем подряд, а в старинных «Лайсвес», «Ромува», «Канклес» загорали в соляриях, плясали на дискотеках и, конечно, опять, торговали черт знает чем. Этим кинотеатрам не хватало финансов для поддержки своего исторического облика. Увы! Не удавалось им собрать нужного количества зрителей и, выражаясь современно, традиционная ориентация изменилась. Кино, зрители теперь смотрели в больших торговых центрах– гигантских коробках, впрочем, в оных они также кушали, выпивали, развлекались, встречались и не спеша прогуливались.
Большая часть сознательного и бессознательного населения нашего города, считало это делом престижа и в свободное время отдавалось на растерзание этому очередному походу, ну конечно же, в «маркет». В супер. Огромные вертушки дверей захватывали своими прозрачными лапами большие группы людей и разбрасывали их по отделам. Ковшик людей направо, налево, напрямик. И опять по новой! Поэтому летом, во время отпусков, по главной и пустынной Лайсвес аллее бродили в основном, пресыщенные своими «суперами», редкие иностранные туристы, валялись на лавочках местные и часто «нетранспортабельные» бомжи, да упорно посиживали на своих «рабочих местах», чрезмерно набожные нищие.
Девушки, со своими напомаженными «бойфрендами», тоже назначали свидания исключительно в этом новом «маркете». Голопупочные, «нагрилеванные» до шоколадной расцветки, обязательно блондинистые раскрасавицы, в ожидании, горделиво прохаживались под искусственными пальмами. Иногда так, между прочим, на всякий случай, вдруг «френд» не придет, они зазывно поглядывали на проходящих мимо парней.
Учительницы всех возрастов и веро исповедований, приводили, привозили в эту маркетную коробку, на экскурсию школьников.
И двигалась обреченно людская толпа вереницей туда и возвращалась гуськом оттуда...
«Чудо–света» местного значения привораживало всех, но всегда бывают исключения, иначе разнообразие восприятия мира могло бы нарушиться...
На второй этаж магазина поднимается по эскалатору человек. Лет ему около пятидесяти, высоковатый, умеренно плотный. На удлиненной, большой голове слипшиеся, желтоватые, уже с проседью волосы. Лицо красноватое, подпухшее в серых глазах усталость, и пустота. На нем дешевая нейлоновая куртка со множеством карманов. Они топорщатся и уныло виснут. Потертые, вельветовые брюки вздуваются на коленях. Завершают общий странноватый вид мужчины, китайские, цветные кроссовки. Но, какие–то, неожиданные, пшеничные, аккуратно подстриженные усы, делали вдруг мужчину симпатичным, пронзительно одиноким и независимым. Почему–то было видно сразу, что он холостяк...
Вот блестящая ступенька эскалатора выпрямилась и исчезла под полом, второй этаж встретил мужчину рекламным щитом: – «Барракуда, но он, как-то бочком, прошмыгнув мимо снастей прошел в соседний отдел, купив большие целлофановые мешки и только потом вернулся, обратно подойдя к стенду и уставившись на дорогущий спиннинг. Осторожно взял его, осмотрел со всех сторон, видно было, что этот процесс ему почти сексуально приятен и, наверное, он держал этот спиннинг гораздо чувственнее, чем любимую женщину. Сначала мужчина погладил древко, потом покрутил катушку, потер пальцем блесну и нехотя положил «сокровище» обратно. Долгим взглядом осмотрел дорогую, надувную лодку, потом взял пачку дешевых крючков, расплатился и медленно пошел к выходу. Вниз решил спуститься по лестнице. Идти пришлось мимо бара, по красивому мозаичному полу. На высоких, изогнутых стульях, как на тронах, сидели за стойкой люди. Довольные, они неторопливо потягивали желтое пиво. Разнося большие, наполненые цветной едой тарелки, ловко сновали между посетителями официанты. Мужчина, нервно сглотнул пустую слюну и, проходя между столиками, зацепил стул, но успел его подхватить, поставить, и чуть–ли не бегом направился к выходу. Под ложечкой сосало. Зверски хотелось есть, но еще больше хотелось выпить. Нарастающая волна раздражения и обиды на весь мир, грозилась захлестнуть остатки самообладания. Завтра, завтра наловит рыбы, продаст и.. нет, в бар он не пойдет. Зачем? Как обычно купит в соседнем киоске пластиковую большую, с дешевым и крепким, чтобы лучше расслабиться, и постарается хоть на часик забыть о своих проблемах. Надо, как можно спокойнее, пройти мимо всей этой, счастливо шумящей, публики...
А вослед ему издевательски звучали веселые людские голоса и что–то журчали фонтаны. В большом, стеклянном пузыре «ругались» и «кипели» от злости в воде разноцветные горошины, им вторила, и язвительно шипела в глиняной чаше пена другого фонтана. И только высокий, надменный прямоугольник третьего фонтана молчал. По его агатовому стеклу черная вода текла молча и зловеще. Она безудержно скользила вниз, как жизнь только что прошедшего мимо человека...
Какой огромный магазин! Эти кошмарные, пластиковые двери. Вот одни застопорились. Люди, как в аквариуме. Ни туда, ни сюда. Бледные лица, вытаращенные от испуга глаза. Подошла администратор. Нажимает на кнопочки – створки дверей сдвинулись, закрутились и толпа облегченно выдохнула, вошла и рассеялась по отделам «клеткам».
Как не приукрашивай товарами стены, все равно каждый отдел – клетка. Как можно тут работать? Выхода на улицу поблизости нет и перед глазами постоянно люди, люди, люди. Они возбужденно двигаются, жестикулируют, разыскивают невесть что, и задают, одни и те же глупые вопросы. С ума можно сойти, если проводить здесь все дни среди ножей, трусов, очков, кастрюль, ботинок, детских игрушек и запахов. Находиться больше пятнадцати минут в окружении такого количества вещей человеку строго противопоказано.
Кондиционированный воздух на первый вздох свежий, холодный, но когда скользнет глубже, на самое дно легких, то ощущаешь тошнотворный, кладбищенский привкус.
А, вдруг, случится пожар? Или, очередной маньяк, пострелять захочет? Слезоточивый газ распылит? Начнется паника – куда бежать? Вертушки дверей такого количества людей сразу не пропустят! Где находятся простые, легко открывающиеся двери я не знаю. Без гарантированного, быстрого выхода, все большие магазины–ловушки, в них я чувствую себя заложником.Я перестаю быть хозяином самого себя...
На скамейке этого же магазина, прямо напротив касс, под очередным искусственно зеленым деревом, сидела моложавая женщина. Она болтала по мобильнику, ела мороженое и разглядывала прохожих. В поле ее зрения попал и светловолосый мужчина. Он взгляд почувствовал и невольно посмотрел в ее сторону. Но цепкий взор, женщины, сумел одновременно осмотреть и оценить мужчину. Она сразу потеряла к нему всякий интерес и отвернулась. Теперь ему виднелся точеный профиль, струящиеся по плечам черные, змеиные пряди волос. Он, неожиданно для себя, испугался. Она?
Как раз сейчас видеть никого не хотелось, особенно ее... Зашел за угол и еще раз внимательно посмотрел на женщину.
Нет...Показалось...Впрочем, сходство есть. Волосы темные. Белокожая. Красивая.
Интересно, какой характер у этой женщины? У той, когда–то моей, скверный, если не сказать отвратительный. Упрямая, своевольная. Все ей не так, все я не хорош. Да и запросы по жизни у нее слишком высокие. Мне бы попроще что-нибудь. Когда я сказал ей это, да добавил еще, что она слишком умная, то она мне презрительно ответила, «что не хотела бы с идиотом общаться и что не ее потребности велики, а мои слишком низки».
Пока выговаривала тираду, глаза ее увеличились, застыли, даже моргать перестала, прикусила губу и начала внимательно разглядывать меня, как–будто видела впервые. Потом неожиданно спросила, и сама же ответила.
– Очевидно, что мать не любила тебя.
С чего взбрело это ей в голову? Сермяжная правда в том, что я сам не люблю себя, иногда просто ненавижу, за мягкотелость, за то, что я ничто! Я так любил ее, а она исчезла тогда, на целых десять лет. После долгих лет разлуки вернулась. Зачем? Когда позвонила я сразу прибежал к ней. Хотя в кармане были ключи от квартиры другой женщины, той с которой в то время был вместе. Как она плакала, когда я уходил! А я бросил все, сразу отдал ключи и ничего не объясняя приполз к ногам этой. И что?! Теперь опять говорит о расставании, да еще таким издевательским голоском. Не понимаю я ее. С ума можно сойти! Обещала на свадьбу к родственникам взять. А я по гостям смерть, как ходить не люблю. Но согласился! Не позвонила тогда. Сказала потом, что сестра была против лишних гостей.
Может использует меня просто как мужика? А выкрунтасы ее одни чего стоят! Поспорили о политике. Среди ночи меня из постели выгнала... Объяснялся с полицейскими потом на стадионе. То подвыпившая, с такой же подружкой, в гости заявится. Сватает. Потом, уходя, в мужское место ногой бьет. То, с мудаком каким–то, утром на работу придет или домой, а ко мне уже с другим, заявится. Говорит брата дружок и больше ничего. Меня совсем не ценит и не считается со мной вовсе. Перед свиданием может чеснока наесться. А я на запахи очень восприимчивый. Даже лосьон или воду туалетную выбрать мне очень тяжело. Слова оскорбительного, ей, ни разу не сказал...Все терпел. Даже начал ей звонить! С праздником, новогодним поздравлял! И что? Она, опять пропала после той ночи злополучной, когда мы очередной раз поспорили. Наговорил я, тогда, черти чего, сам даже потом и не вспомнил чего. Пролежала ночь, как мумия фараона. Скрестив руки. Не прикоснулась ко мне ни разу. И уже под утро, я обнял ее, погладил нежную, бархатную кожу и так сладко было войти в нее... Но ответной реакции никакой не последовало. Она так и не дотронулась до меня, а у меня произошел маленький сбой. Провожая меня утром, стояла на расстоянии. Смотрела, как я поклоны ей бил, пока обувался. А ботинки, как назло, не лезли на ногу, кот шнурки запутал. На прощание сказала, что папа у нее в контрразведке служил и память хорошую оставил ей в наследство. Я как обделанный вышел от нее. На работе со всеми переругался. Она так и не позвонила мне больше... Ладно. Есть, как есть. Может и хорошо. Итак, одни стрессы по жизни и такая внутри тоска, да, в добавок, проблем полон рот. Голова уже не «идет», а «бежит кругом» и не хочется ничего...
Зачем, на каждой стене вывешивают часы? Противные стрелки двигаются, как маленькие паучки. Так и норовят впиться в глаза. Они никогда не останавливаются. Какое громкое тиканье! Мучительное. Беспощадное. Тик – так, все не так! Тик – так...отсчет времени никогда не кончается. Неужели никто не слышит?! Или это в ушах у меня тикает?
А люди! Чего болтаются они по этому магазину? И не замечают, сколько тратят драгоценного времени на разглядывание всей этой разноцветной и, часто, бесполезной груды товаров. Что притягивает их сюда?.. Наверное, пока человек ничего не купил и находится внутри, как он считает этакого великолепия, то ментально владеет этими товарами – что могу охватить взглядом, то мое! Хоть на время! Душа человека, как–бы, отстраняется от него и гипнотизируется блестящими обертками, одурманивается запахами сыров, копченостей, жареного мяса, кондитерских изделий и сексапильностью феромонов. Одурманенные всем этим, люди, уже менее само ощущаются и отдаляются от своего я...
Какие сосредоточенные, даже одухотворенные лица! Как скрупулезно изучаются этикетки на товарах! Никто не посмотрит лишний раз друг на друга. Все внимание людское концентрируется на товарах.
Закон, монаха Окамма, гласящий о том, что не надо увеличивать в мире число сущностей вне необходимости, увы не действует в современном мире...
Это, она мне сказала, где–то вычитала...
Все-таки, она, слишком умная женщина. Не для меня...
Светловолосый мужчина вышел из супермаркета. Расстегнул куртку. Несколько раз глубоко вдохнул. От противного магазинного воздуха немного побаливала голова, а легкий, сентябрьский воздух приятно освежил. Из–за пазухи в очередной раз выскользнул пакет с мешками. С руганью поднял его и запихал в карман. Вновь подумалось для каких целей мешки куплены и завертелись круговоротом в голове, одни и те же мысли, мысли без конца...
Где взять деньги?
Где, достать эти проклятые б–у–м–а–ж–к–и?!
В таких годах остаться без ничего это уж слишком! Генка, гад, сволочь! Кинул на кругленькую сумму, а как убеждал! Сука! Говорил, что дело выгодное! Схитрил. На что, интересно, новую машину купил? Свою квартиру небось не заложил. Говорил, правда, что заложена уже. Врал, наверное. Точно. Да...дурака и в церкви лупят...Купился на десятитысячный аванс из местных у. е. Идиот! Жадность фраера сгубила и пора ему на мыло. На что потратил? Уже и не помню! Так что–то по мелочам.
Это последствие действия межличностного прагматизма в условиях дикого капитализма, где хорошо всем быть не может! Именно так выразился, его «друг» при встрече, когда он попросил вернуть долг. А напоследок, посоветовал поскорее все забыть. Правда, улыбнувшись на прощанье, пообещал, что когда разбогатеет то обязательно отдаст свою часть и ушел.
Что из того, что он звонил, угрожал? Однажды вечером около дома, невесть откуда–то вывернувшийся, чернявый типчик посоветовал ему не ходить поздно одному и сказал, что всегда с интересом читает в местной прессе колонку чрезвычайных происшествий, где часто находит знакомые фамилии. Я испугался и сдался. Ну их к чертям собачьим! Оставил их в покое. Пока...
Денег, это очевидно, нигде достать не смогу и квартиру придется отдать. Но надо же так совпасть! Теперь и с работой хреново, предприятие, где проработал 20 лет, рухнуло! Полный банкрот! Керамика и фарфор не в цене. Сможешь свои декоративные наклейки на задницу себе наклеить, она большая, поместиться много. Больше ничего ведь не умею! За что теперь взяться? Мотануть за границу? В долг опять влезать придется. А у кого одолжить? Друзей нормальных и то нет. Рыбаки не друзья, а –собутыльники... Кем работать пойти? Остается только грузчиком за минимум вкалывать! А что я умею? Ничего. Водить машину? Нет. Работать на компе? Нет! Даже нормального мобиляка нет! Вот черт! Совсем запутался. Как я ненавижу себя! Даже секса не хочется... Как ей сказать, что я в дерьме, если вдруг позвонит? Впрочем, кому говорить? Видать наши дорожки уже не пересекутся. Моя мучительница, спи спокойно, я к тебе долго и, наверное, совсем не приду...
Как она кота своего называла? Вроде «зайчик – ласточка»? Когда я спросил почему? Она ответила, что зайчик, потому–что ушки длинные, а ласточка, потому–что грудка белая. Хороший такой котик. Когда был маленький, купали его вместе. Пищал и царапался. Смешной. Я предлагал ей назвать кота моим именем, тогда я, как–бы, постоянно находился рядом. Сам не осмелился сказать ей прямо, о том, как я люблю ее и хочу быть рядом всегда!
Но теперь говорить о любви уже поздно. В моем положении можно только мечтать о счастливой жизни. Впрочем, и на мечты уже нет ни сил, ни желания! Не повезло тебе, уже не моя дорогая, со мною, а мне с собою, крупно, не повезло. Но к тебе я относился все же лучше, чем к самому себе. Называл, иногда, золотце, дорогая, унижался и просил, чтобы не бросала меня! Видно нашла другого, не звонит. Самому что–ли позвонить? Боюсь. Что я ей скажу? Ладно...проехали. Как я себя ненавижу!
Квартиру очень жаль, правда, это не его старая на Зеленой горе, в двухэтажном особнячке, но все же! В панельных домах тоже было можно жить...Было можно! Эх! Блин!
Надо шмотки идти паковать. Сложу пока в подвале. Новые хозяева обещали временно подержать. Может поискать и снять какой угол? Но все просят за год вперед уплатить...
Кем же я хотел быть в детстве? Лесником. Среди деревьев хорошо. Можно все время молчать. Общаться не надо. Как на рыбалке. Напряга нет, кругом никого. Выпил, закурил и такая волна полного блаженства накатывает, что кажется будто все в порядке...
Интересно, кто теперь живет в его старой, родительской квартире? Продали тогда, считай, за бесценок по теперешним временам. Цену испортила общая кухня. Обязательно надо зайти туда. Взять одну отцовскую вещь, он после войны ее запрятал, а незадолго до смерти сказал где. И на родительской могиле, кстати вспомнил, давно не был. Как-нибудь надо собраться. Ну это потом, потом...А теперь голова забита другими мыслями. Как хочется выпить!
Мужчина замедлил шаг. Остановился, чуть замешкался, потом резко развернулся и пошел в противоположную сторону, закурил, и от спешки поперхнулся дымом. Прокашливался долго и снова нервно затягивался. Дешевый пепел с искоркой, упал на куртку. В синтетическом материале появилась очередная дырочка...
Поднялся ветер и закружил около его ног ворох мусора. – Место для свалки определено верно – хмыкнул человек про себя. Идти оставалось совсем немного. На перекрестке уже виднелась толстая, рекламная тумба. Оторвавшаяся реклама гордо развевалась, словно приветствовала неожиданного редкого гостя. Но внезапно небо угрожающе потемнело и как-то сразу начался дождь. Деваться было некуда. Пришлось зайти в старый, расположенный на углу, кафетерий. За столиком, боком, сидела очень худая, одетая в черное, старая женщина. Реликвия прошлого. Местные говаривали, что в молодости была красавицей и любовницей, какого–то, президента. На пожелтевшем от времени лице чернела повязка. Она скрывала нос и как–бы делила лицо на две части. С давних времен носила она ее, прежде не хотела дышать советским воздухом. Не сняла ее и теперь, когда воздуха свободы было в избытке... Она строго глянула на вошедшего и погрозила ему высушенным страшным пальцем. Он взял чай и уселся возле окна, подальше от неприятной посетительницы. В стекло отчаянно бился дождь. Изображение домов и прохожих искажалось. Целлофановые мешки в очередной раз вывалились в этот раз на тусклый линолеум. Он поднял пакет и положил рядом, на столик. Невольно осмотрелся. Высокий, засиженный мухами, потолок, холодная, с потрескавшимися изразцами печка в углу помещения и безумная, вечная старуха, пугающий вид которой, он помнил еще с детства. Настроение испортилось окончательно. Мужчина насыпал много дармового сахара, долго его размешивал, и глядя на расползающиеся по стеклу дождевые струи пил глотками пустой чай...
...Сгущался туман на улице. Ползли по тротуарам белые сгустки. Когда же асфальт или иная твердость заканчивалась, то проваливалось это марево в подвалы и сливалось там в один большой, невиданный призрак, который разбухал до невероятных размеров и становилось ему тесно в темном помещении. Выползал тогда он обратно и полз уже вверх по вековым стенам домов, покрывая их испариной страха...
– Мы закрываемся, поспешите, пожалуйста! – Голос барменши вывел его из дремотного состояния. Мужчина осмотрелся – в кафе уже никого не было, старуха будто испарилась. Он допил холодный чай, глянул с надеждой в посветлевшее окно и вышел наружу. Хоронясь от ветра, накинул капюшон, засунул руки в карманы. Пройти оставалось совсем немного. Вдалеке маячили, до боли знакомые, старые тополя...Мужчине стало щекотно в носу. Будто наяву, он вновь стал маленьким, вихрастым мальчишкой, который ловил ртом пух, чихал и отплевывался и вдруг мгновенно выросший стоял напротив двухэтажного дома...
Виновато затаившийся дом, показался ему настолько чужим, что его прежняя, детская жизнь показалась ему нереальной, просто никогда не существовавшей! Что дом пустовал, было очевидно. Пространство вокруг огорожено строительной лентой. Во дворе мусор и грязь. Может именно поэтому возникло такое ощущение? Он нехотя закурил. Во рту стало горько. На глаза навернулись слезы. Глянул на бывшие свои окна, на розовый, когда–то с изогнутыми столбцами, балкон. Вспомнился темноволосый сосед–моряк, раскуривавший на этом балкончике толстые, гаванские сигары. Он всегда смешил ребятню, потешно округлял рот, выпускал серию прозрачных колечек и нанизывал их на палец...Глядя на него, детвора, просто млела от удовольствия. Моряк всегда раздавал яркие, заморские конфеты. Девчонки шили из этих фантиков своим куклам платья...
Каждый думал, что когда вырастет, то обязательно будет таким же красивым, богатым и щедрым...
Догоревший окурок обжег пальцы. Реальная боль вернула к действительности. Надо обязательно найти одну вещь. Для этого он, собственно, и прошел сюда. Когда он достанет эту вещь, то поставить точки сумеет. Спрятана она надежно. Надо только подняться на чердак. Ступая по разбросанному хламу, он вошел в дом. Поднялся на второй этаж и, дальше по шатким ступенькам, взобрался на чердак. Маленькое оконце было забито. Фонарика у него не было. Пришлось отдирать шершавые доски руками и вскоре треугольный луч мрачного света распорол темноту. Этого освещения было достаточно. Он быстро сориентировался и пошел к дымоходу. В радиусе метра должно находиться углубление. Ползая на коленях, он обследовал руками поверхность и вскоре нащупал край выемки. Вдруг, во дворе он услышал шум. Прислушался и насторожился, когда услышал громкие мужские голоса.
– Следят за ним что–ли?! – Слов он не разбирал, но звучали они угрожающе. Чуть позже заработал мотор, какой–то, машины. Надо поспешить. Он лег плашмя, засунул глубоко руку. Пришлось изрядно под напрячься, пока он, самыми кончиками пальцев не нащупал твердую поверхность. Еще одно усилие и вот она! Жестяная коробка цела и невредима! Он открыл ее. Предмет лежал, завернутый в тряпицу. Главное, что он цел, а его исправность он проверит потом. Усиливающийся во дворе шум действовал на нервы. Мужчина быстро засунул пыльную коробку за пазуху и поспешил к выходу. Тем временем, вокруг дома творилось что–то невообразимое. Стояли одетые в спецодежды люди. Один из них, видимо главный, с рупором и папкой в руках, кричал и бегал вокруг автокрана. Вместо железного крюка на конце стрелы машины тяжело виснула «черная баба», – большой металлический шар, – при внезапном появлении на крыльце мужчины, человек с рупором остолбенел, заволновался еще больше и сразу обложил его многоэтажным матом. Потом быстренько побежал в дом. Через несколько минут, также быстренько, выбежал, отогнал всех ротозеев за сигнальную ленту, и раскатисто крикнул водителю автокрана.
–Давай! Можна–а–а! Майна–а–а! – Машина тяжело подъехала к дому. Дико затарахтела вращающаяся лебедка. Железный трос ослаб, и висевшая многотонность нанесла, долго сдерживаемый удар...
Старому дому проломили крышу. Он содрогнулся, но устоял. При повторном ударе осел на бок, словно молил о пощаде. Но «черная баба» неистово, без устали, крошила и ломала потемневшие стены. Потревоженная, вековая пыль взметнулась над руинами и милосердно скрыла от посторонних взглядов, жалкие остатки старого дома...
Светловолосый мужчина наблюдал весь этот «раздрай» уже в толпе зевак. Тупой звук ударов проникал глубоко в уши. Треск, словно материализовался, вваливался в нутро. Было такое ощущение, что это у него ломались кости и лопались сухожилия…
Внезапно подумалось о том, что сталось бы с ним, не успей он вовремя выйти наружу. Существование оборвалось бы. Внутри появился холодок. Мужчина встрепенулся, потер руки, уши и, бросив последний взгляд на груду обломков, стремительным шагом направился к остановке. Достал пачку с сигаретами. Пустая! Ожесточенно скомкал бумагу и бросил на землю. Подъехал автобус он тяжело поднялся в салон и плюхнулся на заднее сиденье. С утра ни кусочка во рту. Только сейчас почувствовал как устал. Хорошо, что рядом никого. Надо попытаться максимально расслабиться..., но вдруг спохватился.
– Где, коробка? – Ощупал карманы. – Вот она. Все в порядке. В левом кармане, – а черт! А где мешки? Забыл на столике! Едрена вошь! Куда теперь складывать пожитки? Выкину на хрен! Все равно ничего ценного нет! Проклятие! Голова, как чугунная. Видимо перекурил. До чего же погано на душе.
Мужчина сжал кулаки так сильно, что ногти впились в ладони, но боли он, почему–то, не ощутил...тело будто онемело. Он закрыл глаза...попытался расслабиться и вдруг сиденье начало проваливаться...
...Что–то случилось со мной. Я открыл глаза и не сразу понял где нахожусь. Я словно раздвоился...за те несколько минут, что я сидел с закрытыми глазами, обстановка вокруг меня изменилась. Вроде тот же автобус и впереди салона сидят те же люди, но почему они, странным образом, так уменьшились? На сидениях только застывшие контуры черных, плоских фигур и хотя у них нет лиц, я чувствую что они смотрят на меня. Лишенное объемности, безвоздушное, серое пространство комом наваливалось на меня!.. Внутри за холодел ужас мгновенной смерти, и я почти слышал стук моего сердца. Дышать стало абсолютно нечем, я перестал ощущать себя.
Я начал растворяться! Господи!!! Если я сейчас же не выйду из этого проклятого автобуса, и не глотну свежего воздуха, то просто сдохну!
В салоне, на затемненном стекле водительской кабины, отражались зажженные фары автомобилей. В стеклообразном движении они двигались навстречу, хотя на самом деле обгоняли автобус. Машины появлялись ниоткуда и также скрывались в никуда. Это оптическое изменение пространства создавало в салоне автобуса особое, нечеловеческое измерение, тишину которого не нарушал ни один человеческий голос...
Суровые лица пассажиров одинаково были повернуты строго к окнам, и никто даже не заметил, как светловолосый мужчина, кособочась, прошел к кабине водителя, вцепился обеими руками в поручень и застыл перед выходом. Не успели створки дверей отвориться полностью на остановке, как он стал отчаянно продираться в образовавшуюся щель, но в это время двери резко открылись и человек едва не вывалился на тротуар, к счастью, удержал равновесие, спрыгнул и быстро пошел в сторону видневшихся многоэтажек...
* * *
Зарождался новый, но уже измученный сыростью день и, хотя всю неделю лил дождь, погода сегодня прояснилась, на небе проглядывались уже блекло–синие лоскутки и синоптики обещали теплое бабье лето.
Улицу, где находился старый рынок, заполнял народ. Продукты там были дешевле чем в магазинах, поэтому социальный статус покупателей особенно не различался. В основном же на базар шли женщины. Среди них попадались вычурно одетые в этаком ярком и разнопером «секонд–хендском» стиле, некоторые сильно накрашенные и, тем самым, особенно выдававшие свой возраст пожилые женщины. Худосочные жены алкоголиков тащили за руки своих измученных детей. Бледные от недосыпания и голода, они брели как старички, шаркали ножками и плакали. В ту же базарную сторонку двигались старые пьющие и, уже допившиеся до ручки, молодые люди. Около дороги, как охранники стояли многочисленные, обшарпанные ларьки. Около пивных, которые находились в непосредственной близости к рынку, тусовался народ особый. С прокопченными внутренностями и заспиртованными сердцами они вообще были не чувствительны к жизни. Их духовная жизнь делилась на две части. Пьяный – счастливый и трезвый – несчастный. Некоторые, уже полные радости на сей день, наслаждались очередной кружкой пива. Разговаривали громко с надрывом и сквернословие рвалось из беззубых ртов, а натянутый смех сопровождал давно всем известные, скабрезные шутки. Но показная веселость никого не могла обмануть. Большинство, находящихся около пивных киосков мужчин и женщин давно стали выхолощенными, отчужденными от реальности, существами...
К полудню торговля шла на спад. Прилавки опустошались. Торговцы подсчитывали барыши. Любители пива оказывались наиболее стойкими, но к концу дня, когда все мыслимые и немыслимые ресурсы были исчерпаны, они тоже разбредались. Каждый восвояси. Приютившие их дома, деревянные с прогнившими полами, мутными окнами и затхлым воздухом, находились рядом.
Собирая пищевые остатки чинно расхаживали по опустевшему и грязному рынку вороны, ворковали и любовничали сытые голуби. Лениво прохаживались, не обращая никакого внимания на тощих собак, облезлые коты. Большой дворник, в засаленном длинном переднике, подметал черной метлой серый заплеванный асфальт. Шарк, шарк, шарк...
Возле дерева, около центральных ворот базара, скрючившись лежал светловолосый мужчина. Глаза у него были полузакрыты, веки, иногда, подрагивали. Рядом сидел старый кот и смотрел на подпрыгивающего в песке леща. Как всегда, собралась толпа любопытных. Судачили, но особенной жалости к лежащему не проявляли. Прибежала маленькая девчонка и уставилась на лежащего. Засаленная торговка чебуреками подала равнодушно стакан воды. Облили этой водой мужчине лоб, носового платка не нашлось ни у кого, но все безрезультатно. Несчастный в сознание не приходил...
Сердобольная торговка носками вызвала скорую и через минут пятнадцать послышались звуки сирены...
Появилась убогонькая старушка. Вздыхая, да охая, – мол еще не такой старый, а такой больной, – подобрала рыбу, кот облизнулся, мяукнул и неторопливо пошел прочь...
Больных и пьяных сейчас доставляют в одни и те же больницы...
В этом году бабье лето удалось на славу! Было тепло аж до середины ноября. Поэтому решил пожить в лесу. И город сам недалеко, за автострадой Вильнюс–Клайпеда, и речка – Вилейка рядом. Рыбу ловил. Мелочь, но на супец хватало. Воду пил из родников. Их в этой местности было три... Собирал грибы. Иногда рыбу ловил на Каунасском море или в Немане. Когда везло продавал и покупал что-нибудь другое. На пиво хватало более–менее. Но там стало небезопасно, начали наведываться на огонек разные типы из панельного города. Однажды схлестнулись. Еле–еле отбился, но унесли последнее. Голова болит до сих пор. Пришлось вернуться обратно в город. Все–таки безопасней. Теперь живу на самой верхней лестничной площадке девятиэтажного дома, но выходящие из своих квартир люди смотрят на меня с ненавистью и выгоняют. Скоро поставят они кодированные металлические двери и мне придется опять куда–то бежать...
Совсем недавно я обнаружил внутри панельного города еще один город. Он гораздо ужасней первого. Ядовито–желтые дома – контейнеры затаились повсюду. По выходным дням они превращаются в цветные смердящие горы и возле них собираются мрачные люди. С утра и до ночи копошатся они в железных утробах и, не чувствуя ужасной вони, каждый выискивает себе лакомый кусочек. Вечером, когда темно, люди их многоэтажек с опаской подходят с мусорным ведром к этим контейнерам. Быстро высыпают свои отходы и также опасливо и быстро уходят к себе в теплые дома. А грязнолицые продолжают свое копание в ящиках и усердно сортируют добытое, укладывают их в детские коляски и увозят неизвестно куда...
Что станется со мной, если я заблужусь в темноте и случайно окажусь возле одного из контейнеров? Вдруг мне станет плохо, и я нечаянно засну возле отбросов? Кто сможет гарантировать мою безопасность? Может они, эти живые сортировщики втормы, также погрузят меня в свою тележку и увезут. Куда? Что они со мною сделают?
Бесчувственый панельный город окружает и душит меня. Иногда мне кажется, что я нахожусь на другой планете! Особенно вечерами, когда многоэтажные дома кровожадно окрашиваются кармином и тысячи солнц отражаются в его многочисленны окнах, мне, порой, бывает трудно найти настоящее...А в тех окнах, где солнца нет, цвет стекол постоянно меняется. Вокруг фиолетовые, серебристые, розовые, багровые сияющие огни...Не дома, а целая армада галактических кораблей окружают меня и тогда я теряюсь в этом калейдоскопе огней и опять бегу. Сам не знаю куда, но я очень хочу вернуться на старую тихую улицу...
* * *
Сколько мы с ним «продружили»? Может пять или шесть лет?.. Точно и не знаю. Сначала он казался мужественным и сильным. О себе почти ничего не рассказывал, поэтому женская фантазия очень быстро идеализировала его мужской образ. Он казался мне добрым и спокойным. С ним я чувствовала себя женщиной, но человеческая моя часть принижалась. Иногда представляла, как мы вечером, он в шикарном костюме, а я, соответственно, в вечернем платье, едем в ресторан! Но на самом же деле, после определенного промежутка времени, оказалось, что ездит и регулярно только на рыбалку. Костюмы вообще не носил и не собирается. Вместо ресторанов посещает дешевые пивнушки. Не нравится ходить по гостям. Не любит танцевать. Не был никогда женат. Нет внебрачных детей. Никого не поздравляет с днем рождения. Не умеет и не имеет: водить машину, работать на компьютере. Нет мобильного телефона. Велосипеда и того нет. Есть только поломанный старый проигрыватель. Одни частицы – «нет», существуют в его жизни. Смеется редко и некрасиво. Никогда не дарил никому, даже своей матери, цветы. Мне, кстати, тоже. Говорил в оправдание, что когда разбогатеет, то может завалит меня розами. Каждый месяц покупает теле–лото. В нем сильна надежда разбогатеть именно таким способом...
Иногда женщине надо, просто необходимо, приходить в гости к близкому мужчине неожиданно. Просто так без предупреждения и приглашения. Когда вошла оторопела. Стало неудобно за него и обидно за саму себя, когда увидела на грязном полу банку окурков, батарею пустых бутылок из–под пива, набор крючков и, сваленную в углу, груду рыболовных снастей. Он был очень зол. Я посмотрела на него и окончательно испугалась. С взлохмаченной головы на меня укоризненно смотрели, вроде бы хорошо знакомые и ранее не отличавшиеся проникновенностью взгляда, но теперь откровенно чужие, вдобавок заплывшие от пьянства, точь–в–точь такие, как у того копченого леща, – которого он мне после неоднократных просьб однажды вручил, – глаза мертвой рыбы. Он был прост, как лапоть. Тривиально пьян, как сапожник и очень сердит. Понять его можно. Как же! Чаще, то есть всегда, он ко мне домой приходил, а не я к нему. Отмоется перед свиданием, надушится и явится благоухающе – сияющий с неизменно одинокой бутылкой горячительного. Посидим, поговорим, все больше я. Потом он в постель меня тянет. Покувыркаемся часика три. И спозаранку на работу уходит... Целуемся на прощание, скажем – пока, пока и все. О новой встрече никогда не договаривались. Пивка в ларьке, перед работой, хлебанет...говорит, тонус надо поднять, иначе «рабочий процесс» застопорится. И пропадает, мой спорадический возлюбленный, после свидания, на месяц... Мой, ли?!
Ту ночку предпоследнюю, вернее пол–ночи у него, когда я зашла после концерта никогда не забуду. Как всегда, был недоволен и пошел в ванную. Я решила просмотрела его альбом. На юношеских фотографиях он, вообще, слизняк какой–то. Смотреть, даже, неприятно. Длинное и пухлое от силы молодости лицо, кажется непропорционально большим. А неправильный нижний прикус искажает его еще больше. Теперь выглядит лучше. Усох со временем, послушался меня и отрастил усы, теперь дефект челюсти стал незаметным. Общий вид даже симпатичный. Только вот ноги кривые, да животик уже пивной намечается.
Жаль, что душой почти старик. Когда начала рассказывать ему о звездах, двойных – зло прервал меня и сказал, что ему неинтересно.
После разговоров наших всегда остается у меня в душе осадок неприятный. Психологи все–таки верно советуют, что если с человеком нельзя сесть и нормально поговорить, то бежать надо от такого человека побыстрее и чем подальше. Убежать что ли?.. Иногда подумываю чего это я привязалась к нему?
Как же разобраться в наших отношениях? Что я к нему чувствую? Разберись поди. В постель вроде тянет с ним, но душевности в общении очень не хватает.
Ну почему в ту ночь мне было так неприятно смотреть на его юношеские изображения? Хм...Странно. Может я его действительно не люблю? Вот и тогда не хватило терпения его дождаться, когда соизволит из ванной выйти. Было очень холодно одной в неуютной комнате. Одела на себя его свитер, но согреться так и не смогла. Тряс нервный озноб, а через грязное окно не видать было ни зги. Напоследок, уже уходя, на стене около его дореволюционной кровати с растянутой донельзя сеткой, написала, что я не свинья и в грязи не валяюсь. Уехала среди ночи. Приехала домой в ужасном настроении – все в душе перевернулось. Стал почти противен мне. Именно в ту ночь я поняла, что внутри у него живет хаос, которому никто не нужен. А особенно чувствующая душа, способная уничтожить этот хаос. О! Как, особенно, теперь я понимаю, что только моя избыточная эмоциональность создала облик эфемерного несуществующего на самом деле мужчины. Одинокая женщина придумала для телесной забавы сексапильную конфетку, а отравляющую горчинку не заметила. Увы! Мое воображение желаемое выдало за действительное...Синдром трех В постоянно портит человеку жизнь. Это чрезмерная впечатлительность, неуемное воображение и скорая влюбчивость. Синдрому трех В подвержены, как мне кажется, я конечно сужу по себе, более люди русские...
Как-то в пивной сидели, – на большее у него, да и его самого не хватало, – заметила, что дрожит. Было заметно как он сильно волнуется, потом поняла, что, наверное, из–за того, что плохо выглядит после работы. Мы нечаянно встретились на остановке. Тщательно скрывал, все это время, свою нервозность. Или я не очень внимательная к нему была?
Постоянно жаловался мне что денег нет, что сидит в долгу у кого-то. А за отопление платить надо и друзьям, которые возят его на рыбалку. Что за друзья такие? Мои приятели денег с меня не берут.
Может его странность и неуверенность в себе происходит от ранней смерти отцовской? Рассказывал, что русский был, питерский. Очевидно, человек умный. Энциклопедии исправлял. К счастью, мой дорогой, не выбросил малую советскую, мне отдал. Отец в сорок пять умер, когда ему четырнадцать стукнуло. Сказал мне, после своего сорокапятилетия, что всю жизнь думал, переживет ли он сам эту дату? Тогда я поняла, что мнительный...Как я не заметила этого?
Мать у него – литовка, родилась в деревне, под Расейняй. Медсестрой работала в Красном кресте. Когда осталась вдовой, то приводила в дом мужчин. Она любила веселую жизнь. Рестораны, вино хорошее, покуривала. Рассказывал, что закатывал матери истерики, когда гости к ней приходили. Она много работала, после мужней смерти. Праздники сыну приходилось быть дома в одиночестве. Поэтому до сих пор ненависть к выходным дням осталась. Теперь дома сидеть не может, когда на листке календаря «отгулы». Проводит их на рыбалке с друзьями. Если они берут его с собой...
Иногда бывает тоскливо, как вспоминаю! Чего он у меня был такой неподвижный на жизнь! Ведь ему нет еще и пятидесяти! Правда, по нынешним женским меркам, он уже староват. Сам однажды как-то обмолвился, что был мужчина, да вышел весь. И сказал, что с моим характером я скоро найду себе помоложе. Поискать что–ли?
Предложи он мне замуж, пошла бы? Ой, не знаю, надо хорошо подумать. Один раз, в магазине, попросила добавить два лита, не хватало за что–то заплатить. Дал и сказал зло – Что? Теперь придется содержать тебя? – Я опешила, оторопела. Поняла, что жадный донельзя. Себя же в меркантильности я никак упрекнуть не могу. Пытался загладить сказанное, но...
По имени называл меня редко, даже и не помню когда последний раз. Но дорогая и золотце, иногда называл...Впрочем, жадный он в отношениях был на все, а самое главное на любовь...
Каков человек, такова и любовь его. Старые истины не врут…
ПАВЕЛ ЛАВРИНЕЦ
(1955)
Филолог, доктор гуманитарных наук, доцент, заведующий кафедры русской филологии Вильнюсского университета (2013). Окончил Вильнюсский университет (1985), аспирантуру в Московском государственном университете им. М. В. Ломоносова, где защитил диссертацию (1992). Работал в Институте культуры Литвы, был директором Русского культурного центра (1992–1999).
С 1999 года член редколлегии международного издания по русской культуре балтийских стран «Балтийский архив», главный редактор интернет–версии «Балтийского архива». В 1994–2003 годах входил в состав Совета национальных общин при Департаменте национальных меньшинств и эмиграции, в 1997–2000 гг. был председателем Совета. Под псевдонимом Александр Велецкий (совместно с Владимиром Коробовым) издал «Книгу перемен» (Вильнюс, 1991). Автор книг «Русская литература Литвы. XIX – первая половина XX века» (Vilnius, 1999), «Евгений Шкляр: жизненный путь скитальца» (Vilnius, 2008), статей по истории русской литературы и печати в балтийских странах.
ПРОСТРАНСТВЕННЫЕ И ВРЕМЕННЫЕ ХАРАКТЕРИСТИКИ
ВИЛЬНЮССКОГО ТОПОСА
В обширном наследии И. В. Трофимова значительное место занимает цикл исследований провинциального текста, преимущественно в прозе русского авангарда, и другие опыты анализа тех или иных топосов, связанные главным образом с темой «Пространство и время в литературе и культуре», как известно, плодотворно разрабатываемой кафедрой русской литературы и культуры Даугавпилсского университета с 1984 г. Вильнюс – город студенческой юности ученого; позднее профессор Трофимов не раз бывал здесь на научных конференциях и по другим академическим делам; но вильнюсский топос не стал предметом его исследования, о чем сегодня приходится жалеть. Нижеследующие заметки о некоторых пространственных и временных характеристиках Вильнюса в русских стихотворных и прозаических текстах XIX – XX веков в значительной мере складывались в опоре на работы И. В. Трофимова и представляют собой опыт проекции некоторых выявленных ученым параметров провинциального топоса и отдельных закономерностей различных систем локусов на другой материал.
Предмет исследования позволяет не обращать внимания на качественный уровень привлеченных текстов, поэтому среди них немало слабых, не оставивших заметного следа в истории литературы. Материалом служат стихотворные и прозаические произведения различных жанров XIX – XX вв., также некоторые тексты публицистического, краеведческого, историографического характера. Авторов рассматриваемых произведений друг от друга отличают разница происхождения и социального положения, различия в степени причастности к Литве и Вильнюсу, в эстетических, политических и идеологических ориентациях. Тем примечательнее сходство постоянных вильнюсских мотивов в их произведениях разных жанров и тем.
Вильнюсскому топосу присуща подчеркнутая вертикальная ориентированность, задаваемая прежде всего символическим центром, важнейшей деталью и обязательным элементом ландшафтного и историко–архитектурного антуража едва ли не всякого описания города – Замковой горой (иначе горой Гедимина или Гядиминаса), башней Гедимина и флагом на ней. Восхождение на гору и башню («По тропинке крутой / Мы восходим на холм Гедимина»; Долматовский 1947: 32), уподобляемые либо так или иначе соотносимые с высокими духовными ценностями (или высшими официальными ценностями в идеологически окрашенных текстах), во многих произведениях выступает сюжетным мотивом, – например, в стихотворении С. Куняева «Братство»: «всходил на башню Гедимина, / высокую, как годовщина». Лирический субъект в стихотворении дан в типичной «вильнюсской» позиция – осматривая панораму города, он вместе с тем вглядывается в прошлое его и всей земли «по имени Литва» (цит. по: Встреча с Литвой 1965: 191). Из этой позиции внешний и внутренний облик города открывается герою стихотворения А. А. Прокофьева «С горы Гедимина»: «Я таким вижу Вильнюс / С горы Гедимина» (1976: 602); ср. «Под горой у замка Гедимина» в стихотворении «Твоя улица» Н. К. Старшинова (1972: 85). В стихотворении «Гора Гедимина» К. Французовича «с башни чудный вид» открывается на леса, «стен руину» и мрачное прошлое (Французович: 1922). Ф. А. Кудринский в своей брошюре, предназначенной для детского чтения, переходит к назидательному очерку истории города от описания горы Гедимина, завершающегося перемещением в соответствующую позицию:
Всякий, кто бывает в Вильне, считает своей обязанностью побывать на Гедиминовой горе и полюбоваться городом. Отсюда открывается чудный вид во все концы города и на все его предместья.
(Кудринский 1905: 4).
В стихотворении Владимира Устинова «Гора Гедимина» (1950) поэт поднимается с сыном «на эту гору, где трава / растет из трещин старой башни», восхищается открывшимся простором и обращается к мальчику (Устинов 1953: 42):
Взгляни, мальчишка мой, внизу
цветет тобой любимый город,
большую выдержав грозу.
Персонажам романа А. И. Кленова «Поиски любви» (1967) город сверху открывается таким видом: в замкнутой холмами, просторной долине, развернулся темно–красный, черепичный ковер ручной старинной работы. Улицы сверху просматривались мало: запутанные, узкие, они сливались и прятались за домами. Зато одна к одной, обгоняя друг друга, стремились в небо звонницы и башни костелов – как их здесь много! (Кленов: 1967, 361).
Это описание, как и множество сходных, содержит инвариант поэтической картины Вильнюса во многих произведениях: вид сверху, с Замковой горы, реже с Турьей или Трехкрестовой; акцентированное визуальное восприятие элементов пространства, с выделением мотивов башен костелов, лабиринта улочек и переулков, долины рек и окружающих город лесистых холмов.
Действие рассказа О. В. Шульской «Бедный Эрик» происходит в неназванном городе. Но открывающее рассказ описание позволяет его безошибочно локализовать:
Если посмотреть на город, в котором произошло не столь уж необычное для нашего времени событие [...], если посмотреть на этот город солнечным утром с высоты старинной башни, как бы сросшейся с холмом, то можно увидеть множество красных, коричневых черепичных крыш, утыканных узкими и широкими трубами, колокольни монастырей, занимающих большие территории, глубокие пролеты улиц с тесно прижатыми друг к другу старыми и усталыми домами. Даже осенью (а событие произошло в октябре), даже в туманные дни многие улицы Старого города хорошо просматриваются с высоты холма.
(Шульская 1998: 92).
Различные, но сходные литературные виды города выражают красоту его пейзажа, живописность Вильнюса и предполагают зрительное восприятие лирического субъекта, чей «глаз» чуток к цвету, освещению, рисунку пространственных элементов. Отмеченное польским исследователем взаимодействие в создании образа Вильнюса поэтического слова и произведений живописи, графики, фотоискусства (Bujnicki 1992: 324 – 325, 332) и бегло обозначенное В. Брио формирование, параллельно литературной, интереснейшей изобразительной «вильнианы» (Брио 2000: 245 – 246) достойны особого разговора. Здесь же уместно обратить внимание на то, что заряд изобразительности поэтических текстов о Вильнюсе закономерно вызывает идею иллюстрации. О книге стихов В. Асовского литовский поэт и переводчик писал:
Если бы «Воздушную тропу» задумал иллюстрировать художник (вернее, если бы издательство предложило художнику проиллюстрировать ее), весьма кстати пришлись бы в ней графические силуэты реки Нерис, той же Вильняле, Кафедрального собора, вильнюсских двориков, укрывшихся под сенью вековых деревьев…
(Геда 1988: 181).
Внутреннее пространство города сегментировано и характеризуется теснотой, влекущей перечисления множества объектов: «Картина сбившихся домов, / Церквей, костелов и садов» в поэме «Картинки детства» А. В. Жиркевича (1890: 171); «Сеть улиц, строений и крыш» в стихотворении «В Вильно» В. Я. Брюсова (1973: 148); «Маленькие дворики, ограды. / Домики под старой черепицей. / Серый камень тротуарных плит» в стихотворении «Твоя улица» Н. К. Старшинова (1972: 85); сниженный вариант концентрированной ущербности:
Знакомый с детства виленский пейзаж:
Извилистые, старые дворы,
Дымящиеся кучи у помоек,
Углы сырых, заросших грязью стен
И желтые навозные ручьи.
(Черный 1996: 54)
Перечисления создают образ оформленного, насыщенного и достаточного пространства; ср. перечисления «и карта, и флаг, и вывеска», «Казимир, Иоанн, Михаил, Кафедральный», «обходя костелы, кафе, пивные» (Рейн 1997: 72) или необычное по конкретности и отбору социофизических реалий в стихотворении вильнюсского поэта:
Сад мой! Как воспою зданья, в тебя глядящие!
Консерватория, КГБ напротив костела, роддом,
Шахматный клуб, Совет Министров, Дом ученых
(Григорьев 1968: 35 – 36).
Образ наполненного городского пространства глубинно противостоит архетипу Пустого Города, который есть «форма социума, лишенная его души и не ждущая наполнения, труп, никогда не бывший живым телом» (Манн 1992: 28 – 33), и потому наделен особой жизнью и живительностью. Становясь основой композиции стихотворного текста, развернутые перечисления превращают стихотворение о Вильнюсе в своего рода поэтическую экскурсию, некий аналог экфразиса. Примерами могут служить стихотворения и прошлого века («Аделаиде Романовне Гейнрихсен (Воспоминания о Вильне»; Кукольник П. 1861: 77 – 86), и наших дней («Вильнюсу»; Фоменко 1997).
Прозаические тексты также содержат перечисления как своего рода «вильнюсскую» стилистическую фигуру; например, в фрагментарном, мозаичном тексте повести Павла Улитина «Поплавок»:
Белый памятник архитектуры. Польский костел, башня Гедимина, сердце пана Пилсудского.
В другом месте:
Посадили какую–то женщину и возим ее по улицам Вильнюса. Костелы, храмы, монастыри, башня Гедимина, университет.
(Улитин 1996: 100, 111).
В романе Кленова «Поиски любви» литературная экскурсия сюжетно мотивирована прогулками приезжих. Сходна мотивация в рассказе Э. Гера «Казюкас»: действие разворачивается в прогулках рассказчика с приезжими по переулкам Старого города, от улицы Антокольского к двору на месте Большой синагоги, от памятника Кристофору по галереям Доминиканского монастыря к Острой браме, оттуда – к Вилейке, Саду Молодежи и памятнику Пушкину, на другой день – в костел Петра и Павла и на ярмарку на Кальварийском рынке с ее невероятным многолюдством, толчеей и насыщенностью, «на проспект (Ленина, Сталина, Гедимина, Мицкевича, он же Брод, он же “Ерек”, то есть Георгиевский проспект)» (Гер 1994: 125 – 138).
Существенную роль в картине городского пространства в романе «Поиски любви» играет лейтмотив узких и тихих улиц и дворов: «узкие, тесно застроенные улочки и проулочки», «в тесные тихие улочки», «с узкими каменными двориками», «в узкий, как тропка, переулок», в котором «прижались друг к другу дома», «замкнутый дворик» и т. п. (Кленов 1967: 364, 378, 380). Ощущение насыщенности усиливают узкие «проулки–улицы, / Где втроем не разойтись» («Древний город»; Кленов 1957: 152). В одном из стихотворений А. П. Баршева «Убегают улицы к реке / Узкие, забытые, кривые…» (Ивинский 1997: 147); ср. в стихотворении «Вильнюсу» другого автора: «Узких улиц извив, / Череда переулков» (Фоменко 1997). Камерность реалий связана и с интимной уютностью пространства, и с представлениям о вневременной повседневности, домашней вечности: «маленькие дворики», «домики» (Н. Старшинов), «дворик» (Д. Самойлов), «ракушки двориков» (Ю. Щуцкий), «чудесные дворики» (М. Фоменко), «дворики», «в глубине уютного дворика», «в средневековых улочках» (Э. Гер), «в городочке», «в номерочке», «улочки еврейского квартала», «во дворик» (Е. Рейн); «улочки» и «Аннушка» – костел Святой Анны (Д. Чкония), «улочки кривые» (Л. Озеров), «на улочках узких», «в узких улочках» (Ю. Кобрин), «по узким и старым улочкам», «по другим кривым улочкам», «узкая улочка» (О. Шульская). Для вертикальной ориентированности вильнюсского пространства показательно движение взгляда снизу вверх в «Литовском дивертисменте» И. Бродского:
Весенний полдень. Лужи, облака,
бесчисленные ангелы на кровлях
бесчисленных костелов [...]
Оно соответствует символическому сюжету всего цикла (см.: Венцлова 2005: 8 – 25; ср. там же в «Кафе «Неринга»» о луне над ночным пространством Вильнюса: «Потерявший изнанку пунцовый круг / замирает поверх черепичных кровель»). Вертикальную ось вильнюсского пейзажа, помимо башни на Замковой горе, формируют другие башни и шпили: «шпиль городской думы и медные широкие чашки башен на двух замках» ( Кукольник Н. 1842: 47), варианты «Город, башнею увенчанный» и «Вильнюс, шпилями увенчанный» в стихотворении «Древний город» Андрея Кленова (1957: 154; 1967: 395); «башни Вильнюса» в стихотворении «Очарован тобой я, Литва» М. В. Кудрявцева (1997: 30, 76). Но преимущественное и особое значение имеют колокольни, кресты, купола храмов: «кресты деревянных церквей» ( Кукольник Н. 1842: 47), «Над русской Вильной стародавной / Родные теплятся кресты» (Тютчев 1900: 343 – 344); «Над рябью крыш вставали колокольни» в стихотворении «Американец» Саши Черного (1996: 56); «И гусиной вереницею / Уплывают вдаль кресты», «Колокольни костелов / И церквей купола» (Кленов 1957: 152 – 153), «звонницы и башни костелов» (Кленов: 1967, 361), «в распятом над костелом и рекой / в еще не остывавшем к ночи своде» (Велецкий 1991: 29), «Собор Петра и Павла / над паствою вознес ажурный крест» в стихотворении «Антакальнис» Юрия Кобрина (2006: 159), «колокольни монастырей» (Шульская 1998: 92), «Дивных храмов кресты» в стихотворении «Вильнюсу» М. Фоменко (1997), едва ли не хрестоматийные «кресты двуглавой Катарины» Бродского, к которым отсылает упоминание «известной / всем “двуглавой Катарины”« в поэме «Три воскресенья» Рейна (1994: 59).
Доминирующая роль сакральных зданий в реальном вильнюсском пейзаже объяснима как религиозными и эстетическими, так и историческими причинами: при многократных разрушениях города о его прошлом и непреходящем смысле существования свидетельствуют прежде всего уцелевшие храмы. Вместе с тем они составляют differentia specifica литературного топоса города, характеризуя его не только с архитектурной точки зрения, но как духовное пространство, как город–храм во славу Божию:
Этот город – крестами вышит,
во Твою он поднялся славу,
храм единый и многоглавый!
(Асовский 1991: 27; 1998: 10)
Ср. «Весь в церковных свечах, / город спит» в стихотворении Е. Свечиной–Шиховцовой «Ночью» (Шиховцева 1993). Помимо православных церквей и католических костелов, в поэтическом пейзаже Вильнюса, скорее как исключения, изредка встречается (Велецкий 1991: 30) или мусульманская мечеть и минарет (Соколова 1936). Образ Вильнюса – города–храма или города храмов отражается и в далеких от поэзии текстов, например, в любопытном противопоставлении Варшавы и Вильнюса в одной из статей межвоенной поры: «[...] в Вильне с утра молятся во всех костелах (церкви, конечно, закрыты), в Варшаве – работают...» (Бохан 1936). Вертикальная организация вильнюсского пространства, открытость верху символизирует его духовный характер и доступ к высшим ценностям.
В стихотворениях, например, В. Асовского, М. Фоменко, Д. Чкония, Е. Шиховцевой, Ю. Щуцкого так или иначе подчеркивается вертикальная ось костела Святой Анны и его устремленность вверх; образ этого храма нуждается в особых пояснениях. Героем–рассказчиком «маленького романа» Исаака Фридберга «Компромисс» (1982) костел Святой Анны назван одним из «самых популярных памятников готической архитектуры в нашем небольшом городе», и это единственный конкретный архитектурный объект в неназванном городе – месте действия романа, в котором без труда распознается Вильнюс (Фридберг 1982: 180). Этот храм также самый популярный, если можно так выразиться, памятник архитектуры, после башни Гедимина, в разнообразных текстах о Вильнюсе. Показателен глагол в стихотворении «Все чаще» Брюсова: «Подымает собор святой Анны / Красоту точеных венцов» (Брюсов 1973: 149). Вертикальная ориентация костела в стихотворном отступлении в романе Кленова «Поиски любви» подчеркивается метафорами «три стрелы, устремленные ввысь», «три сосны», «три свечи» (Кленов 1967: 381). «Красный костел» уподобляется огню «костра / однажды зажженного от неба» (Яблонская 1997: 9), факелу («окаменевший факел, / недвижно дремлющий во мраке / и пробудившийся от сна»; Асовский 1987: 5), костру («Невиданный в Литве костер пылал, / вздымая пламя в притяженье звездном [...]»; Асовский 1991: 9), пламени зари («полыхнула зарей»; Кобрин 2006: 172; ср.: «в пламени застывшего огня / догорают годы мотыльками», Кобрин 2006: 135), одновременно и костру, и заре («Три костра – / три баховские фуги, / три зари – три радуги в одной…»; Кленов 1967: 381).
Настойчивые персонификации костела, метафорические сопоставления готической ажурной вязи его облика с женскими кружевами (В. Асовский, Ю. Кобрин), тенденция метонимически замещать образом этого костела образ города (Т. Яблонская, Е. Шиховцева) позволяет усматривать в глубинной основе выбора в качестве доминантной детали Вильнюса, если воспользоваться выражением В. Н. Топорова, «спациализацию женского персонажа, или феминизацию [...] пространства», иными словами – архетипическую семантическую универсалию города–женщины (ср. Смирнов 1995: 35 – 38, 43), что, вероятно, в некоторой степени касается и башни Гедимина. В еврейской поэзии Вильнюс олицетворяют женские образы. В образах «матери», «рабыни», «одалиски» выступает Вильна в стихах И. Воронко и Е. Шкляра: «Тебя рабыней, одалиской / Надменный сделал властелин?!...», «Свои я кликну легионы, / И Вильну–мать освобожу» (Воронко 1921); «Вильна, – как мать в изгнаньи, / Мать, похищенная у детей» (Шкляр 1927: 11)
Мужской род официального названия города, в отличие от традиционной русской формы Вильна, во второй половине XX в. препятствовал олицетворению в женском образе. Аналогию представляет собой польская литература: средний род Вильно давал большую идеологическую гибкость в изображении города как амбивалентного в гендерном отношении и вместе с тем поощрял к представлению города в образе Остробрамской Божией Матери и, в межвоенные годы, в связанной с ним фигуре «литовской невесты», ожидающей спасения и защиты от польского освободителя. Специфически «мужской» характер образа Вильнюса в литовской традиции, зависящий от мужского рода названия города и его связи с мифологизированными образами прадедов – великих князей литовских, прежде всего основателя столицы, требует отдельного исследования.
В стихотворении Л. Озерова «И вот опять на новом месте» в цикле «Из литовской тетради» в двух строфах даются два перечисления. Первое задает направленность вильнюсского пространства вверх:
Холмы, и купола, и кроны,
Зеленые до черноты,
И затуманенные склоны,
И неоглядность высоты.
Второе фиксирует нижние границы этого пространства:
Вильняле, улочки кривые
И голуби на мостовой.
(Озеров 1969: 207)
Аналогично в стихотворении «Ветра поднялись…» Вильнюс располагается между небом с просветами синевы и весенними ветрами, с одной стороны, и раскисшим снегом и шугой, плывущей «вниз по Нерис»; вместе с тем город занимает особое место цикле времен года (с соответствующей символикой) – между уходящей зимой и наступающей весной (Озеров 1969: 209). В стихотворении Т. Яблонской «Город» Вильнюс пребывает в чередовании времен года («зимы и лета»), а лирический субъект располагается между двумя крайними пределами вертикали: «под ногами искрят лениво камни / над головой стынут священные звезды» (Яблонская 1993: 63).
Верхний предел вертикальной оси – небо и открытое воздушное пространство над городом, выступающее в качестве атрибута Вильнюса, например, в неоднократно цитировавшемся стихотворении Кленова «Древний город» («Старый город с небом палевым»). В стихотворении Л. Озерова «Ветра поднялись…» башня Гедимина устремлена в весеннее небо («В эту синь / Башня летит»; Озеров 1969: 209), в стихах Т. Яблонской красный костел «острием распарывает небо» (Яблонская 1997: 9). Образы и мотивы воздушного пространства, воздуха, ветра как движения воздушных масс сопрягаются в комплексе приравнивания воздуха – ветра – дыхания с душой: «Как легко здесь дышать / Чистым воздухом новых времен!» (Долматовский 1947: 32); «Мокрый воздух так целебен» и «Но целебен воздух твой» (Межиров 1971: 216 – 217); «Как вольно дышит Вильно по холмам» (Горбаневская 1991: 104). Лирический субъект стихотворения Асовского «Городу и другу» характеризуется привязанностью к Вильнюсу «по исповеданью, / со–чувствию и со–дыханью / с фасадом каждым и крыльцом» (Асовский 1987: 6). Ветерок становится своего рода персонажем лирического сюжета стихотворения Озерова «Ветерок над Вильняле» (1953): пролетев над рекой и улицей, качнул занавеску и утих:
Но это уже не ветер –
Мое дыхание
(Озеров 1966: 89)
В другом стихотворении суть особого вильнюсского эмоционального состояния заключена в формулу «Дыханье древности и воли» («И вот опять на новом месте»; Озеров 1969: 208). В стихотворении Кузмина «Шведские перчатки» (1914) с посвящением Ю. И. Юркуну дух его виленского романа (названием которого озаглавлено стихотворение) характеризуется сравнением: «И надо всем, как ветер Вильны, / Лукавства вешнего полет» (Кузмин 1996: 428). У вильнюсского поэта Вильнюс – «город, / ветрами продутый» (Кобрин 2006: 157). В стихотворении Юрия Щуцкого «Костелу Св. Анны» ветер, «позабыв мятежные заботы, / забросив мельницы, спустившись на бульвар», что–то шепчет чудесному зданию (Щуцкий 1995).
Акцентированная вертикаль архитектуры корреспондирует с устремленностью вверх вильнюсской природы (холмы и кроны деревьев внутри города, опоясывающие его горы и леса), отчасти утрачивающей тяготение к горизонтали и аморфности. С другой стороны, вильнюсская архитектура «уподобляется природной неорганизованности и даже хаотичности: кривизна и извилистость улиц и даже домов» (Брио 2000: 234). Особенностям реального вильнюсского пространства соответствует изоморфность культурного и природного в описаниях города. Иллюстрациями могут быть синтаксический и семантический параллелизм «Изгиб реки между домов, / Извивы улиц меж домов» в стихотворении А. П. Баршева (Ивинский 1997: 147) или сравнения и метафоры «береза как колокольня», «рощей колонн Кафедральная площадь» (Кобрин 2006: 165). Гармония и единство естественной среды и архитектуры, не обращая Вильнюс в феномен природы, акцентируют в сотворенном городском пространстве нормальность, естественность, органичность как его свойство, причем свойство культурного происхождения.
Вертикальной ориентацией вильнюсского пространства, его открытостью верху подчеркивается и его выделенность в горизонтальной плоскости. Пространство города замкнуто «радужным венком» лесов, «темным лесом, что кругом / Нерукотворным лег кольцом» (ср. в той же поэме Александра Жиркевича «город чудный, / В венце крутом песчаных гор, / В садов оправе изумрудной»; 1890: 167, 176; ср. «Кольцо лесов на дальних мягких склонах / Узорной лентой окружало город»; Черный: 1996: 56). Замкнутостью мотивируются образы гробницы («Как обновленная гробница, / Лежит литовская столица...»; l Жиркевич: 1890, 166), темницы («О, город старый! О, темница / Где я десяток лет прожил»; «О город старый, о темница, / Как узник связан я с тобой»; Тычинский 1936) или монастырской кельи, как в бездарном стихотворении «В Вильне» дилетанта–самоучки: «Как мних я был здесь диким» (Чалеев 1913: 11).
Пространство города исключено из необратимого потока исторического времени: «Спокойная тишь» Вильнюса отделена «кругом холмистым» от пространства, в котором «буйствует шумно война» (Брюсов 1973: 148). Вместе с тем «окружная панорама» (Рейн 1997: 72), опоясанная поросшими лесами крутосклонами («Не здесь, не здесь, на крутосклонах Вильнюса…», Озеров 1966: 99) представляет собой пространственную проекцию циклической модели времени. Упорядочивающая определенность границ соотносима с осмысленной регулярностью круговорота времен года и суток. В него включен Вильнюс: «Литовский дивертисмент» Бродского охватывает «полный суточный цикл – от полудня через вечер и ночь опять ко дню» (Венцлова 2005: 19). Образ Вильнюса составляют приметы уходящей зимы и наступающей весны в стихотворении «Ветра поднялись…» Льва Озерова (1969: 209). Многочисленны примеры хронологического маркирования, отсылающего к представления о цикличности времени и символике взаимозаменимых времен года и суток, например, в стихотворениях Юрия Кобрина «Черная лебедь…» («город в майском цвете [...] город в сквозящем рассвете»; 2006: 165), «Чем пахнет асфальт» («Пахнет Вильнюс мой в июне / свежескошенной травою»; 2006: 177), Виталия Асовского «Городу и другу» («осенний этот катаклизм», «октябрьский вечер»; 1987: 6), «В Вильнюсе осень» его же (1987: 30). Лето, осень, зима сменяют друг друга в стихотворении «Золото Вильнюса» Михаила Кудрявцева (1997: 39), как и в стихотворении «Вильнюс» Межирова («Сыро в Вильнюсе весной, / Летом, осенью, зимой»; 1971: 216). В сменах времен суток, года, столетий протекает сюжет стихотворения «Осень в садике Монюшко» Михаила Дидусенко (1988: 7–8). Характерным переживанием вильнюсского вида во всякое время года и суток наделен герой рассказа «Ноэль» Ольги Шульской:
В любое время года Ноэлю нравился этот вид: и ранним солнечным весенним утром, когда какое-нибудь пронзительно–острое воспоминание просыпалось в нем, и в полумраке ноябрьского утра, то дождливого, то туманного, когда все казалось расплывчатым, нереальным. И замирало время, и было только одно пространство этой тихой утренней улицы.
(Шульская 2001: 27).
Представление о круговороте суток подразумевает такое же ритмическое повторение природных циклов, как и чередование времен года и дней недели. Названия времен года (месяцев) и суток часто сочетаются. В стихотворении Устинова «Утро после войны» «сверкает солнце вильнюсской весны», «весны послевоенной утро – / Оно рождает новый день в Литве» (Устинов 1953: 30). Стихотворение Даниила Чкония «Vilnius» (1992) отмечено «тихим воскресным днем» и осенью (Чкония 1995: 8). В «Литовском дивертисменте» Бродского, помимо отмеченного «весеннего полдня», «снег» выступает приметой уходящей зимы, «суббота» – знаком недельного цикла. Примеры сочетаний маркеров времен суток и года: «Помнишь зимнюю полночь?.. Помнишь / Нас, затерянных в той ночи?» (Старшинов 1972: 99); «вечерний август» и «синие сумерки» (Щуцкий 1995: 222). В стихотворении Тамары Яблонской «В конце сентября» – осень, закат, метафорическая «эра терракоты» и «средневековые постройки»; в ее же «На набережной» – пережившие «тяжелое лето» осенние «постаревшие листья»; ср. «Снег в апреле», завершающееся строками «пока в свежих сугробах / спит время» (Яблонская 1997: 3, 33, 17).
Цитировавшийся рассказ Шульской начинается эпизодом раннего утра, когда герой выводит собаку гулять «на улицы спящего города», пока «город и дом спали»; в жизни героя важное место занимают ночные погружения в сновидения, причем ему «все чаще и чаще» снится один и тот же пророческий сон о Всемирном потопе (Шульская 2001: 25, 26; 30 – 31). Тем же временем суток означены стихотворения «Древний город» Андрея Кленова: («День у нас на славу выдался, / То есть – славно начался») и «Осень в садике Монюшко» М. Дидусенко («Едва дымится утро над домами»). Строками «Над горой Гедимина / Занимается день» заканчивается стихотворение «Не лазурною синью» Александра Прокофьева (1976: 603). Цитированное стихотворение Куняева «Братство» начинается строками «Я просыпался по утрам, / всходил на башню Гедимина». Примеры может продолжить «Письмо в Литву» Старшинова, в котором упоминание Вильняле позволяет локализовать местопребывание адресата в Вильнюсе: «Солнце, вырвавшееся из плена, / Бьет по граням промерзших крыш. / Здравствуй, милая. Лаба дена. / Или ты еще крепко спишь?» (1972: 87). Картина раннего («чуть свет») утра, когда «еще над старой Вильной / Не слышен гром автомобильный», в стихотворении «Старая Вильна» Давида Самойлова (1994: 4) предваряет череду повторяющихся будничных сцен с одними и теми же персонажами. Высокой вневременностью будничности утверждается самоценность жизни, не нуждающейся в каких бы то ни было оправданиях и санкциях, и соотносится с символикой времен суток. Она, в свою очередь, связана с идеей цикличности и естественного течения жизни, упорядоченного чередования событий и их участников. В локусе идиллически неизменного времени и соразмерного с человеком величия протекает понятная и обычная непритязательная жизнь. Сцена, повторяющаяся в Вильнюсе изо дня в день, рисуется в стихотворении Старшинова «Твоя улица»: лирический субъект, разлученный со своей возлюбленной, воображает улицу, где она живет, и тротуарные плиты: «Ты по ним ступаешь ежедневно» (1972: 85). В приземленном быте, густоте общения и национальной пестроте предстает городская жизнь в «Первой оде пятнице в коммунальной квартире» Дидусенко (1988: 26 – 27). Сочетание вневременности и бытовой приземленности города декларируется в цитировавшемся стихотворении Прокофьева «Не лазурною синью»:
...Он какой–то домашний,
Но во власти времен
Не седой, не вчерашний,
А сегодняшний он!
(Прокофьев 1976: 600)
Мотив циклически повторяющихся временных состояний реализуются в разнообразных сюжетных и идейно–тематических вариантах обновления, восстановления, возврата в некую изначальную ситуацию. С ним отчасти связаны также мотивы сна и утреннего пробуждения в различных темпоральных модальностях и осмыслениях, в том числе метафорических и символических, ср.: «все дремлет» патрон города святой Казимир и сравнение костела святой Анны со «сном далеких веков» в стихотворении «Все чаще» Брюсова (1973: 149); «Старый город просыпается» (Кленов 1957: 152 – 154; 1967: 393 – 395); «[...] город в сквозящем рассвете / и дворики, дремлющие в смиренье» (Кобрин 2006: 165), «над спящими людьми» (Самойлов); «Я просыпался по утрам» (Куняев); «Или только приснилось мне?» (Старшинов); засыпающая гора Таурас и дремлющий город («Тур–гора опочила, / Нависла над дремлющим городом») в стихотворении «Проходя мимо “Таураса”« Михаила Кудрявцева; у него же: «Очарован: / Башен Вильнюса сном золотым» (Кудрявцев 1997: 30, 76).
Мотив утреннего или весеннего пробуждения, перехода из мнимой реальности сна к действительности глубинно связан с легендарным сюжетом основания города (сон Гедимина). Обозначая время суток или время года, мотив пробуждения актуализирует циклическую модель времени. Такая модель времени утверждает закономерную смену отрезков времени, с известной точки зрения сосуществующих, поочередно актуализирующихся и отличающихся в отдельные моменты лишь мерой проявленности. Тем самым допускаются перемещения, соотносимые с пространственными, возвраты во времени или возвраты времени, погружения в прошлое индивидуальное или коллективное – в прошлое страны, народа, города.
Присутствие в настоящем Вильнюса «дыханья древности» (Озеров 1969: 208), «забытой старины…» (Кленов 1957: 153) влечет постоянное использование в характеристиках города и его локусов эпитета древний: «город древний», «древние каплицы», «с башен древних» (Жиркевич 1890: 167, 168, 176); «на древних улицах» (Тычинский 1936); «руины замка древнего» и старые липы, «город древний» (Устинов 1953: 30, 35); «древний город» (Старшинов 1972: 85); название стихотворения «Древний город» и дважды «старый город» в этом стихотворении (Кленова 1957: 152–154); «веет древнею былью» в стихотворении Прокофьева (1976: 602). Длинным рядом примеров можно иллюстрировать схожие конструкции с синонимичными эпитетами: «Извилистые, старые дворы» (Черный 1996: 54); «забыть мы не можем старинной мечети» (Соколова 1936) и т. п.
Вильнюс как город с прошлым и его отчетливыми следами перифрастически обозначается «град древний Гедимина», «город Гедимина», «столица Гедимина», «древний город Гедимина», «стольный град Гядиминаса». Комбинации таких и схожих вариантов именований (наиболее продуктивно варьирование эпитетики – «старинный град», «город седой Гедимина») представляют собой частные реализации инварианта ключевой формулы текстов о Вильнюсе старый / древний город Гедимина. Одной из реализаций формулы можно рассматривать многочисленные случаи употребления оборота старая Вильна, старый Вильно, старый Вильнюс, например, «[...] старая Вильна, существующая уже не одно столетие и пережившая в истории немало невзгод!» (Кудринский 1905: 4), заглавия путеводителей и книг по истории города «Старая Вильна до конца XVII столетия» Ю. Ф. Крачковского (1893), «Старая и новая Вильна» Ф. Н. Добрянского (1904), стихотворения «Старая Вильна» Д. С. Самойлова и т. п. (подробнее см.: Лавринец 1996). Формула старый город Гедимина связана с сюжетом об основании столицы, сообщает вильнюсскому топосу налет экзотичности и вместе с тем особо экспонирует тему прошлого (см.: Лавринец 1998). Актуализация прошлого придает Вильнюсу свойство вечного, вневременного и неподвластного переменам города.
Круговорот поочередно актуализирующихся временных пластов порождает сюжет возвращения в прошлое, воскрешения, восстановления благодатного былого – индивидуального или социального. Перемещение в пространство Вильнюса возобновляет ситуацию «первоначальных лучших дней» (Ф. И. Тютчев) с высокой интенсивностью жизни национальной или личной (яркие переживания детства, юности, любви). Личностный вариант сюжета возврата состоит в обращении к собственному прошлому и подлинным ценностям, к воспоминаниям о днях молодости и напряженности любовного чувства. Замкнутое пространство Вильнюса – это пространство времени, того особого времени, в котором настоящее некоторым образом содержит прошлое и будущее. Определенность пространственных границ города соответствует определенности космических ритмов времени.
Вильнюсский топос в соответствии с мифопоэтической традицией описывается оппозициями верх – низ, замкнутое – открытое, внутреннее – внешнее, горизонтальное – вертикальное. Пространственные образы тесно связаны с временными – с прошлым и будущим, текущим моментом и вечностью. Замкнутое пространство города наделяется признаками положительного свойства (родной, свой, тихий, спокойный, подлинный, насыщенный и т. п.) и противостоит внешнему пространству с признаками чужого, враждебного, хаотичного, мнимого. Верх наделяется традиционными коннотациями простора, свободы, sacrum, надмирной вечности, высших религиозных ценностей.
В вильнюсском топосе актуализированы образы горы и пути восхождения, существенные для архаичных и космологических текстов: Замковая гора с башней Гедимина соотносима с мифологическим образом священной горы, в функциональном и семантическом отношении тождественными образами мирового дерева, алтаря и всякого другого центра мироздания, через который проходит мировая ось. С тем же комплексом связана архетипическая модель сакрального пространства, реализованная в храмах – точкой соединения конечной жизни человека с жизнью вечной. Таким образом, пространственные структуры и образы являются носителями идеологических и экзистенциальных ценностей, играя центральную роль в создании образа Вильнюса.
ЛИТЕРАТУРА:
Асовский Виталий 1987: Воздушная тропа: Стихотворения. Вильнюс: Vaga (Первая книга).
Асовский Виталий 1991: Вильнюсский дивертисмент: Стихи. Вильнюс: ЗАО Лукас.
Асовский Виталий 1998: Другое пространство: стихи и переводы. Vilnius: Lietuvi; ra;ytoj; s;jungos leidykla.
[Бохан Д. Д.] Додо 1936: Где же лучше? // Новая искра. № 20, 24 апреля.
Брио Валентина 2000: Литовский Иерусалим в польской и еврейской литературе XIX – начала XX вв. // Между Востоком и Западом. Евреи в русской и европейской культуре. Сборник статей. Ред. И. Белобровцева, С. Доценко, В. Хазан. Таллинн: Таллиннский педагогический университет. С. 221 – 247.
Брюсов В. 1973 Собрание сочинений: В 7–ми т., т. 2. Под общ. ред. П. Г. Антокольского и др. Москва: Художественная литература.
Велецкий Александр 1991: Книга перемен. Лавров Сергей. Срок быстротечный. Вильнюс: Vaga (Первая книга).
Венцлова Томас 2005: Статьи о Бродском. Москва: Baltrus; Новое издательство.
[Воронко И. Я.] Юрий Вегов 1921: Вильне // Вольная Литва. № 1, 5 (23. V) июня.
Встреча с Литвой 1965: Сост. Б. Залесская и Г. Герасимов. Вильнюс: Вага.
Геда Сигитас 1988: Оседлый или перелетный? // Литва литературная. № 4 (67). С. 180 – 182.
Гер Эргали 1994 Казюкас. Рассказ // Знамя. № 10. С. 123 – 151.
Горбаневская Наталья 1991: Стихи // Вильнюс. № 3 (101). С. 103 – 106.
Григорьев Ю. 1968: Август. Вильнюс: Vaga.
Дидусенко Михаил 1988: Междуречье. Стихи. Вильнюс: Vaga (Первая книга).
Долматовский Евгений 1947: Созвездье: Шестнадцать стихотворений. Москва: Московский рабочий.
[Жиркевич А. В.] А. Нивин 1890: Картинки детства. Поэма. Санкт–Петербург: Тип. товарищества «Общественная польза».
Ивинский Дмитрий 1997: Об одном забытом виленском поэте (Александр Павлович Баршев) // Вильнюс. № 1 (152). С. 141 – 148.
Кленов А. И. 1957: Неназванная книга. Москва: Советский писатель.
Кленов А. И. 1967: Поиски любви. Роман с лирическими отступлениями. Москва: Советский писатель.
Кобрин Юрий 2006: Высокое давление. Стихотворения. Эссе. Переводы. Вильнюс: ;uv;dra.
[Кудринский Ф. А.] Богдан Степанец 1905 На Гедиминовой горе. (В Вильне). Рассказ. Вильна: Русский почин.
Кудрявцев Михаил 1997: Стихотворения. Вильнюс: Издательство Вильнюсского университета.
Кузмин М. А. 1996: Стихотворения. Вступ. ст., сост., подгот. текста и примечания Н. А. Богомолова, Санкт–Петербург: Академический проект, (Новая библиотека поэта).
Кукольник Н. 1842: Альф и Альдона. Исторический роман в четырех томах, Санкт–Петербург: тип. И. Глазунова и К;.
Кукольник П. 1861: Стихотворения. Вильно: Тип. А. К. Киркора.
Лавринец Павел 1996: Образ «Вильны стародавной» // Балтийский архив. Русская культура в Прибалтике. Т. II. Ред. И. Белобровцева, Таллинн: Авенариус. С. 95 – 113.
Лавринец П. М. 1998: Формула «старый город Гедимина» // Kalbotyra. 46 (2): Slavistica Vilnensis. 1997 = Язык. История. Культура: Сборник статей, посвященный шестидесятилетию профессора Валерия Николаевича Чекмонаса. Vilnius: Vilniaus universiteto leidykla. С. 229 – 241.
Манн Ю. И. 1992: Архетип Пустого Города // Arbor mundi. Мировое древо. The World Tree: Международный журнал по теории и истории мировой культуры. № 1. С. 28 – 34.
Межиров А. 1971: Поздние стихи. Москва: Советский писатель.
Озеров Лев 1966: Лирика. 1931 – 1966. Москва: Художественная литература.
Озеров Л. А. 1969: Неземное тяготение. Книга стихов. Москва: Советский писатель.
Прокофьев А. А. 1976: Стихотворения и поэмы. Вступ. ст. Б. И. Соловьева; сост., подг. текста и примечания В. В. Базанова и В. В. Бузник, Ленинград: Советский писатель (Библиотека поэта).
Рейн Евгений 1994: Предсказание: Поэмы. Москва: ПАN.
Рейн Е. 1997: Вильнюс; «Прогуливаясь от Михаила до Анны…» // Знамя. № 1. С. 72.
Самойлов Давид 1994: Черта. Книга стихотворений. Москва: Весть.
Смирнов И. П. 1995: Порождение интертекста (Элементы интертекстуального анализа с примерами из творчества Б. Л. Пастернака). Второе издание. Санкт–Петербург: Языковой центр Санкт–Петербургского государственного университета.
Соколова Тамара 1936: У мечети // Новая искра. № 17, 21 апреля.
Старшинов Николай 1972: Зеленый вечер. Москва: Молодая гвардия.
Тютчев Ф. И. 1900: Сочинения: Стихотворения и политические статьи. Изд. 2–е, исправл. и доп. Санкт–Петербург: Тип. А. С. Суворина.
Тычинский А. 1936: Город // Новая искра. № 38, 14 мая.
Улитин Павел 1996: Поплавок. Публикация Михаила Айзенберга // Знамя. № 11. С. 99 – 125
Устинов Владимир 1953: Лирика. Вильнюс: ГИХЛ ЛитССР.
Фоменко М. 1997: Вильнюсу // Эхо Литвы. № 19 (15925), 29 января.
Французович Казимир 1922: Гора Гедимина (Из картин г. Вильно) // Виленская речь. № 121, 24 июля.
Фридберг Исаак 1982: Компромисс. Маленький роман. Вильнюс: Vaga.
Черный Саша 1996: Собрание сочинений в 5 т., т. 2. Сост., подгот. текста и коммент. А. С. Иванова. Москва: Эллис Лак.
Чалеев И. 1913: Горю забвение: Стихотворения. Белосток: б. и.
Чкония Даниил 1995: Vilnius // Партнер. № 21 (55), май. С. 8.
Шиховцева Елена 1993: Вильнюс; Ночью; Postmortum // Эхо Литвы. № 251 (15137), 28 декабря.
Шкляр Е. 1927: Летува золотое имя. Книга стихов шестая. Paris: Новый Прометей.
Шульская Ольга 1998: По ту сторону окна: Рассказы и повести. Вильнюс: ЗАО «Эхо Литвы».
Шульская Ольга. 2001: У жизни на краю: Рассказы. Вильнюс: Тип. Rotas.
Щуцкий Юрий 1995: Костелу Св. Анны // Эхо Литвы. № 222 (15618), 11 ноября.
Яблонская Тамара 1993: В луче луны. Вильнюс: VV; “Rimeda” spaustuv;.
Яблонская Тамара 1997: Бельмонт и другие пейзажи. Вильнюс: Rotas.
Bujnicki Tadeusz 1992: Obraz Wilna w mi;dzywojennej poezji wile;skiej (1922 – 1939) // Wilno – Wile;szczyzna jako krajobraz i ;rodowisko wielu kultur. Materia;y I mi;dzynarodowej konferencji. W 4 tomach. Pod redakcij; E;;biety Feliksiak. Bia;ystok: Towarzystwo Literackie im. Adama Mickiewicza. Oddzia; Bia;ostocki. T. I. S. 321 – 350.
РЕГИНА ЛАУКАЙТИТЕ
(1959)
Литовский историк, доктор гуманитарных наук. Окончила исторический факультет вильнюсского университета. С 1989 года работает в Литовском институте истории. Автор монографий «Литовские монастыри: ХХ веке исторические особенности» (1997), «Православные церкви Литвы в ХХ веке» (2003), «Храмы Литвы в годы немецкой оккупации (1941 – 1944)». Сотрудничает с научно–аналитическим журналом «Православие в Балтии».
ПРАВОСЛАВНЫЕ МОНАСТЫРИ В ЛИТВЕ:
советский период истории (1944–1990)
Статья анализирует политику советского правительства по отношению к православным монастырям в Литовской ССР с 1944 по 1990 гг. В советский период на территории ЛССР постоянно действовали три православных монастыря: монастыри Святого Духа и Марии Магдалены в Вильнюсе, а также община в Микнишках. Таким образом, сложилась парадоксальная ситуация – на территории небольшой республики сохранились сразу три монастыря, несмотря на то что во всем Советском Союзе монастырей почти не осталось. Наиболее значимым из монастырей, находящихся в ЛССР, являлся монастырь Святого Духа – важнейший духовный центр Прибалтики и популярный объект паломничества. Правительство ЛССР не только не скрывало антипатии по отношению к деятельности монастыря в столице республики, но и старалось его ликвидировать или, по крайней мере, перенести его за пределы Вильнюса. Целью статьи является анализ условий, способствовавших успешной деятельности монастырей в советской Литве, а также оценка отношения всесоюзного и республиканского правительств к данной проблеме.
Когда в 1944 г. Литва после 20–летней независимости снова оказалась в политическом пространстве России, существовало множество различий социального, экономического и культурного уклада жизни. На их скорейшее нивелирование были брошены все силы. В русле церковной политики,
как и в предыдущее столетие, власти моделировали схему уменьшения чрезмерного влияния нелояльной Католической Церкви (на ее епископат и духовенство, монастыри и религиозные организации обрушились основные репрессии), пытаясь заполнить образовавшееся пространство более приемлемой и управляемой религией. Позитивное, без всякого сомнения, послевоенное восстановление структуры, жизненных функций Православной Церкви в Советском Союзе имело одни цели, в оккупированной Литве – другие.
Здесь власти в первые послевоенные годы старались укрепить позиции православия, но в обмен на это руководители епархии призывались немедленно начать борьбу с «реакционным» католицизмом. До начала антирелигиозной кампании, инициированной Никитой Хрущевым в конце 50–ых гг., православная епархия Литвы не испытала больших преследований. Напротив, в целях укрепления ее структуры и престижа в первые послевоенные годы в Вильнюс были возвращены мощи
православных святых, были восстановлены и отремонтированы пострадавшие от военных действий церкви, вопреки протестам Совета Министров Литовской ССР и ЦК КП Литвы начала свою работу Духовная семинария. Более того, предполагалось создание православного миссионерского братства (по образцу тех, которые должны были бороться с униатством на Украине), введение богослужения на литовском языке (такого опыта в православной епархии Литвы еще не было), передача православным нескольких католических костелов).
На первый взгляд, в таком контексте антикатолической религиозной политики продолжение деятельности православных монастырей не кажется парадоксом, однако в советские годы они пережили и очень трудные времена.
Цель данной работы – анализ политики представителей власти союзных и местных ведомств по отношению к православным монастырям и, тем самым, ответ на вопрос – кто уберег их от уничтожения (имея в виду, что все многочисленные католические монастыри Литвы в 1948–1949 гг. были закрыты)? Исследование опирается на материалы архивных хранилищ Литвы.
Историю православных монастырей периода 1944–1990 гг. автор статьи обобщала в книге Православная Церковь в Литве в ХХ веке, ее касались в своих работах Герман Шлевис и Алексей Шалчюнас.
* * *
Опыт легального существования в условиях советского режима в Литве было суждено приобрести только монахам Свято–Духова* и монахиням Марии–Магдалинского** монастырей Вильнюса, а также членам исключительной в своем роде монашеской общины, продолжавшей свою деятельность в селе Микнишкес (Михново). Все другие немногочисленные православные обители опустели еще в начале Первой мировой войны, когда их насельники эвакуировались вглубь России и с окончанием войны не вернулись (2–х мужских монастырей, действовавших в Сурдегисе и Пажайслисе, и женского монастыря в Анталепте).
* Свято–Духов мужской монастырь основан около 1609 г., когда были закрыты все православные церкви Вильнюса, монастырь Пресв. Троицы был передан базилианцам. При нем действовали типография, школа, приют. В 1865 г. при монастыре учреждено Свято–Духово братство, имеющее большие заслуги в деле расширения сети церквей и влияния православия.
** Мариинский монастырь был открыт по инициативе Вильнюсского генерал–губернатора Михаила Муравьева в 1865 г. Монахини «выписаны» из Московского монастыря Св. Алексея, поселены в закрытом католическом монастыре конгрегации сестер Посещения пресвятой Девы Марии (визиток). При монастыре была мастерская икон, приют для девочек со школой. Осенью 1915 г. 114 сестер с приютскими девочками были эвакуированы в Петроградскую епархию. В середине 1918 г. около 20 из них вернулись в Вильнюс. Вскоре польское правительство возвратило собственность визиткам, и православные монахини нашли приют возле церкви Пресв. Троицы. В 1937 г. православная епархия передала им церковь Св. Александра Невского, в корпусах которого (в бывшей школе) обитель действовала до 1960 г., позже – в одном из корпусов Свято–Духова монастыря, пока в 2015 г. вернулись в свою обитель при церкви Св. Александра Невского.
В Советском Союзе все православные монастыри были уничтожены еще к 1938 г. Однако после Второй мировой войны пришлось вернуться к проблеме их существования и легализации, так как немецкие власти на оккупированной ими территории открыли около 40 обителей, еще 64 издавна действовали в регионе, ставшем в 1939–1940 гг. частью СССР – в республиках Прибалтики, на Западной Украине и Западной Белоруссии.
В послевоенные годы, в связи с пересмотром многолетней антирелигиозной политики КПСС, Русская Православная Церковь de facto получила права юридического лица и смогла восстановить часть уничтоженной в 20–30–ые гг. структуры – патриаршество, сеть приходов и пр. Правительственными постановлениями, правда, секретными, были созданы благоприятные условия и для православных монастырей. Например, согласно постановлению СНК СССР от 22 августа 1945 г. приходы и монастыри получили ограниченные права юридического лица, им было разрешено покупать транспортные средства, производить и продавать принадлежности культа, арендовать, строить и покупать дома для церковных нужд). Постановлением СНК СССР от 29 августа того же года монастыри были освобождены от уплаты аренды за постройки и землю.
Постановлением СМ СССР от 29 мая 1946 г. «О православных монастырях» им должна была быть возвращена ранее отнятая земля, с их территорий переводились нецерковные учреждения и предприятия. В качестве компенсации земли, перешедшей в собственность колхозов, им должно было быть выделено из государственного фонда не менее 0,15 га на каждого инока.
Православные монастыри Вильнюса (в 1945 г. в Св.–Духовом мужском монастыре было 11 иноков, в Марии–Магдалинском – 26 инокинь) в послевоенные годы вскоре восстановили свою деятельность, чему содействовал в январе 1945 г. посланный в Вильнюс уполномоченный Совета по делам Русской православной Церкви при Совете Министров СССР по Литовской ССР (СДРПЦ). В его ведении состояло всего 44 православных прихода, а в компетенции его коллеги – уполномоченного Совета по делам религиозных культов при СМ СССР по Литовской ССР (СДРК) – были дела всех остальных Церквей Литвы. Для Св.–Духова монастыря особенно значимым было восстановление статуса святого места – возвращение из Москвы мощей святых мучеников Иоанна, Антония и Евстафия. Мощи святых там находились в эвакуации с 1915 г., позднее они были осквернены большевиками и выставлены как экспонаты в музеях, как и реликвии других святых. Интересно, что в 20–30–ые гг. МИД Литвы и митрополит Елевферий (Богоявленский) постоянно добивались возвращения мощей в Литву, однако тщетно. Только после войны они в порядке исключения были возвращены в Вильнюсский монастырь. Об этом просил местный архиерей, однако и уполномоченный СДРПЦ Андрей Линев с самого начала своей работы в Вильнюсе призывал свое руководство в Москве восстановить святое место. По его мнению, это должно было сыграть «положительную роль в ведении пропаганды против католицизма».
26 июля 1946 г. мощи были с большими почестями возвращены в церковь Св. Духа. С возрождением культа мощей святых мучеников монастырь ожил, в него начали съезжаться паломники со всех концов СССР. С каждым годом росли доходы монастыря: верующие, просящие о молитве монахов, посылали денежные переводы, посылки. Монахи же вели обширную переписку, высылали фотографии – маленькие иконы реликвий.
Пострадавшие во время военных действий монастырские постройки в Вильнюсе быстро были отремонтированы или же восстановлены. Уже весной 1945 г. Государственная плановая комиссия удовлетворила требования уполномоченного А. Линева и выделила стройматериалы для ремонта обоих монастырей. При поддержке Московской Патриархии и на пожертвования верующих в 1947 г. был закончен ремонт церкви Св. Духа, колокольни и жилых корпусов мужского монастыря.
Церковь женского монастыря (Св. Александра Невского) пришлось восстановить из руин – она вместе с монастырскими постройками сгорела во время авианалета 10 июля 1944 г. Благодаря поддержке Патриархии, монахини начали восстановление зданий, и осенью 1951 г. архиепископ Фотий (Топиро) смог совершить обряд торжественного освящения церкви, а в 1953–1955 гг. было воздвигнуто новое двухэтажное здание женской обители.
В отличии от католических монастырей, которые намеренно были лишены возможности регистрации собственных общин и костелов (т.е. основы легального существования в советском государстве), весной 1948 г. обе православные обители Вильнюса со своими церквями были зарегистрированы. Следует отметить, что первые разделы их уставов, утвержденные архиепископом Корнилием (Поповым) в 1945 г., обязывали монахов и монахинь молиться за советскую власть. Обители в течение некоторого времени пользовались недвижимым имуществом: мужской монастырь – несколькими жилыми домами, женский – земельным участком в 5861,60 кв. м., хозяйственными постройками при церкви Св. Александра Невского и хозяйством в 22,48 га с жилыми и хозяйственными постройками, огородами, садом, скотом в Неменчинской волости.
Местные власти Литвы сначала не собирались делать для православных никаких исключений в вопросе национализации церковной собственности, обложения налогами и пр. Дело в том, что не только руководители горкомов и райкомов КП Литвы, исполкомов, но и члены ЦК КП(б) Литвы, даже уполномоченный СДРК Бронюс Пушинис не были ознакомлены с секретными постановлениями союзного правительства относительно Православной Церкви. Поэтому первая реальная угроза существованию православных монастырей появилась в 1948– 1949 гг. из–за недоразумений.
Дискриминация духовенства всех конфессий и верующих могла иметь единственное оправдание: с ликвидацией пережитков капитализма исчезала социальная база религии, в социалистическом обществе она сама «отмирала». Однако для пропагандистского обоснования «мировоззренческой революции» в советской Литве мешали все более заметные привилегии Православной Церкви. Когда уполномоченный СДРК Б. Пушинис большевистскими темпами уничтожал структуру всех других ему «подведомственных» Церквей, Православная Церковь стояла в стороне. С закрытием в Вильнюсе около 30 костелов и выдворением всех жителей монастырей, руководители города все чаще выражали недовольство наличием прежней сети открытых церквей, особенно в Старом городе советской столицы, существованием православных монастырей. Однако первые их посягательства на эти обители потерпели неудачу: во время кампании по ликвидации католических монастырей в 1948 г. у уполномоченного СДРПЦ по Литовской ССР Василия Гущина были другие инструкции. В ответ на настойчивые требования местных чиновников закрыть хотя бы несколько церквей в Вильнюсе, выселить из столицы монастыри, ему были даны указания принять «немедленно меры через СМ к недопущению этих действий, проследив за точным выполнением указаний Совета по этому вопросу». Такая политика союзного правительства оказалась кратковременной, но помогла православной епархии без потерь пережить решающий самый разрушительный период советизации Литвы.
Однако такая политика не могла не вызвать возмущения руководителей г. Вильнюса, обратившихся к уполномоченному СДРК Б. Пушинису, который в это же время уничтожал структуру Католической Церкви: закрыл не только монастыри, но 3 из 4 духовных семинарий, объединял епархии, закрывал костелы и молитвенные дома всех конфессий, инициировал репрессии против нелояльного духовенства и др. Летом 1949 г., воспользовавшись тем, что уполномоченный СДРПЦ В. Гущин был в отпуске, а его заместитель – в командировке, Б. Пушинис осмотрел православный мужской монастырь и уже хотел было начать процедуру национализации зданий. Однако вспыхнул скандал: секретарь В. Гущина не дала В. Пушинису никаких документов и обжаловала его действия
председателю СДРПЦ при СМ СССР Георгию Карпову. Б. Пушинис вынужден был объяснить, что у него не было намерений закрыть монастырь. Все же о том, что 15 монахов бесплатно пользуются пятью жилыми домами, садом и церковью он сообщил высшему литовскому руководству и в СДРК. «Правы верующие католики, говоря, что «большевики» в ущерб государству и рабочему классу покровительствуют православной церкви: от столь разительных фактов никуда не уйдешь», – писал
Б. Пушинис, не понимая особенностей положения в Литве Православной Церкви. Своим дерзким поведением он сумел обострить проблему привилегий Православной Церкви в Литве. Ими заинтересовался ЦК КП(б) Литвы, вследствие чего было констатировано, что ответственные за национализацию, налоги, инвентаризацию церковных ценностей лица из Ленинского райисполкома, из Инвентаризационного бюро и сам уполномоченный
В. Гущин (правда, по неподтвержденным данным) являются частыми гостями на приемах в резиденции архиепископа. Начавшееся расследование ничего хорошего монастырю не сулило. Горисполком Вильнюса постановлениями от 2 и 8 сентября 1949 года принялся немедленно взыскивать земельную ренту, налоги за строения и жилплощадь, наказывать виновных лиц. Однако вскоре, в результате протеста уполномоченного В. Гущина, председатель горисполкома Вильнюса Пятрас Каряцкас был ознакомлен с ранее упомянутым секретным постановлением Совета Министров СССР, согласно которому православные монастыри могли пользоваться бесплатно постройками и землей, поэтому вынужден был инициировать изменение прежних постановлений горисполкома. 2 декабря 1949 г. монастырю были переданы четыре дома с земельным участком. Пятый дом под нажимом уполномоченного архиепископ был вынужден передать в ведение домоуправления. В него вселили жителей, монастырю пришлось делить с ними общий двор.
Внимание к положению православных монастырей не обошла стороной и женской обители, обосновавшейся в отдалении от центра города. В начале 1950 г. она лишилась упомянутого хозяйства недалеко от Вильнюса, которое обеспечивало монастырь продуктами (земельный участок с
постройками, волостной исполком Неменчине, передал колхозу).
* * *
Впоследствии около десяти лет православные монастыри в Вильнюсе существовали относительно спокойно. Получая весомые дотации от Патриархии, они, особенно женский, заметно окрепли. Уполномоченный В. Гущин успешно защищал обители от обременительных налогов, от покушения местных властей на монастырское недвижимое имущество (например, благодаря его усилиям инокиням был возвращен участок земли возле обители, который в 1952 г. был отдан под огороды горожан). Не без участия уполномоченного в 1953 г. игуменья Нина (Баташова)* выхлопотала у властей разрешение на расширение монастыря – на постройку двухэтажного жилого дома. Патриархия для этой цели выделила 267 тыс. рублей. Строительство началось в неблагоприятное время: СМ Литовской ССР в этом году отказался выделять из государственных фондов стройматериалы на ремонт церквей. Возведя фундамент, строительство пришлось приостановить. Однако уполномоченный В. Гущин решил эту проблему. Вероятно, Совету Министров он предъявил те самые аргументы, которые изложил в своем отчете Совету ДРПЦ, а именно, что «жилой дом, который они строят с общежитием и столовой в будущем будет хорошим детским интернатом». В конце 1955 г. это здание было построено. Вскоре также были сооружены прачечная с баней, новые хозпостройки, монастырь был обнесен каменной стеной. В 1957–1959 гг. неподалеку от монастыря был построен еще один двухэтажный дом – квартира для священника и гостиница для паломников. По подсчетам уполномоченного, в 1945–1960 гг. женский монастырь получил из Патриархии на капитальное строительство 1 158 804 руб. Большинство строительных работ было выполнено руками самих монахинь. В Св.–Духовом мужском монастыре до начала 60–ых гг. тоже были улучшены бытовые условия: оборудована новая кухня, проведен водопровод, канализация, построена баня, гараж. В 1952 г. был закончен капитальный ремонт церкви и монастыря, а в 1961 г. церковь была утеплена. При наличии удобных монастырей епархиальная власть заботилась о росте числа насельников. Новых членов регистрировал уполномоченный СДРПЦ, ознакомившись с биографиями кандидатов и собиравший по своим каналам сведения о них. Кандидатуры ранее судимых, окончивших высшие учебные заведения, тех, у кого в семье были члены КПСС, отклонялись. В монастыри Вильнюса в 1946–1961 гг. поступили 6 мужчин, в 1944–1959 гг. – 9 женщин.
* Варвара Баташова (родилась в 1873 г. в Калужской губернии, умерла в 1968 г. в Вильнюсе), в 1921–1968 гг. руководила Вильнюсским Мариинским монастырем. Стала монахиней в 15 лет; с 1900 г. – в Вильнюсском монастыре. В 1915 г. она эвакуировалась в Вохоновский Мариинский монастырь (в Петербургской епархии), там приняла монашеский постриг, в 1918 г. добилась разрешения патриарха Тихона вернуться в Вильнюс. В 1921 г. Св. Синодом Московской патриархии возведена в игуменьи и назначена настоятельницей монастыря. Несколько раз закладывала фундамент монастыря: в 1918 г. в стенах закрытого католического монастыря сестер визиток, а после его потери – при церквях Пресв. Троицы и Св. Александра Невского. После войны из развалин подняла церковь Св. Александра Невского, монастырские здания, позже оберегала общину от нападок советских чиновников и спецслужб, пытавшихся рассеять недоверие и склоки среди сестер. Семь из воспитанных настоятельницей Ниной сестер были назначены игуменьями других женских монастырей.
* * *
Сравнительно стабильная жизнь православных монастырей в Литве закончиласьв 1958 г., когда 16 октября СМ СССР принял постановление № 1159 «О монастырях в СССР». Им отменялись льготы на налоги, запрещалось применение наемного труда, и, самое главное, – Советы Министров союзных республик были обязаны в 6–месячный срок изучить возможности сокращения количества монастырей.21). Это было начало огромной кампании против монастырей: в течение нескольких лет в Советском Союзе были закрыты десятки монастырей, особенно много на Украине, в Молдавии. Церковь лишилась старинных духовных центров. Из 90 обителей, действовавших в Советском Союзе
в середине 50–ых годов, через десять лет осталось только 18. (в европейской части России только один, неподалеку от Москвы, возвращенный Патриархии в 1945 г., в Сибири – ни одного; все остальные монастыри действовали на западной окраине СССР, оккупированной в итоге Второй мировой войны). Большинство из них были ликвидированы с насильственным выселением монахов.
Постановление подтолкнуло власти советской Литвы обложить монастыри налогами и закрыть женский монастырь с его церковью. Необходимость ликвидации монастыря секретариат ЦК КПЛ мотивировал большой диспропорцией католических костелов и православных церквей: в Вильнюсе действовали два православных монастыря и 11 церквей, а в десятки раз более многочисленная католическая община располагала всего лишь 10 костелами. К тому же подчеркивалось, что «весь контингент монахинь – пришлый» (15 из них прибыли из России, 9 – из Белоруссии, 3 – из Украины).
Согласно постановлению СМ Литовской ССР горисполком Вильнюса был обязан помочь монахиням переселиться в другие монастыри, трудоустроить и обеспечить жилплощадью тех, кто захочет остаться в Литве; совместно с министерством соцобеспечения переселить в дома престарелых и дома инвалидов нетрудоспособных сестер и не желающих переезжать в другие монастыри; в течение 10 дней представить Совету Министров предложения по использованию земли и зданий
монастыря. Уполномоченному СДРПЦ было поручено снять с учета монастырскую церковь.
Прошло более года, пока власти решились взяться за выполнение этого постановления. Для монахинь это был период отчаянных попыток сохранить свою обитель. Наставница игуменья Нина напрасно пыталась заручиться защитой архиепископа Литовского Романа (Танга) и Патриарха Московского и всея Руси Алексия (Симанского). За монахинь заступились прихожане, направившие прошения председателю СМ СССР Н. Хрущеву, председателю президиума Верховного Совета Литовской ССР Юстасу Палецкису и председателю президиума Верховного Совета СССР Леониду Брежневу.
Дату закрытия обители откладывали, не зная, как поступить с монахинями. Они не расходились, игнорировали напоминания о трудоустройстве, о расселении по домам для престарелых. Сначала власти хотели часть монахинь поселить в Пюхтицком (Куремяе) монастыре, однако этого не одобрили СМ Эстонской ССР и ЦК КПЭ (т. к. его собирались также ликвидировать). Не зная, за что хвататься, уполномоченный СДРПЦ по Литовской ССР Александр Ефремов даже разослал секретные письма в райкомы КП Белоруссии с просьбой «через оставшихся родственников принять необходимые меры по вызову [монахинь] на родину и приобщению к общественно–полезному труду». В конце концов была принята во внимание договоренность Патриарха Алексия с органами советской власти о том, что в ходе кампании сокращения количества монастырей монахи переводятся в другие обители. В Литве существовал всего один Св.–Духов монастырь, поэтому сестрам был выделен дом на его территории. 24 августа 1960 г. милиция их переселила (в то время их было 28).
Советские чиновники сильно побаивались самой процедуры переселения, потому что во время подобных акций в Советском Союзе не удавалось избежать протестов международных организаций, столкновений с верующими и даже жертв. С приближением дня выселения уполномоченный А. Ефремов попросил на несколько дней командировать в Вильнюс опытного сотрудника СДРПЦ при СМ СССР «для оказания практической помощи и консультаций». О том, что столкновения с верующими казались вероятными, можно судить по списку участников совещания, созванного Вильнюсским горкомом КП Литвы для обсуждения деталей переселения монахинь: в нем приняли участие представители КГБ, милиции, автоинспекции, заместитель министра внутренних дел, заведующий отдела здравоохранения и др. Ответственность за успех акции был вынужден разделить и архиепископ Роман (Танг), телеграммой информировавший председателя СДРПЦ при СМ СССР Владимира Куроедова, что «эвакуация» женщин и имущества прошла аккуратно и спокойно.
Церковь Св. Александра Невского была закрыта и вместе с монастырскими постройками передана в ведение МВД (там вскоре была оборудована колония для трудновоспитуемых несовершеннолетних
девочек). Постановление СМ Литовской ССР о закрытии церкви и монастыря действовало до 15 мая 1989 года, когда та же самая инстанция отменила свое постановление и признала за Мариинской обителью статус самостоятельного существующего монастыря.
После переселения монахинь еще в течение нескольких лет продолжалась упорная борьба по поводу дальнейшего существования и юридического статуса их обители. Монахинь не собирались оставлять в покое; как писал уполномоченный А. Ефремов: «Новая обстановка создает кое–какие возможности для работы с ними активу городских организаций и перспективу вовлечь некоторых из них, особенно молодых, в общественно полезный труд и впоследствии отвлечь их от монастыря». Однако «работу» актива парализовала игуменья Нина. Руководимая ею община и дальше была закрытой, строго соблюдала устав монастырской жизни. Поэтому СДРПЦ при СМ СССР добивался от архиепископа устранения игуменьи, пытаясь окончательно ликвидировать монастырь руками самой Церкви. Архиепископ на устранение игуменьи Нины не соглашался, утверждая, что такое решение не в его компетенции, т. к. она подчиняется только самому Патриарху или Св. Синоду. Патриарх тоже защищал монастырь: «По нашей договоренности с гражданской властью (Советом по делам РПЦ) монастыри не закрываются, а сливаются с другими обителями. А в данном случае монастырь как таковой переселяется из своего помещения в Св.–Духовую обитель. Так что не может быть вопроса о ликвидации его внутреннего положения». Это позволило монастырю некоторое время вести обычный образ жизни: весной 1961 г. игуменья Нина покрыла рясофором четырех послушниц (однако последующий постриг мог быть совершен только в 1968 и 1970 гг.).
Все же руководство епархии было вынуждено поддаться давлению и признать факт закрытия монастыря: архиепископ письменно запретил игуменье Нине «в официальных письмах подписываться «настоятельницей» несуществующего Мариинского женского монастыря». Однако не напрасно это письмо оказалось в деле уполномоченного СДРПЦ: его строгий тон предназначался не столько для призыва к дисциплине со стороны игуменьи, сколько для того, чтобы успокоить уполномоченного. Реальное же положение не изменилось: женский монастырь продолжал свое существование. В новом доме монахини оборудовали часовню. Кроме монашеских послушаний, они производили свечи, шили церковные облачения, занимались вышиванием, работали в Епархиальном управлении и канцелярии, занимались кухней и пр. Позднее, казалось, уполномоченный испробовал все возможности для фактической ликвидации женского монастыря. Были предприняты попытки уничтожить его материально: по требованию СДРПЦ в пользу государственного бюджета в 1963 г. были списаны средства «бывшего» монастыря, однако новым источником существования монахинь стало финансирование, получаемое из мужского монастыря и Епархиального управления. Из обсуждавшихся планов самым разрушительным мог стать замысел превратить монастырь в обыкновенное общежитие: предлагалось здание, в котором поселились сестры, национализировать и передать в ведомство ближайшего домоуправления, а оно по своему усмотрению распределило бы жилплощадь. Продолжались переговоры с уполномоченным по Эстонской ССР о переселении сестер в Пюхтицу. Однако эти планы так и не были реализованы. Развязанная Н. Хрущевым кампания
борьбы с религией не оставила в стороне и мужской Св.–Духов монастырь. Начались нападки на его насельников, «разоблачение» мощей в советской печати. «Многие задают законный вопрос – какое право на существование в нашем обществе имеет этот очаг мракобесия и разврата?», – спрашивал автор одной из статей, опубликованной в газете «Советская Литва». Он, очевидно, был знаком с собранной КГБ информацией о монахах, так как семеро из них обвинил в совершении различных преступлений, начиная с измены Родине и кончая спекуляцией. Конкретные планы по закрытию мужского монастыря власти начали обсуждать весной 1962 г., когда для ознакомления с положением в Литовской ССР прибыла специальная бригада ЦК КПСС. В своих выводах она предлагала бюро ЦК КП Литвы закрыть этот монастырь, церковь Св. Духа передать приходу собора Успения Пресвятой Богородицы (закрыв этот собор), а уполномоченного обязали подготовить «меры» для ликвидации монастыря. Спустя год, весной 1963 г., в Вильнюсском городском комитете КПЛ состоялось совещание по поводу данных «мер». На нем прокуратура и милиция получили указания найти компрометирующие материалы «на отдельных монашествующих граждан» и привлечь их к ответственности. Снижение числа монахов должно было стать предлогом для закрытия монастыря. Оставшихся монахов уполномоченный предлагал переселить в какую-нибудь другую обитель и закрыть монастырскую церковь Св. Духа – по его словам, «свободный доступ к мощам». Все же эти планы не были реализованы. Обитель спасло объединение с женским монастырем (власти так и не решили, куда их переселить) и, видимо, отождествление с административным центром епархии.
После смещения Н. Хрущева осенью 1964 г. накал антирелигиозной борьбы спал, однако опасность монастырям Вильнюса все еще угрожала. Их соединение должностные лица брежневской эпохи трактовали как ошибку. В конце 1965 г. с упразднением СДРПЦ при СМ СССР, дела Православной Церкви перешли в ведомство уполномоченных СДР при СМ СССР по Литовской ССР, которые всегда были крайне недовольны существованием православных монастырей. «Существование
единственного монастыря в столице республики, когда все католические монастыри были закрыты, трудно объяснимо.
Конечно, в республике имеются остатки нелегально действующих католических монастырей, и соответствующие органы постоянно работают, стараясь их ликвидировать /.../. Так религиозные вопросы порой переплетаются с национальными, а это теперь нежелательное явление», – подчеркивал в своих ежегодных отчетах союзной власти уполномоченный СДРК по Литовской ССР, внушая своему начальству мысль о необходимости ликвидировать монастыри или хотя бы переселить монахов в другое место. Не решившись закрыть монастыри, власти пытались их изолировать. Монахиням строго было запрещено принимать какое–либо участие в богослужениях за пределами обители, монахам – служить в приходах. Был ограничен и прием новых иноков, прием послушниц строго запрещен. Так как происходило естественное уменьшение числа монахов, архиереи пытались стабилизировать положение, прося установить их лимит. В 1958 г., когда осталось всего 11 монахов, архиепископ Алексий (Дехтерев) просил установить лимит на 25 человек. «Тогда братии было бы вполне достаточно, чтобы осуществить торжество православия среди моря католиков», – писал он Патриарху. Однако Патриархия была бессильна в решении таких вопросов: письмо передала СДРПЦ при СМ СССР, а он переслал назад в Вильнюс своему уполномоченному, который должен был разузнать мнение «республиканских органов». По инициативе уполномоченного вопрос обсуждался на секретариате ЦК КП Литвы, который поддержал предложение уполномоченного регистрировать не более 12 монахов.
Позднее власти Литвы не соблюдали договоренности по поводу лимита монахов. Милиция г. Вильнюса отказывала в прописке на жительство в монастыре прибывающим монахам даже тогда, когда вопрос об их приеме был согласован с Патриархом и Советом по делам религий при СМ СССР. На это, без сомнения, была директива политической верхушки Литовской ССР. Только тогда, когда в середине 80–ых гг. в обители осталось всего три работоспособных монаха, власти наконец приняли во внимание просьбу епископа Анатолия (Кузнецова) увеличить количество монашествующих. Было принято несколько молодых монахов, окончивших Духовные семинарии и академии. В 80–90–ые гг. в Св.–Духовом монастыре проживало 9–10 монахов, еще несколько служило на приходах. Власти пошли на уступки лишь убедившись, что сам по себе монастырь не исчезнет. Дело в том, что руководство епархии, наконец, нашло способ, как обойти запреты советской власти. Мотивируя тем, что большинство монахов – старики и неработоспособные, оно принимало вольнонаемных на различные хозяйственные работы и для выполнения церковных обязанностей. Во избежание осложнений в монастыре трудоустраивались уже прописанные в Вильнюсе лица. Например, в 1968 г. в монастыре таких было двое, в 1980 – уже 9, в 1988 – 17 человек. Официально они работали дворниками, водителями, сантехниками, швеями, поварихами и пр., но на самом деле эти должности служили только прикрытием монашеского послушания. В 1989 г. выяснилось, что из 17 монахинь 6 поступили в 1970–1988 гг., когда монастырь считался «несуществующим», две – в 1989 г.
Закрытие Св.–Духова монастыря – центра церковной и духовной жизни – для православной епархии Литвы было бы особенно болезненным. Монахи выполняли духовные обязанности и за стенами монастыря: в случае необходимости они замещали священников в городе и направлялись на приходы, где их не было. Монастырь являлся главной опорой небольшой Литовской епархии – в первую очередь, он привлекал к себе юношей со всего СССР. Некоторые из них после полугодовой подготовки становились священниками.
Во–вторых, доходы монастыря помогали решать финансовые проблемы епархии, особенно после уменьшения финансовой помощи со стороны Патриархии. Например, в 1968 г. им было получено почти 74 процентов всех доходов 42 православных приходов в Литве. В 1975 г. получено 98,5 тыс. руб., в 1979–м – уже 267,8 тыс., в 1984–м – почти 388 тыс. рублей. В основном это были пожертвования, денежные переводы из различных уголков СССР. Часть из них шла на покрытие расходов Епархиального управления, на ремонт церквей. Православные обители в советские годы жили под бдительным наблюдением со стороны уполномоченных и органов КГБ, которые постоянно плели интриги, пытаясь поссорить монашествующих, посеять среди них раздоры и недоверие. Каждый год для небольших общин мог стать последним, при постоянном уменьшении числа монастырей в Советском Союзе, непрекращающейся дискредитации их в печати.
Микнишкская (Михновская) община
Кроме зарегистрированных монастырей, в советские годы в Микнишкес (около 30 км. от Вильнюса недалеко от границы с Белоруссией) действовала религиозная община, называемая в те годы «полулегальным православным монастырем». Ее в Микнишкском имении еще в начале 20–ых гг. создал протоиерей Понтий Рупишев (1877–1939). Став священником домовой церкви, он добился того, что три дочери хозяйки имения Анастасии Корецкой в корне изменили свой образ жизни, стали жить строго по уставу Церкви. Впоследствии Микнишкес стали посещать паломники, которые, ознакомившись с укладом жизни общины, духовным руководством протоиерея П. Рупишева, могли стать членами общины. Принимался каждый, даже инвалид, решившийся на очень аскетическую жизнь. В 1936 г. в общине было 150 человек. В 1947 г. в общину, как и перед войной, входили три хутора, она насчитывала 125 членов. С началом коллективизации члены общины приняли устав сельскохозяйственной артели, выбрали из своей среды руководителей и успешно стали вести хозяйство. В Советском Союзе это не было необычным делом: когда в 1918 г. большевики начали закрывать монастыри, реквизировать их имущество, монахи во многих местах образовывали своеобразные трудовые артели или коммуны. Их члены получали доходы от общего хозяйства, жили, сохраняя безбрачие, ежедневно принимали участие в богослужениях, исповедовались в грехах и принимали Святое Причастие. Существование общины стало неразрешимой головоломкой для уполномоченных СДРПЦ и СДРК: они в течение нескольких десятилетий не решались принять радикальные меры. Не было правового основания для роспуска сельхозартели, успешно выполнявшей обязательства перед государством. В 1957 г. у Микнишкской артели было 107 га пахотной земли, 3 трактора, грузовик, 2 автомобиля, 20 лошадей, 60 коров, птице– и свинофермы. В артели никто не пьянствовал, не воровал, поэтому он первенствовал во всем Шальчининкском районе, получая больше прибыли, нежели соседний колхоз, имевший 1700 га земли. Дальновидным шагом было избрание председателем артели инвалида войны Петра Гайдоровича: такие ветераны имели моральный авторитет в глазах советских чиновников. Его заместителем работал Вячеслав Шефалович, член приходской «двадцатки», муж одной из бывших владелиц имения – Марии Корецкой. Жизнь религиозной общины в советские годы была нелегкой: партийные и исполкомовские чиновники преследовали обряды вне церкви, требовали убрать иконы из общественной столовой, не выделяли кредитов, ограничивали возможности купить технику, пытались поставить председателем артели коммуниста и т. д. Не лучшим образом складывались отношения и с епархиальным начальством. По мнению архиепископа Корнилия (Попова), посетившего Микнишкес летом 1947 г. вместе с уполномоченным В. Гущиным, община впала в сектантство. Особенно сурово он осудил культ протоиерея П. Рупышева (его фотографии в церкви, на кладбище и в домах членов общины почитались как иконы, люди верили в чудодейственную целительную силу земли с его могилы).
Интервенция руководства епархии в духовную жизнь общины была очень болезненной. Члены общины бойкотировали богослужения, которые проводил ново назначенный молодой священник Владимир Демичев, пытавшийся претворить в жизнь реформы архиепископа. В конце 1947 г. архиепископ даже закрыл церковь до тех пор, пока члены общины публично не раскаются. Они должны были дать письменное обещание отказаться от религиозного почитания протоиерея П. Рупышева (снять его фотографии, закрыть вход в склеп на его могиле). Строго были наказаны и сестры Корецкие, которые должны были отказаться от неприличествующего мирянам руководства духовной жизнью общины: им на 40 дней было запрещено причащаться. Конфликт вырос до такого масштаба, что архиепископ Корнилий (Попов) попросил Св. Синод обратить особое внимание на опасность, которая грозит православию в Виленщине «со стороны так называемой понтиевщины» и помочь ее уничтожить.
Натянутыми отношениями общины с руководством епархией попыталась воспользоваться советская власть. В начале 1948 г. уполномоченный В. Гущин получил указание Совета по ДРПЦ снять с регистрации Микнишкскую церковь, если архиепископ отлучит приход от Церкви как секту. Такая угроза заставила обе стороны пойти на компромисс: члены общины подписали клятву не почитать протоиерея П. Рупишева как праведника и раскаялись, а архиепископ перевел священника В. Демичева на другой приход. Жизнь общины была реформирована. Хотя ее делегация искала защиты у самого Патриарха, последний действия архиепископа Корнилия (Попова) поддержал.
Последующие 15 лет община жила без особых потрясений. На перемены ЦК КП Литвы решился только в 1963 г., когда по Советскому Союзу прошла кампания по закрытию православных монастырей. По предложению специальной комиссии, созданной ЦК КПЛ, Микнишкская артель в то время была соединена с соседним совхозом (Табаришкес), которому были переданы ее угодья, скот, постройки. Нетрудоспособным членам общины было предложено переселиться в дома для престарелых, а трудоспособные стали работниками совхоза Табаришкес. Священнику было запрещено по будням проводить богослужения, он должен был переселиться в другой «населенный пункт». Только протесты верующих помешали райисполкому закрыть кладбище, на котором располагается Микнишкская церковь (по-видимому, намечено было и ее вскоре закрыть). Члены общины более молодого возраста удостоились особого внимания: их пытались разобщить, трудоустроить в Вильнюсе и пр. Все же попытки властей ликвидировать Микнишкскую общину, уничтожить ее духовное ядро остались бесплодными. Они не решались на откровенное насилие, отнюдь не редкое в практике советской религиозной политики (например, в ночное время были взорваны часовни на католических святых местах, были снесены кресты на Крестовой горе близ Шяуляй, отстранены от управления епархиями и поселены в отдаленных приходах под присмотром КГБ католические епископы). Однако в Микнишкес проживали десятки людей, никто не хотел брать на себя ответственность за их судьбу, не могли также предоставить им другой источник для существования. Ни совхоз, ни руководство республики не были в состоянии продемонстрировать им преимущества «нормального» образа жизни – создать лучшие бытовые условия или отвлечь советскими культурными мероприятиями. Люди начали жаловаться, так как нетрудоспособные лишились элементарных удобств (питания, стирки), а трудоспособные в совхозе получали намного меньший заработок, чем в артели. Осталась в прошлом инспирированная Н. Хрущевым кампания по борьбе с религией, а община продолжала существовать. В 1973 г. в ней проживало около 100 мужчин и женщин. Они и дальше продолжали пользоваться общим имуществом, не открыто, но продолжали отправлять свои религиозные обряды. Поскольку большинство из них были людьми пожилыми, инвалидами (из ста – 71 нетрудоспособный, состоящий на содержании общины), в высших эшелонах власти, очевидно, решили ждать их естественного ухода. За общиной наблюдали, со стороны Шальчининкского райисполкома был установлен контроль за пропиской вновь прибывших на территорию Тургеляй, также была усилена «политико–воспитательная работа». Такая тактика в течение нескольких десятилетий частично оправдалась: в 1997 г. в Микнишкес проживало около 60 человек и не было молодежи.
С восстановлением независимости Литвы в 1990 году, община легализовалась, не афишируя монашеского характера. По своему уставу она является «добровольным, самоуправляемым объединением православных христиан Литвы, созданным для производственной и коммерческой деятельности, основанным на взаимном доверии его членов и добросовестном коллективном труде, осуществляемом путем соединения их добра в совместную общинную собственность».
ГЕННАДИЙ ЛЕВИЦКИЙ
(1964)
Выпускник исторического факультета БГУ. Специализируется на истории Древнего Рима. В своих произведениях опирается только на первоисточники: труды древнеримских и древнегреческих авторов, хроники, летописи, опубликованные результаты археологических раскопок. Помимо документальных исследований древнего мира пишет и художественные исторические романы. Живет и работает в Беларуси. Автор исторических статей и романов – «Византийский путь России», «Поляки и литовцы в армии Наполеона», «Великое княжество Литовское», «Великие князья литовские: Ягайло» и др.
ВЕЛИКИЕ КНЯЗЬЯ ЛИТОВСКИЕ: ЯГАЙЛО
Исторический роман–биография
От автора
Великое княжество Литовское во времена правления Ольгерда (1345 – 1377 гг.), Ягайлы (1377 – 1392 гг.), Витовта (1392 – 1430 гг.) выросло в гигантское по территориальным размерам государство. Северные границы его омывались суровыми водами Балтики, южные – достигали Черного моря. В 14 – 15 веках Литовское государство включало в себя земли нынешних Беларуси, Украины, Литвы и значительную часть собственно русских земель.
Этот интереснейший временной отрезок нашей истории достаточно подробно освящен в трудах русских дореволюционных исследователей: Соловьева С. М., Данилевича В. Е., Брянцева П. Д., Барбашева А. и др., но в художественной литературе героическая эпоха почти не отражена. Читатели увлеченно знакомились с историей Англии, Франции по произведениям А. Дюма, В. Скотта, М. Дрюона и даже не подозревали, что отечественная история может быть не менее занимательна, чем события Столетней войны.
Казалось бы, все вопросы по ВКЛ исчерпаны еще столетие назад. Однако в наши дни интерес к государству, сопоставимому с империей Карла Великого, неожиданно возрос. С распадом СССР историки стран, чьи территории входили в состав ВКЛ, принялись деятельно изучать, казалось бы, давно изученное. Естественно, они пытаются преувеличить роль собственных народов в жизнедеятельности древнего государства.
В результате множества публикаций историков нового направления, которое получило название фолк–хистори, некоторые моменты истории Великого княжества Литовского стали выглядеть чрезвычайно запутанными. Но автор романа не стремился повторять фантастические новейшие теории. Вольное обращение с фактами ведет к утрате доверия к исторической науке в целом, а потому сегодняшний день ставит задачу: вернуть читателю историю такой, какой она была.
Роман написан в форме, близкой к летописанию. Это обусловлено тем, что автор во всем, даже в мелочах, опирался на сведения летописей, хроник, сообщения средневековых путешественников. Почти все действующие лица произведения являются реальными историческими личностями.
В романе нет главного героя. Вернее, их несколько: Ягайло, Дмитрий Донской, хан Мамай, Витовт... Их портреты нарисованы, по возможности, без личных симпатий и антипатий. В то же время герои романа живые, реальные люди, с поступками логичными и не вполне разумными, которые, тем не менее, подтверждаются историческими документами. Историк временами побеждал писателя, но вместе с тем, избранная форма позволяла сделать наиболее полно и реально представить эпоху грандиозных перемен. События происходили настолько знаковые для Восточной Европы, что их невозможно обойти стороной, как невозможно и вместить в рамки традиционного романа.
В некоторых случаях, когда данные разных источников противоречили друг другу, приходилось выбирать оптимальный вариант, руководствуясь интуицией и логикой. Так, например, согласно русским летописям великий князь литовский Ольгерд принял православие и перед смертью постригся в монахи. В немецкой же хронике утверждается, что Ольгерд умер язычником, и его тело сожгли на костре вместе с боевыми лошадьми и прочими жертвоприношениями. Выход был найден, но об этом пусть читатель узнает на страницах книги.
Приверженность документализму не означает, что мы не будем подвергать сомнению спорные исторические моменты. Под влиянием новых публикаций в романе пересмотрено отношение к некоторым историческим личностям и событиям. Так, о рязанском князе Олеге бытовало единодушное мнение как о предателе земли русской. Однако, статья Шахмагонова Ф. «Секретная миссия рязанского князя», а также Надирова А. «Старым повесть, а молодым память», и последующее изучение источников, показали, что нет оснований характеризовать Олега рязанского только с отрицательной стороны.
Произведение охватывает небольшой промежуток времени. Начинается оно со смерти Ольгерда в 1377 году, заканчивается заключением Кревской унии между Великим княжеством Литовским и Польшей летом 1385 года. Однако этот короткий хронологический отрезок отличается обилием событий, имевших исключительное значение, как для Литовского государства, так и для его соседей: Московского княжества, Золотой Орды, Польши, Тевтонского ордена. Междоусобные войны литовских князей после смерти Ольгерда, Куликовская битва и нашествие Тохтамыша, борьба жителей Великого княжества Литовского с крестоносцами, история появления на польском троне юной прекрасной королевы и литовского князя – обо всем этом можно прочесть в романе «Великие князья литовские: Ягайло».
1. Спеши, князь!
Во дворе ярко светило солнце. Весело чирикали неутомимые воробьи, занятые поисками пищи. Медленно катил тележку с бочкой водовоз. Его фигура, склоненная к земле, говорила о том, что бочка наполнена водой. Игривые белокурые девушки развешивали белье на пеньковые веревки. От многочисленных амбаров и поветей к замку и обратно сновали слуги, таская горшки, мешки и прочую утварь. Из крепостных ворот конюхи выводили на пастбище горячих княжеских жеребцов. Жизнь Виленского замка текла обычным руслом.
Косые лучи солнца уже давно проникли в почивальню князя Ягайлы Ольгердовича. Широкими и узкими полосами они пересекали комнату и княжеское ложе, словно подтверждая, что день вступил в свои права. Однако молодой князь не торопился вставать. Будучи человеком немного ленивым, к тому же не обремененным государственными заботами, он любил понежиться в постели из лебяжьего пуха, предаваясь сладостным мечтаниям, воспоминаниям об охоте, пирах и прочих забавах. Едва заметная улыбка, тронувшая уста князя, подтверждала наличие приятных мыслей в данный момент. Будто предчувствуя, что предстоит пережить неспокойный день, юноша не спешил расставаться со столь приятным местом для раздумий.
Но вот в запутанном клубке мыслей молодого князя возник образ отца. Воспоминание о нем согнало приятную улыбку с лица и заставило приподняться в постели. «Надо проведать старика, – подумал он. – Ведь я уже дней пять его не навещал».
Ягайло сбросил одеяло и опустил ноги на мягкую медвежью шкуру, постланную на дубовом полу.
– Богдан! – громко позвал Ягайло.
На звук голоса князя дверь отворилась, вошел человек лет пятидесяти, остановился у порога и низко склонил в почтении голову. Еще мальчиком он был захвачен литовцами во время набега на Волынскую землю и служил Ольгерду. А тот, впоследствии, подарил несчастного раба Ягайле.
– Мне надо умыться, Богдан. Принеси воды, но не слишком холодной.
Холоп получил приказание и поспешил удалиться, а Ягайло поднялся с постели и подошел к окну. Медленно потягиваясь, он раздвинул правой рукой занавесь и ослеп от яркого солнца. Понемногу привыкая к свету палящих лучей, Ягайло начал осматривать замковый двор. За этим занятием и застал его Богдан, вошедший с деревянным ушатом, на две трети наполненным водой. Он поставил ушат на скамью и обратился к господину:
– Вода подана, князь.
– Хорошо, Богдан, – проворчал Ягайло, наблюдавший в это время за девками.
Недовольством в голосе прикрывался конфуз: словно его застали за неблаговидным делом. Впрочем, долго конфузиться перед слугой князю не пристало, и хорошее настроение не замедлило вернуться.
Подойдя к ушату, он запустил туда длинные руки и, черпая ими воду, начал поливать лицо, шею и грудь, обильно орошая брызгами заодно пол, стены, подушку и своего слугу, терпеливо ждавшего новых распоряжений.
– Погода–то, какая, Богдан! – восхищенно воскликнул Ягайло, снимая полотенце с плеча слуги.
– Великолепная, князь, – послушно согласился Богдан.
– Накрой–ка мне завтрак во дворе под липой, ; выразил пожелание Ягайло. ; Да скажи конюшему заседлать коня. Ганко тоже поедет со мной – предупреди его.
– Далече собираешься, князь?
– Не твоего ума дело.
– Да я к тому: оружие и доспехи приготовить тебе или нет? – обиженно произнес слуга.
– Доспехи не надо. При такой жаре я в них к полудню сварюсь, как поросенок в котле. А меч, пожалуй, возьму, – подумав мгновенье добавил Ягайло. – Принеси тот, что полегче – миланской работы.
В следующий момент дверь почивальни распахнулась, и в комнату, тяжело дыша, влетел Войдылло. Лицо его было красным. Со лба, минуя брови, на горящие щеки стекали струйки пота.
Поскольку этот человек будет неоднократно встречаться в нашем повествовании, то следует дать некоторые пояснения. По происхождению Войдылло был холопом. Возможно, он так бы и состарился в этом звании, как Богдан, если бы волею случая или судьбы не попался на глаза великому князю литовскому Ольгерду. Смышленый, подвижный мальчишка понравился князю, и тот взял Войдыллу к себе в услужение.
На первых порах холоп стелил постель Ольгерду, подавал на стол, выполнял мелкие поручения, умея при этом угодить князю. Но, кроме услужливости, Войдылло отличался от прочих слуг глубоким умом и природной смекалкой. Любознательный юноша рано начал интересоваться жизнью княжеского двора и государственными делами. Со временем он стал в курсе всех событий в Литовском княжестве.
Проницательный Ольгерд, умеющий по достоинству оценить человека, увидел в молодом холопе тонкого дипломата, обладающего незаурядным чутьем. Он начал приглашать Войдылло за трапезный стол и спрашивать: как тот поступил бы в различных жизненных ситуациях. И, как правило, мнения по поводу взаимоотношений с друзьями и врагами Литовского государства у великого князя и холопа совпадали. Сначала князь делал это больше из любопытства, чтобы убедиться в правильности своих мыслей, но со временем он начал спрашивать совета у Войдыллы по более сложным вопросам политики, когда и сам затруднялся принять решение. И опять ответ слуги был верным, дельным, и, иногда, единственно приемлемым. Войдылло заменил Ольгерду и княжеский совет, и многочисленных бояр, постоянно пытавшихся направить взор великого князя литовского в нужную им сторону.
Неожиданное возвышение холопа было явно не по душе именитым князьям государства, оставшимся не у дел. В ту пору в Литовском княжестве уже проходило время, когда люди добивались высокого звания благодаря глубокому уму и воинской доблести. И бояре неоднократно пытались опорочить слугу в глазах Ольгерда. Однако Ольгерд, прекрасно понимавший цену лживых доносов своих завистливых подданных, еще больше возвеличил Войдыллу. То ли назло боярам, то ли в знак привязанности к слуге, а может по своей прихоти, Ольгерд отдал Войдылле город Лиду.
Получив удел, Войдылло не покинул могущественного покровителя, а по-прежнему оставался верным его слугою. А город Лиду он поручил заботам старшего брата.
И вот, этого человека, в крайне возбужденном состоянии, мы видим на пороге почивальни Ягайлы.
– Что случилось Войдылло? У тебя вид затравленного зайца, за которым гналась дюжина борзых, – удивился Ягайло, встревоженный внезапным появлением любимчика отца, успевшего стать и его другом.
– Беда князь, – с трудом выдавил Войдылло, хватая воздух, как выброшенная на берег рыба.
– Что с отцом!? Умер?.. – теряясь в догадках, закричал Ягайло.
– Он жив. Хотелось бы тебя утешить, князь, но дела твоего отца и моего благодетеля совсем плохи. Видно, сегодняшнего дня он не переживет. Предчувствуя кончину, великий князь велел созвать в свою суровую обитель потомков Гедимина; всех, кто в данный момент находится в Вильно или его окрестностях. Ольгерд желает попрощаться и объявить последнюю волю.
Лицо Ягайлы застыло от такой речи княжеского любимца, зрачки глаз расширились, а руки судорожно сжали штаны, которые он собрался, было, одевать. Потом князь вдруг набросился на бедного Богдана, и без того стоявшего ни живым, ни мертвым:
– Что стоишь, скотина безмозглая!? Бегом найди Ганко. И чтоб, когда я выйду, оседланные лошади ждали под башней, а врата были распахнуты.
Немолодой холоп вылетел из комнаты со скоростью выпущенной из арбалета стрелы, а Ягайло вновь обратился к Войдылле:
– У кого из князей ты был?
– Ты первый, кому я передал повеление Ольгерда. Не знаю, как быть, – после недолгих раздумий произнес Войдылло. – Когда утром я скакал к нашему господину, мне повстречался князь Андрей Полоцкий со сворой борзых и толпой загонщиков. Наверное, он поехал охотиться к дальним озерам. Нелегко будет его найти.
– Действительно, мы его не найдем, – при этих словах князь многозначительно посмотрел на Войдыллу, продолжая натягивать на правую ногу короткий остроносый сапог с небольшим каблуком – новинку немецких ремесленников. – Послушай, Войдылло, а может, великий князь не так плох, как ты утверждаешь? Дней пять назад я видел его крепким стариком, и он вовсе не собирался умирать. Отец тогда еще встал и проводил меня до двери.
– Не обольщайся надеждами, Ягайло. Ты же знаешь: князь Ольгерд никогда не ошибается. И если он сказал, что умрет сегодня, значит, так оно и будет. Спеши князь, если хочешь успеть попрощаться с отцом и выслушать его последнюю волю.
– Да. Ты прав, Войдылло. Отец никогда не ошибался.
– Я с твоего позволения зайду к великой княгине и князю Кейстуту.
– Да–да, конечно. Ступай, друг мой.
Войдылло вышел, а следом за ним спустился по лестнице и Ягайло. На ходу он застегивал легкий кафтан. Распахнув со скрипом дверь, князь наткнулся на Богдана. Слуга держал в руках широкий пояс с узорчатой пряжкой. На червонном золоте ее играли кровавые рубины, разбуженные солнечным светом. Через определенный промежуток красивые каменья, вставленные в серебряные окна, слегка покрытые чернью, сопровождали пояс по всей длине. Над поясом высилась рукоять легкого меча, которая заканчивалась золотым изображением свирепого льва. Глаза льва светились драгоценными камнями редкой красоты.
Ягайло любил красивое, дорогое оружие, большей частью бесполезное в бою. Князь принялся застегивать пояс поверх кафтана, а слуга между тем поддерживал меч, прикрепленный к поясу серебряными цепями.
В это время тяжелая дверь вторично распахнулась. На выложенную камнем дорожку ступил богатырь в русской кольчуге из массивных колец. Несмотря на его гигантский рост и широкий размах плеч, лицо воина казалось совсем юным. По крайней мере, можно было с уверенностью сказать, что юноше не более двадцати лет.
– Ганко, зачем ты напялил это железо? – вместо приветствия спросил Ягайло.
Тяжелая кольчуга была одета явно не ко времени. Однако Ганко слишком долго копил на нее деньги и только вчера позволил себе дорогостоящую покупку. Как малый ребенок он искоса любовался своим приобретением, поглаживал руками и даже не замечал, что светит солнце, а кольчуга весит почти три пуда.
– Она мне милее, князь, чем рубашка, вышитая руками прекрасной Ружанки, – с улыбкой признался богатырь, еще ничего не ведавший о визите Войдыллы. Богдан умел хранить господские тайны, ибо знал, что за каждое лишнее слово придется платить исхлестанной плетью спиной, а возможно и головой.
Ганко довольно скоро понял, что князю не до шуток, и принялся молча одевать островерхий шлем с прикрепленной к нему бармицей из мелких круглопроволочных колец.
– Поехали, Ганко, – с этими словами Ягайло вскочил на гнедого жеребца.
Придерживая одной рукой меч, Ганко взобрался на рослого тяжеловоза, который при этом самопроизвольно подался вперед.
Под провожающий взгляд слуги Ягайло и Ганко выехали из крепости. Ведя на ходу беседу (это было видно по их повернутым друг к другу лицам), оба всадника начали спускаться к Нижнему городу.
Оставим молодых людей в пути, а сами перенесемся в конечную точку их путешествия.
2. Ольгерд
Верстах в двадцати от столицы Литовского княжества, на берегу Вилии расположился монастырь. В нем и находился в монашеском сане бывший глава государства, князь Ольгерд – отец Ягайлы.
Чтобы яснее уразуметь ход нынешних событий, вернемся немного назад и кратко проследим жизненный путь этого человека, поскольку его имя неразрывно связано с историей Великого княжества Литовского.
От отца своего – великого князя Гедимина – Ольгерд получил во владение Крево. Вступив в брак с витебской княжной, у отца которой не было сыновей, он после смерти тестя стал еще и обладателем Витебского княжества. Тем временем, в 1341 году покинул суетный мир Гедимин, а великокняжеский стол перешел к его сыну Евнутию. Последний получил это место не по старшинству, так как был самым младшим из семерых сыновей Гедимина. В составлении завещания немалую роль сыграла его мать – третья жена Гедимина.
Такое положение вещей явно не устраивало остальных князей–Гедиминовичей, и, в особенности, деятельного Ольгерда. Он сговорился со своим братом, трокским князем Кейстутом, свергнуть с литовского трона маменькиного любимчика Евнутия.
В назначенный день Ольгерд не успел подвести войско к литовской столице. Князь Кейстут, видя, что их планы раскрыты и далее медлить нельзя, один решился на приступ Вильна. Сражение окончилось удачно для Кейстута, и город вместе с князем Евнутием оказался в его руках. Когда пришел Ольгерд, то Кейстут сказал ему: «Тебе следует быть великим князем в Вильно, ты старший брат, а я с тобой буду жить заодно». И посадил Ольгерда на великом княжении в Вильно, а все князья принесли ему клятву верности.
Ольгерд и Кейстут были сыновьями Гедимина от второй его жены – русской княжны Ольги. Они вместе росли, воспитывались и были лучшими друзьями. Детской дружбе они остались верны всю последующую жизнь. Братья совместно управляли Великим княжеством Литовским вплоть до смерти старшего из них – Ольгерда.
Ольгерд был прирожденным государственным деятелем, и трудно найти более достойного претендента на великокняжеский трон. По характеристике летописца, он был умен, говорил на разных языках, не любил забав и занимался делами государственными день и ночь, был воздержан, вина, пива, меду и никакого хмельного напитка не пил и от этого приобрел великий разум и смысл, коварством многие земли повоевал и увеличил свое княжество.
Кейстут, несмотря на то, что приходился родным братом Ольгерду, являлся полной его противоположностью. Его доброму сердцу более присуще благородство, чем коварство. В редких случаях Кейстут нарушал свои принципы, но тогда он испытывал неисчислимые муки совести. Свергнутому им же Евнутию, он выхлопотал у Ольгерда Изяславское княжество. Не чуждался Кейстут и мирских забав: он с удовольствием пил с гостями заморское вино и крепкие русские меды.
К достоинствам Кейстута нужно причислить храбрость, отвагу, граничившее с безрассудством. Неоднократно приходилось ему вступать в жестокие схватки с крестоносцами и выходить из них победителем. Однако политик из младшего брата Ольгерда был никудышный, и едва ли он удержался бы на великокняжеском троне, если б его не поддерживала и не ограждала от коварства врагов могучая рука брата. Ольгерд помнил, что Кейстуту он был обязан великокняжеским троном.
Годы их совместного правления, с 1345 по 1377, прошли в военных походах. Все приграничные государства ощутили на себе удары воинственных сыновей Гедимина. Особенно опасен был Ольгерд. Воевал он не столько силой, сколько хитростью и мудростью. Решения свои принимал единолично, и никто не знал, ни свои, ни враги, поля какого княжества будет топтать завтра литовская конница. Ольгерд отличался большой осторожностью, он редко ввязывался в битву, если сомневался в исходе ее в свою пользу. Литовским походам, как правило, предшествовала длительная разведка сил противника, его взаимоотношений с соседними княжествами.
Основным объектом нападений литовцев были русские княжества. Еще в 1341 году Ольгерд появился под Можайском, опустошил окрестности, пожег посад, но самого города взять не смог.
Чтобы разбить своего главного врага – Московское княжество – Ольгерд не гнушался никакими средствами. В 1349 году он послал своего брата Кориада в Золотую Орду с предложением о совместном нападении на Москву. Однако хан Джанибек раскусил коварство литовского князя: разгромленное Московское княжество становилось легкой добычей литовских князей, и хан потерял бы ту огромную дань, которую тогда еще регулярно платила русская земля. Поэтому Джанибек отдал Кориада тому, против кого замышлялся поход – московскому князю Симеону.
Ольгерду ничего не оставалось, как слать посольство с дарами и челобитьем к Симеону. Литовский князь, без лишних эмоций, оценил обстановку и пришел к выводу, что в данный момент выгоднее дружба с московским князем чем война. К тому времени оба брата: Ольгерд и Любарт, женатые и прежде на русских княжнах и овдовевшие, прислали сватов к Симеону просить за себя двух его родственниц. Любарт – племянницу, княжну ростовскую, а Ольгерд – свояченицу, княжну тверскую.
Союз Москвы с Литвою, даже скрепленный двумя браками одновременно, не мог быть прочным. Это была лишь временная вынужденная уступка Ольгерда. Ибо он, стремясь к распространению своей власти на Северо–восточную Русь, понимал, что достичь цели можно только после разгрома Московского княжества. Более того, новая жена Ольгерда не только не способствовала примирению Литвы с Москвой, наоборот, она нашла своему мужу союзника в русских землях, неподвластных Москве.
С конца 60–х годов 14–го века началась длительная борьба между великим князем московским и тверским князем Михаилом Александровичем. Эту вражду, как и недовольство других князей объединительной политикой Дмитрия Ивановича московского, умело использовал Ольгерд. В 1368 году тверской князь обратился к нему за помощью, и Ольгерд не упустил возможности вмешаться в распри соседей. С большой ратью он неожиданно вторгся в пределы русских княжеств, разбил князя Семена Дмитриевича стародубского, потом в Оболенске убил князя Константина Юрьевича, наконец, 21 ноября на реке Тросне разбил московский сторожевой полк и беспрепятственно подошел к Москве.
Три дня стоял Ольгерд под новым московским кремлем, но взять его так и не смог. Отступая, литовцы опустошили окрестности Москвы, забрали в плен бесчисленное множество народа и весь скот, который нашли в окрестных селах. Несмотря на то, что литовцам так и не удалось взять Москву, урон был нанесен ощутимый. Впервые за последние сорок лет, то есть, начиная от первого года княжения Ивана Калиты, Московское княжество испытало неприятельское нашествие.
Новый поход Ольгерд предпринял в 1370 году опять же по просьбе князя Михаила Александровича тверского. Зимою, в рождественский пост, Ольгерд двинулся на Москву с братом Кейстутом, Михаилом тверским и Святославом смоленским. Разорив посад у Волока–Ламского, они 6 декабря осадили Москву. Однако боязнь перед собиравшейся в Перемышле московской ратью заставила Ольгерда снять безуспешную осаду кремля и уйти в свое княжество.
Еще менее удачным был третий поход литовцев на Москву, предпринятый ими в 1372 году. На этот раз Дмитрий московский встретил Ольгерда у Любутска и разбил сторожевой литовский полк. После этого Ольгерд отступил и отказался от продолжения борьбы с Москвой.
Ольгерд пытался подчинить своему влиянию даже такие далекие от Литвы города как Новгород и Псков. В 1346 году он вторгся в новгородские владения и опустошил их по рекам Шелони и Луче.
Крупную победу одержал Ольгерд над татарами при Синих водах. В результате ее Подолия была очищена от татар и укреплены южные границы Великого княжества Литовского.
Активной внешней политике литовских князей мешал Тевтонский орден, обосновавшийся на северо–западных границах Литвы. Ежегодные вторжения немецких рыцарей привели к тому, что территория Литвы, граничащая с государством крестоносцев, на многие десятки верст превратилась в пустыню. Целыми деревнями население Жемайтии* и Аукштайтии** снималось с насиженных мест и искало спасения в центральных районах страны. Но и здесь их часто настигал меч закованного в броню «божьего слуги». Так, в 1346 году вновь избранный великий магистр Ордена Генрих фон Арфберг подошел к Трокам, опустошил их окрестности и разбил в злой сече полки Ольгерда.
Правда, и литовцы, вторгаясь на территорию Ордена, с лихвой платили за разорение своих областей. Успехи сменяли неудачи, и в целом, государство крестоносцев продолжало оставаться дамокловым мечом, висящим над Великим княжеством Литовским.
Неудачно для Литвы шла борьба с Тевтонским орденом и при наследнике Арфберга Винрихе фон Книпроде. В 1360 году Ольгерд, Кейстут и сын последнего Патрикий сошлись с великим магистром на границах литовских: битва продолжалась целый день, и рыцари одержали победу. Более того, Кейстут, сброшенный с лошади, попал в плен и был отвезен в Мальборк – столицу Ордена.
С помощью соотечественника, бывшего слугою в Мальборкском замке, ему удалось бежать к своему зятю, князю Яношу мазовецкому. Вместе с польскими рыцарями Кейстут отомстил немцам, взявши у них два замка и, с добычей возвращался домой. Но, уже вблизи литовской границы, был настигнут крестоносцами, вторично взят в плен, вторично бежал и опять начал готовиться к походу в Пруссию.
Как два ремесленника делали один нож – первый железную основу, второй деревянную ручку, так и Ольгерд с Кейстутом боролись за интересы одного государства – первый, на востоке, второй, на западе. Хотя нередко Кейстут участвовал в походах на русские княжества, а Ольгерд бился с немцами.
На стороне крестоносцев сражались не только немцы, но и многочисленные рыцари–авантюристы из Англии, Шотландии, Прованса, Бургундии, Фландрии, Чехии. В борьбе с ними Кейстут перенял многие западные обычаи и пытался привить их у себя в Литве. С помощью двух орденских братьев–перебежчиков, которые разочаровались в идеалах Ордена, и главное, в том, как эти идеалы тевтоны воплощали в жизнь, а именно, Иоанна Ланцеберга и Фридриха Миссенского, Кейстут устроил в Вильно рыцарский турнир.
Не все получилось так гладко, как хотели устроители турнира: литовские и русские бояре не хотели признавать себя побежденными и, даже сброшенные с лошади, продолжали драться, причем в ход шли камни и палки. По рыцарским обычаям побежденный обязан был отдать победителю коня и все вооружение, на защиту же побежденного литовца вставали все родственники и друзья. В результате победитель оставался ни с чем.
Несмотря на приверженность ко всему новому, Кейстут сохранил в своем сердце верность традициям и обычаям предков и всю жизнь самозабвенно поклонялся литовским деревянным идолам. Религии, взаимоисключающие друг друга, успешно сосуществовали в Великом княжестве Литовском. То был один из феноменов необычного государства.
Впрочем, огромное государство, созданное мечом литовских князей, было далеко не монолитным объединением. Под верховной властью великого князя – господаря, находилось много мелких княжеств, в которых правили местные феодалы. Первоначально они, признав над собой власть господаря, продолжали оставаться полноправными правителями своего княжества. Однако со временем Гедиминовичи оттеснили на задний план потомков местных династий древнерусских князей. Крупные земельные владения на территории Белой Руси и прочих русских княжеств переходили из-под власти удельных князей в управление родственников и приближенных литовского господаря.
Положение в Великом княжестве Литовском было таково, что Ольгерд с Кейстутом вынуждены были править, не вкладывая мечи в ножны. Вся их жизнь прошла в походах и битвах. И невозможно было определить, кто представлял собой большую опасность: правители соседних государств или беспокойные подданные великого князя. По мере сокращения владений русских князей на захваченных литовцами территориях росло их недовольство, обрастая нитями заговоров. Становились опасными и литовцы, получившие за службу крупные земельные владения, когда в их грешные головы ударяла проклятая жажда власти, большей, чем дарованная самим великим князем. И лишь благодаря мудрости Ольгерда вся эта разноликая масса держалась в повиновении.
Ольгерд правил, следуя принципу римских императоров: «Разделяй и властвуй». Великокняжеские земли и владения литовских князей на присоединенных территориях, как правило, располагались между землями русских феодалов. Таким образом, местные династии изолировались друг от друга, и в случае возникновения мятежа не составляло труда разбить их поодиночке.
Три десятка лет непрерывной борьбы не прошли бесследно для Ольгерда. Беспокоили раны, полученные в битвах, да и возраст давал о себе знать. И хотя ум его по-прежнему оставался ясным и чистым, все труднее становилось заниматься государственными делами из–за частых болезней. И на тридцать первом году правления великий князь литовский совершает поступок, удививший многих – уходит в им же построенный монастырь.
Возможно, он решился на этот шаг, чтобы скрыть от людей старческую немощность, характерную для людей такого возраста. Хотя трудно разгадать все поступки этого удивительного человека.
В небольшом и не самом богатом монастыре на живописном берегу Вилии Ольгерд стремился обрести покой, отдохнуть от многочисленных забот – непременных спутниц владыки княжества, которое за время его правления превзошло размерами большинство западных государств.
Иногда Ольгерд в сопровождении монаха покидал обитель и совершал небольшие путешествия по Аукштайтии и Жемайтии. Большая часть его жизни прошла за пределами Литвы, но князь любил свой маленький край лесов и болот, голубых озер и небольших речушек больше огромных и шумных городов Руси, плодородных земель Подолии, Галиции и Волыни, за которые приходилось бороться.
Настоящего покоя не нашел Ольгерд и в монашеской келье. Почти ежедневно к нему приезжали литовские бояре и князья, сыновья, брат Кейстут и жена Ульяна – одни за советом, другие навестить своего отца или родственника, третьи повидать боевого товарища. Таким образом, Ольгерд невольно оставался в курсе всех дел княжества и помимо своей воли продолжал им управлять, давая советы гостям. Да и не смог бы он сам прожить и дня, не думая о государстве, которое создавал и защищал всю жизнь собственными руками. Видно не суждено Ольгерду обрести покой в этом мире.
3. У княжеского ложа
По-прежнему чутким слухом Ольгерд уловил стук копыт приближающихся лошадей. «Наверное, Ягайло спешит, – подумал старый князь. – Удалось Войдылле расшевелить ленивого отрока». Догадку подтвердил вошедший в келью монах:
– Князь Ягайло только что прошел врата обители.
– Хорошо, брат Арсений, проводи его ко мне немедля.
Монах вышел и, спустя некоторое время, молодой князь переступил порог кельи.
Ольгерд встретил сына ласковой улыбкой. Тяжелая болезнь не позволила старику в полной мере испытать радость от встречи с родным человеком. Вымученная улыбка придала лицу Ольгерда несколько жалкое выражение. Хотя слово «жалость» явно не подходило для того, кто заставлял дрожать население всех княжеств, граничащих с Литовским государством.
– Здравствуй, сын мой, – медленно произнес старый князь. – Давненько ты не заезжал ко мне. Никому не нужен жалкий, беспомощный старик, одной ногой стоящий в могиле.
– Отец!.. – вырвалось у Ягайлы. Он бросился к ложу Ольгерда, опустился перед ним на колени и припал щекой к отцовской груди.
– Ладно, сынок, не оправдывайся. Приехал сегодня, и хорошо. Мне легче будет умирать, попрощавшись с тобой... Я слышал стук копыт двух лошадей. Кто тебя сопровождал в пути? Слуга?
– Ганко прибыл со мной, ; пояснил Ягайло. ; Он остался во дворе.
– Брат Арсений, – негромко промолвил Ольгерд, и монах немедленно появился в келье. – Приведи ко мне, брат Арсений, того витязя, что приехал с сыном.
Монах вышел, а Ольгерд дрожащей рукой медленно, с любовью взъерошил волосы Ягайлы и предложил:
– Сядь на скамью, сынок. Ты, верно, устал с дороги.
Спустя немного времени дверь открылась, и в образовавшемся проеме показалось могучее тело Ганко. Голова богатыря осталась вне поля зрения находившихся в келье, так как ее скрывал дверной косяк.
– Входи, входи же, Ганко. Не надо церемоний сегодня, – произнес Ольгерд, видя его нерешительность.
Пригнувшись, Ганко боком протиснулся в келью. Глухой скрежет кольчуги о дерево сопровождал его появление. В левой руке, как игрушку, держал он тяжелый островерхий шлем. Богатырь смущенно поклонился бывшему повелителю и промолвил:
– Приветствую тебя, великий князь.
– Не называй меня, Ганко, великим князем. Пред тобой лежит смиренно ожидающий своей кончины монах – брат Алексей. Как я завидую твоей силе и молодости..., – подавив приступ глухого кашля, продолжал Ольгерд. – Все бы отдал: свое имя, литовский трон, принадлежащие мне земли за то, чтобы опять стать молодым, пусть даже простым воином. Как хорошо, Ганко, просто жить! Наверное, все осознают это по-настоящему лишь в свой смертный час.
Молодость, молодость! Она пролетела в походах и боях, как горячий арабский жеребец, не знающий седла. Кажется, еще вчера я и братья сидели за одним столом с отцом Гедимином, а ведь прошло три с половиной десятка лет, как он покинул этот мир. И братьев иных уж нет на этом свете. Как один день пролетела вся моя жизнь, вся осталась позади, а впереди черта, за которой смерть. Я иду к ней и не могу остановиться, впервые я так бессилен. Перед лицом смерти все равны: и великий князь, правящий многими народами; и смерд, всю жизнь ходивший за сохой; и ремесленник, делающий горшки. От нее невозможно откупиться золотом, против нее бессилен острый меч. Жаль, что ухожу из жизни, многое не успев довести до конца.
– Тебе ли жаловаться, князь, что мало успел совершить в этой жизни! – вдохновенно воскликнул Ганко. – Ты раздвинул границы Литвы до необозримых пределов...
В это время опять вошел монах и, бесцеремонно прервав речь богатыря, обратился к Ольгерду:
– Брат Алексей, к тебе гости: жена, брат и сын, а с ними Войдылло.
– Сын!? Который сын?
– Скиргайло.
– Проводи всех ко мне, брат Алексей.
Первой в келью вошла княгиня Ульяна, жена Ольгерда. На вид ей было лет шестьдесят. Глубокие морщины, избороздившие лицо матери Ягайлы, не сумели полностью уничтожить былую красоту.
За княгиней показался Кейстут. Правой рукой он опирался на трость, расписанную золотом, рукоятка которой была из красного сердолика. И хотя ему перевалило за седьмой десяток, трость старый князь носил больше для важности, чем по необходимости.
Вошедшие следом Скиргайло и Войдылло, несмотря на разность их происхождения, были схожи как братья. Их объединял, прежде всего, одинаковый возраст, да и одевался Войдылло по праву княжеского любимца у портного великих князей литовских.
Почтительно поприветствовав своего бывшего господина, все обступили ложе тесным полукругом. Ганко и Войдылло, соответственно своему положению, встали позади сиятельных гостей Ольгерда. В тесной келье, которую никогда прежде не посещало такое количество людей одновременно, воцарилось молчание. Все, пока еще неосознанно, ждали чего–то важного, что должно исходить из уст Ольгерда.
И старый князь не обманул ожиданий.
– Войдылло, – обратился он к слуге. – Где же мой старший сын, где Андрей Полоцкий? Ты нашел его?
– Господин! Он с рассветом отправился на охоту к дальним озерам. В лучшем случае его можно возвратить только к ночи. Если прикажешь, князь, я немедля приступлю к его поискам.
– Нет, Войдылло. Не надо искать. Боюсь, что ты приведешь Андрея слишком поздно, – в раздумье промолвил Ольгерд, а через мгновенье добавил. – Да и ни к чему искать. Может лучше, что Андрея нет среди вас в эту минуту. Да пошлет бог ему счастливой охоты...
Страшный приступ кашля заставил Ольгерда прекратить речь. Легкие его так зашипели и засвистели, что казалось, еще мгновенье, и они вырвутся из груди. Гости с ужасом и сочувствием глядели на мучения старика. К тому же они были поражены странными словами князя насчет старшего сына. Откашлявшись и отдохнув немного, Ольгерд продолжил речь.
– Как видите, дорогие родственники, смерть моя не за горами. Сегодня меня не будет среди живых, в этом я уверен. И сейчас я хочу вас попросить исполнить мою последнюю просьбу...
– Повелевай, господин наш, мы исполним твои слова в точности, – нетерпеливо прервал его Кейстут.
– Нет, дорогой мой брат, повелевать я не могу, я всего лишь выражаю последнюю просьбу. Ибо вы слышите речь умирающего монаха, и если бы я являлся главою Литовского государства, все равно мое желание должно утверждаться княжеским советом. От этой просьбы зависит, возможно, будущее нашего государства. Так вот... я прошу утвердить моим преемником и соправителем Кейстута одного из моих сыновей.
– Твое желание законно. Долгие годы мы с тобой делили власть, и могущество Литвы неизмеримо выросло за это время. Пусть сыновья продолжат великое дело. Кто твой избранник, Ольгерд?
– Ягайло...
– Супруг мой! Твоими устами говорит небо! – бросилась на колени перед мужем Ульяна и заплакала от радости. Она приложила немало усилий для того, чтобы Ольгерд принял такое решение. – Я так рада за нашего мальчика. Он будет твоим достойным преемником.
– Об этом говорить рано, Ульяна. Достоинство определяется по делам человека, а мы их
еще не видели, – возразил Ольгерд жене. – А что думает Кейстут о моем выборе?
– Клянусь сделать все, чтобы желание твое исполнилось.
– Поддержит ли Скиргайло мою просьбу? – обратился Ольгерд к младшему сыну.
– Я сделаю все, отец, чтобы мой брат был избран на совете великим князем. А впредь обещаю повиноваться ему так же, как повиновался тебе.
– Я ждал от вас этих слов, – удовлетворенно произнес Ольгерд. – А сейчас я прошу покинуть меня наедине с Ягайлом. Брат Арсений позаботится, чтобы для моих самых дорогих гостей накрыли стол.
Оставшись одни, отец с сыном некоторое время без слов смотрели друг на друга. Первым нарушил молчание Ольгерд.
– Ну, вот и все, Ягайло. Всякая жизнь имеет конец – пришел и мой черед навсегда оставить этот мир. Перед смертью я хочу поговорить с тобой в последний раз. Поговорить не как с сыном, а как с великим князем – наследником моей власти.
– Благодарю, отец, за все, что ты сделал для меня. Но зачем ведешь свою речь так, будто знаешь, что сегодня непременно должен умереть. Ты поправишься, отец, и будешь долго жить.
– Не надо меня утешать, Ягайло. Давай поговорим о более важных вещах. Я опасаюсь за твои отношения с князем Андреем Полоцким. Ведь с этого мгновения дружба между вами кончается. Я знаю, что Андрей давно мечтает о троне господаря и, по правде говоря, как старший мой сын, имеет на него больше прав. Возможно, тебе, Ягайло, придется воевать с ним. Он сильный противник, потому что пользуется любовью и поддержкой жителей своего княжества. Грустно мне говорить такие слова, хорошо, что глаза мои не увидят, как брат воюет с братом. Но ты, Ягайло, должен обещать, что сохранишь ему жизнь, если Андрей окажется в твоих руках. Ведь вы оба – мои сыновья, в вас течет одна кровь.
– Клянусь, ни один волос не упадет с головы брата Андрея от моей руки, – промолвил Ягайло, несколько озадаченный предсказаниями отца.
– А может все окончится миром, – без уверенности в голосе произнес Ольгерд и тут же продолжил. – Обучить всем премудростям управления государством я тебя не смогу – этому надо учиться всю жизнь, но несколько советов дам.
Уважай, Ягайло, стоящих ниже тебя, ибо в них твоя опора, щедро награждай их по заслугам. Ибо щедрый князь – отец многим слугам, многие ведь оставляют отца и матерь и к нему приходят. Хорошему господину служа, дослужиться свободы, а злому господину служа, дослужиться еще большего рабства. Ибо щедрый князь, как река, текущая без берегов через дубравы, поит не только людей, но и зверей, а скупой князь – как река в берегах, а берега каменные: нельзя ни самому напиться, ни коня напоить. Князь богат не множеством золота, но множеством воинов, ибо воины золото добудут, а золотом преданных воинов не добыть...
Все труднее говорить Ольгерду. Последние силы он тратит на то, чтобы передать сыну свой жизненный опыт, мудрость, накопленную человечеством.
– Не лишай, Ягайло, хлеба нищего мудрого, не возноси до неба глупого богатого. Ибо нищий мудрый – что золото в грязном сосуде, а богатый да глупый – что шелковая подушка, соломой набитая. Я хочу, Ягайло, чтобы первым советником твоим стал Войдылло, с уважением относись к словам дяди твоего – Кейстута. Помни, что не море топит корабли, но ветры, не огонь раскаляет железо, но поддувание мехами. Так и князь не сам впадает в ошибку, но советчики его вводят. С хорошим советчиком совещаясь, князь высокого стола добудет, а с дурным советчиком и меньшего лишится.
Окружи себя такими людьми как Ганко – готовыми служить не за деньги, а преданными всей душой и сердцем. Помни, Ягайло, что верный друг – защита надежная и княжество укрепленное, друг верный – сокровище духовное, друг верный – дороже золота и камня драгоценного, друг верный – ограда запертая, источник укрытый, в нужное время можно открыть и напиться, друг верный – прибежище и утешенье. Все новое хорошо, но старое – всего лучше и крепче. Никогда не доверяй новым людям, не проверив их. Помни, что волк волка не губит, змея змею не ест, а человек человека погубит.
В трудное время ты возьмешь в свои руки бразды правления. Князья, получившие земли от меня, а также из рук твоего великого деда – Гедимина, укрепились в своих владениях и не желают больше подчиняться власти великого князя. Чтобы привести их в повиновение используй различные средства – от силы до хитрости и обмана. Особо смотри за своими старшими братьями: Владимиром в Киеве, Дмитрием в Брянске. Если не прямо, то тайно, они поддержат Андрея Полоцкого – ведь их объединяет, кроме стремления к власти, еще и то, что они мои сыновья от первой жены – витебской княжны Марии. Но я прошу, Ягайло, не проливать их крови. Я не хочу, чтобы мои сыновья стали братоубийцами...
Наступила пауза. Долгая речь истощила силы старого князя. Он отвернулся от Ягайлы и, подняв глаза вверх, тяжело дышал.
Молодой князь слушал отца, боясь моргнуть и пропустить хотя бы слово. Находясь подле Ольгерда, он был свидетелем многих важных событий, происходивших в княжестве, но не задумывался над их содержанием. И теперь отец открывал ему новый мир – жестокий и противоречивый, но полный надежд и грез. И в этом мире ему, Ягайле, надлежит играть одну из главных ролей.
– Вот и все, сынок. Хотелось бы многое сказать, но силы мои на исходе. Обними меня и иди в трапезную.
– Что мне для тебя сделать, отец? – спросил Ягайло, прильнув щекой к отцовской груди.
– Разве что, пришли брата Арсения с кувшином холодной родниковой воды.
Ягайло исполнил просьбу отца и прошел в трапезную.
В большой комнате за столом, кроме родственников Ягайлы, Ганко и Войдыллы, на дубовом стуле восседал настоятель монастыря – отец Феодосий. За ним стоял молодой монах, по всей видимости, выполнявший обязанности прислуги. Ягайло молча занял свободное место, все присутствующие также хранили угрюмое молчание, изредка нарушаемое звуками передвигаемых блюд.
Все находившееся на столе было выращено руками монахов на огороде, в саду или на скотном дворе. Исключение составляла лишь большая бутыль вина, извлеченная из монастырских подвалов игуменом Феодосием по случаю знатных гостей. Молодой монах услужливо наполнил вином стоявшую перед Ягайлом чашу, и последний большими глотками осушил ее до дна. Затем он принялся с большим аппетитом уплетать ароматно пахнущего цыпленка. Голод и чаша вина брали свое, ведь у Ягайлы со вчерашнего дня не было во рту и маковой росинки.
Отобедав, участники трапезы вышли во двор. Чтобы как-то развлечь гостей, отец Феодосий предложил им осмотреть монастырское хозяйство. Все вышли за ворота и направились к реке. Там, на разбитом огороде, сгорбившиеся монахи пололи грядки с луком, чесноком, репой, морковью. Двое из них ведрами носили воду из реки, чтобы уберечь будущий урожай от палящих лучей небесного светила.
Гости во главе с отцом Феодосием уже приближались к изгороди, как вдруг Войдылло заметил бегущего от монастырских ворот монаха.
– Смотрите, – сказал он, – брат Арсений спешит к нам. Может быть, что–то случилось в монастыре?
Все остановились, а княгиня Ульяна бессознательно сделала несколько шагов навстречу спешившему монаху. Последний, по мере приближения, переходил на шаг и, в конце концов, подошел к ним медленными шагами с низко опущенной головой. Остановившись перед гостями, монах продолжал хранить молчание. Все присутствующие поняли, что вести, принесенные им, были недобрыми.
– Что ты хочешь сообщить нам, брат Арсений? – спросил выведенный из терпения игумен.
– Брат Алексей... скончался..., – тихо выдавил из себя монах.
Слова его как громом поразили всех стоящих, оцепенение и ужас застыли на их лицах. Княгиня Ульяна громко вскрикнула и опрометью бросилась к монастырю. За ней поспешил Кейстут. Он то и дело подносил руку к глазам. За Кейстутом повернули назад все остальные.
Граф МИХАИЛ МУРАВЬЁВ -ВИЛЕНСКИЙ
(1796 —1866)
Видный государственный, общественный и военный деятель Российской империи эпох Николая I и Александра II. В 1810 году поступил в императорский Московский университет на физико-математический факультет. В 1812 году в звании прапорщика свиты его императорского величества по квартирмейстерской части выехал в 1-ю Западную армию Барклая-де-Толли, расположенную в Вильне. Участник Бородинской битвы на батарее Николая Раевского, где был тяжело ранен.
В молодости являлся членом тайных обществ «Священная артель» (1814), «Союз спасения» (1817), «Союз благоденствия», в 1820 году отошёл от революционной деятельности. В январе 1826 года был арестован по делу декабристов и заключён в Петропавловскую крепость, однако вскоре за недостатком улик освобождён.
В должности генерал-полицмейстера, принимал участие в подавлении мятежа в Витебской, Минской и Виленской губерниях во время Польского восстания 1830—1831 годов.
Во время Польского восстания 1863—1864 годов в Северо-Западном крае, применил меры устрашения - публичные казни по отношению к изменившим присяге офицерам армии и к непримиримым участникам восстания, виновным в убийствах мирных жителей «из за недостаточную активность восставать». За период подавления восстания было казнено 128 человек, до 12,5 тысяч участников и активных пособников мятежа, было отправлено в арестантские роты, ссылку и на каторжные работы.
После преобразований Муравьёва, в вереном ему в управление крае, было уменьшено польское-католическое доминирование в общественной, социально-экономической и культурно-просветительной сферах.
ЗАПИСКИ О МЯТЕЖЕ В СЕВЕРО — ЗАПАДНОМ КРАЕ, 1863 г.
I
* * *
В 1863 году, начавшиеся еще с 1861 года, волнения в Западном крае приняли характер вооруженного восстания. Правительство наше, до того времени послаблявшее всем польским проискам и революционным манифестациям, коим сочувствовала и в России вся демократическая партия, устрашилось неминуемых бедственных для России от того последствий.
Маркиз Велиопольский, поставленный еще в июне 1862 г. во главе (гражданского) управления Царства Польского, начал уже терять свое влияние во мнении Государя и вообще Петербургского общества, устрашенного быстрым развитием вооруженного мятежа как в Царстве Польском, так в особенности в Северо-западных губерниях.
Польская революционная партия была покровительствуема Западными европейскими державами, которые, видя слабость нашу и значительное сочувствие высшего общества и вообще демократической русской партии польскому делу, признали возможным настойчиво требовать восстановления Польши.
Правительство наше, устрашенное совершающимися в Царстве и в Западных губерниях событиями, угрожаемое опасностью от европейских держав, долго еще колебалось предпринимать решительные меры к укрощению мятежа. В Царстве Польском мятеж возрастал ежедневно. В Литовских губерниях генерал-губернатор Назимов, человек (недалекий) и слабый, но пользовавшийся полным доверием Государя и личною даже привязанностью его, при всей своей добросовестности, не понимал положения края и не находил никаких разумных средств к подавлению мятежа.
Впрочем, надо в оправдание его сказать, что направление, даваемое из Петербурга, преимущественно министром внутренних дел, также шефом жандармов князем Долгоруковым и министром иностранных дел, не давало ему возможности действовать твердо и решительно. Ибо первые два заботились только о том, как примириться с поляками и склонить их к снисхождению к России разными уступками, которые, как известно, еще более возрождали в них самоуверенность в успехе, а последний, кн. Горчаков, разделяя систему действий Валуева, кн. Долгорукова и Велиопольского, (который овладел почти всеми правительственными умами в Петербурге, в последнюю бытность свою в столице), страшился еще угроз Западных держав, которые настойчиво требовали признания независимости Польши в пределах 1772 г. Государь колебался, хотя и чувствовал необходимость решительных мер. Из Варшавы прибыла депутация (?!)Замойского, который на аудиенции у Государя настойчиво требовал автономии Польши и восстановления ее в пределах 1772 года.
Страх правительства нашего был так велик, что Замойского приняли и выслушали весьма милостиво, хотя не согласились на его предложения; но и не смели подвергнуть его ответственности и отпустили с обязательством лишь ехать за границу и не возвращаться в Царство.
Замойский, по прибытии в Париж, огласил слабость и колеблемость нашего правительства…
В Петербурге, в начале марта месяца 1863 г., князь Горчаков склонил Государя к изданию манифеста об амнистии всех поляков, которые положат оружие к 1-му маю. Мера эта послужила к вящему поощрению их к мятежу. Они увидели из нее страх, обуявший наше правительство, и западные державы еще более стали настаивать на исполнении прежних их требований на счет Польши. Дела в Царстве Польском и Западном крае более и более запутывались и усложнялись: насилия, грабежи, неистовства, производимые мятежными шайками над русскими, захваченными везде врасплох, увеличивали обуявший наши правительственные лица страх.
Они боялись уже не за Литву, а за Петербург и за себя, они страшились всеобщего развития демократических начал: в Петербурге во второй половине апреля 1863 г. между главными правительственными деятелями была общая паника. События под Динабургом т. е. разграбление графом Плятером транспорта с оружием, до того устрашили Петербург, что по железной дороге был послан уланский полк для усмирения ничтожной этой шайки, с которой не могли справиться местные власти, потому что само высшее правительство не принимало на месте никаких мер; министерство внутренних дел и жандармская часть вполне бездействовали.
Надо заметить, что восстание Динабургское было перетолковано поляками, имевшими большое влияние на Петербургские власти, совсем иначе, чем было. Жандармерия уверяла, что это есть бунт раскольников против помещиков, что это предвещает резню, бывшую в Галиции в 1848 г., что Плятеры, Моли и прочие помещики совершенно покойны и нет никакого заговора против правительства. Виленский окружной жандармский генерал Гильдебранд, в душе поляк, и имевший много родных в Динабургском и Режицком уездах, всеми средствами старался уверить, что в крае нет мятежа и что надобно смирить старообрядцев, которые грабят мызы помещичьи. Князь Долгоруков уверил в этом Государя и 16-го числа испросил высочайшее повеление отправить туда войско и генерала для усмирения старообрядцев, которые управлялись министерством государственных имуществ, и известил о том министра Зеленого.
Ген.-адъют. Зеленый, знавший превратное толкование этого дела со стороны жандармов, ввечеру 16-го апреля отправился к Государю, объяснил ему настоящее положение дела и испросил отмену посылки особого генерала от шефа жандармов и разрешение о предоставлении ему, министру государственных имуществ, прекратить тамошние беспорядки без вмешательства жандармов, для чего и послан был им служивший в министерстве ген.-лейтен. Длотовский, с предоставлением ему прав военного начальника той местности. Генерал Длотовский, по прибытии в Динабург, обнаружил настоящее положение дел, весь заговор тамошних помещиков и развивавшийся мятеж во всех соседних уездах, как в Витебской, так и в Виленской губерниях, причем принял меры к охранению крепости Динабурга, в которой все управление было в руках польских чиновников и почти не было для охранения оной войск, кроме одного резервного батальона и прибывающих для комплектования его рекрутов. Динабург не был взят мятежниками по собственному их бессмыслию, ибо не дождавшись предназначенного ими дня для взятия его (что было сделать весьма легко), гр. Плятер, со своими сообщниками, семью днями ранее кинулся на транспорт и тем обнаружился их замысел и вооруженный мятеж. Старообрядцы, ненавидящие поляков, давно видели их приготовления к восстанию и при первом покушении Плятера все вооружились, отбили транспорт, рассеяли шайку и взяли самого Плятера. Не ограничиваясь сим, старообрядцы отправились по Динабургскому и Режицкому уездам укрощать мятеж и тем самым отняли возможность сформироваться собиравшимся мятежным бандам. Поляки испугались, в особенности помещики, ибо увидели, что все их замыслы уничтожены одними старообрядцами, которые, за неимением войск, сами усмирили мятеж в Динабургском уезде. Вот причина всех возгласов, бывших в Петербурге, против старообрядцев, которые подверглись бы страшному гонению от нашего правительства за исполнение ими верноподданнической присяги. Таково было настроение Петербургского управления. Генерал Зеленый первый показал необходимость принять решительные меры против мятежа и противодействовать петербургским деятелям.
17-го апреля 1863 г., в день рождения Государя, я был на малом выходе в церкви; там только и говорили о Динабургском происшествии. Государь подошел ко мне и спросил: «Слышали ли вы, что случилось в Динабурге?» Я отвечал его величеству, что слышал и что этого ожидать надо было не только в Динабурге, но и везде в Западных губерниях, и в особенности в Ковенской (надо заметить, что до апреля месяца Ковенский губернатор и Виленский генерал-губернатор уверяли, что в Самогитии все спокойно и никаких нет приготовлений к мятежу, тогда как там было все его основание). Государь отвечал мне, что «послал туда полк и надеется, что все будет прекращено». Я же старался его уверить в противном, прибавив, что уже более 30-ти лет знаю тот край и что те фамилии, которые замешаны в Динабургском деле, участвовали и в мятеже 1831 года. Тем и прекратился разговор мой с Государем.
Между тем восстание европейских держав против нас увеличилось; по-видимому, готовились грозные силы и в особенности во Франции, где польские революционеры с необыкновенным успехом вооружали общее мнение против нас. Правительство наше готовилось к отпору.
Войска наши были в самом неустроенном положении и только что формировались из кадров. Батальоны, квартировавшие в Западном крае, наполнялись рекрутами, которые в апреле месяце едва прибывали в оные и не были ни вооружены, ни одеты. В Литве стояли одни только: 1-я пехотная и 1-я кавалерийская дивизии, с которыми можно было предпринять войну; остальные же едва только могли бороться с мятежными бандами. Правительство вынуждено было отправить в Литву 2-ю гвардейскую пехотную дивизию, потому что там не было войск, и на случай войны с Европой нельзя было дать отпора.
В виду европейского напора и могущих быть военных действий, в апреле месяце 1863 г., вызван был сюда (в Петербург) брат мой ген.-адъют. Николай Николаевич для совещания о защите всего прибрежья от Свеаборга, в Финляндии, до границ Пруссии.
II
25-го апреля 1863 г. брат мой был у Государя, и, как я после узнал, Государь был очень расстроен полученными из Литвы сведениями. Я ожидал с нетерпением возвращения брата от Государя, чтобы узнать о ходе дел на Западе, как вдруг приезжает от Государя фельдъегерь с приглашением меня к нему. Я немедленно отправился во дворец и нашел в аванзале Государя одного министра иностранных дел, кн. Горчакова, очень смущенного. Я у него спросил, не знает ли он, зачем Государь меня потребовал и кто теперь у Государя? Он отвечал, что у его величества еще мой брат и что Государю угодно со мной поговорить о делах Западных губерний. Не прошло пяти минут, брат вышел от Государя и сказал, что Государь меня требует (ему Государь объявил о своем намерении на счет меня).
Взойдя к Государю, я его нашел весьма смущенным. Он мне рассказывал о положении Литвы и Царства Польского, обо всех своих опасениях относительно возможности удержать за нами Литву, в особенности при европейской войне, которую должно ожидать после сделанных нам угроз Франциею и Англиею. При этом его величество сказал, что имеет до меня просьбу, чтобы я принял на себя управление Северо-Западным краем, с командованием всеми войсками, в нем расположенными, и с присоединением к четырем губерниям Виленского генерал-губернаторства двух Белорусских; он надеется, что я прекращу мятеж и приведу там все в надлежащий порядок; что он даст мне все полные права действовать по усмотрению надобности, и что от меня будет зависеть, по укрощении мятежа, ежели пожелаю, или оставаться там генерал-губернатором, или возвратиться.
Предложение Государя было для меня совершенно неожиданно. Мне и в мысль не приходило, что я буду послан в Литву, а в особенности когда, оставляя министерство, я видел нерасположение Государя… На предложение Государя я отвечал, что, как русскому, было бы бесчестно мне отказываться от исполнения возлагаемой ныне на меня его величеством обязанности: всякий русский должен жертвовать собою для пользы отечества, и потому я беспрекословно принимаю на себя эту трудную обязанность генерал-губернатора в том краю; что от его величества будет зависеть приказать мне оставаться там столько времени, сколько он найдет это нужным, но что вместе с тем прошу полного со стороны его величества доверия, ибо в противном случае не может быть никакого успеха. Я с удовольствием готов собою жертвовать для пользы и блага России: но с тем вместе желаю, чтобы мне были даны и все средства к выполнению возлагаемой на меня обязанности, и, главнее всего, условиться предварительно в системе действий; при чем я сказал его величеству, что нахожу действия по управлению Царством Польским вовсе несоответственными настоящим обстоятельствам; необходимо, чтобы как в Западных губерниях, так и в Царстве была одна система, т. е. строгое преследование крамолы и мятежа, возвышение достоинства русской национальности и самого духа в войске, которое теперь негодует оттого, что оно, будучи постоянно оскорбляемо поляками, не имело даже права противодействовать их буйству; что необходимо дать решительный отпор иностранным державам, которые будут всеми средствами опорочивать предлагаемую мною систему строгого преследования мятежа и польского революционного духа; что необходимо, дабы и министры Его Величества были проникнуты тою же системою и теми же мыслями, ибо, в противном случае, не может быть успеха в действиях на местах.
Все это, совокупно взятое, заставляет меня просить его величество еще раз обсудить, не найдет ли он другое лицо для выполнения возлагаемого теперь на меня поручения, система действий которого привлекала бы к себе более расположения Европы и петербургских правительственных лиц. Я вперед знаю, что система моих действий не будет нравиться; но я от нее отступить не могу и заявляю вперед, ибо знаю довольно народ польский и уверен, что уступчивостью и послаблениями мы только ухудшим дело, а единственно мерами строгой справедливости и преследования крамолы мы можем восстановить спокойствие в крае. При этом я выразил его величеству мое убеждение, что край тот искони русский, что мы сами его ополячили, и что опыт 1831 г. нам не послужил в пользу и что теперь надо решительно подавить мятеж и уничтожить крамолу и восстановить русскую народность и православие в крае. Говоря о политическом и нравственном положении края, я ссылался его величеству на приобретенный мною опыт в распознании польского характера и враждебных его против России направлений; что в бытность мою в том крае, т. е. в Витебске – вице-губернатором, в Могилеве и в Гродне – губернатором, и находившись во время всего похода 1831 года в Литве при главнокомандующем, графе Толстом, который вверил мне все распоряжения по гражданской части во время мятежа, я мог узнать, как тот край, так и революционные замыслы и польские крамолы.
На все это Государь мне ответствовал, что он меня благодарит за самоотвержение и готовность принять эту трудную обузу, что он вполне разделяет мой образ мыслей, предлагаемую систему и от оной не отступит.
Весь этот разговор с Государем был так неожидан, что когда мне Государь сказал, что поэтому можно отдать в приказах о назначении меня генерал-губернатором, я просил его еще повременить и приказать своим министрам со мною объясниться по делам Западных губерний, дабы я мог разъяснить им мой взгляд на управление тамошним краем, ибо я должен быть уверен, что и министры будут мне во всем содействовать. Государь на это согласился и сказал: «Я поручаю вам объясниться по этому делу, в виде комитета, с кн. Долгоруковым, военным министром Милютиным, министром государственных имуществ Зеленым и министром внутренних дел Валуевым. Но прошу вас только ускорить этим, ибо время не терпит. По окончании с ними соглашения, вы мне напишите, и я вас тотчас призову для окончательных мероположений».
Во исполнение высочайшей воли, 27-го числа апреля 1863 г. мы окончили совещание. Министры все были со мною согласны на словах, хотя видимо было, что кн. Долгоруков и Валуев колебались; но видя трудность положения дел, вынуждены были согласиться, ибо, как я выше сказал, страх обуял их всех.
28-го числа апреля я был уже у Государя, объявил ему соглашение с министрами и представил Его Величеству некоторые вопросы по управлению с расширением прав действия; на все мои предположения Государь изволил согласиться. Но вслед за тем я увидел уже возрождавшееся противодействие со стороны Валуева и Долгорукова. Им не нравились испрошенные мною права по управлению.
30-го апреля я опять был у Государя и заметил уже в нем некоторую холодность, так что я вынужден был повторить ему, что не лучше ли послать другого в Западные губернии.
Государь прогневался и сказал:
«Я однажды высказал свои убеждения и не намерен их повторять».
А когда я ему сказал, что его министры не совсем разделяют его убеждения, то он мне с некоторою грубостью отвечал: «Это не правда». Тогда я встал и сказал его величеству: «Найдите другого вместо меня».
Государь взял меня тогда за руку и просил извинения в неправильном выражении, которое вырвалось, как он говорил, невольным образом. Я сказал Государю, что неправды не говорю и еще раз повторил: «Найдите другого, который вашему величеству будет говорить правду».
Тогда Государь меня обнял, просил еще раз извинения и чтобы я навсегда это забыл, что такой у него «дурной характер, иногда высказывает против его желания не должное слово». Мы примирились, и Государь спросил только: «Итак, я могу отдать в приказах о вашем назначении?»
Я отвечал, что «когда и как будет угодно вашему величеству. Я согласен и сделаю все, что могу для исполнения этого важного возлагаемого на меня поручения. Я служу России и готов жертвовать собою для нее и для вашего величества. Прошу только не оставлять жены и дочери».
Мы обнялись с Государем и расстались очень дружелюбно; но, может быть, на сердце у него что и осталось. При сем Государь мне повторил, что он желал бы, чтобы я скоро ехал, что дела в Литве очень плохи, что Назимов просит поскорее его сменить. Я просил у Государя, по крайней мере, неделю времени, чтобы приготовиться, собрать людей и вообще русских деятелей, ибо мне одному делать там нечего, а в особенности желал я устроить лучшее управление в Белоруссии прежде, чем прибуду в Вильну, откуда было бы уже трудно распоряжаться, по случаю прекращения всех внутренних сообщений мятежными шайками.
1-го мая 1863 г. отдано было в приказе о назначении меня генерал-губернатором шести Северо-Западных губерний. До 12-го мая я оставался в Петербурге, приискивая людей на службу, входил в сношения с министрами на счет различных мероположений, кои я признавал необходимыми, как в отношении гражданского, так и военного устройства; был несколько раз у Государя в Царском Селе с докладами.
Перед отъездом представился и императрице, которая была в большом смущении о положении дел в Царстве и Западных губерниях. Она благодарила меня за решимость и самоотвержение и, между прочим, объясняя трудность положения дел и о напоре против нас западных держав, сказала: «Если бы мы могли удержать за собою хотя Литву», а о Царстве Польском не было уже и речи, – вот в каком расположении были тогда сами царственные лица.
12-го мая, помолившись в Казанском Соборе, в 10 часов вечера, я отправился по железной дороге в гор. Вильну. Грустна была разлука с женою и с детьми. Меня провожали брат Николай Николаевич (Муравьев-Карский), Зеленой и многие другие.
III
Я, скрепя сердце, расстался со всеми, полагая одну надежду на помощь Божью, ибо я видел, что в Петербурге не будет мне никакой опоры; в крае я также не мог ожидать ничего благоприятного, ибо все шесть губерний были охвачены пламенем мятежа; правительственной власти нигде уже не существовало; войска наши сосредоточивались только в городах, откуда делались экспедиции, как на Кавказе в горы; все же деревни, села и леса были в руках мятежников. Русских людей почти нигде не было, ибо все гражданские должности были заняты поляками. Везде кипел мятеж и ненависть и презрение к нам, к русской власти и правительству; над распоряжениями генерал-губернатора смеялись, и никто их не исполнял. У мятежников были везде, даже в самой Вильне, революционные начальники; в уездных городах окружные и парафяльные; в губернских городах целые полные гражданские управления, министры, военные революционные трибуналы, полиция и жандармы, словом, целая организация, которая беспрепятственно, но везде действовала, собирала шайки, образовывала в некоторых местах даже регулярное войско, вооружала, продовольствовала, собирала подати на мятеж, и все это делалось гласно для всего польского населения и оставалось тайною только для одного нашего правительства. Надо было со всем этим бороться, а с тем вместе и уничтожать вооруженный мятеж, который более всего занимал правительство. Генерал-губернатор ничего этого не видал; русские власти чувствовали только свое бессилие и вообще презрение к ним поляков, ознаменовавшееся всевозможными дерзостями и неуважением даже к самому войску, которому приказано было все терпеть и переносить с самоотвержением; так все это переносили русские, и даже само семейство генерал-губернатора было почти оплевано поляками.
В таком безвыходном положении находился край, когда я прибыл в Вильну 14-го мая 1863 г., к 3 часам пополудни.
Дорогою я остановился ночевать в Динабурге с 13-го на 14-е число мая. Я был болен и притом крепко устал. Мне необходимо было видеть также власти динабургские, чтоб узнать о положении края, ибо в Петербурге ничего не знали. Генерал Длотовский мне подробно изложил все бедственное положение гражданского и военного управления. Я здесь еще более удостоверился в необходимости принять строгие и решительные меры, ибо мятеж разгорался, поляки были уверены в успехе и уверили в том все население, так что даже русские старожилы в том крае считали дело потерянным и убеждены были, что мы будем вынуждены уступить требованиям поляков, желавших присоединения к независимой Польше наших западных губерний. Никто не верил, что правительство решится на какие-либо меры, не согласные с намерениями западных держав, и что оно уступит необходимости, т. е., что оно признает законность польских притязаний о восстановлении Польши в ее прежних пределах. Мне надо было на первых порах рассеять польскую дурь и возродить в русских и в войске уверенность в непоколебимости предпринимаемых правительством мер. Словом, надобно было восстановить правительственную власть и доверие к оной – без этого ничего нельзя было делать. Задача трудная, но я, решившись на все самопожертвования, как материальные, так и моральные, с полным упованием на Бога, взялся за дело.
В Динабурге я сделал все необходимые распоряжения для охранения его от мятежных покушений и, призвав предводителя дворянства и бывших в городе дворян, громогласно, в присутствии всех военных и гражданских чинов, высказал им свой взгляд на дело и ту систему, которой буду руководиться в моих действиях. Чтобы выказать свою решимость действовать не на словах, а на деле, я тут же приказал отдать под строгий надзор полиции предводителя дворянства, который явным образом показывал уверенность, что польское дело останется торжествующим. Это был двоюродный брат того Плятера, который напал на транспорт с оружием и впоследствии был расстрелян. Но моим словам еще мало верили, ибо в продолжение почти десяти лет не было никакого управления и власти в крае, и поляки везде господствовали, так что даже войска были наполнены офицерами польского происхождения, бывшими по большей части в заговоре и многие из них ушли в лес для формирования шаек. Римско-католическое духовенство было везде во главе польской пропаганды, раздувало мятеж и внушало это всем от мала до велика даже и на исповеди. Усмотрев в Динабурге, что главнейшие силы мятежников совокупляются в лесах за Двиною, в Новоалександровском и Дисненском уездах, я присоединил эти два уезда к району действий генерала Длотовского.
В Вильне я был принят генерал-губернатором очень радушно, он угостил обедом меня со всем штабом (прибывшими из Петербурга военными и гражданскими чиновниками). Назимов, по-видимому, был доволен моим приездом, ибо действительно находился в безвыходном положении; он не знал и не понимал ни края, ни обстоятельств, среди которых находился, и видел только, что все идет очень дурно; был крайне недоволен петербургскими властями и в особенности министром внутренних дел, которому неоднократно писал о необходимости изменить систему уступчивости и, так называемой, легальности, которыми…… хотела побороть мятеж. Назимов не мог мне ничего рассказать о положении края и, после обеда, провожая меня наверх в мой кабинет, пригласил только зайти в церковь посмотреть изготовленные им ризницы, разложенные нарочно для показа на столах, и потом объяснил только, что около дома все посадки кустарников сделаны его женою. В отношении края он ничего не мог указать, кроме реляций, получаемых ежедневно от военных начальников о встрече с мятежниками, в которых они выставляли блистательные победы над огромными будто бы бандами мятежников, тогда как большей частью шайки эти были самые ничтожные и редко превосходили 300 – 500 человек. Об секретной же организации мятежа Назимов и понятия не имел; когда же я у него спросил, какие он имеет средства для секретных дознаний о мятеже, то он объяснил мне, что поручает их своему племяннику Мясоедову, которого и рекомендовал для этого и еще одного известного……еврея, подрядчика Алпатова.
Я был весьма затруднен пребыванием Назимова в Вильне, тем более, что от него узнать ничего не мог, и был очень доволен, узнав, что он чрез два дня уедет, ибо он только мне мешал пустыми рассказами и просьбами протекций разным чиновникам.
14-го мая 1863 г. я телеграфировал Государю о том, что вступил в должность, а 15-го числа сделал общий прием чиновников, духовенства и вообще всех сословий в Вильне; но перед этим ездил к митрополиту Иосифу (Семашко), вместе с Назимовым, и помолиться Богу в Николаевский собор, где нашел убитого гвардейского солдата, окруженного товарищами своими, ожидавшими прибытия священника для панихиды; – это первое явление произвело на меня весьма грустное впечатление. Возвратившись домой, я застал уже залы дворца наполненными.
Военные встретили меня с большим радушием и радостью, особенно гвардейцы 2-й пехотной дивизии, ибо они уверены были, что с моим прибытием изменится система управления и поляки, дотоле горделивые и дозволявшие себе всевозможные грубости и невежливости при встрече с русскими, скоро смирятся.
Гражданские чины, кроме русских, бывших в небольшом числе, встретили меня с видимым неудовольствием, а в особенности предводители дворянства и городское общество, преимущественно католическое. Евреи же играли двусмысленную роль и выказывали будто бы радость, но это было притворно, ибо они везде тайно содействовали мятежу и даже помогали оному деньгами. Римско-католическое духовенство было принято мною в особой зале, и на лицах, и из разговоров их, в особенности же епископа Красинского, заметна была полная уверенность, что я не успею подавить мятеж. Я всем представлявшимся высказал предназначенную себе систему действий, т. е. строгое и справедливое преследование мятежа и крамолы, не взирая ни на какия лица, и потому выражал надежду найти в них самых усердных помощников, причем советовал тем, которые не разделяют этих убеждений, оставить службу; ибо в противном случае я сам немедленно их от оной уволю и предам законной ответственности. Все они более молчали, вероятно желая убедиться на опыте в твердости моих намерений, и не буду ли я вынужден уступить и подчиниться (другой) системе…
Епископ Красинский так был убежден в неисполнимости моих предположений, что он мне с улыбкою отвечал: «Какой здесь мятеж? Здесь просто погоня за несколькими несчастными повстанцами; за ними гоняется войско в лесах, как за зайцами».
Еще замечательный был разговор жандармского окружного генерала Гильдебрандта, который во всеуслышание обвинял генерала Длотовского в потачке старообрядцев, уничтоживших шайку графа Плятера. Он старался доказать в присутствии поляков, всех чиновников и римско-католического духовенства, что там мятежа не было, а что это чистый грабеж и разбой старообрядцев и вообще русских мужиков.
Я заставил его молчать и, когда все уже разошлись, высказал генералу Гильдебрандту, что я подобных ему лиц, во вверенном мне крае, оставлять не могу, что жандармерия должна мне помогать, а не противодействовать и, еще менее, ободрять поляков и обвинять русских за то, что они исполнили обязанности верноподданных; что засим я с ним служить не буду и прошу отправиться в Петербург к шефу жандармов, которому напишу о нем для доклада Государю, с просьбою о замене его другим. Гильдебрандт был удивлен моею решимостью, ибо он привык по своему произволу распоряжать действиями главного местного начальства. Чрез неделю Гильдебрандта уже не было в Вильне, и Долгоруков, хотя с видимым неудовольствием, вынужден был его уволить от занимаемой должности.
16-го мая выбрался из Вильны и генерал-адъютант Назимов. Я только тогда мог свободно распоряжаться чиновниками, которые более или менее, при малой благонадежности, состояли под особым покровительством или самого Назимова, или его семейства.
IV
Первое время пребывания моего в Вильне было крайне затруднительно. Я должен был потерять по крайней мере неделю, чтобы ознакомиться как с разными личностями, коим поручено было управление, так и вообще с ходом дел, т. е. с политическим положением края. Меня особенно заботило положение войск и правильное их распределение на огромном протяжении вверенного мне края, для преграды бродившим везде шайкам.
Всему успеху дела я обязан гвардейцам. Я в них нашел самых деятельных и благоразумных сотрудников. Они с радушием принимали все возлагаемые на них обязанности, как военные, так и гражданские, и исполняли их отлично; даже в солдатах было замечено особое стремление к подавлению мятежа: они на все шли с самоотвержением, их много ободрило данное мною приказание, чтобы нигде не давали спуска полякам, которые бы осмелились быть дерзкими в отношении к ним. Я приказал всех таковых немедленно брать под арест и отправлять к коменданту. Эта, по-видимому, маловажная мера значительно, однако же, подействовала на упадок духа поляков: они увидели, что восстанавливается значение правительства и должное уважение к русским.
Для обуздания мятежа необходимо было, кроме возвышения духа в войске и вообще в русских деятелях, преподать правила для управления на местах, т. е. инструкцию с подробным изложением обязанностей военных начальников и других лиц, коим вверялись участки. Главное состояло в разделении всего края и всех уездов на соответственные, соображаясь с обстоятельствами и ходом мятежа, военные отделы, с подразделением оных на участки, которые, с полными правами главного распорядителя, вверялись особо назначенным для сего лицам, с полным подчинением им всего населения в тех отделах. Написав подробную инструкцию военного полицейского управления и обозначив в оной ту систему, которой я предположил руководствоваться при управлении краем, с обозначением обязанностей каждого военного начальника к прочим властям и лицам, равно с полною ответственностью тех и других, я разослал ее повсеместно к точному и непременному исполнению, сделав распределение участков и постепенно назначая в оные благонадежных, по возможности, начальников, с подчинением им всех войск, в участке находящихся.
Инструкция эта приведена в исполнение с 24-го мая 1863 г., и послужила краеугольным камнем всех дальнейших распоряжений по укрощению мятежа и устройству края. К этому времени я получил первое утешительное сочувственное заявление к моим действиям из Москвы от митрополита Филарета, который прислал мне икону св. Архистратига Михаила при письме, с выражением всей важности возложенной на меня обязанности, выразил вместе с тем сочувствие церкви и России, и сильно поддержал меня нравственно на этом трудном поприще. Знаменательно письмо его следующего содержания: «Было слышно и видно, что многодеятельная государственная служба вашего высокопревосходительства потребовала, наконец, облегчения, дабы часть должностного труда была заменена долею покоя. Но как скоро царское слово вас вызвало на защиту и умиротворение Отечества, вы забыли потребность облегчения и покоя, не колеблясь, приняли на себя бремя, требующее крепких сил и неутомимой деятельности, нашли новую силу в любви к Царю и Отечеству.
Верные сыны Царя и Отечества узнали о сем с радостью и надеждою: ваше назначение есть уже поражение врагов Отечества, ваше имя – победа.
Господь Сил, да совершит вами дело правды и дело мира.
Да пошлет тезоименного вам небесного Архистратига, да идет пред вами с мечом огненным и да покрывает вас щитом небесным. С сими мыслями и желаниями препровождаю вам, вместе с сим, в благословение икону святого Архистратига Михаила».
На это письмо я отвечал следующим:
«Глубоко коснулось сердца моего милостивое послание ваше и архипастырское благословение иконою святого Архистратига Михаила. Пути Всевышнего неисповедимы; – я неожиданно призван волею Государя от жизни мирной на поприще брани, для подавления крамолы и мятежа. Тяжелая пала на меня обязанность: умиротворять край, карать клятвопреступников мерами казни и крови. Человеческий взор не может прозреть сквозь завесу, покрывающую будущность этого дела.
Исполняя долг верноподданного и русского, в полном уповании на Бога, я духом покоен и иду смело по пути, мне свыше предопределенному. С содействием доблестного воинства нашего, в успехе сомневаться не смею.
Повергая себя и порученное мне дело умиротворения литовского края архипастырскому благословению и святой молитве вашей, с глубочайшим почтением и т. д.».
Между тем я занялся устройством самого города Вильны и учреждением в оном полиции, которой не существовало, так что начальники шаек, окружавших город и вообще все повстанцы получали всё нужное из Вильны и сами проживали в оной по нескольку дней, – словом Вильна была арсенал и плацдарм мятежников, снабжавшая их ежедневно и значительным числом новобранцев. Всякий день полицеймейстер представлял мне сведения об ушедших в мятеж обывателях, средним числом от 40 – 50 человек в сутки. Останавливать их войсками не было возможности, ибо город открытый.
Я прибегнул к мере обложения штрафами, которая в результате оказалась очень удачною. Приказано было домохозяев, а также мастеров, трактирщиков и других облагать штрафом от 10 – 25 рублей за каждого ушедшего от них человека в мятеж и взыскивать штраф неукоснительно, продавая последнее имущество. Таким образом, были обложены монастыри и приходское римско-католическое духовенство за всякого уходившего из их среды в мятеж по 100 рублей, а при возобновлении побегов штраф велено было удваивать. За ношение траура также приказано было взыскивать 25 р. штрафу и удваивать при повторении. Мерами этими, приводимыми строго и немедленно в исполнение, прекратились все упомянутые неустройства, и из города уже редко стали уходить кой-какие бесприютные лица в мятеж. Ксендзы же и монахи, заплативши несколько сот рублей штрафу, перестали уходить в шайки. Но тем не менее, оставаясь в Вильне, они тайно и явно содействовали и раздували пламя мятежа. Сам епископ Красинский был одним из усерднейших деятелей оного. Все эти меры и многие другие, о которых не упоминаю, ибо одно перечисление их было бы затруднительно, а многие из них напечатаны и достаточно известны, принесли видимую пользу и утишили польские революционные манифестации. Но этого было слишком мало, надо было приступить к более важным мероположениям и строгому преследованию крамолы. Много было взято лиц под стражу в разное время за участие в мятеже. Ими наполнены были все тюрьмы, но, к сожалению, по большей части, их дела не были окончены, даже не начаты. О тех же личностях, кои были приговорены военными судами, не было постановлено конфирмаций, ибо опасались строгостью раздражить мятежников.
Желая, напротив того, показать полякам, что правительство наше их не страшится, я немедленно занялся рассмотрением приговоров о более важных преступниках, конфирмовал их и немедленно приказал исполнить приговоры в Вильне на торговой площади, в самый полдень и с оглашением по всему городу с барабанным боем. Я начал с ксендзов, как главных деятелей мятежа: расстреляны были два ксендза в течение недели. Поляки не верили, что я решусь на это; но когда увидели исполнение сего на деле, а не на словах, всех их обуял страх. Воплю и крику было много в городе, и многие даже уезжали из него. Епископ Красинский более других испугался казни ксендзов. Он боялся за себя и за свой капитул, и когда я потребовал, чтобы он циркулярно предписал римско-католическому духовенству противодействовать мятежу, то он притворно сказался больным и передал другому распоряжение консисториею. Для примера другим, я отправил его с жандармом в Вятку. В числе лиц, находившихся под стражею, был раненый, бывший капитан генерального штаба Сераковский, командовавший самою большою шайкою в Самогитии, уничтоженною командиром финляндского полка генер. Ганецким; также дворянин Колышко, начальник другой значительной шайки. Я приказал ускорить производимые о них дела и также конфирмовал – обоих повесить.
Эти четыре примера сильно подействовали на поляков, и они стали удостоверяться, что с ними шутить не будут, и потому, по обычному польскому характеру, многие искали уже у нас покровительства, те, которые накануне с гордостью называли себя восстановителями польской отчизны и гонителями москалей и монголов!
V
Принимая меры к уничтожению повсюду скитавшихся мятежных шаек, получавших продовольствие и вооружение от самих владельцев, которые тайно и явно содействовали и покровительствовали мятежу, я скоро убедился, что одним оружием не предстоит возможности подавить мятеж, ибо весь край был заражен мятежным духом, поддерживаемым ксендзами, дворянством и шляхтою, и потому необходимо было принять самые решительные меры против владельцев, дающих приют мятежникам, и к открытию тайной организации, покрывавшей весь край.
С учреждением, как выше сказано, военно-полицейского управления в уездах, и с сосредоточием власти в руках военных начальников, при распространении на все шесть губерний военного положения, я получил возможность учредить во всех уездах, более участвовавших в мятеже, военно-следственные комиссии, независимо от таковых во всех губернских городах, поручив деятельно заняться исследованиями поступков всех лиц, более или менее принимавших прямое или косвенное участие в мятеже, подвергая ответственности и тех владельцев, которые давали приют мятежникам и снабжали их хлебом, оружием, деньгами, не исключая и тех, которые, для прикрытия своей вины, утверждали, что они были вынуждены угрозами давать пособия мятежникам. А дабы более поставить помещиков в ответственность за участие в мятеже, я распорядился, чтобы все, которые жили по городам (будто бы для безопасности, но в сущности для прикрытия только тайных сношений с шайками, кои снабжались ими на местах чрез управителей всем необходимым), отправиться немедленно в свои деревни и там ответствовать за спокойствие в лесах и принадлежавших им землях, под опасением военного суда, в случае недонесения ближайшей команде о прибытии мятежников. Совокупность этой и иных принятых мною мер поставили местное управление в возможность захватить в скором времени главных деятелей мятежа, тайно содействовавших развитию шаек, которые сами собою начали уничтожаться, не имея опоры в населении. Тогда и крестьяне, видевшие восстановленную силу правительства нашего, бывшие столь долгое время под страхом истязания и мучительных казней, производимых над ними мятежниками, с содействием ксендзов, за преданность их правительству, начали понемногу освобождаться от обуявшего их страха и содействовать правительству к открытию скитающихся еще в лесах мятежных скопищ, так что в скором времени можно было образовать из самих крестьян сельскую вооруженную стражу, которая повсюду содействовала войскам к окончательному истреблению мятежников.
Нельзя не удивляться, каким образом главное местное управление в крае могло быть так недальновидно и беспечно, что попустило полное уничтожение правительственной власти и уважения к ней, так что никто уже не верил, чтобы в крае том могло быть восстановлено русское правительство; даже и крестьяне в этом были убеждены.
Манифест 19-го февраля 1861 г. о прекращении крепостного права, по слабости и беспечности начальства, не был даже введен в действие. Крестьяне еще в начале 1863 года во многих местах отправляли барщинную повинность или платили неимоверные оброки там, где была прекращена барщина. Мировые посредники были все избраны из местных помещиков и б;льшею частью были агентами мятежа и даже главными тайными распорядителями оного. В уездах и в городах учреждены были съезды помещиков и мировых посредников для общих сговоров по устройству мятежа и увлечению в оный самих крестьян. В Вильну были вызваны все почти помещики и мировые посредники в феврале 1863 г. будто бы для обсуждений по крестьянскому делу. Но на этом и на подобном же съезде в Ковно были положены начала для действий по мятежу и соединились обе партии, так называемых белых и красных, причем избраны для губернских и уездных городов по два делегата, которые бы наблюдали за действиями предводителей дворянства и самого правительства – и все это делалось явно в глазах того же правительства. Генерал-губернатор не имел решимости прекратить эти мятежные манифестации. Я уже не говорю о тех манифестациях, которые продолжались с 1860-го по 1863-й год в разных видах повсеместно: в костелах, на улицах, народных гульбищах и вообще везде, где только было можно. Собирались сотни и тысячи народу и пели об освобождении Польши от ига москалей со всевозможными ругательствами. Учрежденные, по предложению министра внутренних дел, полицейские суды, составленные из тех же дворян, служили только посмешищем над бессилием нашего правительства. Полицейских чиновников, которые решались доводить до сведения начальства о сих сборищах, толпы били и с ругательствами вытаскивали из костелов и тому подобных мест. Когда однажды генерал-губернатор решился взять под стражу нескольких гимназистов, певших в костеле гимны, то толпы женщин всех сословий пришли к нему во дворец на выручку их. Генерал-губернатор вынужден был удалиться во внутренние покои, и, после некоторых переговоров, арестованные были выпущены, а женщины удалились, узнав, что приказано было привезти пожарные трубы. Описывать все дерзкие поступки обывателей в Вильне было бы излишне – они довольно всем известны.
Положение 19-го февраля было превратно истолковано крестьянам. При составлении же уставных грамот отняты у них лучшие земли и обложены высокими оброками, далеко превосходящими их средства. Крестьянам объявили, что в этом заключается дарованная Государем милость и свобода, и что ежели они пойдут в мятеж и будут помогать польскому правительству, то отдастся им вся земля даром, и они не будут платить никаких податей. Между тем, тех крестьян, которые не платили возвышенных оброков, подвергали строгим наказаниям, заключали в тюрьмы, и малосмысленное местное главное начальство, по ходатайству тех мировых посредников и помещиков, посылало войско для усмирения мнимых крестьянских бунтов.
В начале мая месяца 1863 г. б;льшая часть мировых посредников, уездных предводителей дворянства, и некоторые из польских чиновников (еще при бывшем генерал-губернаторе) прислали просьбы об увольнении их от службы; в просьбах сих употреблялись самые дерзкие на счет правительства выражения, в том смысле, что будто бы оно возмущает крестьян против помещиков и готовит Галицийскую резню; что посему мировые посредники и предводители дворянства, в том числе и губернские: гродненский – Старжинский и минский – Лаппа, признавали неприличным служить такому правительству. Цель же их существенно заключалась в том, чтобы возбудить общее негодование помещиков против правительства и склонить их к более усердному содействию мятежу, во главе коего они сами находились.
Генерал-адъютант Назимов был испуган этим общим заговором чиновников, оставлявших службу, как видно, по приказанию революционного жонда (правительства). Некоторых он уговаривал остаться на службе, а б;льшую часть просьб оставил без разрешения, ожидая, вероятно, моего прибытия.
Полагая, что на эту дерзкую манифестацию следует ответствовать решительной мерой, я распорядился немедленно отрешить от должностей всех просивших об увольнении; а тех из мировых посредников и уездных предводителей дворянства, которые в просьбах своих употребили дерзкие выражения, или замечены были в тайных съездах и заговорах против правительства, приказал, арестовав, доставить в губернские города под строгий надзор полиции; более виновных содержать под строгим караулом, предав их на месте военному суду. Мировые же учреждения во всех четырех, так называемых Литовских губерниях, как действовавшие ко вреду правительства и к угнетению крестьян, окончательно закрыть, поручив ограждение крестьян от притеснения владельцев военным начальникам и уездной полиции, которую постепенно наполнял русскими чиновниками.
Принятая против лиц, подавших заговором в отставку, мера произвела всеобщий страх. Многие из неблагонадежных мировых посредников и предводителей дворянства были отправлены на житие в отдаленные губернии, с секвестром их имуществ, другие же содержались под стражею до окончания о них военно-судных дел. Затем не только прекратилась подача просьб об увольнении, но многие стали просить о помиловании и возвращении к должностям. Сим последним было, конечно, отказано; но польский чиновничий мир, хотя наружно, смирился. Оставались еще из губернских предводителей два главных деятеля мятежа: минский – Лаппа и исправляющий должность гродненского – гр. Старжинский. Лаппа, как один из руководителей дела, был привезен арестованным в Вильну и отправлен в Пермскую губернию; графа же Старжинского я приказал привезти в Вильну, где, содержа его под арестом, произвести над ним военный суд. Старжинский был одним из самых замечательных лиц польской пропаганды и мятежа. (Он уже прежде сего был за участие в политических заговорах сослан на Кавказ, где и служил рядовым). В 1856 году был прощен и, вместе с прочими, возвращен на родину, избран гродненским уездным предводителем дворянства и исправлял с 1861 года должность губернского. Он умел вкрасться в ближайшее знакомство с главными нашими властями в Петербурге и, вместе с тем, имел тайные сношения со всеми заграничными революционными агентами и особенно с варшавскими. Там ему покровительствовал Велиопольский. Будучи протежирован и министром внутренних дел, он представлял ему проекты о восстановлении Литвы, отдельной от России, но соединенной с Польшей, уверяя, что этим одним можно усмирить продолжающееся более трех лет революционное волнение в крае. Покровительствуемый таким образом Валуевым, кн. Долгоруковым и иными лицами, которые, по несчастию, тогда признавали, как и ныне еще (1866 г.), весь Западный край не русским, но искони будто бы польским, Старжинский был представлен Государю. Ему даже отведена была квартира во дворце в Царском Селе, и он не однажды удостаивался быть у Государя, прочитывая ему свои проекты. Зимою же 1862 г. он даже был приглашен сопровождать Государя в Москву, где находился все время пребывания там его величества, стараясь всеми мерами доказать, что надо смирить поляков кротостью, милостью и восстановлением границ 1772-го года.
Так велико было заблуждение в высших сферах правительства нашего, что Старжинскому верили как оракулу и тайно разрешено ему было сообщить министру внутренних дел свой взгляд на дело для будущего успокоения края. Старжинский, по возвращении в 1862 г. в Гродно, не хотел уже и знать генерал-губернатора и показывал ему полное пренебрежение, рассказывая всем о блистательном приеме Государем и о покровительстве петербургских властей. Под сим обаянием он овладел всеми умами безумной польской интеллигенции в крае. Все поляки смотрели на него, как на будущего избавителя, смело уже пренебрегавшего местную правительственную власть.
…В феврале 1863 г., когда вспыхнул мятеж, Старжинский решился действовать уже самостоятельно, написал дерзкие письма Государю и министру внутренних дел, в которых обвинял правительство в допущении будто бы демократических начал и в восстановлении крестьян против владельцев, также в принятии строгих мер к гонению польского начала в крае и в употреблении вооруженной силы против оного (тогда как, напротив того, правительство безнаказанно допускало распространение революционных начал и только принимало полумеры для прекращения манифестаций и начавшейся резни отдельных русских команд), объявляя, что засим он не считает себя обязанным служить правительству в качестве предводителя дворянства и слагает с себя это звание, но вместе с тем, сообщил о том всем гродненским уездным предводителям, дабы и они последовали его примеру, что и было ими исполнено. Министр внутренних дел, не сознавая в этом поступке ничего противного чести поляка и обязанности верноподданного, исходатайствовал всемилостивейшее увольнение его от должности по прошению, с тем только, чтоб он оставался на жительстве в Гродне.
Генерал-губернатор Назимов, находя пребывание Старжинского в Гродне, по связям его с революционерами, вредным и опасным для края, поступок же в высшей степени дерзким и противозаконным, ходатайствовал о том, чтобы подвергнуть его законной ответственности, но министр внутренних дел, под разными предлогами, оттягивая дело, не давал никакого ответа. По прибытии в Вильну и удостоверившись в вреде, приносимом Старжинским в Гродне, я приказал доставить его арестованным в Вильну, где и предал его военному суду, известив о том министра внутренних дел, чтобы он доставил всю бывшую с ним и о нем переписку. Само собою разумеется, что министр не смел противоречить, но доставил мне кое-какие неполные сведения о действиях Старжинского в Петербурге.
Все то, что выше сказано было, найдено в собственных бумагах Старжинского. Военный суд, на точном основании законов, приговорил его к каторжной работе. Но и здесь петербургская интрига старалась вредить этому делу: постоянно требовались, по высочайшему повелению, сведения о ходе оного, видимо с целью прикрыть нелепые действия и сношения с Старжинским министра внутренних дел, и так как Старжинский, в оправдание своих поступков, ссылался на петербургское правительство, а потому и необходимо было смягчить приговор ссылкою Старжинского на жительство в отдаленные губернии, с выдержанием в крепости одного года. Но и этот приговор был в Петербурге ослаблен: крепостное содержание ему назначено в Бобруйске, т. е. в краю, где польская пропаганда еще сильно действовала, и потом он выслан в Воронежскую губернию. Вот пример тенденции высших петербургских правительственных лиц (писано в январе – апреле 1866 г. – примечание автора), которые, конечно, были более виновны в совершившихся в крае событиях, нежели те жертвы польского сумасбродства и безумия, которые решились поднять оружие против правительства нашего, потому лишь, что они были уверены в его слепоте и бессилии, а частью в надежде даже на покровительство некоторых правительственных лиц в Петербурге…
VI
Я рассказываю эпизод о Старжинском во всей подробности единственно для того, чтобы ознакомить с положением, в котором находилось правительство при начале мятежа, и с чем мне предстояло бороться. Очевидно, что из трех врагов: мятежа, петербургского правительства и варшавского, самая трудная борьба была с двумя последними, ибо вся сила мятежа была в этих двух пунктах, и на местах он поддерживался не столько собственною силою (в поляках нет достаточно постоянства, чтобы долго преследовать одну цель), а в надежде только на (особое) покровительство… Последнее доходило до того, что когда мятеж в Северо-западных губерниях значительно начал утихать после принятых мною мер, то для ограждения спокойствия в крае я вынужден был посылать отряды войск в соседственные губернии Царства Польского, чтобы уничтожить там мятежные скопища, предоставленные там своему произволу, без всякого преследования, и беспрестанно вторгавшиеся в Гродненскую губернию, где и производили грабежи и разные неистовства. В Августовской же губернии формировалось и регулярное войско.
Слабость управления в Царстве доходила до того, что повелено было в уездных казначействах принимать на счет казны все выдаваемые мятежниками квитанции за взимаемую ими контрибуцию. Раненых же мятежников приказано было оставлять на попечении владельцев, не считая их пленными.
Безначалие и поблажка польскому восстанию в Царстве Польском доходили до того, что несколько волостей Августовской губернии прислали мне, 6-го августа, с депутациею, адрес за подписью нескольких тысяч с просьбою принять их в мое управление и оградить от неистовств мятежников. Вследствие этого, и видя усиливающееся неустройство и развитие мятежа в Царстве, Государь повелел принять мне в свое управление Августовскую губернию…
Управление Царством после сентября 1863 г. было вверено графу Бергу.
Из губернских предводителей виленский – Домейко умел скрыть свои польские тенденции пред бывшим ген.-губернатором. С одной стороны он потворствовал революционному направлению владельцев, а с другой он заискивал расположение правительства, так что к Пасхе 1863 года, когда мятеж уже был в значительном развитии, он получил в награду за свое двусмысленное поведение орден Станислава 1-й степени. Но вслед за тем, получив общее приказание жонда оставить службу и выражение негодования оного за полученную награду, а еще более испугавшись слухов о моем назначении генерал-губернатором, Домейко исходатайствовал себе позволение приехать в Петербург, дабы избавиться, как он говорил, от преследования мятежников. Действительно, Домейко человек не дурной, но слабый и хитрый; он хотел плавать между двух вод и, явившись ко мне в Петербурге, просил об увольнении его за границу на воды. Само собою разумеется, что я ему в этом отказал и потребовал немедленно отправиться в Вильну, ибо теперь, более чем когда-нибудь, каждому следует быть на своем месте, не взирая ни на какие опасности. Он прикинулся больным и только через несколько недель после прибытия моего в Вильну ко мне явился. Я заставил его вступить в должность и действовать решительно, т. е. показать себя или преданным правительству, или врагом оного. В то время начали уже убеждаться в том, что сила правительства будет восстановлена в Литве, и Домейко решился, хотя по наружности, показывать себя противодействующим мятежу – и действительно, около него образовался кружок из нескольких польских помещиков, признавших более выгодным устранить себя в настоящее время (1863 г.) от мятежных заявлений.
Пользуясь сим начинающимся благоприятным направлением, я старался внушить мысль о ходатайстве (со стороны) дворянства о помиловании. Так как мятеж видимо уже ослабевал в исходе июня, б;льшая часть тайных и явных вожаков мятежа были открыты и арестованы, другие, страха ради, бежали за границу, и сами крестьяне и вообще простолюдины, бывшие в мятеже, увидели бессилие шаек, беспрестанно уничтожаемых войсками, и притом, по причине полевых работ, без чего хозяйства их значительно бы потерпели, начали расходиться, то дворяне Виленской губернии стали приставать к тому кружку, который намеревался просить о помиловании.
Для усилия сего движения, я в июне месяце 1863 г. обратился с воззванием вообще к народу, объясняя поселянам всю бессмысленность мятежа и бедственные оного последствия, при чем обещал помилование всем простолюдинам, которые возвратятся восвояси с отдачею оружия, и независимо от сего, поручил всем сельским обществам иметь ближайшее наблюдение за помещиками и управителями, и об участвующих в мятеже немедленно доводить до сведения начальства. С тем вместе приказано было заняться составлением обывательских книг и переписью всех сословий, приняв строгие меры к прекращению беспаспортных отлучек лиц всех сословий – и особенно ксендзов, облагая нарушающих преподанные для сего правила значительным штрафом; равным образом подвергая контрибуциям тех владельцев и вообще селения, которые давали приют мятежникам.
Мера эта имела самый благоприятный успех. В конце июля месяца уже многие тысячи народа оставили шайки и водворились на прежнем месте жительства. При этом начальники банд, не будучи в состоянии противиться сему движению и распуская шайки, требовали, чтобы после покоса и уборки хлеба они вновь возвращались в оные, для чего зарывали бы оружие в лесах для будущего вооружения. Вместе с тем мятежные банды, по распоряжению жонда, разделились на мелкие шайки от 20 – 25 человек, расположились по всем уездам и лесам, где только было можно, и держали террором в страхе все население, учреждая во всех местах полициантов, так называемых жандармов-вешателей, которые следили за направлением народного мнения, и тех, которые выказывали преданность правительству, увлекали в леса и вешали, подвергая предварительно всякого рода истязаниям, производимым даже над женщинами и детьми.
Этот новый способ действий мятежников представлял немаловажные затруднения для военных распоряжений, ибо мелкие шайки в лесах были неуловимы. Между тем аларм и террор везде увеличивались, всюду только и было слышно об изувеченных, убитых, повешенных мятежниками разных лицах; в том числе было и несколько наших священников. Надо было принять выходящие из обыкновенного разряда меры к уничтожению сего страшного для края действия мятежников – надо было уничтожить жандармов-вешателей и мелкие бродячие шайки, которые находили еще приют у помещиков и ксендзов и получали продовольствие также из шляхетских околиц.
Оставалось мне одно последнее средство: приказать уничтожать дотла помещичьи мызы и шляхетские околицы, в которых произведены мятежниками неистовства и допущено водворение жандармов-вешателей. Те же селения, которые наиболее участвовали в мятеже, после надлежащего исследования, переселять в Сибирские губернии. Тех лиц, которые составляли бродячие неистовые шайки, при взятии судить на месте военным судом и тут же расстреливать. Самые же селения облагать огромными контрибуциями и на 10 – 15 верст весь околоток, допускавший заведомо пребывание разбойников, и не донесший о сем ближайшим командам. Несколько подобных примеров скоро положили преграду помянутым неистовствам мятежников, ибо они, как и все содействующие им обыватели, увидели, что правительство не шутит и сильнее мятежа.
Все это, вместе исполненное, скоро побудило и дворянство во всех губерниях писать адресы о помиловании, ибо оно полагало, что сим способом подписавшиеся, хотя бы и замешанные в мятежных действиях, будут помилованы. Первый пример адреса подало Виленское дворянство 27-го июля 1863 г.: адрес был представлен мне губернским предводителем при нескольких депутатах и был подписан более 200 лицами.
Я был обрадован этим движением умов или, лучше сказать, страхом помещиков: оно доказало, что принятые мною меры достигали цели. Адрес этот я сделал гласным по всем губерниям, дабы возродить везде подобное же движение. В Гродне и Ковне начали также помышлять о составлении подобных адресов.
Революционный жонд был устрашен этим успехом и решился принять отчаянные меры к остановке действий главного местного начальства.
VII
Варшавское революционное правление, видевши ослабление мятежа в Литве, еще с июля месяца 1863 г. начало присылать своих агентов в Вильну для поддержания упадающего революционного движения, но все эти агенты, при довольно порядочно уже устроенной полиции, были захвачены в Вильне. Но они успели, однако же, в половине июля месяца сформировать команду тайных кинжальщиков, которым вменено было в обязанность убить генерал-губернатора, губернского предводителя дворянства и тех, которые наиболее противодействовали мятежу. Но кинжальщики эти, страха ради, ни на что не решились; между тем начальство уже получило о них некоторые сведения и приняло меры к их обнаружению.
Для решительного действия был, наконец, прислан из Варшавы известный полициант-вешатель Беньковский, с обязанностью убить Домейко и меня.
27-го июля (в день рождения императрицы) Беньковский пробирался на паперть собора, чтобы меня убить, но не мог близко подойти по огромному стечению служащих и вообще народа. 29-го июля (через два дня после представления адреса) он, в 9 часов утра, вошел в квартиру Домейки и нанес ему семь ран кинжалом, равным образом изранил и человека, пришедшего на помощь, а сам скрылся. Раны Домейки были сильны, но не опасны. Жонд публиковал по городу, что Домейко убит и наказан за измену польскому делу, а в особенности за составление адреса. Надо заметить, что адрес, по поднесении, был послан мною Государю при всеподданнейшем рапорте, с испрошением награды Домейке, а 29-го я телеграфировал Государю о сказанном событии. Между тем приняты были всевозможные меры к отысканию убийцы: сделаны были повсеместно обыски, опубликованы приметы убийцы, поставлены в сомнительных местах караулы, а в особенности усилен надзор на железной дороге и на всех путях, ведущих к ней. Один из виленских кинжальщиков (к стыду – русский православный, сын отставного солдата, женатого на польке), Мирошников, проговорился в хвастовстве о кинжальщиках. Он был спрошен, уличен и в угрызении совести открыл б;льшую часть полициантов и название самого убийцы – Беньковского.
Последний был взят 6-го августа 1863 г. на железной дороге, готовясь к отъезду в Варшаву, переряженный, с окрашенными волосами, в сопровождении варшавского своего товарища Чаплинского. Уже до того, в короткий промежуток времени, было взято 10 кинжальщиков, из виленских обывателей, которые признали запиравшегося Беньковского: он был родом из Варшавы, цирюльник, учинивший уже там многие преступления и известный своим отчаянным характером. Беньковский, Чаплинский и прочие были немедленно судимы военным судом: семеро повешены в Вильне, а остальным смягчены приговоры, и они отправлены в каторгу (в том числе и Мирошников, в уважение его признания).
Это последнее покушение варшавских революционеров к возбуждению мятежа в Литве окончательно было разрушено скорым и успешным отысканием присланных в Вильну злодеев и казнью их, так что главные революционные деятели скрылись или бежали, ибо все они были обнаружены, или скрывались под разными фальшивыми именами, появляясь только по временам в Вильне. Но страх и их обуял. Ибо вслед за кинжальщиками были взяты в Вильне прочие революционные деятели, как то: Далевский, Гажич, Дормаловский (прибывший из Познани) и Зданович, которые, по приговору военного суда, все (кроме Гажича) были казнены. Начальник самого города Вильны – Малаховский (офицер путей сообщения, служивший при железной дороге) скрылся в Петербург, а оттуда бежал за границу. Другой же важный деятель мятежа – Дюлоран (служивший тоже при железной дороге) скрылся в Варшаве.
Оставался в Вильне один бодрствующий, некто Калиновский, в качестве главного начальника жонда Литовскаго, но скрывавшегося под фальшивым именем Витольда Витоженца, и с ним еще несколько второстепенных лиц, которые тоже были взяты по обнаруженным сношениям их с минскими и ковенскими революционерами, так что уже в конце августа месяца главные деятели мятежа были обнаружены и взяты кроме Калиновского. В Ковне и Гродне также успешно подвигалось открытие мятежной организации, все тюрьмы были наполнены арестантами, и обнаружена была связь между губерниями и Царством Польским, причем открывались мятежные связи и с польскими агентами в России. Одна оставалась Минская губерния, как будто в затишье, т. е. не было в ней обнаружено тайной организации.
Находя нужным еще более ослабить мятежные действия Ковенской губернии, населенной фанатическими католиками, состоящими под ближайшим влиянием епископа Волончевского, я должен был принять меры, чтобы заставить его склонить, посредством увещания, народ к положению оружия. Мера эта принесла успех, и мятеж, самый упорный, в Ковенской губернии уменьшился. Оставался там один главный деятель, ксендз Мацкевич, человек необыкновенно ловкий, деятельный, умный и фанатик: он пользовался большим влиянием в народе и беспрестанно формировал шайки и появлялся в разных местностях губернии. Хотя шайки его неоднократно были разбиваемы нашими отрядами, но он умел сам ускользать от преследования и формировать новые. Таким образом, после поражения его в Зеленковском лесу и в других местностях Поневежского уезда, в августе и сентябре 1863 г., он скитался по Ковенской губернии и возбуждал везде к мятежу. В исходе же ноября, не находя более средств к продолжению и к поддержанию крамолы, он решился уйти за границу, но был захвачен почти над самым Неманом отрядом наших войск, привезен в Ковно с своим адъютантом и казначеем и по приговору военного суда повешен в Ковне. С казнью ксендза Мацкевича в Ковенской губернии почти повсеместно прекратился мятеж, остались только незначительные бродячие шайки, которые и были в скором времени уничтожены.
АНДРЕЙ МУРАВЬЕВ
(1806–1874)
Духовный писатель, драматург, поэт, переводчик, историк церкви, основоположник «церковной беллетристики». Состоял обер-секретарем Святейшего синода, был камергером российского императорского двора и почетным членом Императорской Академии наук. С 1855 года – действительный статский советник. Первый сборник стихотворений «Таврида» (1827). Мемуары «Путешествие ко Святым местам в 1830 году» (1832) принесли популярность и известность. Издал 12 книг жития святых. Портрет А. Муравьева (1839) написал М. Лермонтов, ему стихи посвящали Ф. Тютчев и А. Апухтин, язвительными эпиграммами поэт обменивался с А. Пушкиным, был также осмеян в эпиграмме Е. Баратынского. После подавления польского восстания 1863 года некоторый период проживал в Вильне, где генерал-губернатором был его старший брат Михаил Николаевич. Издал исследование «Русская Вильна» (1865), в которой описал все городские памятники древнего православия. Книга была переведена на французский язык и включалась в переиздания «Путешествия по святым местам Русским».
ПУТЕШЕСТВИЕ КО СВЯТЫМ МЕСТАМ В 1830 ГОДУ
Предисловие
Издавая в третий раз мое путешествие ко Святым местам, я старался отчасти исправить недостатки слога, которые или сам заметил, или мне указали благосклонные читатели. Уважая также их отзыв о необходимости планов для пояснения внутреннего устройства главнейших святилищ палестинских, я приложил к новому изданию подробные планы: Храма Воскресения, где находится Святой Гроб, Вифлеемского собора с подземным вертепом Рождества и Гефсиманской пещеры, заключающей в себе гроб Богоматери, и присоединил к ним карту моего путешествия.
Мне хотелось также дополнить то, что осталось у меня неописанным по краткости моего пребывания в Палестине, выписками из прежних странствований русских во Святую Землю, которые начиная с одиннадцатого века частью сохранились в рукописях, частью напечатаны. Для сего предлагаю в начале моей книги краткий обзор всех русских паломников, из коего хотя и неудовлетворительно, однако же можно видеть переменные обстоятельства Иерусалима в течение восьми последних столетий и постепенное запустение некоторых из его святилищ. В конце же книги я поместил переведенный отрывок из путевых записок архиепископа Грузинского Тимофея, который подробно описывает все обители, сооруженные грузинами в Палестине.
Будучи в Иерусалиме видел я меч и шпоры короля Готфреда, коими и доныне многие благородные посетители Святых мест производятся в орден рыцарей Святого Гроба, с возложением на них креста и цепи короля Балдуина. Не одно любопытство, но и уважение к сим двум великим освободителям Святого Гроба и к памяти крестоносцев, оставивших по себе неизгладимые следы в Палестине, побудило меня исследовать о начале ордена Святого Гроба, и вместе с сведениями, которые я мог заимствовать по сему предмету из иностранных писателей, представить здесь самую присягу рыцарей и чин посвящения в орден, списанные с латинского подлинника в Иерусалиме. Предлагая еще однажды книгу мою снисходительному вниманию соотечественников, я почту себя совершенно счастливым, если чтение оной возбудит участие к бедственному положению святыни Иерусалимской и Гроба Господня, а участие сие обнаружится милостынею Палестинской Церкви, от лица коей архиепископу Фаворскому{4} высочайше дозволено собирать ныне подаяние по России.
С.-Петербург 30 апреля 1835.
Обзор русских путешествий в Святую землю
«Се аз недостойный, игумен Даниил, худший во всех мнисех, смирен сый грехи многими, недоволен о всяком деле блазе, понужен мыслию своею, нетерпением своим, восхотех видети святый град Иерусалим и землю обетованную и места святая: благодатию Божиею с миром дойдох и очима своима видех святая вся, обходих всю ту землю обетованную, иде же Христос Бог наш походи своими ногами и многа чудеса показа по местом тем святым. То все видех очима своима грешныма, и все показа ми Бог видети. Братия и отци и господие мои! простите мя и не зазрите худоумию, и грубостию своею еже исписах о Иерусалиме и о земле той святей, и о пути сем святем, иде же ходихом путем сим и написахом. Аз же не подобно ходих по местом сим святым, во всякой лености и слабости, пия и ядый и вся неподобная дела творя, но обаче надеясь на милость Божию и на вашу молитву, негли Христос Бог простит мя грех моих безчисленных. Да се исписах путь сей и места си святая, не возношаясь, не величаясь путем сим, яко добро сотворив что на пути сем, не буди то, ничто бо не сотворих добра на пути сем. Но любве ради святых сих мест написав все еже видех очима своима грешныма, дабы не в забытьи было то, еже ми показа Бог недостойному; убояхся бо осуждения оного раба лениваго, скрывшаго талант господина своего, не сотворшаго прикупа. Да и се написах верных ради человек, дабы кто слышав о местех сих святых, потщался душею и телом ко святым сим местам, и равну мзду приимет с ходившими до святых мест. Мнози бо дома сущи в своих местех добрии человеци, милостынями, добрыми делы своими, достизают мест святых, иже большую мзду приимут от Бога. Мнози же ходивше святых сих мест и видевше святый град Иерусалим, и вознесшись умом, яко нечто добро сотворше, погубляют мзду труда своего, от них же первый есмь аз».
Так начинает повесть о своем хождении в Святую Землю русской земли благочестивый игумен Даниил, впоследствии избранный в 1113 году епископом городу Юрьеву, и благо было бы мне, позднейшему поклоннику, если бы, повторяя устами его скромное моление, в том же смиренном духе посетил я Святые места. Ныне же, поелику далеко отстал я по чувствам от сего и других моих предшественников в Палестине, постараюсь хотя возобновить соотечественникам память их благого подвига и в одном кратком обзоре соединю все имена тех из русских паломников, которые оставили по себе описание посещенной ими святыни в назидание грядущих по их следам.
Впереди всех является в XII веке сей Даниил игумен, саном своим освятивший благое начало. Особенно замечательно время его хождения, вскоре после водворения крестоносцев в Иерусалиме, при брате Готфреда короле Балдуине I. Повествование сие, в рукописях обретающееся, не давая совершенно ясного понятия о зданиях и местности, быть может, по ошибкам переписчиков, перемешавших меру, расстояния и взаимное положение мест, представляет однако же любопытные сведения о греческих и латинских обителях того времени. Они, вероятно, вскоре потом были разрушены, ибо последующие наши путешественники уже не упоминают о большем их числе. В течение первых пяти веков, со времени завоевания Святой Земли сарацинами и до крестоносцев, монастыри сии держались еще в мирных руках греков, к коим привыкли арабы, и должно полагать, что запустение оных было следствием крестовых походов, раздраживших Восток.
Первое место в рассказе Даниила занимает лавра Св. Саввы, где он жил полтора года, выходя по времени для посещения Святых мест с одним опытным старцем. Как видно, не было тогда монастырей православных в самом Иерусалиме, где франки недавно отняли их у греков, равно и в других укрепленных городах, оставив единоверцам нашим одни лишь пустынные обители. Едва ли находился в то время и Патриарх в Святом Граде, ибо хотя однажды и упоминает Даниил о келиях Патриарших близ Храма Воскресения, но они могли скорее принадлежать главе латинскому; при возжжении Святого огня Великой субботы игумен лавры был призываем от короля и, как почетнейший в духовенстве греческом, поставлен на плоскую крышу часовни Святого Гроба, внутри храма, между тем как епископы, вероятно римские, совершали обряд. Самое имя лавры Даниил исключительно относит одной обители Св. Саввы: «Лавра Св. Саввы, - говорит он, - уставлена есть от Бога дивно и чудно несказанно. Есть бо поток и ныне страшен и глубок вельми безводен, стены имея каменны. На стенах каменных суть кельи прилеплены. Богом утверждены суть некако дивно на высоте, и те по обема странама потока того страшного стоят, на небеси утвержени суть». Святые мощи основателя, впоследствии увезенные венецианами, покоились еще тогда в его пустыне вместе с телесами других там прославившихся угодников.
Окрестности лавры и берега иорданские, находившиеся в непосредственном владении крестоносцев, подробно описаны Даниилом, ибо он мог свободно посещать их без опасения сарацинов, которые, по словам его, держались только в Аскалоне и на горе Хевронской, отколе выходили для разбоя. Таким образом недалеко от Св. Саввы застал он еще крепкую обитель друга его Феодосия, ныне разоренную, над той пещерою, где отдыхали волхвы, и поклонился там нетленным останкам самого аввы, его матери и матери св. Саввы.
В долине Иорданской Даниил видел несколько монастырей, рассеянных по течению реки, но из слов его нельзя распознать взаимного их положения. При устье Иордана описывает он большой укрепленный монастырь Божией матери, Каламони (благая обитель), воздвигнутый на месте ее отдыха, когда бежала в Египет, и по соседству называет другую богатую и крепкую обитель Иоанна Златоуста. Несколько выше обоих монастырей, ныне уже не существующих, паломник наш заходил в пустыню св. Герасима Иорданского, которой развалины я сам видел; а еще выше (если только не ошибаюсь по неясности описания) на краю русла, но не на самой реке должен был находиться знаменитый монастырь Предтечи, близ коего совершилось крещение Спасителя. Даниил называет его ветхим, дабы отличить от другого укрепленного монастыря Предтечи, стоявшего в ущельях, на пути к Иерусалиму от Иордана, подле горы Ермонской. Любопытно сказание его о ветхом монастыре: «За олтарем тоя церкви близко востоку лицем на пригории создан теремец комарками: на том месте есть крестил Господа Иоанн. От того бо места изыде Иордан от ложа своего и, видев Творца своего пришедша креститися, убоявся, возвратися вспять: посреди того места было Содомское море близ купели тоя, и ныне же есть дале отбежало крещения деля, яко поприща четыре. Тогда узрев море наго Божество в водах Иорданских убоявся побеже, Иордан возвратися вспять, яко же глаголет пророк: что ти есть море яко побеже, и ты, Иордан, возратися вспять?.. Сподоби же мя Бог трижды быти на Иордан, и в самый праздник водокрещения бых на Иордане со всею дружиною моею; видехом благодать Божию, приходящую на воду иорданскую, и множество народа без числа тогда приходят к воде, и в ту нощь бывает пение изрядно и свещи горят без числа, в полунощи же бывает крещение воде. Тогда Дух Святый сходит на воды иорданския, достойни же человеци видят добрии, а вси народи не видят, но токмо радость и веселие всякому человеку бывает. Егда рекут: во Иордане крещающуся ти, Господи: тогда вси людие вскочат в воду крестящись в полунощи во Иорданстей реце, яко же Христос в полунощи крестился есть».
Купель сия, по словам Даниила, находится на вержение камня от ветхого монастыря, на том месте, где проходил Израиль чрез Иордан и где доныне есть брод в Аравию в виду высокой горы, на коей преставился Моисей. На восток же от Иордана, следовательно, по другой его стороне, обретаются две пещеры: одна пророка Илии, а другая с источником Иоанна Предтечи. Я бы желал, хотя чрез сие описание, несколько определить великое место крещения Спасителя, опущенное из виду мною и новейшими путешественниками, равно как и прочие обители долины Иорданской.
В числе оных Даниил еще говорит о монастыре близ Иерихона архангела Михаила, стоявшем на месте явления вождя горних сил Иисусу Навину, и там показывали двенадцать камней, взятых сынами Израиля на память прехождения через Иордан. К западу же от Иерихона возвышается гора Искушения, где в обширной пещере сорок дней постился Спаситель. По соседству с оной посетил игумен монастырь Святого Евфимия, сооруженный в долине, в объеме каменных гор, и поклонился там мощам великого аввы и иных угодников. Но говоря о церкви и о стенах сей обители, и о другой - Св. Феоктиста, лежавшей под горою, к полдню от Евфимиевой, Даниил отзывается о них уже в прошедшем времени и, жалуясь на большие разбои в сих ущелиях, обвиняет поганых в разорении обителей.
Ему удалось также видеть дуб Мамврийский и в горе Хевронской сугубую пещеру Авраама и других патриархов, над гробами коих были воздвигнуты несколько церквей; но он посещал сии места под защитою воинской дружины, ибо сарацины имели крепкую твердыню на Хевроне. Один из их эмиров провожал его до лавры Фаранской на Мертвом море, где обретались тогда мощи строителя ее св. Харитония, Кириака, детей Ксенофонта и других угодников; а недалеко от Фаррана великолепная церковь стояла над обширной пещерою, где покоились двенадцать пророков. Вся сия святыня опустела ныне или находится в руках неверных.
Описание Вифлеема менее для нас занимательно, ибо ничего почти в нем не изменилось доныне; самые остатки монастыря, построенного в долине, где пели ангелы с пастырями, и в то время были уже развалинами. Весьма странно, что церкви в окрестности городов иудейских более потерпели, нежели в пустынях, где древние скиты отшельников молитвами своих старцев держались посреди сарацинов. Так и в Горней стояли еще тогда неприкосновенными две обители: одна Предтечи в дебрях, пристроенная к пещере, где жил он младенцем, другая же Елисаветы, или посещения Св. Девы в веси, где родился Иоанн. По-видимому, на том месте стоит теперь новый монастырь франков, но из описания Даниила не видно, к какой обители должно отнести существующие ныне большие и очень древние на горе развалины, за версту от сего монастыря, слывущие под именем дома Захарии.
Касаясь окрестностей Иерусалима, игумен хвалит Иверский монастырь, кратко упоминает о великой церкви в Вифании над гробом Лазаря и о другой - на месте избиения Стефана у Кедрона, не говоря, однако же, о их состоянии. Но он застал уже только развалины древней великой обители, воздвигнутой над могильного пещерою Богоматери в Гефсимании; быть может, арабы разорили оную во время прежних приступов или последней осады Иерусалима, по ее соседству со стенами города, дабы она не могла служить укреплением неприятелю.
На Сионе дом Тайной вечери был еще тогда христианскою обителью, под именем дома Иоанна Богослова, и так описывает Даниил внутреннее ее расположение: «У тоя церкви есть храмина, в ней же Христос умы нозе учеником своим, и с тоя пойдучи на юг лицем, влести по степеням, яко на горницу; ту есть храм красно создан на столпе и верх мусиею писан; олтарь же яко и церкви имать на восток лицем, тое была келья Иоанна Богослова, в ней вечерял Христос со ученики своими. Ту же Иоанн возлег на перси его и рече: Господи, кто есть предаяй Тя? На том месте и сшествие Св. Духа на святые апостолы в день пятдесятный; в той же церкви есть другая хоромина наделана на земли низко, в ту бо хоромину приходил Христос ко учеником своим, дверем затворенным, ту же и Фому уверил; ту же есть камень святый, ангелом принесен от Сионския горы; на другой же стране тоя церкви есть хоромина низка другая тем же образом, иде же преставися Св. Богородица: и то все деялось в дому Иоанна Богослова».
Далее через овраг Геенны находилась в бытность игумена Даниила глубокая пещера лицом к востоку, где каялся апостол Петр. Тридцатью ступенями спускались в оную, и великая церковь была над нею воздвигнута. Не там ли ныне находятся большие развалины близ пещеры Скудельничей? Что же касается до внутренности Храма Воскресения, то чрез столько столетий ига святыня сия сохранилась неизменною.
Замечательно описание знаменитой мечети Омара, обращенной тогда крестоносцами в церковь. Под нею обретался в пещере гроб пророка Захарии, а посреди церкви стоял камень, доселе показываемый, на коем отдыхал Иаков, когда видел во сне лестницу и потом боролся с ангелом; на том же камне остановился ангел смерти, поражавший язвою народ Давида. Так игумен русский имел возможность рассказать соотечественникам о внутренности сей неприступной ныне мечети в краткое время ее нахождения во власти христиан.
Усердный паломник воспользовался походом короля Балдуина к Дамаску, испросив у него позволение следовать с войсками к морю Галилейскому, и говорит подробно о пути своем чрез Неаполь, Самарию (где нашел богатый монастырь франков над темницею Предтечи) и Вассан к истоку Иордана из Галилейского озера. Оставив там крестоносцев, пошедших далее в Сирию, он посетил Тивериаду и ее окрестности. Но, описывая места, на коих совершались чудеса Спасителя, обильно излившего благодать проповеди и исцелений на брега Галилейские, он упоминает только о двух церквах, в его время существовавших: одна во имя апостола Петра, в самом городе Тивериаде, заменила дом, где исцелил Господь тещу Петрову, а другая во имя всех Апостолов, вне города, стояла на помории, там, где в третий раз явился им Воскресший.
Гора Фаворская и Назарет возбудили также благочестивое любопытство Даниила. Несмотря на опасность, он решился один совершить сие путешествие. Фавор чрезвычайно поразил его своею красотою. На месте Преображения видел он богатый латинский монастырь и церковь во имя пророков Моисея и Илии, обнесенные крепким городом, коего я нашел одни развалины. Прежде, по словам игумена, владели сим местом епископы православные, вероятно, и всеми прочими обителями в городах, которые только со времени крестовых походов перешли в руки франков.
Особенно замечательно предание о пещере Мельхиседека, находящейся в горе Фаворской, и о его таинственных явлениях: «В той пещере жил Мельхиседек святый, и ту прииде к нему Авраам и воззва трижды глаголя: человече Божий, изыди! и изыде Мелхиседек, и изнес хлеб и вино, и созда жертвенник ту в печере той Богови, сотвори и жертву Мелхиседек царь Салимский Богови хлебом и вином, и абие взятся жертва к Богу на небеса, и ту благослови Мелхиседек Авраама, и остриже Мелхиседека Авраам и обреза ногти его, бе бо космат Мелхиседек; той бо и начал литургию хлебом и вином, а не опресноком; о том бо пророк глаголет: ты еси иерей во веки по чину Мелхиседекову. Есть же печера та от Преображенья яко дострелить добре, и второе паки влезохом с любовию в печеру ту святую, и поклонихомся трапезе той святой, юже создал Мелхиседек со Авраамом. Есть до нынешнего дне трапеза та в печере, и ныне ту приходит святый Мелхиседек, литургисает в печере той святой на той трапезе».
Город Назарет найден был игуменом почти в том же состоянии, в каком он обретается ныне. Тогда франки недавно лишь обновили там опустевшую обитель над пещерою Благовещения, позади коей показывали гроб Иосифа, где погребал его сам Господь. Теперь же, не знаю по каким обстоятельствам, поклоняются могиле обручника Св. Девы в ее Гефсиманской пещере. Акра, лежавшая на обратном пути Даниила к Иерусалиму, находилась уже в то время, по словам его, в руках крестоносцев, и с их дружиною возвратился он снова в Святой Град. Благочестивый наш паломник довершает свое описание Святых мест повестью о сошествии Святого огня в день Великой субботы, и я предлагаю вполне сей отрывок любопытству читателей, для точнейшего изображения чувств поклонника и самого торжества.
«А се о свете святем, како исходит ко гробу Господню с небеси. А се ми показа видети худому и недостойному рабу своему; видех бо очима своима грешныма поистине, како сходит свет святый к гробу животворящему Господа нашего Иисуса Христа. Мнози бо странници не право глаголют о схожении света святого. Ини бо глаголют, яко Дух Святый голубем сходит ко гробу Господню, а друзии глаголют, яко молния сходит и вжигает кандила над гробом Господним: то есть лжа, ничто же бо тогда видети, ни голуби, ни молнии, но тако невидимо сходит благодать Божия, и вжигаются кандила над гробом Господним. Да о том скажу, еже видех поистине. В великую пятницу, по вечерни, потирают гроб Господень и помывают кандила, сущая над гробом Господним, и наливают кандила та вся масла древянаго, чиста без воды додного, и вложат светильна и не вжигают светилен тех, но тако оставляют светилна та не возжена, и запечатают гроб Господень во второй час нощи; тогда исгасят вся кандила, не токмо ту сущая, но и по всем церквем, иже в Иерусалиме. Тогда и аз худый идох, в ту же пятницу великую в первый час дни, ко Князю Балдвину и поклонихся ему до земли; он же видев мя поклонившась, призва мя к себе с любовию и рече ми: что хощеши, игумене русский? познал бо мя добре и любляше мя велми, яко бяше муж благ и смирен. Аз же рекох ему: Княже мой Господине! молютися Бога деля и князей деля русских: хотел бых поставити кандило свое на гроб святем, за вся князя наша и за всю Русскую землю. Тогда же князь с радостию повеле ми поставити кандило, и посла со мною мужа своего лучшаго к иконому святаго Воскресения и к тому, иже держит гроб Господень, и повелеста оба, иконом и ключарь святого гроба, принести кандило свое с маслом. Аз же поклонихся има и идох с радостию великою, и купих кандило сткляно велико и налиях масла без воды и принесох ко гробу Господню, уже вечеру сущу, и удасих ключаря того единого и возвестих ему; он же отверзе двери гроба Господня и повеле ми выступити из калиг, и тако босого введе мя единого во гроб Господень с кандилом, еже ношах, и повеле ми поставити своими руками грешными в ногах, а в головах стояше кандило греческое, а на персех святого гроба кандило всех монастырей; благодатию же Божиею та три кандила возжлись долная, а фряская кандила повешена суть горе, а тех кандил ни едиино же не возгореся. Тогда аз поставих кандило свое на святом гробе, и поклонихся честному тому гробу и облобызах с любовью и со слезами место святое, идеже лежало тело пречистое Господа нашего Иисуса Христа, и изыдохом из гроба того с радостию великою и идохом в келию.
Заутра же в великую субботу, в шестый час дни, сбираются все людие пред церковь Воскресения Христова, безчисленное множество людей. От всех стран пришелцы и тоземци, от Вавилона и от Египта и от Антиохии и от всех стран ту сбирают в тот день несказанно много людий, и наполняются вся та места около церкви и около распятия; велика же теснота бывает тогда в церкви и около церкви, мнози бо тогда задыхаются от тесноты людий тех. И те все людие стоят с свещами невозженными, и ждут отверзения дверем церковным. Внутрь же попове с людми ждут, дондеже князь придет с дружиною, и бывает тогда отверзение дверем церковным, и входят вси людие в церковь в тесноте велицей, и наполнят церковь ту и полаты и все полно будет, церковь и вне церкви и около Голгофы и около Краниева места, и дотоле идеже налезен крест Господень, все полно будет людей; иного не глаголют ничто же, но токмо: Господи, помилуй, зовут не ослабляючи, и вопиют сильно, яко тутнати и взгремети всему месту тому от вопля людей тех. И ту источницы прольются слезами от верных человек; аще бо у кого окаменено сердце имать, но тогда может прослезитись; всяк бо человек тогда зазрит себе и поминает грехи своя, глаголет в себе: егда моих деля грехов не снидет свет святый; и тако стоят вси вернии слезни и сокрушенно сердце имуще. И ту сам князь Балдвин стоит с страхом и смирением великим, источник слез проливается от очию его; так же и дружина его стоят около его прямо гробу, близь олтаря великого. И яко бысть седмый час дни субботнаго, пойде князь Балдвин ко гробу Господню и с дружиною своею из дому своею боси и пеши, и прислав в метухию святого Савы{30}, позва игумена с черньци его, и пойде игумен с братьею ко гробу Господню; и аз худый тут же идох с игуменом тем и со братьею, и приидохом ко князю тому и поклонихомся ему вси; повеле же князь игумену святого Савы, и мне худому близь себе стати и пришедша, инем игуменом и чернцом повеле князь пред собою итти, а дружине повеле по себе идти. И приидохом в церковь Воскресения Христова к западным дверем, и се множество людей и заступли бяху двери церковныя, и не могохом в церковь внити. Тогда князь Балдвин повеле воем разгнати люди насилием и сотвориша яко улицу сквозе люди олны до гроба, и тако возмогохом пройти. И приидохом к восточным дверем до гроба святого; а князь по нас вниде и ста на месте своем на десной стране у переграды великого олтаря, противу восточным дверем; ту бо есть место устроено княже высоко. Повел же игумену святого Савы над гробом стати со всеми черньци и с правоверными попы; а мене же худаго повеле поставити высоко над дверми гробными противу великому олтарю, яко зрети ми бяше лзе во двери гробныя. Двери же гробныя все трои замчены, и запечатаны печатью царскою; латыньскии же попове в велицем олтари стояху.
Яко бысть осьмый час дни, и почаша попове правовърнии вечерню пети на гробе горе, и вси духовнии мужи, и черноризци и пустынници мнози бяхи ту пришли. Латиня же в велицеме олтари верещати начаша свойски; и тако поющим им всем, аз же ту стоя прилежно зрях дверем гробным: яко почаша паремьи чести суботы великия; на первой паремьи изыде епископ со дьяконом из великого олтаря, и прииде к дверем гробным и призре во гроб сквозе хрестьце дверей тех, и не узре света во гробе и возвратися вспять во олтарь; яко же начаша чести шестую паремью и той же епископ паки припаде ко дверем гробным, и неувиде ничто же во гробе. Тогда вси людие возопиша со слезами: Кириеленсон. Яко бысть 9 часу минующу начаша пети песнь проходную: Господеви поем, тогда внезапу приде туча мала от востока лиц, и ста над верхом непокрытым тоя церкви и одожди над гробом святым, и смочи ны добре стоящихь над гробом. Тогда внезапу возсия свет во гробе святем, и изыде блистание страшно и светло из гроба Господня святаго; и пришед епископ с четырми дьяконы, и отверзе двери гробныя. И взяша свещу у князя того, и вниде епископ во гроб и возже первое ту свешу от света того святаго, и вдает ю самому князю тому в руце; и ста князь на месте своем, держа свещу ту с радостию великою. От тоя свещи вси возжгохом свои свещи, а от наших свечь вси людие возжгоша свои свечи. Свет же святый несть яко огнь земный, но инако светится изрядно, пламя его червленно яко киноварь. И тако вси людие стоят со свещами горящими, вопиют же вси непрестанно: Господи, помилуй, видевши свет Божий святый. Иже бо не видев тоя радости в той день, не имет веры сказающему о всем том видении. Обаче добрии, вернии человеци вельми веруют и в сласть послушают сказания сего о святыне сей и о местех сих святых. Верний в мале и в мнозе верен есть, а злу человеку истина крива есть. Мне же худому Бог послух есть и святый гроб Господень, и вся дружина Руские сынове, приключшаяся тогда, и новгородци, и кияне, Седеслав Иванковичь, Городослав Михайловичь, и ини мнозии, иже то сведают о мне и о сказании сем. Но возвратимся на преже реченную повесть.
Егда свет возсия во гробе святем, тогда же и пение преста и вси возопиша: Кириелейсон, и потом пойдоша вси из церкви с радостию великою и со свещами горящими, соблюдающи свеща от угашенья ветренаго, и идоша кождо во свояси. От того же света святаго вжигают свещи во своих церквах и кончают пение вечернее, кождо дома во своей церкви; в велицей же церкви у гроба Господня сами Попове без людей кончают пение вечернее. Тогда же и мы с игуменом и с братьею во свой монастырь идохом, несуще свеща горяща, и ту кончахом пение вечернее, и вдохом в келья своя, хваляще Бога, показавшаго нам недостойным ту благодать видети. Во утрии же во святу неделю Пасхи, на заутрене отпевше како подобает, и бывшу целованью со игуменом и со всею братьею, и отпущенью бывшу, в первый час дни, взем игумен с братьею крест, идохом ко гробу Господню поюще кондак сий: аще и во гроб сниде, и вшед во гроб животворящий, и облобызавше с любовию и со слезами теплыми, и насладившесь ту благоухания тоя воня, Святого Духа пришествием, кандилом тем еще горящим и светло чудно. Та бо кандила три бяху вжеглась тогда, егда сниде свет святый, яко же ны поведа иконом и ключарь святого гроба Господня, а иных висит пять кандил над гробом Господним, но свет их инако бяше, не яко же оных трех кандил изрядно и чудно светясь. Потом изыдохом восточными дверми из гроба, и вшед во олтарь сотворихом целованье с правоверными попы и сирианскими, и изыдохом из церкви и идохом во свой монастырь.
По трех же днех, по литургии идох к ключарю святаго гроба и рех ему: хотел бы взяти кандило свое. Он же поим мя с любовью единого, введе во гроб, и вшед во гроб и обретох свое кандило на гробе святом, еще горяще светом святым, и поклонився гробу святому и тогда измерих гроб Господень в длину и в ширину и в высоту, при людех бо не возможно измерити никому же; и почестих гроба Господня по силе своей как мог, и тому ключареви подах нечто мало и худое благословение свое. Он же видев любовь мою ко гробу Господню, и удвигнув дску сущую в головах святого гроба и уломи мало святаго камени на благословение, и запрети ми с клятвою никому же поведати во Иерусалиме. Аз же поклонився святому гробу тому и ключарю, и взем свое кандило с маслом горящим, и изыдох с радостию великою и обогатився Божиею благодатию, нося в руку моею дар и знамение святаго гроба. Ходил есми там во княженье руское великого князя Святополка Изяславича, внука Ярослава Владимеровича Киевскаго. Бог тому послух и святый гроб Господень, во всех сих местех святых, не забых имен князей руских, и княгинь их, и детей их, ни епископ, ни игуменов, ни боляр, ни детей моих духовных, ни всех христиан, николиже не забыл есмь, но везде поминал есть: о сем похвалю благаго Бога, яко сподоби мя худого написати имя князей руских в лавре Св. Савы, и ныне поминаются во октеньи. Сеже имена их: Михаил-Святополк, Василий-Владимир, Давыд-Всеславич{34}, Михаил-Олег, Панкратий-Ярослав Святославич, Андрей-Мстислав Всеволодович, Борис Всеславичь. Толко есмь воспомянул имен, все то написал есмь о всех князих руских, и о болярех у гроба Господня. Буди же всем почитающим написание се благословение от Бога и от святаго гроба и от всех мест сих святых: приимут бо от Бога мзду равно с ходившими в места си святая, блажени же невидевши веровавше. Верою прииде Авраам в землю обетованную: по истине вера равна добрым делом. Бога ради, братие и отци и господие мои, не зазрите моему худоумию и моей грубости, да не будет в похваленье се написание мене ради, но святых деля мест, почтите с любовию да мзду приимите от Господа Бога Спаса нашего Иисуса Христа, и Бог мира буди с вами со всеми. Аминь».
Таково сие первое известное нам путешествие русского паломника по Святым местам, доселе находившееся в одних рукописях. Нельзя сомневаться в его древности и вероятности, ибо оно наполнено выражениями, сходствующими с древними нашими летописцами, хотя переписчиками многое в нем искажено и подновлено. Представленные здесь выписки из сего паломника выбраны по сличении трех списков XVI столетия, хранящихся в Императорской библиотеке.
Даниил застал начало королевства рыцарского в Иерусалиме, а в последние годы его посетила Святые места другая знаменитая паломница русская, также духовного сана, игуменья, но вместе и княжна полоцкая, дочь князя Брячислава святая Евфросиния. Она избрала самое благоприятное время для своего странствия, ибо в 1173 году, хотя оставалось только 15 лет до завоевания Иерусалима Саладином, но еще тогда король Алмерик царствовал со славою, и по браку своему с Мариею, дочерью греческого императора Мануила, вероятно, ласково принял княжну русскую. Краткое описание хождения преподобной Евфросинии и блаженной её кончины осталось нам в житии её.
«Таже по малом времени вручи обитель сестре своей Евдокии, и целовавши всех, и на Бога возложившися, по довольной молитве яся намереннаго ко Иерусалиму пути, провождающим ю всем далече с горькими слезами. Поя же с собою другого брата своего Давида, и Евпраксию сродницу, и прииде первее в Константнтин град, и прията бысть честно от царя и патриарха; иде же поклонившися святым церквам и многих святых мощам, пойде в Иерусалим, его же достигши, поклонися живоносному Христову гробу, и златое кандило на нем постави, и многия дары даде церкви Иерусалимстей и патриарху. Обыде же и вся святая Иерусалимская места, со многим умилением покланяющися и молящися, и обита в монастыре, нарицаемом Русском, при церкви Пресвятыя Богородицы. И паки ко гробу Господню пришедши, помолися со слезами и воздыхании сердечными, глаголющи: Господи Иисусе Христе Сыне Божий, рождейся от пречистыя и пресвятыя приснодевы Марии спасения ради нашего, рекий: просите и дастся вам, благодарю благоутробие твое, яко аз грешная, еже просих у тебе, то получих: сподобихся бо видети святая сия места, яже ты пречистыми твоими ногами освятил еси, и лобызати святый гроб твой, в нем же почил еси пречистою твоею, за ны смерть подъемшею плотию: но и еще у тебе, о преблагий Владыко, прошу единаго дара сего, даждь мне, да на сих местех святых скончаюся. Не презри смиренного моления моего, Создателю мой, пойми дух мой во святем сем твоем граде, и вчини со угодившими тебе на лоне Авраамлем. Тако помолившися, изыде в предреченную церковь, идеже виташе, и впаде в недуг телесный и возлеже на одре болезни, рекши: слава тебе, Владыко мой Иисусе Христе, яко и в сем вослушал мя еси недостойную рабу твою, и сотворил ми еси, яко же восхотел еси. Желаше же быти и на Иордан, но уже не возможе болезни ради: посла убо Давида брата своего и Евпраксию, они же шедше на Иордан, и возвратившеся оттуду, принесоша ей воды Иорданския. И прия воду тую блаженная со многою радостию и благодарением, и пию, и по всему телу своему облияся ею, и паки возлеже на одре и рече: благословен Господь просвещаяй и освящаяй всякаго человека грядущаго в мир. Бысть же ей в болезни той ангельское явление, и возвешение от Бога о блаженной кончине ея, и о уготованном ей покои, и веселящеся душею преподобная о Бозе Спасе своем, хваля и благодаря того благостыню. Посла же в лавру святого Саввы, молящи архимандрита и братию, да дадут ей место на погребение во обители той. Они же отрекоша глаголюще: заповедь имамы от святаго отца нашего Саввы, еже никогда же погребсти жены во обители его: есть же общежительный монастырь Пречистыя Богородицы Феодосиев, в немже многия жены святыя лежат: тамо бо и матерь святаго Саввы, и матерь святаго Феодосия, и матерь святых безсребренних, Феодотия, и инии погребены суть: тамо убо и богоугодной Евфросинии положенной быти приличествует. Преподобная же то услышавши похвали Бога, яко тело ея с мощьми святых жен имать быти положено. И абие посла во обитель преподобного Феодосия с молением, и показаша черноризцы место на гроб в церковном притворе, и устроен бысть гроб святой на погребение. Болезновавши же преподобная двадесять и четыре дни, и к скончанию приближившися призва пресвитера, и причастися Божественных таин, и молящися предаде святую свою душу в руце Божии, месяца маия в 23 день, и положена бысть честно во обители Феодосия преподобного, в паперти церкви Пресвятыя Богородицы. Давид же брат, и Евпраксия сродница, возвратившеся в свою страну, во град Полоцк, принесоша весть о блаженном скончании и честном погребении преподобныя Евфросинии, и вси много плакавше, восприяша совершати память ея, славяще Бога Отца и Сына и Святого Духа, от всея твари хвалимаго, ныне и присно и во веки веков. Аминь».
Около 1349 года Стефан Новгородец, бывший в Палестине, написал хождение, сходное во многом с паломником Даниилом. Известный наш археолог Г. Строев полагает даже, что он есть тот же Даниил, но переиначенный. Я должен основаться на его мнении касательно сего хождения, ибо, прочитав все прочие рукописи паломников палестинских, не мог достать Стефановой, а для одного путешествия не хотел остановить обзора всех других, тем более что оно, как повторение, менее занимательно.
Любители древности обязаны также Г. Строеву изданием в свет странствования по Святым местам иеродиакона Зосимы 1420 года, о котором он предварительно говорит во второй части «Русского зрителя»: «Инок Зосима, диакон Троицко-Сергиевой лавры, находился в Киеве и потом (как говорит сам), желая видеть Святые места на Востоке, с купцы и вельможами великими отправился в Царь-град. Отсюда он ездил в монастыри Афонской горы, посетил город Солунь, и в 6928, или 1420 году, на Страстной неделе, прибыл в Иерусалим. Наш странствователь хвалится, что никто лучше его не видал Святаго Града и тамошних окрестностей и опровергает неосновательные рассказы, слышанные им, без сомнения, у себя дома. В некоторые палестинские места он сопровождал Иерусалимского патриарха Феофила. Упоминая о Царьградском, (основанным в Палестине Царь- градом, т. е. Константинопольской епархией. Прим. Сост.) женском монастыре Линеси, иеродиакон Зосима сказывает между прочим: «Тут лежит царица русская Анчя (Анна), дочь московского великого князя Василия Дмитриевича внука великого князя Александра литовского, зовомаго Витовта». Далее: «Вся сподобихся видети в Царьграде, якоже преже бех коли с княжною, в царство благочестиваго царя Кир Мануила, и в то время венча сына своего старейшаго Калуяна на царство греческое, состаревшемуся ему». Из сего справедливо заключить можно, что он находился в свите княжны Анны Васильевны, когда она, в 1411 или 1414 году, прибыла в Царьград для бракосочетания с сыном императора Мануила, Иоанном (или Кало-Иоанном) Палеологом. Это известие весьма важно, ибо относительно сей родственной связи государя московского с императорским византийским домом и времени оной, известия наших летописцев и историков темны и сбивчивы. Записки Зосимы не были еще напечатаны. Они находятся в одной рукописи (средины XVI века), принадлежащей драгоценной библиотеке Ф. А. Толстого под следующим заглавием: «Книга, глаголемая Ксенох (Ксенос), сиречь Странник, Зосимы диакона, о пути Иерусалимском до Царьграда и до Иерусалима».
Зосима поименно называет почти все главные храмы и монастыри царьградские, не распространяясь об них, и таким образом написано все его путешествие. Замечательно, однако же, то, что говорит он о конной статуе Юстиниана пред вратами Св. Софии: «На столбе конь медян, и сам медян вылит, правую же руку держит распростерту, а зрит на Восток, хвалится на сарацинскаго царя, и сарацинские цари против ему стоят, болваны медяны, держат в руках своих дань и глаголят ему: не хвалися на нас, господине, мы ся тебе ради противити начнем». А через 34 года неверные уже владели Царьградом. На другом столбе, против церкви Апостолов, "стоит ангел страшен велик и держит в руце скипетр Царьграда, и против ему стоит царь Константин, держит в руках своих Царьград и дает его на соблюдение тому Ангелу". Как трогательны такие надежды накануне падения столицы! - в полном уповании на сего страшного ангела народ толпился около столба в день последнего приступа. Число св. мощей, во время Зосимы хранившихся в Константинополе, было весьма велико, судя по его описанию. Неужели при разорении греки ничего не спасли?
В Иерусалиме он еще застал крест на одном из куполов Храма Воскресения, также обе церкви Вознесения и Св. Сиона, которые ныне обращены в мечети. Он посетил окрестности Иордана, где спасалась Мария Египетская в пропастях и горах великих, и входил в гробницу, где клались святые отцы из Предтечева монастыря, и там целовал мощи св. Зосимы, причащавшего Марию Египетскую; но Герасимов монастырь и в его время уже был пуст по нападениям арабов. Сам он пострадал от них близ Мертвого моря; однако же отдохнув в лавре Св. Саввы, где тогда было 50 иноков, дошел до Хеврона, могильной пещеры Авраама, и странно предполагает под дубом Мамврийским гробы Ионы пророка и Иова.
Вифлеемский собор принадлежал в его время римлянам. Зосима рассказывает, «что на пути от Вифлеема к Иерусалиму есть столб, а на том месте сидит столпник, и принесе ему апостол ключ града Иерусалима и велел ему предать град Иерусалим нечестивым, сиречь сарацинам; уже 400 лет владеют Иерусалимом и гробом Божиим» (но сие несправедливо, ибо тогда не прошло еще 233-х со времени завоевания Саладином). На обратном пути Зосима посетил Кипр, где застал Рига Фряжского (короля) и брата его арцибурга т. е. архиепископа, который потом был последним королем острова, а в Родосе видел Мистра великого, и все у него крестоносцы и церковные люди, носящие кресты, на левых плечах вышиты. Далее, около Митилены, едва не лишился он жизни, ибо морские разбойники-катанцы разграбили его корабль, и сим бедственным приключением кончается его странствие.
Около пятидесяти лет после иеродиакона Зосимы странствовал при великом князе Иоанне Васильевиче IV Василий, гость Московский, в 1466 году. (Список его путешествия хранится в одном из сборников Синодальной библиотеки.) Он уже ни слова не упоминает о Царьграде, завоеванном турками, а начинает хождение свое из Бруссы, прежней столицы оттоманской, близ Мраморного моря, и называет главные города Анатолии и Сирии по дороге в Египет, мимо Иерусалима, куда он пришел уже на обратном пути из Египта через Хеврон, что весьма странно, ибо целью пути был Святой Град. Описание его весьма кратко, сухо и незанимательно; он застал Святые места точно в таком же положении, как и предшественник его Зосима. Одно только достойно внимания: при нем лежали в подземной церкви Обретения креста, с левой стороны престола, мощи св. Кириака патриарха Иерусалимского, который, будучи еще евреем, открыл место креста царице Елене. Кроме гостя Василия, никто из других путешественников о том не упоминает, и теперь мощи сии неизвестны в Иерусалиме. Василий возвратился в отечество тем же путем на Бруссу, через Анатолию и нашел около Тарса и Александреты область малой Армении, еще сильной и цветущей.
В лето 7090 (1582), при митрополите Дионисии Московском, Государь, Царь и Великий Князь Иоанн Васильевич, Всероссийский Самодержец, послал с Москвы в Царьград, в Антиохию, в Александрию, и во Святый Град Иерусалим, и в Синайскую гору, и во Египет, к Патриархам и ко Архиепископам и Епископам, ко Архимандритам и Игуменам, по сыне своем по Царевиче Иоанне Иоанновиче, милостыню довольну, с Московскими купцы, с Трифоном Коробейниковым да с Иеремеем Замком, да с ними ездил Московский жилец Феодор сутечный мастер, да с ними же Государь посылал 500 рублев в Синайскую гору, на сооружение церкви Великомученицы Екатерины, где лежаше после преставления тело ея на горе, Ангелы хранимо».
АЛЕКСАНДР МОСОЛОВ
(1844 — 1904)
Русский государственный деятель, публицист, мемуарист, автор драматических произведений. В 1860 году опубликовал статью «Русское воспитание в женских типах нашей литературы» (1860). Служил в Вильне в должности секретаря у генерал-губернатора М. Н. Муравьёва, годы службы описаны в «Виленских очерках 1863 — 1865 годов.». Впоследствии служил чиновником особых поручений при прибалтийском генерал-губернаторе. Был одним из основателей газеты «Рижский вестник». Последние десять лел жизни был директором Департамента духовных дел и иностранных исповеданий. Является автором исторического исследования «Курляндия под управлением Екатерины Великой» (1795), пьес в стихах «Вокруг пылающей Москвы. Драматические сцены из 1812 г.» (1900), «На закате славы. Комедия-быль конца XVIII в.» ( 1902). В литературной обработке Мосолова опубликованы воспоминания генерал-губернатора М. Н Муравьёва.
ВИЛЕНСКИЕ ОЧЕРКИ (1863 — 1865 гг.)
(Из воспоминаний очевидца)
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1863 год.
II.
Первыя впечатления, производимыя Вильной. — Город и окрестности. — Прибытие ген. Муравьева в Вильну. — Общий прием. — Прием православнаго духовенства. — Прием римско-католическаго духовенства. — Первые дни и главные сотрудники генерал-губернатора. — Распределение привезенных чиновников. — Дела политическаго отделения. — Небольшой кружок русских, собиравшихся в Европейской гостинице. — Первыя казни. — Воспрещение траура. — Полицейския меры. — Казнь Колышко и Сераковскаго. — Перемена характера в преследов. мятежников. — Ссылка еписк. Красинскаго в Вятку.
Во время прогулки моей по городу, я увидел впервые общий траур: вообще в городе царило какое-то молчание, заметно было тревожное ожидание жителей; никто не знал, что-то будет завтра, что скажет новый начальник края.
К 4-м часам прибыл по железной дороге Михаил Николаевич Муравьев и прямо отправился во «дворец», где был приветливо принят генерал-адъютантом Назимовым, у которого и обедал со всем своим штабом. Михаил Николаевич приехал без семьи и остановился во дворце на верху, где были почти одне парадныя комнаты и церковь; из жилых же тут были только небольшой кабинет, спальня и уборная для генерал-губернатора, да еще одна большая комната у самаго входа для секретаря. В этот день я не видел генерал-губернатора. Он призвал к себе правителя канцелярии и долго с ним беседовал и диктовал приближенным разныя депеши и инструкции.
На следующий день, 15-го мая, рано утром, все власти и представители всех сословий собрались в большой зале генерал-губернаторского дворца. Когда я подходил к нему ранее других, из ворот выехала карета, окруженная 4-мя казаками. В ней сидели новый и бывший генерал-губернаторы, они отправлялись к митрополиту и в православный собор.
Во дворце собрались уже все наши приезжие. Рядом с приемной залой была другая, где устроилась походная канцелярия. Стены этой комнаты были пусты; по средине стояли два огромных стола, вокруг которых уже расположились чиновники с бумагами; тут же стояли две железные кровати, на полу валялись чемоданы, словом, все было по походному; посторонние сюда не приходили, а состоящее при генерал-губернаторе знакомились здесь между собою. Через час времени возвратился генерал-губернатор и в залах все заколыхалось и пронесся гул. Наконец он появился из внутренних комнат и все стихло. Он ласково приветствовал военных и гвардию, собравшихся в большой гостиной рядом с залою, и передал им благодарность Государя. Пройдя в зал и обратясь к гражданским чинам, из коих большая часть были поляки, он строго напомнил им их обязанности, высказал свой взгляд на управление и требовал, чтобы все лица, несогласные с его взглядом на дело, немедленно выходили в отставку. Желающих, без сомнения, не оказалось. Римско-католическое духовенство на этот раз было оставлено без всякого внимания; дворянство недоверчиво его слушало, как бы выражая сомнение в успехе его дела; еврейское общество являло неописанную радость, что было слишком неестественно.
Общее впечатление, произведенное генерал-губернатором, было самое сильное. Все увидели пред собой человека твердого и проницательного; тут уже не приходилось шутить и надо было переходить в тот или другой лагерь; но все еще ждали за словами действий и оне не заставили себя долго ждать.
По уходе представлявшихся, посетил генерал-губернатора высокопреосвященный Иосиф, митрополит Литовский, остававшийся в особой комнате около получасу; вслед за отъездом его, принято было в особой аудиенции высшее православное духовенство. Генерал-губернатор много говорил о значении его в этом крае, ободрил его и обещал во всем содействие и ограждение, требуя в свою очередь усиленной деятельности и полного самоотвержения. Затем все утро прошло в приемах разных высших лиц, в ознакомлении с ними. Аудиенции продолжались до 5-ти часов. Вечером канцелярия работала до 2-х час. ночи, а в городе говорили о новом генерал-губернаторе.
На следующий день было принято Михаилом Николаевичем римско-католическое духовенство, во главе котораго стоял виленский епископ Красинский, отличавшийся особенным нерасположением к правительству и полным сочувствием к мятежу. Епископ чрезвычайно много говорил, смеялся над мятежом и называл усмирение его охотой за повстанцами. Генерал-губернатор строго ему заметил неточность его выражений и объяснил ему необходимость, чтобы римско-католическое духовенство, пользующееся таким огромным влиянием в крае, подало пример преданности законному правительству и чтобы он, стоящий во главе духовенства, принял чрезвычайные меры к удержанию его от мятежа и к увещанию римско-католической паствы своей. На это епископ улыбнулся и высказал, что он не может унять неудовольствий, охвативших край, но что подчиненное ему духовенство вполне благонадежно; тогда генерал-губернатор нашелся вынужденным представить ему несколько случаев, совершенно несогласных с этим заявлением, и напомнить, что политические тюрьмы не напрасно наполнены ксендзами.
— «Я не могу ручаться ни за чьи убеждения», возражал епископ.
— «Но вы должны отвечать за ваших подчиненных».
При этом генерал-губернатор указал на прелата Бовкевича, которого он знал еще 30 лет тому назад в Гродне, и высказал свое убеждение в том, что есть люди, не принимавшие, подобно ему, участия в мятеже, но что, конечно, таких между р. к. духовными можно пересчитать. Римско-католическое духовенство вышло от генерал-губернатора с твердым намерением упорствовать; но слова нового начальника произвели уже свое действие на умы некоторых из второстепенных представителей этого сословия.
Несколько первых дней прошли в лихорадочной деятельности. В это время неутомимо занимался генерал Лашкарев, докладывавший все поступавшие бумаги в качестве главнаго правителя дел (он занял во дворце большую комнату близ залы, о которой я упоминал). Генерал Соболевский писал инструкции для устройства сельских караулов, вооруженной стражи Режицких старообрядцев, ездил беспрестанно в Динабург. Кавалергардскаго полка ротмистр кн. Шаховской принял, в свое ведение тайную полицию, обыски, город вообще. Аудитор Неелов рассматривал залежавшиеся без конфирмаций следственные и военно-судные дела; в канцелярии уже не было места, нас было до 12-ти чиновников, прибавили еще писарей — все тут занимались. Наконец через несколько дней сделано было нам распределение: в особой канцелярии оставили двух только чиновников, остальных же отправили в общую (постоянную) канцелярию, а меня с тремя какими-то господами в политическое отделение, под начальство полковника Павлова, ехавшего со мной по железной дороге.
Я стал по порядку перечитывать все дела отделения с 1861 г. Каждое, почти, дело раскрывало передо мной новый мир. Польская интрига представлялась в самых разнообразных и причудливых формах. Так, между прочим, были следующие замечательные дела: 1) о дворянских выборах в Минской губернии, 2) о графе Старжинском (гродненском предводителе дворянства) и 3) о беспорядках в губерниях. Последнее состояло из донесений, которые, начиная с 1861 г., стали получаться от исправников, жандармских офицеров и губернаторов о революционных проявлениях в разных местностях; донесения эти по каждой губернии сшивались особо и составляют любопытные документы; вы видите, как туча растет, как она приближается, вам чуется что-то недоброе, и вот вдруг разом посыпались отовсюду грозные вести: там грабеж, там повесили священника, там неистовствует огромное скопище мятежников... ряд донесений прекращается и по каждому из них возбуждается особое важное дело.
Через неделю мне было поручено одно занятие: составить краткое извлечение из донесений о разных убийствах, совершенных мятежниками.
Выписка заключала первоначально 32 жертвы; но в течение месяца, который я пробыл в политическом отделении, список этот утроился, а к осени он достиг громадной цифры шести сот (600) жертв.
Утро везде проходило тогда за занятиями; обедали мы все за общим столом в гостинице «Европа», а в 7 час. все отправлялись в Ботанический сад, где играла музыка. Мы составили из себя небольшой тесный кружок. Тут душою общества сделался Лев Савич Маков (ныне, в 1867 г., директор канцелярии министра внутренних дел). Он был прислан вместе с Влад. Дм. Левшиным еще при генерале Назимове, в конце марта, для приведения в действие указов 1-го марта, об обязательном выкупе в губерниях Виленской, Ковенской, Гродненской и Минской, и от 9-го апреля, об устройстве поверочных комиссий. Вот начало обширной крестьянской реформы во всем западном крае. Для мая месяца 1863 г., за разгоравшимся мятежом, г. Маков был лишь зрителем картины; с прибытием нового генерал-губернатора он стал одним из главных действующих лиц; я очень с ним тогда сблизился и наслаждался его умною, живою и своеобразною речью; грустно было тогда у каждого из нас на сердце; он оживлял нас и группировал вокруг себя; все в этом обществе делались самыми приятными и добрыми товарищами; все вновь прибывшие молодые люди из хорошего общества невольно примыкали к нашему кружку и таким образом составилось в Вильне первое независимое вполне русское общество; впоследствии оно разрослось и распалось на группы; но почти до выезда нашего из Вильны оставалось в тесном сближении.
20-го мая, в 10 часу утра, сидя у себя дома, я был поражен отдаленным звуком барабана и трубы; звук этот все приближался и с ним рос гул толпы. Все всполошились и бросились к окнам: по узкой Доминиканской (ныне Благовещенской) улице приближалась процессия: вели на казнь ксендза Ишору. Впереди ехали жандармы и казаки; далее окруженный солдатами, бодро шел высокий, молодой ксендз, приятной наружности; рожки уныло играли; рядом с осужденным шел духовник, а за процессиею и вокруг неё кипела необозримая толпа народа. Женщины все еще были в черном и громко рыдали. Поляки не хотели верить, что правительство наше решится на казнь и даже самого Ишору уверили, говорят, в том, что казнь будет лишь примерная. Но когда раздался залп, ужас был общий. Слышно было, что до 20 тысяч народу собралось на обширное поле Лукишки, где это происходило, и на возвышенностях, вокруг лежащих.
В этот день в городе было мрачно; русские и поляки, при встрече, косо друг на друга посматривали. Вина казнённого состояла в чтении возмутительного манифеста народу, собравшемуся в костёле. Подобное чтение, как впоследствии обнаружилось, происходило почти повсеместно в крае, в один и тот же день, кажется 20-го января. Умысел и заговор были из этого ясны; Ишора был задержан из первых и потому на него пал жребий. Чрез 2 дня происходила новая казнь: расстреляны были старый ксендз Земацкий и молодой шляхтич Лясковский. Я видел тоже как они шли на казнь. Но казнь эта не произвела уже на жителей такого впечатления, как первая.
В конце мая 1863 г. издано было воспрещение носить траур и революционные знаки; за ослушание назначен был штраф, и служащие обязаны за жен своих подписками. Все это было исполнено быстро, полиции был уже дан толчёк и в первое время взыскано было мало штрафов — их взыскивалось гораздо более впоследствии, когда, при разных удобных случаях, были деланы поляками неудачные попытки поставить на своем. До сих пор презрение к русской власти было общее; тут стало понятно, что борьба трудна.
Одно было стеснительное условие для жизни, как последствие военного положения: вечером после 9-ти часов все пешеходы должны были иметь при себе зажженые фонари, что в светлые июньские ночи выходило очень странно. Кроме того нельзя было выезжать на городскую черту без особого билета. Окрестности Вильны скоро были очищены; лишь только кто-нибудь выходил из города в шайку, с домовладельца или хозяина взыскивался штраф. Эта мера многих остановила.
Так протекал июнь месяц; два события особенно в нем ярки, именно: казнь Колышко, в начале месяца, а через неделю казнь Сераковскаго. Первый был молодой человек 22 лет, дворянин Лидскаго уезда, Виленской губернии; родители его, кажется, эмигрировали и он воспитывался в Генуэзской польской школе (основанной генералом Высоцким), где отличался своими способностями; характера был смелого, с твердою волею, что называется сорви-голова; он быстро встал во главе одной из трех главных шаек, образовавшихся на Жмуди и был разбит по соединении с отрядом Сераковского. Во время казни он выказал много твердости. Сераковский же чрезвычайно растерялся, когда ему пришли объявить о предстоящей участи. Он все как-то надеялся на прежние свои заслуги.
Надо заметить, что Сераковский был сильно ранен и долго не могли его допрашивать; но когда рана его почти совсем зажила, он отклонял допросы под предлогом чрезмерной слабости.
Казнь его совершилась лишь два месяца спустя после его задержания, между тем как в преступлении его не было никакого сомнения, а на допросах ответы его были самые короткие и ничего незначащие; однако и он тоже показал, что взят в мятеж силою!
Во время казни он выказал необыкновенное малодушие; бранился, кричал и даже ударил палача. Об этом тогда было писано в газетах. Между тем уже впоследствии я отыскал во французской иллюстрации того времени его портрет с краткою биографиею, в которой сказано, что он, пронженный пулею в грудь, погиб на поле брани за свое отечество.
В течение июля месяца 1863 г. принимались деятельные меры к очищению лесов от мятежников; всякия реляции о громких баталиях навлекали на начальствующих лиц неудовольствие генерал-губернатора, ибо доказывали только плохое их смотрение; поэтому характер преследования шаек изменился; прежде смотрели на это как на войну, как на экспедиции против горцев, с целью схватить отличия; а на мятежников, надо сознаться, смотрели наши офицеры, как на воюющую сторону, восторгались их начальниками и одному из них за храбрость против нас выхлопотали прощение.
Теперь войска должны были преследовать шайки до полного истребления и до совершенного водворения в известном районе спокойствия и военно-полицейскаго управления, согласно инструкции начальника края, изданной 24 мая. Весь июнь ее приводили дружно в исполнение. В уезды назначены новые военные начальники с другим, более серьезным, взглядом на дело. Многие были назначены из гвардии. Повсюду стали учреждаться сельские вооруженные караулы; но можно сказать, что лишь в июле 1863 г. жители края несколько вздохнули.
В конце июня прибыла из Петербурга 1-я гвардейская пехотная дивизия (полки: Преображенский, Семеновский, Измайловский и Гатчинский) на смену 2-й дивизии, а так как между новоприбывшими офицерами у нас было более старых товарищей и знакомых, то следующий месяц общество наше особенно оживилось. Генерал-губернатор сделал смотр Павловскому и Московскому полкам на площадке дворца, перед возвращением их в Петербург. Впервые по приезде его увидели в народе и энтузиазм войска был огромный.
К этому же времени следует отнести еще одно и притом важное событие: высылку епископа К расинскаго в Вятку.
Поели того как генерал-губернатор, при личном с ним свидании, передал ему свой взгляд на восстание и требовал его содействия, епископ решился не принимать никаких мер, что и сделалось всем известно; вследствие этого генерал-губернатор обратился к нему с письмом, в котором изложил весьма категорически обязанности римско-католическаго духовного начальства при настоящих смутных обстоятельствах, прося немедленно принять меры к удержанию как духовенства, так и паствы от мятежа, напоминая в письме, что согласно 12 § инструкции для военно-гражданскаго управления краем одинаковой ответственности с нарушителями порядка подвергаются и те, которые своим несмотрением тому способствуют. Письмо это было в то же время распубликовано.
Вместо ответа епископ сказался большим и чрез прелата Бовкевича на усмотрение генерал-губернатора был представлен проект увещания к народу, своею уклончивостью более походивший на революционное воззвание. Вместе с тем епископ, желая уклониться от ответственности и устрашенный энергическими мерами, принимаемыми правительством к водворению порядка, испросил себе увольнение, вследствие отчаянного будто бы состояния здоровья, на несколько месяцев, на кеммернския минеральные воды в Лифляндии. Получив желаемый отпуск, епископ, накануне отказывавшийся, по причине болезни, принять присланного к нему от начальника края гражданского губернатора с требованием передачи управления епархиею на время отсутствия, вдруг выздоровел и стал разъезжать по городу и легкомысленно высказывать свою радость и свои надежды. Все это немедленно разнеслось и генерал-губернатор решился раз навсегда удалить его из края.
Когда Красинский отправлялся из Вильны, огромная толпа народа теснилась вокруг станции железной дороги. В один поезд с епископом сел и жандармский офицер, снабженный открытым предписанием, бумагами к разным губернаторам и значительными средствами для пути. До Динабурга никто ничего не знал, но приехав туда (здесь пассажиры пересаживаются на линию, идущую в Ригу), по выходе из вагонов епископа и его свиты (духовник, доктор и двое слуг), они были встречены местным военным начальником, который между тем был уведомлен по телеграфу, и помянутым жандармским офицером, объявившими епископу распоряжение начальства. Он повиновался без особого смущения и спросил только куда его повезут; получив в ответ, что его велено доставить во Псков, он видимо успокоился; один доктор был в отчаянии, — он вовсе не располагал туда удалиться; но приказано было, лишь по приезде туда, объявить епископу о дальнейшем следовании к месту назначения, а спутникам его предложить или следовать за ним на собственный счет, или вернуться в Вильну. Доктор, разумеется, поспешил воспользоваться этим предложением; остальные отправились далее; велено было везти епископа в Новгород по шоссе, чтоб миновать Петербург и не останавливаться долго в Москве. Во все города, по пути следования до Вятки, дано было знать губернаторам и они принимали миры к скорейшему и удобнейшему его отправлению; для епископа же окончательное место ссылки оставалось тайною до Казани.
Везде по пути он имел отдых и для него нанималась карета. Епископ и до ныне (1867 г.) живет в Вятке, где я его неоднократно впоследствии видел.
Высылка его произвела сильное впечатление на все население.
НИКОЛАЙ МИНСКИЙ
(1855 — 1937)
Русский поэт и писатель-мистик, адвокат. Родился в Виленской губернии в городе Глубокое. В 1875 году окончил Минскую мужскую гимназию, в 1879 – юридический факультет Петербургского университета. В первой книге «При свете совести»(1889), изложил теорию мэонизма, провозгласившую главным для человека «небытие, вне существующее и непостижимое». В 1905 вместе с М. Горьким возглавлял легальную большевистскую газету «Новая Жизнь». Как редактор и
издатель газеты был арестован, затем выпущен под залог. С 1906 жил в Париже, Берлине, Лондоне, став одним из вождей русского декадентства и символизма.
ВСТРЕЧА С ТУРГЕНЕВЫМ
(Страница воспоминаний)
Летом 1880 года я был в Париже 1 и, воспользовавшись рекомендательным письмом от редактора «Вестника Европы», М.М. Стасюлевича, навестил Тургенева. Я знал от Стасюлевича, что он отзывался с похвалой о первых моих стихотворениях, напечатанных в «Вестнике Европы»2. Тургенев ждал меня. Я приехал к нему днем в Буживаль, где он жил на даче у Виардо3. Консьерж сказал мне, что Тургенев в саду, в павильоне. Я постучался в павильон и вошел. Навстречу мне поднялся высокий старик, в котором я по портретам узнал Тургенева и обратился к нему по русски.
К удивлению моему, старик улыбнулся и сказал мне по-французски, что он Виардо, а что Тургенев тут рядом, в другом павильоне. Сходство между Виардо и Тургеневым было поразительное.
Когда, однако, я вошел к Тургеневу во второй павильон, то увидел перед собой человека не то что высокого, а гигантского роста, широкоплечего, с густыми седыми волосами, остриженными по русски, в скобку, с седой бородой, и с простым лицом славянского и даже чисто крестьянского типа.
К немалому моему смущению, этот гигант вдруг схватил щетку и, сильно нагнувшись, принялся меня чистить. По дороге в Буживаль я попал под дождь и был весь забрызган. Я услышал над собой наставления, произнесенные странно тонким при такой огромной фигуре голосом:
- Всегда, куда бы вы ни отправлялись, берите с собой зонтик.
Наконец мы уселись и началась беседа, длившаяся без перерыва часа три или дольше. Вначале Тургенев меня как-то огорчил и смутил. Я шел к нему в приподнятом настроении, ожидая всяческих откровений на высокие темы, а он вместо того заговорил на тему парижских сплетен из жизни русской колонии, стал рассказывать об открывшемся в то время клубе русских художников 4 и выразился с площадной грубостью о секретаре клуба 5, тут же почему-то советуя мне познакомиться с ним.
Подметив, вероятно, тень, пробежавшую по моему лицу, Тургенев почувствовал, что взял неверный тон в начавшейся беседе, но, как это иногда бывает, не мог сразу прекратить, а скорее усиливал создавшуюся неловкость. Не дав мне опомниться, он вдруг заговорил о себе в слишком интимном тоне:
- Ведь вот меня почему-то считают чувственником, - сообщил он мне. - Женщины пишут мне любовные письма. А на самом деле у меня совсем нет темперамента. Виардо говорит, что я рыба.
Я все более смущался от этих неожиданных подробностей интимного характера, и мне казалось, что Тургенев как бы рисуется, стараясь поразить посетителя. Он тоже, по-видимому, чувствовал себя не по себе, внутренне раздражался из-за чуявшейся ему на моем лице насмешливой улыбки, и через некоторое время неудачное начало беседы привело к довольно бурной сцене.
Тургенев заговорил о молодых русских писателях и отозвался с большим сочувствием о Гаршине, которого сравнил с Мопассаном.
-А вот еще, - прибавил он, - обращаю ваше внимание на молодого писателя, автора рассказа «Степь». Фамилия его Чехов. Это, кажется, настоящий талант 6.
Я необдуманно заметил, что молодым писателям, пришедшим после таких гигантов, как Тургенев, Толстой, Гончаров, трудно писать, так как все главные темы исчерпаны.
Должно быть, говоря это, я продолжал несколько смущенно улыбаться, и это окончательно вывело из себя Тургенева, всегда подозревавшего младшее поколение в неуважительном к себе отношении.
- Вздор вы говорите! - накинулся он на меня. - У каждого поколения свои темы.
И потом вдруг закричал:
- Как вы смеете смеяться надо мной! Мне шестьдесят три года.
Я совершенно оторопел и не знал, что ему ответить. Мне, конечно, в голову не приходило смеяться над ним. Увидав мой искренний испуг, Тургенев опомнился, сразу переменил тон, стараясь сгладить впечатление от своей ничем не вызванной вспышки, и стал сыпать анекдотами и рассказами, увлекая меня необычайным блеском и талантом передачи разных воспоминаний.
Прежде всего он рассказал мне о своей единственной встрече с Пушкиным.
- Видел я его в книжной лавке Смирдина 7, когда он уходил, надевая шинель. А как вы думаете, - вдруг спросил он у меня, - какого у него были цвета волосы?
Я ответил, что представляю себе Пушкина брюнетом в связи с его происхождением.
- Ошибаетесь, - сказал Тургенев. - У Пушкина были светлые курчавые волосы.
И тут же, взяв карандаш и бумагу, Тургенев нарисовал очень похожий профиль Пушкина и отдал мне рисунок. К сожалению, я дал этот рисунок граверу Матэ 8 и, где он теперь находится, не могу сказать.
После того Тургенев стал рассказывать с большим юмором о еженедельных собраниях у Краевского, издателя «Отечественных записок».
- Мы сидели, - рассказывал он, - за круглым столом в гостиной: Марко Вовчек, Фет и я. У Фета грудь была оттопырена, так как он носил на себе в виде панциря все свое состояние в золотых монетах. Банкам он не доверял 9. От времени до времени открывалась дверь в кабинет и гостиная заполнялась гулом голосов.
Тургенев с большим мастерством воспроизвел в звуках этот гул.
- В кабинете, - продолжал он, - заседала литературная братия и среди всех других молодой Толстой, в военном мундире. Бесцеремонно скинув сапоги, которые ему жали ноги, он сидел в одних чулках 10.
Речь немедленно перешла на Толстого.
- На меня клевещут, -- сказал Тургенев, - будто я старался утаить от французов творчество Толстого и будто на вопрос, что следует перевести из него на французский язык, я указал на сравнительно слабую вещь, «Семейное счастье». Неправда. По моей инициативе перевели «Войну и мир», и перевод этот я дал Флоберу 11. Флобер, увидав перед собой два толстых тома, рассказал мне анекдот о крестьянке: доктор прописал ей ванну, и когда ванна была приготовлена, она с ужасом спросила: «Неужели я должна все это выпить?» Во время чтения «Войны и мира» Флобер, однако, переменил свое отношение к роману и несколько раз присылал мне записки с выражением своего восторга перед «русским Гомером»12.
- Я очень высоко ставлю Толстого, - продолжал Тургенев, - и есть страницы, как, например, описание свидания Анны Карениной с сыном, которые я читаю, застегнувшись на все пуговицы.
Беседа перешла на Достоевского.
Тургенев понизил голос и заговорил несколько торжественным тоном:
- Жил я, - начал он, - в Петербурге, в гостинице. Однажды утром входит ко мне Достоевский в черном сюртуке, застегнутом на все пуговицы, и, не глядя на меня, начинает как бы читать наизусть заученный рассказ: «Вам известно, - говорит он, - что в «Дневнике писателя» я вел кампанию против одной портнихи, мучившей свою малолетнюю ученицу13. Я добился того, что ученица была отпущена на волю. Я подобрал девочку - и растлил ее. Долго я не знал, как наказать себя за этот гнусный поступок, и наконец придумал следующую кару: пойду я к человеку, самому для меня ненавистному на свете, - тут Достоевский поднял глаза на меня, - и откровенно расскажу ему про этот случай. Вот почему я пришел к вам». Сказав это, Достоевский поднялся и, не прощаясь, вышел из комнаты.
Вернувшись в Петербург, я передал этот рассказ Тургенева о Достоевском Максиму Белинскому (Иерониму Ясинскому), и он переделал его в повесть 14. Я должен сознаться, что когда Тургенев рассказывал мне об этом инциденте, мне казалось, что он не столько вспоминает, сколько сочиняет. Слишком рассказ был литературно отшлифован, для того чтобы быть верной передачей подлинного события.
Тургенев еще долго говорил о Достоевском в весьма недружелюбном тоне, рассказывал, что Достоевский развратничал по ночам, а утром бегал в Новодевичий и часами клал земные поклоны. Рассказывал он еще другие анекдотические подробности о разврате Достоевского, но о них лучше умолчать.
Говоря далее о Писемском, Тургенев рассказал случай, о котором тоже трудно сказать, было ли это правдой или сочинительством. Писемский, по словам Тургенева, в свою бытность в Париже, превратил, к ужасу прислуги и хозяев гостиницы, где жил, свой номер в уборную. Когда Тургенев пришел его навестить и вошел в комнату, он вынужден был убежать15.
Когда разговор перешел на заграничных писателей, Тургенев оказался таким же неисчерпаемым в рассказах о разных европейских знаменитостях и художественно передавал свои впечатления о них. Говоря о Диккенсе, он особенно восторгался его талантом как чтеца своих произведений. Диккенс был, по его словам, быть может, даже лучшим чтецом, чем писателем 16. Тургенев присутствовал на одном чтении Диккенса и был поражен искусством, с которым Диккенс менял голос и выражение лица сообразно с персонажем, о котором шла речь. Изображая одного пьяницу, он как-то особенно надул щеки и лицо и, не произнеся еще ни слова, вызвал общий смех зала.
Много порассказал он мне о своих французских приятелях, о Флобере и Золя, в особенности о последнем.
- По моей инициативе, - рассказал он между прочим, - М. М. Стасюлевич предложил Золя написать в «Вестнике Европы» несколько страниц о новой импрессионистской живописи во Франции, о Манэ и других17, в защиту которых Золя так ревностно выступал в то время. Я передал Золя предложение «Вестника Европы» и сказал, что статьи будут оплачиваться по 500 франков за лист. Плата эта была по французским представлениям высокая, и у Золя, когда он это услышал, от радости не то что глаза, а зубы загорелись.
О Додэ, Тургенев отозвался довольно сдержанно.
- Это писатель чрезвычайно неровный, - говорил он. - Амплитуда его таланта, как ртуть в термометре, то поднимается, то опускается.
Меня, однако, удивил и этот сравнительно благосклонный отзыв об авторе «Тартарена», так как известно было, что в то время между Тургеневым и Додэ пробежала черная кошка из-за письма, написанного Додэ и содержавшего нелестный отзыв о Тургеневе 18.
Тургенев хорошо знал Виктора Гюго и рассказал, между прочим, довольно характерную подробность, рисующую невежество даже самых передовых французов в прежнее время относительно всего за пределами Франции.
- Как-то раз, - говорил Тургенев, - у нас в разговоре с ним зашла речь о Гёте. Гюго резко отрицал гений Гёте и отозвался презрительно о «Фаусте». У меня тогда мелькнула мысль: а читал ли он «Фауста»? Я осторожно задал ему этот вопрос, и он ответил решительным тоном: «Никогда не читал, но знаю так, точно я сам его родил» (comme si je l'ai engendr) 19.
Разговор перешел на тему о русском и других языках.
- Удивительно выразительный русский язык, - восторгался Тургенев. - Достаточно иногда одной буквы, чтобы усилить впечатление. Вот один мой приятель, например, жалуясь на свою тещу, сказал: «Это даже не шельма, а щельма».
- Теории русского языка я не знаю, - продолжал распространяться Тургенев на эту свою любимую тему. - Я, кажется, пишу не дурно по-русски, а до сих пор (кокетничал он) не отличаю там наречий от причастия. И вообще я по точной науке плох. Никогда не мог преодолеть арифметику. Знаю только, что если нарисовать веточку и под ней поставить число, то получится нечто головоломное... Немецкий язык я знаю хорошо. Учился в Гейдельберге. Но язык путаный. Читаешь фразу, занимающую целую страницу, и, после долгих усилий, улавливаешь наконец смысл. Переворачиваешь страницу - и вдруг видишь: «нихт». Все ни к чему. Начинай сначала.
- Французским я тоже хорошо владею, и мне раз предложили перевести самому одну из моих повестей на французский язык. Я с негодованием отказался 20. Уважающий себя писатель не должен сметь писать на другом языке, кроме родного.
Лицо Тургенева омрачилось.
- Трудно стало мне писать в последнее время, - сказал он. - Не замолаживает *. Пишу я теперь роман под заглавием «Самист». И, видя мое недоумение, он стал объяснять.
- «Самист» - это новый тип человека, который признал только себя и сам себя считает мерилом вещей.
На этом разговор наш окончился. Что сталось с романом «Самист»? Был ли это только замысел или в рукописях Тургенева осталось начало романа, мне неизвестно. Насколько могу судить по отрывочным словам Тургенева, он имел в виду тип, который потом был изображен Арцыбашевым в «Санине»21.
Второе мое свидание с Тургеневым состоялось в Париже, на городской квартире Виардо. Я застал Тургенева больным, с закутанной ногой. Помещался он на антресолях, куда вела узкая лестница, и я был поражен неудобством помещения, отведенного больному. Он призвал меня по следующему делу: я перед тем прочел в Клубе художников несколько революционных стихотворений: «Исповедь преступника» 22, «Казнь жирондиста» и другие. Тогдашний русский посланник (если не ошибаюсь, князь Орлов 23), узнав об этом, вознегодовал и хотел закрыть клуб. Тургенев сообщил мне, что ему, хотя и с трудом, удалось отстоять существование клуба 24.
Осенью того же 1880 года я в последний раз видел Тургенева уже в Петербурге, на знаменитом обеде, который устроен был Тургеневу с целью примирения его с Достоевским 25. За закусочным столом они стояли рядом. Тургенев не прикасался к закускам. Достоевский же, к общему удивлению, налил в стаканчик чистого абсента и одним духом выпил. После обеда Тургенев и Достоевский ушли вдвоем в коридор, где сели на подоконник и беседовали. Я случайно прошел мимо. Тургенев подозвал меня и представил Достоевскому как молодого поэта. Достоевский пожал мне руку и пробормотал: «Хорошо. Хорошо. Пишите. Работайте».
Достоевского я после того еще видел на одной из знаменитых «пятниц» у поэта Якова Полонского 26. Помню его стоящим посреди зала. Его обступила большая толпа гостей, слушая, как он тихим голосом пророчествовал о грядущем величии русского государства, в котором сольется все славянство...
Приведенное выше мое стихотворение «Казнь жирондиста», имело свою историю. Я включил его в первый сборник моих стихов, изданный Н. Бакстом, братом известного профессора-физиолога. Издание было приговорено к сожжению постановлением комитета министров 27. Я отправился для объяснений к председателю комитета, который принял меня любезно, хвалил стихи и выразил сожаление, что их присудили к такой каре. Он прибавил, что фактически сборник еще не сожжен и дело зависит от министра народного просвещения, графа Д. Толстого. Я пошел на прием к министру. Помню, что до меня, обходя просителей, министр остановился перед депутацией крестьян, просивших разрешения переселиться в Сибирь. Выслушав их ходатайство, он стал кричать, что их обманули своими бреднями злые люди, что никаких свободных земель в Сибири не имеется и никакое переселение недопустимо.
Еще не остыв от гнева после разговора с крестьянами, он подошел ко мне, и тут разыгралась бурная сцена. Узнав, что я автор приговоренного к сожжению сборника стихов, министр с бешенством накинулся на меня, стал топать ногами. «Мы знаем, - кричал он, - кого вы подразумеваете в своих стихах!»
В результате этого свидания с Д. Толстым у меня был обыск в ту же ночь и против меня возбуждено было политическое дело. Меня несколько раз вызывали в Третье Отделение, и я помню, как жандармский капитан, звеня шпорами, допрашивал меня: «А кого, скажите нам, пожалуйста, вы разумели под волнами? Кого под скалами?»28
Через некоторое время меня по этому делу подвергли медицинскому осмотру на предмет выяснения, выдержу ли я климат Восточной Сибири. Доктор, однако, вопреки моему доброму здоровью, благосклонно констатировал у меня болезнь легких. Я уже было готовился к ссылке в места далекие, если и не самые отдаленные, - но тут подошел манифест по случаю коронации Александра III и дело было автоматически прекращено. Мой первый сборник стихотворений, однако, так и был сожжен 29.
Что касается стихотворения «Исповедь преступника», то оно было напечатано в «Земле и воле» 30. Репин написал на эту поэму картину и подарил ее мне с посвящением на обороте. Я отдал картину в Щукинский музей в Москве, где она должна находиться теперь 31. «Исповедь преступника» была впервые напечатана под моим именем в однотомном сборнике моих стихотворений, вышедшем в Берлине в 1922 году 32.
Лондон, декабрь 1931 г.
ПРИМЕЧАНИЯ
* "Замолаживать", как мне пояснил Тургенев, орловское выражение, передающее процесс рождающегося дня, восход солнца. - Примеч. авт.
1) Точная дата прибытия Минского в Париж неизвестна. Во всяком случае, это произошло не позднее 14 июля, поскольку этой дате - государственному празднику Франции (День взятия Бастилии) - посвящено его большое лироэпическое стихотворение "На чужом пиру", опубликованное в "Вестнике Европы" (1880. N 11. С. 151--157).
2) См. письмо И.С. Тургенева к М.М. Стасюлевичу от 6 февраля 1877 г., в котором он хвалит стихотворения Минского ("Романтический сон не дает мне покоя..." и "Минул тяжелый день - и ночь сошла с небес..."), помещенные в февральской книжке "Вестника Европы", а также письмо к тому же адресату от 5 ноября 1879 г., содержащее положительный отзыв о поэме Минского "Белые ночи" (Вестник Европы. 1879. N 11. С. 272--281). В частности, критикуя многочисленные стилевые погрешности автора "Белых ночей", Тургенев тем не менее оптимистично резюмировал: "Нет никакого сомнения, что Минский настоящий, своеобразный талант: насколько в нем разовьется его сила, это покажет будущее" (Тургенев И.С. Полн. собр. соч.: В 28 т. Письма: В 13 т. Т. 12. Кн. 2. Л., 1967. С. 170).
3) Тургенев вернулся из Петербурга в Буживаль 28 июня 1880 г. (см.: Летопись жизни и творчества И.С. Тургенева: 1876-1883. СПб., 2003. С. 346). В течение июля-августа он постоянно проживает в Буживале, лишь ненадолго отлучаясь в Париж, Кабур-ле-Бен и Лондон (Там же. С. 347-354). Следовательно, встреча Тургенева с Минским могла состояться, скорее всего, после 14 июля (см. примеч. 1).
4) "Клуб художников" - неофициальное название Общества взаимного вспоможения (вспомоществования) и благотворительности русских художников в Париже. Учреждено в январе 1878 г. в честь взятия русскими войсками Плевны. Учредители - художник-баталист А.П. Боголюбов, скульптор М.М. Антокольский, И.С. Тургенев, а также представители высших дипломатических и финансовых кругов России, находившиеся в то время в Париже. По сути, деятельность Общества была проникнута верноподданническим духом и находилась под контролем русского консульства в Париже. Помимо собственно деятелей искусства (художники П.В. Жуковский, И.П. Похитонов, Ю.Я. Леман, В.В. Матэ, А.А. Харламов, Н.Д. Дмитриев-Оренбургский и мн. др.), Общество посещала дипломатическая и сановная элита Парижа (посол в Париже князь Н.А. Орлов, финансовый магнат, барон Г.О. Гинцбург, меценат Д.А. Татищев и мн. др.). Официальный парижский адрес Общества: рю Тильзит, 18. Здесь размещались просторная мастерская, библиотека и клубный зал, где с концертами выступали П. Виардо, А.Г. Рубинштейн, виолончелист А.А. Брандуков, молодая певица Литвинова и др. В клубном зале регулярно устраивались публичные чтения писателей, на которых часто выступал Тургенев.
5) Секретарем "Клуба художников" был Н.Э. Сакс (1842 - после 1918), живописец-пейзажист.
6) Ошибка Минского. Тургенев не мог отзываться о повести "Степь", впервые опубликованной в 1888 г., то есть уже после смерти писателя. Имя А.П. Чехова ни в переписке Тургенева, ни в современной "Летописи жизни и творчества И.С. Тургенева (1876-1883)" не встречается.
7) Первая встреча Тургенева, студента филфака Санкт-Петербургского университета, с Пушкиным произошла в начале 1837 г., когда они случайно столкнулись в передней квартиры П.А. Плетнева. Именно ее, судя по описанию (Пушкин надевал шинель и собирался выходить), имел в виду Тургенев в разговоре с Минским. Указание на место встречи ("в лавке Смирдина") является ошибкой памяти либо Тургенева, либо, скорее всего, Минского. Эту встречу сам Тургенев описывал в "Литературных и житейских воспоминаниях" (глава "Литературный вечер у Плетнева") (см.: Тургенев И.С. Полн. собр. соч.: В 12 т. Т. 11. М., 1983. С. 11). Второй - и последний - раз Тургенев видел Пушкина на утреннем концерте в зале дома В.В. Энгельгардта в январе 1837 г. (см.: Там же. С. 13).
8) Матэ В.В. (1856--1917) - известный гравер. С 1880 г. стажировался в Париже у А.П. Боголюбова, председателя "Клуба художников", был деятельным участником "Клуба".
9) Тургенев повторяет широко бытовавшие анекдоты о скупости Фета.
10) Вероятно, имеется в виду обед у А.А. Краевского 27 ноября 1855 г., на котором присутствовали Тургенев и Л. Толстой, незадолго перед тем вернувшийся в Петербург после участия в Крымской кампании и остановившийся на квартире у Тургенева (см.: Летопись жизни и творчества И.С. Тургенева: 1818-1858. СПб., 1995. С. 310-311). Что касается А. Фета, то он присоединился к окружению Тургенева и Краевского не ранее 27 января 1856 г., когда Л. Толстого уже не было в Петербурге (Там же. С. 317, 319).
11) Из-за кабальных, неприемлемых для переводчицы условий, навязанных издателем Гашетом, французский перевод "Войны и мира" вышел ничтожно малым тиражом (20 экз.!) и предназначался исключительно для ближайшего литературного окружения Тургенева в Париже (см.: [Z***]. Иван Сергеевич Тургенев на вечерней беседе в Санкт-Петербурге 4 марта 1880 г. // Русская старина. 1883. Т. 40. N 10. С. 210-211). "Война и мир" в 3 томах была послана Тургеневым Флоберу около 1 января 1880 г. (см.: Комментарии М.Д. Эйхенгольца и М.К. Клемана к письму Флобера к г-же Роже де Женетт от 25 января 1880 г. // Флобер Г. Собр. соч.: В 10 т. Т. 8: Письма: 1855-1880. М., 1938. С. 506).
12) Ср. с отзывом Флобера о "Войне и мире", который приводит Тургенев в письме к Л. Толстому от 12 января 1880 г.: "Благодарю вас за то, что вы помогли мне прочесть роман Толстого. Это перворазрядная вещь! Какой художник! И какой психолог! Первые два тома возвышенны, но в третьем он летит кубарем вниз. Он повторяется и философствует! В конечном счете, виден барин, автор, русский, а до того была лишь природа и человечество. Мне кажется, иногда он создает вещи в шекспировском духе" (пер. М.Д. Эйхенгольца и М.К. Клемана. Цит. по изд.: Тургенев И.С. Полн. собр. соч.: В 28 т. Письма: В 13 т. Т. 12. Кн. 2. Л., 1967. С. 205).
13) Такого судебного дела в "Дневнике писателя" нет. Правда, есть дело швеи Екатерины Корниловой. Однако девочка, которую она мучила, была не ученицей, а ее падчерицей. В злобе на мужа, находясь в состоянии аффекта, Корнилова выбросила из окна шестилетнюю девочку, которая чудом осталась жива. Достоевский внимательно следил за всеми перипетиями этого процесса и как автор "Дневника писателя" широко освещал его ход, выступая за вынесение Корниловой оправдательного приговора. См. "Дневник писателя" за май 1876 г. (гл. I, ї V); октябрь 1876 г. (гл. I, ї I), декабрь 1876 г. (гл. I, ї I), апрель 1877 г. (гл. II), декабрь 1877 г. (гл. I). В итоге суд, действительно, оправдал швею. О девочке же сказано, что "ее судьба тоже теперь довольно хорошо устроилась" и - "она забудет", "есть серьезная надежда и на это" (цит. по изд.: Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 26. Л., 1984. С. 110). Возможно, Тургенев все же имел в виду именно это судебное дело, поскольку оно, как никакое другое из всех, что комментировались в "Дневнике писателя" по фактам родительского насилия над детьми, вызывало у Достоевского пристальный и длительный интерес. Что же касается ошибок Тургенева (а возможно, и Минского) в передаче фактического содержания этого дела, то их легко объяснить, во-первых, аберрациями памяти рассказчиков, а во-вторых, жанровой природой анекдота, по определению воспроизводящего реальные обстоятельства и факты в приблизительном и даже искаженном виде. О различных редакциях и устных версиях этого анекдота Тургенева см. во вступительной заметке к настоящей публикации.
14) Имеется в виду рассказ Ясинского "Исповедь" (см. вступительную заметку к настоящей публикации, примеч. 19).
15) Вероятно, речь идет об одном из посещений Тургеневым Писемского в Париже в апреле-мае 1875 г. (см.: Летопись жизни и творчества И.С. Тургенева: 1871-1875. СПб., 1998. С. 255--261). Перенесший накануне большое горе - самоубийство младшего сына Николая (в феврале 1874 г.), Писемский, и раньше страдавший психическими комплексами, стал испытывать затяжные приступы хандры, постепенно превращался в болезненно подозрительного ипохондрика. Хорошо знавший его П.В. Анненков вспоминал, что Писемский всегда испытывал "род органического отвращения к иностранцам" (Анненков П.В. Художник и простой человек: Из воспоминаний об А.Ф. Писемском // Писемский А.Ф. Полн. собр. соч.: В 8 т. Т. 8. СПб., 1911. С. 753). "Присутствие иностранца <...> действует на меня уничтожающим образом, - признавался Писемский. - Я лишаюсь спокойствия духа и желания мыслить и говорить. Пока он у меня на глазах, я подвергаюсь чему-то в роде столбняка и решительно теряю способность понимать его" (Там же. С. 753-754). "Странности" поведения Писемского не раз становились достоянием анекдотов, бытовавших в литературной среде. Так, сохранился анекдот о Писемском, как он однажды пришел в гости к Тургеневу и, в отсутствие хозяина, оставившего его на некоторое время одного в доме, напился пьян, так что вернувшемуся Тургеневу пришлось самому отвозить гостя домой на извозчике и нести за ним его калоши (см.: Воспоминания о Писемском П.Д. Боборыкина // Известия книжных магазинов Товарищества М.О. Вольф. 1901. N 5. С. 56-58).
16) Об особенностях актерского таланта Диккенса, с опорой на свидетельства современников, подробнее см.: Потанина Н.Л. Игровое начало в художественном мире Чарльза Диккенса. Тамбов, 1998. С. 29-31; Пирсон Х. Диккенс. М., 1963. С. 60-61.
17) Речь идет о цикле статей Э. Золя "Парижские письма", который печатался в "Вестнике Европы" в течение пяти лет (1875--1880). В этот цикл вошли и статьи Золя о французской живописи: "Выставка картин в Париже" (Вестник Европы. 1875. N 6); "Две художественные выставки в мае" (Вестник Европы. 1876. N 6); "Французская школа живописи на выставке 1878 г." (Вестник Европы. 1878. N 7) и др.
18) Такое письмо неизвестно. О творческом диалоге А. Доде и Тургенева см. современное исследование: Генералова Н.П. И.С. Тургенев: Россия и Европа. СПб., 2003. С. 142-152. По мнению Н.П. Генераловой, прижизненные творческие контакты между двумя писателями характеризовались исключительно доброжелательной атмосферой взаимоотношений и были свободны от личных обид и недоразумений. Последние возникли уже после смерти Тургенева, чему виной стали тенденциозно написанные воспоминания И.Я. Павловского "Souvenirs sur Tourgueneff" (1887), в которых мемуарист, желая поссорить "великих", сообщил заведомо клеветнические суждения Тургенева о Доде. К сожалению, Н.П. Генералова только пересказывает общий смысл этих суждений, не цитируя их, равно как и не дает ссылок на французский первоисточник.
19) Очень похожий на услышанный Минским анекдот о "невежестве" Гюго передает в воспоминаниях о Тургеневе Е.М. Гаршин. Так, Тургенев ему рассказывал, "что Гюго однажды отнесся слишком скептически к немецкой драматургии и безапелляционно заявил, что Гёте написал всего одну порядочную драму - "Валленштейн", но и та ужасно скучна". На скромное замечание относительно его ошибки в данном случае поэт Франции возразил, что он "этих немцев никогда не читает" (см.: Исторический вестник. 1883. N 11. С. 381). Этот же анекдот о Гюго Тургенев рассказывал и некоему "Z***". В своих воспоминаниях "Z***" приводит концовку анекдота в выражениях, близких к версии воспоминаний Минского: "Когда я ему заметил: "Maitre (учитель), лагерь Валленштейна написан не Гёте, а Шиллером". - "Ну, это все равно, - отвечал мне Гюго. - Шиллер или Гёте - это одного поля ягоды, но, поверьте мне, что я, не читавши, знаю, что мог сказать и сказал Гёте, или что мог написать Шиллер!"" ([Z***] Иван Сергеевич Тургенев на вечерней беседе в Санкт-Петербурге 4 марта 1880 г. ... С. 209).
20) Все-таки единственное исключение из этого правила Тургенев однажды сделал. Речь идет о переводе Л. Виардо повести "Первая любовь". По настоянию переводчика, недовольного "безнравственной" развязкой повести, писатель прибавил к ее французскому изданию 1863 г. собственное окончание, которому в рукописи дал следующее заглавие: "Прибавленный хвост для французского издания в "Первой любви" (см.: Окончание повести "Первая любовь" (1863) / Публ. Е.И. Кийко // Литературное наследство. Т. 73. С. 59-68). Тургеневское окончание не вошло ни в одно русское издание повести. Н.П. Генералова, на основании анализа документальных данных, полагает, что Тургенев мог быть и собственно переводчиком всей повести, а Л. Виардо принадлежала лишь роль редактора перевода (см.: Генералова Н.П. И.С. Тургенев: Россия и Европа. С. 82-83).
21) О замысле незавершенного романа Тургенева см.: [Н.М.] Черты из парижской жизни И.С. Тургенева // И.С. Тургенев в воспоминаниях современников: В 2 т. Т. 2. М., 1983. С. 156; Верещагин В.В. Повести. Очерки. Воспоминания. М., 1990. С. 180. Главным героем романа должен был стать русский революционер-эмигрант, оказавшийся в Париже. По замыслу Тургенева, это должен был быть характер, явленный в образе "русского протестанта и отщепенца", который "вечно копается в своей душе, вечно занят разрешением нравственных вопросов и исканием правды" ([Н.М.] Черты из парижской жизни И.С. Тургенева. С. 156). Вероятно, сообщенная Тургеневым концепция заглавного героя ("Самист") и проведенная Минским аналогия с романом М.П. Арцыбашева "Санин" (1907) лежат в русле отмеченных выше наблюдений других мемуаристов над замыслом тургеневского романа и свидетельствуют о заметной доле критического отношения автора к своему герою-революционеру. Значительную ясность в решение этого вопроса может внести публикация мемуаров И.Я. Павловского (см. примеч. 18), которые до сих пор не переведены полностью на русский язык.
22) Под "Исповедью преступника" Минский, конечно же, имеет в виду драматический отрывок "Последняя исповедь" (впервые: Народная воля. 1879. N 1. 1 октября, с посвящением: "Посвящается казненным").
23) Н.А. Орлов (1827--1885) - генерал-адъютант, сын шефа жандармов и начальника III Отделения А.Ф. Орлова, родной племянник декабриста М.Ф. Орлова, близкий друг вел. кн. Константина Николаевича. Занимал ряд важных дипломатических постов. В 1871-1882 гг. - посол в Париже. С семейством Орловых Тургенев поддерживал дружеские отношения. О них подробно см. в кн.: Генералова Н.П. И.С.Тургенев: Россия и Европа. С. 33-36.
24) Речь идет о так называемой "лавровской истории". Появление П.Л. Лаврова 2 февраля 1881 г., по приглашению Тургенева, на литературно-музыкальном вечере "Клуба художников" (см. примеч. 4) поставило под угрозу само существование "Клуба" и вынудило А.П. Боголюбова, И.С. Тургенева и Н.А. Орлова оправдываться перед русскими властями. См. об этом: Гитлиц Е.А. Тургенев и "лавровская история" // Тургеневский сб. Материалы к полному собранию сочинений и писем И.С. Тургенева. Вып. 4. Л., 1968. С. 270-275. Следует отметить, однако, что самого Тургенева, по причине болезни, на этом вечере не было. Сохранились воспоминания председателя Общества А.П. Боголюбова (1824-1896) об этом скандале, получившем политическую окраску. Вот как он описывает суть случившегося: "Ну, вот началось чтение. Вышел поэт, еврей-прохвост, и заместо стихотворения о луне и ночной росе прочел, как Каракозова вели на виселицу и его думы. (Имеется в виду чтение Минским стихотворения "Казнь жирондиста". - С.С.) Я ахнул! Подхожу к нему и говорю: "Вы поступили против программы. Это очень может дурно отразиться на Обществе нашем, цель которого мир, но не революция". (Любопытно, что эти слова произносит не кто иной, как внук А.Н. Радищева! - С.С.) Он побледнел, взял шляпу и ушел сейчас же, сказав что-то Лаврову, который, в свою очередь, встал и гордо вышел" (цит. по изд.: Боголюбов А.П. Из "Записок моряка-художника" // Тургенев И.С. в воспоминаниях современников. М., 1988. С. 345). Выступление Минского на вечере 2 февраля зафиксировано в воспоминаниях писательницы А.Н. Луканиной (1843--1908), тоже читавшей присутствующим отрывки из своей новой повести: "Минский прочел два стихотворения, которые даже русско-парижскую публику расшевелили" (см.: [А.Л.] (А. Луканина.) Мое знакомство с Тургеневым // Северный вестник. 1887. N 3. С. 78). Что касается П. Лаврова, то в своих воспоминаниях об этом вечере он ни словом не обмолвился о выступлении Минского (см.: Лавров П.Л. И.С.Тургенев и русское общество // И.С.Тургенев в воспоминаниях революционеров-семидесятников. М.; Л., 1930. С. 65-67). В "Летописи жизни и творчества И.С. Тургенева", авторы которой опирались только на воспоминания Лаврова, среди присутствующих на этом вечере фамилия Минского, естественно, не значится (см.: Летопись жизни и творчества И.С. Тургенева: 1867-1883. СПб., 2003. С. 381-382). Между тем Минский принял участие еще в одном литературно-музыкальном вечере Общества - в декабре 1881 г. На этом вечере Тургенев читал стихи Пушкина и Лермонтова. В концерте принимали участие сам Минский и скрипач Адольф Бродский (1851-1929), профессор Московской консерватории (см.: Огарева Н.В. Летопись жизни и деятельности художника А.П. Боголюбова. Саратов, 1988. С. 103). Таким образом, исходя из этих данных, пребывание Минского в Париже и, соответственно, время его общения с Тургеневым можно обозначить двумя крайними датами: не ранее июля 1880 г. - не позднее декабря 1881 г.
25) Дата "примирительного" обеда, сообщенная Минским, - "осень 1880 г." - явно ошибочна. В это время Тургенева не было в Петербурге, он жил у себя в Буживале, а с 6 ноября переехал в Париж (см.: Летопись жизни и творчества И.С. Тургенева. С. 362). Не могло быть в Петербурге и Минского, находившегося в это время за границей. Скорее всего, описанные в данном месте воспоминаний события (встреча Тургенева и Достоевского на "примирительном" литературном обеде) относятся к более раннему сроку, а именно -- к марту 1879 г. Речь, вероятно, идет о "пятнице" Я.П. Полонского, состоявшейся на квартире П.А. Гайдебурова, редактора-издателя газеты "Неделя", сразу же после литературно-музыкального вечера 16 марта 1879 г. в пользу Литературного фонда, под занавес которого, вдохновленные овациями публики, Тургенев и Достоевский вышли на сцену вместе и обменялись дружескими рукопожатиями (подробное описание этого вечера см.: Волгин И. Последний год Достоевского... С. 103). Минский мог присутствовать и на самом вечере, и на литературном обеде в доме П.А. Гайдебурова, восприняв все происходящее как "примирительный" акт. Другое дело - его рассказ о якобы имевшей место на этом обеде конфиденциальной беседе между Тургеневым и Достоевским и факте личного знакомства с Достоевским, в котором Тургенев якобы выступил посредником. Достоверность этого рассказа, увы, не подтверждается свидетельствами других мемуаристов. Правда, и воспоминаний об этом обеде не сохранилось, за исключением небольшого отрывка из очерка Д.Н. Садовникова. По версии Садовникова, ожидавшегося примирения между двумя давними литературными недругами на этом обеде не состоялось. Оба, особенно Достоевский, держались весьма скованно и напряженно и уехали сразу же после чая, не оставшись ужинать (см.: Садовников Д.Н. Встречи с И.С. Тургеневым. "Пятницы" у поэта Я.П. Полонского в 1879 году // Русское прошлое. Пг.; М., 1923. N 1. С. 74; Волгин И. Последний год Достоевского... С. 104-105).
26) О посещении Ф.М. Достоевским "пятниц" Я.П. Полонского см. воспоминания Е.Н. Опочинина "Яков Петрович Полонский и его пятницы" (Среди великих... С. 322). Факт знакомства Минского с Полонским подтверждается воспоминаниями И. Ясинского "Роман моей жизни" (1926) (Там же. С. 382).
27) Цензурная история "Стихотворений" Н. Минского (СПб., 1883) весьма отрывочно изложена в кн.: Добровольский Л.М. Запрещенная книга в России: 1825-1904. М., 1962. С. 145-147. Полностью материалы дела хранятся в РГИА (СПб.): Ф. 776. Оп. 20. Ед. хр. 580; Ф. 777. Оп. 3. Ед. хр. 44; Ф. 1263. Оп. 1. Ед. хр. 4305. Решение Комитета министров о запрещении и уничтожении все-го тиража сборника было вынесено 29 марта 1883 г. (РГИА. Ф. 776. Оп. 20. Ед. хр. 580. Л. 19-20).
28) Имеются в виду следующие строчки из стихотворения Минского "Морю" (1882):
Но если вдруг дохнет свобода неземная
На спящие сердца, -- то сколько род людской
Таит заветных дум и сил, и увлечений.
Все встанет на борьбу с недвижною стеной
Самодовольных скал...
(Минский Н. Стихотворения: 1877-1882. СПб., 1883. С. 51)
29) Тираж сборника был уничтожен на писчебумажной фабрике купца Василия Крылова на о. Голодай по Уральской улице, о чем и был составлен соответствующий полицейский акт (РГИА. Ф. 776. Оп. 20. Ед. хр. 580. Л. 25). Из уцелевших 20 экземпляров сборника, переданных в распоряжение начальника Главного Управления по делам печати Е.М. Феоктистова (РГИА. Ф. 776. Оп. 20. Ед. хр. 580. Л. 10), к настоящему моменту доступно всего несколько экземпляров, сохранившихся в фондах РНБ и БАН.
30) Ошибка Минского. См. примеч. 22.
31) И.Е. Репин в 1880--1886 гг. на сюжет "Последней исповеди" Минского написал картину "Отказ от исповеди перед казнью" и в 1886 г. подарил ее поэту. В 1892 г. картину купил П.М. Третьяков для своей галереи. Творческая история картины детально прослежена в статьях И.С. Зильберштейна: История одного шедевра // Новый мир. 1950. N 9. С. 199-222; Работа И.Е. Репина над картиной "Отказ от исповеди перед казнью" // И.Е. Репин. Сб. докладов и материалов. М., 1952. С. 47-90.
32) Вновь ошибка Минского. Впервые "Последняя исповедь" под именем автора и в значительно переработанном виде по сравнению с первой публикацией (см. примеч. 22) была опубликована в изд.: Минский Н. Полн. собр. стихотворений: В 4 т. Т. 1. СПб., 1907. Без изменений она была перепечатана в сборнике: Минский Н. Из мрака к свету: Избранные стихотворения. Берлин; М.; Пг., 1922.
АЛЕКСАНДР МИЛОВИДОВ
(1864 — после 1933)
Историк, археограф, библиограф, педагог. Окончил Московскую духовную академию со степенью кандидата богословия. Был преподаватем греческого языка в Литовской духовной семинарии. Состоял председателем действующей с 1895 г. Братской комиссии религиозно-нравственных чтений при Виленском Свято-Духовском братстве, избран секретарем виленского отдела Общества ревнителей исторического просвещения в память императора Александра III (1903 – 1915). В 1901 г. стал членом Временной комиссии по устройству публичной библиотеки с состоящим при ней музеем во главе с Ф. В. Добрянским, был хранителем виленского Музея древностей при Публичной библиотеке.
Научная деятельность А. И. Миловидова была сосредоточена на истории, археографии и библиографии Северо-Западного края России. Опубликовал статьи в журналах «Чтениях Императорского общества истории и древностей Российских», «Христианском Чтении», «Журнале Министерства народного просвещения», «Русском Вестнике», «Виленском календаре» и других изданиях.
ИЗ ИСТОРИИ ВИЛЕНСКОЙ ПУБЛИЧНОЙ БИБЛИОТЕКИ
Высочайше утвержденное «Положение» о временной Коммиссии по устройству и управлению Библиотекой и постепенное введение его в жизнь Библиотеки. – Проект постояннаго устава и штатов 1896 г. – Мнение Министра Финансов по поводу этаго проекта. – Заботы Коммиссии о расширении помещения Библиотеки. – Скорбные и светлые дни в жизни Библиотеки. – Деятельность Коммиссии административно-библиотечная, каталогизационная, издательская и научная. – Важнейшия книжныя поступления в Библиотеку. – Статистика читателей Библиотеки и посетителей Музея. – Список лиц служивших в Библиотеке и Музее.
Открытая официально 24 мая 1867 года, Виленская Публичная Библиотека, с присоединенным к ней Музеем, первые десять лет своего существования и наиболее интенсивной деятельности, пользовалась временными министерскими правилами от 30 декабря 1867 г. и 10 июня 1871 г. 1). Принявшие Библиотеку в свое ведение, Попечители Виленскаго Учебнаго Округа И. П. Корнилов и П. Н. Батюшков представили в Министерство Народнаго Просвещения несколько проектов, в которых, исходя из основного своего взгляда на Виленскую Библиотеку, как центральное, просветительное учреждение края, назначенное не только сохранять книжныя и рукописныя богатства, но и служить главным центром местной научной деятельности и внешкольнаго просвещения, предлагали к утверждению дорого стоившие штаты, соответствующие, по их мнению, высокому назначению центральнаго, культурнаго и единственнаго в своем роде русскаго учреждения в крае.
Выставленныя в этих проектах цифры пугали Министерство Финансов и оно возвращало ходатайства, и представления г. г. Попечителей на новый просмотр, хотя министры и не отрицали чрезвычайной важности, просветительнаго и научнаго значения Публичной Б-ки в Сев.-Зап. крае, с его непрекращающеюся вековою борьбой культур и народностей.
Озабоченный прочным устройством Библиотеки, бывший попечитель Вил. Учеб. Округа Н. А. Серпевский еще в ноябре 1870 г., по примеру своих предшественников, вошел с проектом «Положения» (устава и штатов). В нем, признавая необходимым упрочить дальнейшее существование Виленской Пуб. Библиотеки, «которая должна служить центром книжной и научной деятельности Северо-Западнаго края и давать местному обществу возможность знакомиться с произведениями русской литературы», просил утвердить проектируемые им штаты. По проекту на содержание Библиотеки и Музея исчислено было 11.700 руб. и сверх того на каталогизации и приведение в порядок 200.000 томов книг, ежегодно на пять лет по 2000 руб. Штат определялся из десяти лиц: а) председателя, который управляет Библиотекой и Музеем, наблюдает за ходом работ в оной, руководит этими работами и принимает меры к сохранению имущества сказанных учреждений, б) трех членов, которые разбирают библиотечные склады, сортируют книги, составляют каталоги и описи, ответствуя за целость всего, что находится в их заведывании, в) двух членов сотрудников, которые работают в двух отделениях музея – нумизматическом и естественно историческом, г) одного письмоводителя и двух дежурных чиновников. За исключением трех последних, по проекту, все члены Библиотечной Комиссии, кроме исполнения прямых обязанностей, ведут коллегиальныя занятия, устраивают заседания, на которыя приглашают посторонних лиц из специалистов по разным частям. «В этих собраниях будет, между прочим, разрабатываться вся научная область библиотечнаго и музейнаго дела, так что Комиссия имеет проявить свою деятельность не одним механическим трудом по сортировке книг, рукописей и т. п., но непременно и научным трудом». Вместе с тем попечитель ходатайствовал, чтобы, по примеру Императорской Пуб. Библиотеки было разрешено доставлять в Виленскую Пуб. Библиотеку по одному экземпляру всех печатных произведений, выходящих в России и относящихся к Северо-Западному краю, а также произведений гравирования, литографирования и фотографии, и было дано право безпошлиннаго и безцензурнаго пропуска из заграницы печатных и художественных произведений.
* * *
II.
Прошло 20 лет. За это время Виленская Публичная Библиотека успела вырости в стройное просветительное и научное учреждение, удовлетворявшее требованиям библиографической науки и современным просветительным и научным нуждам местнаго общества. Возрастая в своем книжном и рукописном богатстве, Библиотека сообразно с этим расширилась и в своем помещении. Это расширение произошло главным образом на счет сгоревшей в 1876 г. Астрономической Обсерватории.
Это изящное здание с высоким и обширным залом (11 сажень в длину и 7 в ширину), освещенным 14 окнами, было надстроено в 1753 году над вторым этажем примыкающаго к Библиотеке здания иезуитской коллегии 12). Пожар произошел 14 декабря 1876 г. от неисправности печей. Смежность с книжным богатством Библиотеки представляла большую опасность окончательнаго уничтожения в несколько часов того, что собиралось целыми веками. Опасность увеличивалась еще тем, что полы, лестницы, двери, шкафы были из дерева и крашены масляной краской. Но благодаря энергичному действию пожарных, а также усердию учителей и старших учеников гимназии, пожар не коснулся Библиотеки; были вынесены даже книги из обсерваторской библиотеки (теперь зал Б.) 13).
После пожара помещение бывшей Обсерватории до 1883 года стояло без употребления. В этом году Обеерватория была закрыта и по докладной записке члена библиотечной комиссии Ф. В. Добрянскаго, поданной на имя г. попечителя Виленскаго Учебнаго Округа 14) помещение Обсерватории было передано в распоряжение Библиотеки и в него переведено было первоначально рукописное отделение, находившееся раньше в сыром и темном помещении на нижнем этаже, так называемом зале Б. (теперь квартиры сторожей). После, туда-же помещен отдел русских книг позднейших поступлений. Вместе с залом бывшей Обсерватории, почти единственным, имеющим каменный пол, в ведение Библиотеки перешли другия комнаты, так что в 1897 году всех библиотечных зал насчитывалось 10 (по алфавиту от А до Р). За этот период в течение 20 лет в Библиотеку поступило до 50,000 томов.
Такое расширение помещения Библиотеки, ея книжнаго, рукописнаго и музейнаго богатства, увеличившийся спрос на книги и возросшее значение учреждения в просветительном и научном деле края, заставили управление Библиотеки напомнить министерству народнаго просвещения его обещание об учреждении постояннаго устава и штатов и войти с новым проектом.
Впрочем инициатива проекта исходила скорее от самого министерства. Дело было так. В 1896 году член комиссии К. И. Снитко вошел с ходатайством в министерство (чрез г. попечителя) о прибавки пенсии по поводу выслуги лет. Из министерства ответили, что вопрос о пенсии служащих Виленской Публичной Библиотеки может быть решен после введения постояннаго устава и штата, причем было предложено по этому поводу возбудить ходатайство пред Министром Народнаго Просвещения об утверждении устава.
В декабре 1896 года по поручению г. попечителя Вил. Уч. Округа Д. А. Сергиевскаго председателем Библиотечной Комиссии Ю. Ф. Крачковским был представлен новый проекта штата Библиотеки, взятый в широком масштабе.
В нем первоначально сообщались краткия сведения о возникновении и первоначальной истории Библиотеки и Музея, начиная с 1865 г., указано, что было сделано по каталогизации, а также приводились цифры из современной библиотечной статистики. Приводим эти цифры: «В Библиотеке по существующим инвентарям числится 104,864 названия книг в 140,190 переплетах. В рукописном отделении хранится около 10,000 рукописей, из которых некоторыя заключают целыя книги, в неесколько десятков №№ отдельных документов. В историко-археологическом отделении Музея заключается различных предметов более 12,000, в том числе 5518 монет различных эпох и народов и 1308 различных медалей. В естественно-историческом отделении числится: птиц 1337, минералов 1680 и других предметов 8208». «Такое книжное, рукописное и археологическое богатство, говорилось далее в проекте, заставляет взглянуть на Виленскую Публичную Библиотеку, как на государственное достояние, которое необходимо не только охранять, постоянно держать в порядке, но и развивать далее, с предоставлением публике возможно широкаго пользования библиотечными сокровищами и изучения их. Необходимо поэтому поставить Библиотеку так, чтобы на будущее время она могла работать вполне самостоятельно, имела своих самостоятельных чиновников, которые могли бы вполне удовлетворять требованиям охраны и разработки библиографическаго и библиотечнаго дела 15)». При существующих временных штатах, росте Библиотеки и увеличивающемся ежегодно числе читателей и посетителей, Библиотека не будет в состоянии удовлетворять выше предъявленным к ней требованиям. Необходимы новые штаты и постоянное устройство Библиотеки на новых началах, применительно к существующим в России и заграницей подобнаго рода учреждениям.
По проекту штат Библиотеки должен был состоять из директора, (должность V кл. с окладом в 2500 р.), четырех библиотекарей (д. VI кл. с окладом 1500 р. каждому), заведующаго читальной залой, (VII кл. содержание 1000 руб.), его помощника (IX кл. содерж. 600 руб.), заведующаго хозяйственной частью и письмоводством (VII кл. содерж. 1000 руб.), на наем дежурных чиновников 1000 руб., на приобретение книг, рукописей и проч. 7000 руб., на содержание здания, канцелярии, наем прислуги 5900 руб. итого 25000 р. в год.
В уставе проектировалось присвоение Библиотеке прав безцензурнаго получения книг из за границы, и безплатнаго получения всего издаваемого в России по 1 экз. На обязанность директора возлагалось общее наблюдение за благоустройством Библиотеки, за ея имуществом и пополнением последняго, а также за ходом библиотечных работ и распределение последних между служащими. Четыре библиотекаря по проекту должны заниматься и заведывать четырмя отделениями: русским, иностранным, рукописным и старопечатным. На последняго библиотекаря возлагалось и заведывание историко-архсологическим отделением музея, заведывание же естественно-историческим отделением возлагалось на заведующаго читальной залой. 16)
Разсматривая приведенный проект 1896 года, с перваго же взгляда можно видеть, что в нем штат служащих взят в размерах, не соответствующих действительной потребности учреждения, в слишком широком масштабе взят годовой бюджета, неравномерно распределены обязанности между служащими, введены излишния должности и вообще очень много отведено внимания штатам и средствам и ничего не сказано о типе учреждения. В проектах 1865, 1866, 1870 и 1872 гг. в переписки И. П. Корнилова и П. Н. Батюшкова с академиком А. Ф. Бычковым и другими лицами 17)более всего было отведено места обсуждению вопроса, какого типа должна быть Виленская Публичная Библиотека: универсальнаго, или краевого, так как от решения этого вопроса зависело определение направления, цели и задачи учреждения, чем отчасти обусловливались и самые штаты. Академик А. Ф. Бычков стоял за универсальную библиотеку, И. П. Корнилов и его преемники за краевую, чтобы в ней было сосредоточено все сохранившееся ценное рукописное богатство, имеющее чисто научное (а не юридическое) значение, а также и книжное богатство прежних времен и современныя издания, вышедшия в пределах Северо-Западнаго края, равно и сочинения, вышедшия вне его, но касающияся его истории, этнографии и проч., что давало бы возможность людям науки работать на месте, изучать и изследовать преимущественно свой край.
Об этой-то идейной стороне вопроса, составлявшей его основу, проект 1896 г. совершенно замалчивал, что понижало его ценность и убедительность. Но еще более проект проигрывал в том отношении, что в нем не было выяснено положение Виленской Библиотеки, как цитадели русской культуры в крае, с его трехвековой не русской культурой, успевшей войти во все поры местной (краевой) жизни.
В марте 1897 г. проект от Министра Народнаго Просвещения перешел к министру финансов статс-секретарю С. Ю. Витте, который посмотрел на дело исключительно с финансовой точки зрения, забывая культурные, национальные и государственные интересы, которые так мало были освещены в проекте. По взгляду министра финансов, выказанному в его ответе Министру Народнаго Просвещения, на суммы государственнаго казначейства могут быть содержимы только те библиотеки и музеи, которые имеют общегосударственное значение. Виленская же Библиотека и музей, как учреждения местнаго характера, должны бы быть содержимы исключительно на местныя средства, подобно другим таким же учреждениям, существующим во многих губернских городах. С этой точки зрения статс-секретарь Витте не усматривал необходимым в продолжении на будущее время даже ныне производимаго из казны расхода в 8000 руб. на содержание названных учреждений, увеличение же этого расхода более чем в три раза он нашел совершенно невозможным, тем более что к Государственному казначейству предъявляются многочисленныя требования о новых расходах на несравненно более важныя государственныя нужды, остающаяся однако подолгу без удовлетворения 18).
Таким образом г. министр финансов, благодаря неполноте и односторонности проекта и личной неосведомленности об историческом и современном положении русской культуры в крае, приравнял Виленскую Публичную Библиотеку к обыкновенным, городским библиотекам, существующим в некоторых губернских городах центральной Росси и почти во всех европейских городах. Действительно в последних публичныя библиотеки являются необходимою принадлежностию города, который на их основание и содержание тратит большия деньги, почему в городском бюджете, среди многочисленных сборов и налогов существует графа: «На сооружение и содержание библиотек и музеев». Эти здания по обширности и великолепию иногда напоминают дворцы. Есть и в России теперь несколько передовых городов, где общество и городския управления тратят ежегодно тысячи на устройство и содержание библиотек. По отчету Одесской Городской Библиотеки за 1909 год город отпустил на содержание ея 20570 руб., Астрахань 3250 руб., Харьков 6800 руб. и т. д. Вильна с ея многочисленною учащейся молодежью, с ея многочисленной интеллигенцией и полуинтеллигенцией, не имеющая ни народнаго, ни правительственнаго университета, ни какого-либо другого высшаго учебнаго заведения, более чем какой другой город нуждается в большой публичной библиотеки. Самообразование здесь является необходимым не только для идеальных, общеобразовательных целей, но и практических ея: требует конкуренция в торговле и промышленности, необходимость поднятия индустриальности и техники. Все это для не прошедших специальной школы в значительной степени пополняет богатая Публичная Библиотека с ея книгами, рукописями, рисунками, эстампами и другими художественными изданиями. И двери Библиотеки всегда открыты для всех ищущих просвещения, для всех, без различия национальности, языка, религии и общественнаго положения. Это доказывала и доказывают ежегодняя статистика читателей, пользующихся Библиотекой: и посетителей музея; число их по отчету за 1910 превысило 33,000 душ обоего пола.
При таком положении Виленской Публичной Библиотеки, с ея книжным богатством, благоустройством и той, уже осуществляемой в жизни, практической пользой, приносимой ею местному населению, казалось, было бы весьма естественно городу взять ее под свое покровительство и принять ея содержание на городския средства, т. е. сделать городскою, как предполагал г. министр финансов и государственный человек, теперь граф С. Ю. Витте. Но возможно ли это было для городского (польскаго) управления г. Вильны тогда, в 1898 г., возможно ли теперь и в ближайшем будущем?
Мы решительно отвечаем, что это невозможно, пока не изменятся существующия и образовавшияся веками, национальныя отношения, общественныя и социальныя условия.
Дозволим себе по этому поводу сделать краткую историческую справку.
Вильна для исторической Польши была тем же, чем Москва для древней Руси; она была центром религиозной жизни и центром польскаго просвещения. Здесь уже в XVI в. появилось высшее учебное заведение, тогда же была переведена сюда знаменитая библиотека Ягеллонов. Сюда, в исторические моменты культурных натисков, коренная Польша высылала своих передовых, лучших людей, но не для колонизации, не для высоких целей просвещения коренного русскаго населения, а для его полонизации путем насаждения всех средств культуртрегерства, между которыми первое место занимали школа и книга.
Так было в конце XVI в., так было и в начале XIX в., когда при А. Чарторыйском, вместе, с возникновением виленскаго университета, Западный край покрылся густою сетью польских школ, польская книга вытеснила русскую книгу и вообще, по свидетельству самого Чарторыйскаго, «польское образование здесь при русском правительстве достигло такого разцвета, какого не было и в Короне». В результате, но свидетельству польскаго современника, «Западная Русь ополячилась и окатоличилась, как никогда». До Чарторыйскаго многие из западно-русскаго мелкаго дворянства, хотя считали себя поляками (католиками), но не знали польскаго языка, а говорили и писали по-русски; после же него таких людей не встречалось: русскими оставались только те, которые не получили образования, т. е. крестьяне и большинство бедных мещан 19)». Так как развитое и взвинченное путем просветительнаго воздействия национальное самосознание ищет самостоятельнаго проявления и свободы, то оно нашло исход в возстании 1831 г.
В либеральную эпоху Императора Александра II снова дан был простор для просветительной деятельности польской справы: снова в нашем крае появилось множество польских школ, усиленно заработали польския типографии, открывшияся не только в губернских, но и в уездных городах, польские библиотеки появились не только в городах, но и в селах, польския книга и польская газета заполнили весь край, «русским книгам», по свидетельству современника, «не было места не только на полках блестящих магазинов, но даже в грязных лавочках и ящиках букинистов. Для приобретения русской книги, чуть не букваря, каждый раз приходилось обращаться в Петербург или Москву, что сопряжено было с тратою времени и многими расходами, тем более, что находились такие рьяные книгопродавцы-патриоты, которые и за деньги не соглашались выписать русскую книгу: не мудрено, что русская книга была здесь в редкость 20)». При содействии русскаго правительства и ежегодной субсидии в 1000 руб. польской интеллигенцией была открыта в Вильне при Музее, состоявшем в ведении польской же (по составу и духу) Археологической комиссии, публичная библиотека, которая просуществовала почти четыре года (1859 – 1868 гг.) под названием «Кабинета для чтения». Хотя книгами (а их было собрано до 14 тысяч) пользовались только «избранныя лица», но мы имеем несомненныя данныя, что эта библиотека была по составу польская и служила она не делу просвещения, как того желало правительство, а польскому делу в крае и вместе с другими орудиями просвещения в руках поляков содействовала революционному движению и возстанию 1863 г.
Все это произошло очень недавно; в польском обществе традиции очень живучи, крепка память у них на все вольности и оно далеко не потеряло надежды на их возвращение, не отказалось от политических иллюзий, в нем сильна вера в свою историческую миссию и действенность польской «высокой» культуры. При всяком малейшем проблеске надежды, пришедшем извне, проявляются и культуртрегерския поползновения в духе польскаго политиканства. Так, недавно прошедший в Госуд. Думе законопроект о допущении инородческих языков в русских школах на окраинах еще не получил утвврждения, а уже в Виленскую Городскую Думу поступил проект школьной комиссии организовать в городе 17 польско-католических школ с преподаванием на польском языке и польския учебники издать на счет города. Можно ли после этого разсчитывать, чтобы такое полонизованное городское управление согласилось взять под свое покровительство такое учреждение, которое является не только очагом просвещения, но вместе русским миссионерским пунктом и своего рода цитаделью русской культуры в крае? Ведь в Библиотеке ежедневно перебывает свыше 100 читателей, которые за небольшим исключением, пользуются русскими книгами и чрез них усваивают русский язык, входят в круг русских понятий, идеалов, традиций, словом приобщаются русской культуре. Такое же торжество русской культуре и науке доставляют, благодаря книжным и рукописным богатствам Библиотеки, ученые, добывая при всестороннем изучении края неопровержимыя истинныя данныя, в противоположность измышлениям тенденциозных польских ученых. Не будем говорить о том просветительном, в том же направлении, влиянии, которое уносят ежедневные посетители при обозрении музея с его многочисленными коллекциями, собранными почти исключительно в пределах С-З. края.
При вековой культурной борьбе, которая кипит в крае, всякое завоевание в области культуры и приобщение к русской культуре новых членов, является, по сложившимся местным понятиям, приобщением к русской народности и государственности. И чем больше будет здесь таких присоединений, тем крепче здесь будет основа русской государственности и уменьшатся шансы на дорогостоющия усмирения восстаний.
Все это хорошо понимает виленское городской управление и Библиотека сделается городскою в том только случай, если она будет служить целям польской культуры. Вот это, к сожалению, не было выяснено такому государственному человеку, как граф С. Ю. Витте, и он своим отказом совершил не государственное дело, отложив выработку устава и штатов Виленской Библиотеки, а вместе и расширение её деятельности, на неопределенное время.
ДМИТРИЙ МЕРЕЖКОВСКИЙ
(1865 — 1941)
Русский писатель, поэт, литературный критик, переводчик, историк, религиозный философ. Закончив 1888 году историко-филологический факультет Петербургского университета, посвятил себя исключительно литературе. Является создателем журнала «Новый путь» и влиятельного петербургского литературного салона, на вечерах которого свои стихи читали Сергей Есенин, Александр Блок и Осип Мандельштам.
Автор ряда религиозно-философских сочинений и исторических романов. Неоднократно с лекциями посещал Литву.
СМЫСЛ ВОЙНЫ
Когда наш друг идет по узенькой дощечке над пропастью, мы не должны кричать: «Берегись, упадешь». Наш крик может погубить: испугавшись, он сделаает неверный шаг и упадет.
Когда Польша недавно шла над пропастью, мы с замирающим сердцем следили за ней молча и только молились: сохрани ее, Господь. И молитва наша услышана, Польша спасена.
Теперь можно и должно говорить о миновавшей опасности, о неверных шагах, роковых ошибках, которые довели Польшу до края пропасти и едва не погубили. Ведь, если она спасена, то чудом. В чудо надо верить, но нельзя чудес требовать, искушать Бога.
Кажется, главная ошибка теперь ясна для многих - о, если бы для всех в Польше! Ошибка это вовсе не поход на Украину, как внешнее стратегическое действие, но внутренний политический смысл, который придан был этому походу, а через него и всей войне, наиболее значительной и влиятельной частью Польского общества.
Надо сказать правду: с самого начала войны, политический, национальный и всемирный смысл ее был неясен. С кем Польша воюет: с большевиками или с Россией?
Для нас русских, ответ был лучезарно-ясен. Если большевики злейшие враги, убийцы России, то война с ними - война не с Россией. Ни одной минуты не сомневались мы, что в сердце Польского народа ответ также ясен. Но в сознании Польского общества ясности не было: тут смысл войны мерцал и двоился. Вот это-та роковая двусмысленность едва не погубила Польшу.
Ошибки преуменьшать не следует. Корнями своими уходит она очень глубоко, повторяю, не в сердце, не в воле Польского народа, а в сознании Польского общества, или в некоторой части него.
Россия - враг Польши, исконный, вековечный и непримиримый, одинаково, как Россия первая, царская, так вторая, большевистская, а третьей России нет и не будет. Сейчас нет России: там, где она была, - пустое место, черная яма, бездонный хаос. России нет - и благо Польше. Гибель России - спасение Польши; ничтожество России - величие Польши.
Может быть, никто этого не сознает и не высказывает так отчетливо, как я сейчас делаю; но не связанная, не сознанная ошибка еще непоправимее: скрытый яд сильнее действует.
Стоит ли доказывать, что воля к небытию России для Польши преступна и безумна, самоубийственна. Стоит ли доказывать логикой мышления то, что логикой бытия уже доказано. Вот, когда можно сказзать; не рой другому яму - сам в нее упадешь. Не Польша, а кто-то за Польшу рыл яму России, и Польша едва в нее не упала. В одну яму едва не упала, начнет ли рыть другую?
Впрочем воля к небытию России - ошибка не одной только Польши. После мира с Германией, нелепого и недействительного, вся европейская политика на этой воле основана. Европа захотела устроиться так. как будто России нет. И недурно устроилась. Дом, основанный на землетрясении. Кажется, скоро ясно будет для всех, что яма, вырытая для России - могила Европы.
Может быть, никогда еще не была так велика Россия, как сейчас, в своем падении; никогда еще так не учитывали вес России на весах всемирно-исторических. Если вся Европа окажется скоро на краю гибели, то это потому, что земная ось сдвинута тяжестью России "несуществующей".
Польша к России ближе, чем Европа: Польше виднее. Искупит ли она теперь, после Божьего чуда над Вислой, ошибку Европы, или повторит свою собственную ошибку? Поймет ли, что убийство России - самоубийство Польши? Божье чудо откроет ли Польше глаза или потухнет во тьме, только ослепив, как молния?
Скоро Польше придется ответить на этот вопрос не словом, а делом. Маршал Пилсудский в недавней беседе с одним журналистом поставил тот же вопрос с неотразимою ясностью.
ёОставаться на призрачной границе этнографической Польши, «линии Керзона» и заключить мир с Советским правительством; или переступить за эту границу, вести войну до конца свержения Советского правительства и мира с оссвобожденной Россией. Польскому обществу предстоит сделать выбор между этими двумя решениями, и сделать его как можно скорее.
Но для того, чтобы сделать выбор между войной и миром, надо, чтобы смысл был ясен. Горе Польше, если в конце войны, в мире, так же, как в начале, этот смысл мерцает, двоится, если война все еще двусмысленна: то с большевиками, то с Россией.
Трагедия Польши заключаетсся в том, что она не свободна в выборе. Тысячи рук тянутся к ней; тысячи голосов оглушают ее: «Мирись пока не поздно. А если не хочешь мириться, значит ты банда империалистов, захватчиков, хищников. Погибай - туда тебе и дорога».
Чьи это руки? Чьи голоса? Друзей или врагов? Если смысл войны ясен, то ответ прост. Большевики - враги России; мир с ними - с нею война; с нею мир - война с ними.
Мирa с большевиками могут требовать только враги России.
Да, прост или легок ответ на словах, - но на деле, как труден. Война - дело. Смысл войны нельзя объяснять никакими словами: надо его сделать ясным. Сколько бы не уверяла Польша, что воюет с большевиками, а не с Россией, - никто не поверит, пока Польша чего-то не сделает.
Освободить Россию может только сама Россия; русское знамя могут поднять только русские руки. Доходить до Москвы, чтобы свергнуть Советское правительство, может быть и не надо; но надо идти на Москву. Если Польша без России пойдет на Москву, то едва переступит она за призрачную границу свою, «линию Керзона», как черта эта сделается для нее чертою смерти. В Россию Польша одна войти не может, - только с Россией.
Это значит: с польскими знаменами должно соединиться русское; русское войско с польским. Тогда смысл войны будет ясен уже не на словах, а на деле. Если есть начало русского войска в Польше, - хоть бы малое, то пусть оно не будет тайным. Пусть оно будет явным. И пусть благославит Польша русское знамя: за нашу и вашу свободу. Пусть скажет Польша русскому войску: на вашего и нашего врага - с Богом.
СЕРГЕЙ МИНЦАЛОВ
(1870 — 1933)
Прозаик, библиограф, мемуарист, археолог. Окончив Александровское военное училище в Москве (1890), служил юнкером в 106-м пехотном Уфимском полку в Вильне. В 1892 году вышел в отставку, поступил и окончил Нижегородский археологический институт. Служил в губернских канцеляриях и таможнях занимаясь археологией и краеведением.
Автор популярных исторических романов «На заре века"»(1901), «В грозу» (1903), "В лесах Литвы» (1904), «Во тьме»(1907), «Литва» (1911) и др.
В 1916 г. служил в Кавказской армии, был назначен исполняющим должность начальника Трапезондского военного округа. В 1917 г. вернулся в Петроград, переехал на дачу в Кемере (Финляндия), где жил до 1919 г. Затем жил в Югославии, был директором русской гимназии в Нови-Саде. С 1926 г. в Риге, где издал свыше 15 книг.
Сотрудничал с журналами «Современные записки»(Париж), «Перезвоны» (Рига) и др. На конкурсе литературных произведений, посвященных Великому литовскому князю Витаутасу, объявленном в Литве к 500-летию смерти князя, роман «Орлиный взлет"»(1931), наряду с историческим романом Антанаса Венуолиса «Перепутья» признан достойным быть изданным на средства юбилейного комитета.
ЖАНДАРМСКИЙ ПОЛКОВНИК МЯСОЕДОВ И ЕКАТЕРИНА МЯСОЕДОВА
(Из дневника писателя)
Печально прославившийся во время Великой войны жандармский полковник С. Н. Мясоедов в 1890 году служил в 105-м Оренбургском полку, стоявшем в Вильне.
Сергей Николаевич Мясоедов был племянник или сын предводителя Дворянства Трокскаго уезда; мужчина он был видный, красивый и пользовался у дам необыкновенным успехом. Одет Мясоедов всегда был с иголочки и, не смотря на кутежи, отличался скупостью и какой то особенной, "веселой" жестокостью.
В числе дам, с которыми он находился в связи - Вильна по этой части отличалась своей распущенностью - была красавица, жена владельца местной, самой крупной гостиницы; муж ея проведал об этом и, встретив Мясоедова на улице, накинулся на него с бранью и даже пытался его ударить.
Мясоедов был силач; он схватил напавшаго за руку, затем за шиворот и швырнул его с тротуара в грязь, на улицу. Скандал ославился, конечно, по всему городу, и Мясоедов решил отомстить врагу.
Прошло некоторое время и хозяин гостиницы получил извещение, что на-днях в Вильне состоится съезд представителей каких-то организаций, его запрашивали, может ли он взяться за устройство параднаго обеда на двенадцать персон; в утвердительном случае его приглашали пожаловать для переговоров и указали адрес. Ресторатор, ничего не подозревая, прикатил на место свидания и, когда вошел в комнату - к ужасу своему увидал Мясоедова, полковника Апухтина и еще двух офицеров. Он хотел бежать, но дверь в переднюю загородили денщики.
Пойманный был раздет и жесточайшим образом, в кровь, выпорот. На улице он вскочил в первого попавшегося извозчика и поскакал прямо к командующему войсками.
Каша заварилась скверная и только благодаря связям и энергичным хлопотам командира нашего полка, доброго и милого человека, Базилевскаго, дело до суда не дошло и все ограничилось дисциплинарными взысканиями.
Кажется, в чине штабс-капитана Мясоедов перешел в жандармы и получил место в Вержболове - этой большой дороге в Берлин и в Париж, по которой беспрерывно странствовала русская знать и важный чиновный мир. Ловкий, услужливый, красивый Мясоедов расширил здесь свои связи и значительно увеличил круг знакомств.
Связи эти были большия: он приходился кузеном жене председателя госуд. совета, графине Марии Александровне Сольской, дочери генерал-адъютанта А. В. Мясоедова, брата Трокскаго предводителя дворянства.
* * *
При императоре Александре Первом в числе министров находился крупнейший богач - Трощинский. У него имелась дочь и, для занятий с нею музыкой, был нанят бедный музыкант, немец Шлихтинг.
Говоря языком того времени, между молодыми людьми вмешался Амур, завязался роман и история кончилась тем, что дочка сбежала со своим учителем и обвенчалась с ним.
Скандал произошел громкий и вельможа отец отказался от дочери. Пошли за годами года; у дочери Трощинскаго родился сын, подрос, поступил в гвардию, а в сороковых - пятидесятых годах, когда он был уже офицером, скончался без завещания Трощинский и внук его из бедняка, перебивавшагося на одно жалование, превратился в одного из богатейших людей России.
Помимо многих миллионов наличными и нескольких домов, ему достались два имения: Воронежское, заключавшее в одной меже сорок четыре тысячи десятин; другое маленькое, но великолепно устроенное, под самым Тамбовом; называлось оно Периксой.
Молодой новый миллионер женился на дочери тамбовскаго помещика - Софье Сергеевне Охлебининой, сестре знаменитой впоследствии в Петербурге Екатерины Сергеевны Мясоедовой.
От этого брака родились: 1) - Василий, 2) - Мария (вышла замуж за Верпаховскаго), 3) - Екатерина (вышла за другого брата Верпаховскаго же) и 4) - Софья (вышла за князя Сергея Голицына).
* * *
Екатерина Сергеевна Мясоедова имеет полное право на занятие виднейшаго места в галерее властных и всесильных русских старух, увековеченных Грибоедовым, Пушкиным и Толстым. Жила она в Петербурге, в собственном особняке, рядом с дворцом Юрьевской, на Гагаринской улице. Занимала нижний этаж, в верхнем помещались её дочь и зять, Сольские.
Графиня, не смотря на все значение своего мужа, очень побаивалась мамаши: та не стеснялась ни перед кем и не перед чем и резала всем в глаза, что ей было угодно; всем она говорила "ты"; исключение составляло всего несколько лиц, которых она недолюбливала и, пожалуй, почему то опасалась. Все, кто направлялся к Сольским по делам или в гости обязательно предварительно заходили засвидетельствовать свое почтение к старухе; часто при этом они оказывались в неловком положении: Екатерина Сергеевна не очень жаловала дочь и, если была сердита на нее, то или попадало от неё гостю, или же гостю задавались такие вопросы, от которых у него чуть не вставали дыбом волосы. Вопросы эти были вроде следующих:
- Что, небось от меня к этой дуре наверх собираешься?
Гость конфузился, не знал, что делать и к ужасу своему слушал все ухудшавшиеся эпитеты по адресу всесильной, где-то здесь же, незримо присутствовавшей графини.
Одевалась Екатерина Сергеевна самым невозможным образом - в старомодные платья, в допотопные бурнусы и шляпки грибом и на улицах имела вид самой настоящей приживалки.
Слово «нельзя» для нея не существовало.
Однажды, проходя мимо булочной, она соблазнилась запахом свежих калачей, купила себе один и, держа его в руке, стала есть его, идя по Сергиевской. На противоположной стороне улицы она увидела Тертия Ивановича Филиппова.
- Тертий, Тертий?! - закричала она, махая калачем.
Тот оглянулся, увидал плохо одетую старуху, не узнал ее и заспешил дальше. Через несколько дней он получил головомойку.
- Ты что ж это знакомым на улице не кланяешься?.. - встретила его старуха. - Я иду, зову, а ты и в ус себе не дуешь?
- Я?! - изумился Филиппов. - Да где, когда же это было?
- А вот тогда то… небось молоденькая бы шла - в припрыжку бы побежал за ней, а тут будто и не видит?
Со всеми - от министра до дворника - она держала себя одинаково, а как - покажет следующий, почти дословный разговор.
К ней зашел министр внутренних дел; на встретила его радостным восклицанием: - Ну вот, наконец-то. Хорошо сделал, что загляну ко мне, а я уж тебе письмо посылать захотела; просьба к тебе есть!
- Приказывайте, весь к вашим услугам!
- Определи ты мне на место человечка одного?..
- Помилосердствуйте, Екатерина Сергеевна - скольких уже человечков я по вашему желанию устроил?
- Ну, и еще можешь: мест то в России много! Человек уж очень хороший, прямо прекрасный: сам рад будешь!
- Кто ж такой?
- А князь Голицын, Сергей.
- Тот, что в министерстве иностранных дел служил?
- Он самый!..
- Матушка, Екатерина Сергеевна!.. Да ведь он мот, кутила, все свое и женино состояние спустил!..
- Что ж что кутила - вот и прокутился, жить теперь нечем! Устрой!
- Да кем же, где?
- Ну, хоть вице-губернатора, что ли дай!..
- Ни одной ваканции нет, все заняты!..
- Врешь, врешь - в Твери, я знаю, свободна!
- Она другому обещана!
- Ну, переведи кого-нибудь! И слышать ничего не хочу — назначь!..
Через неделю появился высочайший приказ о назначении Голицына вице-губернатором в одну из губерний.
Прошло года три-четыре. Протеже Екатерины Сергеевны прогневил ее. И вот какой разговор произошел у нея с тем же министром в той же квартире на Гагаринской.
- У тебя, кажется вице-губернатор Сергей Голицын служит?
- Как же!.. Все им очень довольны!
- Ну, остолопы, значит! Пакостник он, дрянь, гнать таких надо! Немудрено, что у нас на Руси дела так скверно идут, когда на ответственные места такую шушеру назначают!
- Помилуйте, матушка, Екатерина Сергеевна, да вы же сами рекомендовали и хвалили его мне!
- Я?.. Никогда…
- Да вспомните хорошенько - на этом вот самом месте и разговор у нас с вами шел о нем!
- И не думала я говорить с тобой, спутал ты все! Говорю тебе - убери его! И без того слава о тебе пошла, что черт знает кого берешь! Смотри, подведут тебя… ведь и сам то ты на месте не тверд, знаешь это?..
Через неделю появился новый приказ - «князь Голицын причисляется к министерству внутренних дел». Причисленные жалования не получают, и нежданно-негаданно попавший в беду Голицын прискакал в Петербург; конечно, нашлись и у него ходатаи и заступники и он получил в Вильне скромное место тюремного инспектора; человек был весьма милый и обязательный.
Таких выходок за Мясоедовой числилось десятки; настоящих же добрых дел, в которых она являлась твердой заступницей за обиженного - за нею сотни.
Анекдотов о ней разсказывалось множество. Все над ними смеялись и все ходили к старухе на поклон.
Умерла Екатерина Сергеевна в 1901 или в 1902 году.
Граф Дмитрий Мартынович имел сестру, находившуюся замужем за Ворониным, владельцем известных бань в Москве; графиня старалась принимать «банщиков» так, чтобы не показать их светским кругам.
ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ
(1891–1938)
Русский поэт, прозаик и переводчик, эссеист, критик, литературовед. Родился в Варшаве в еврейской семье. Предки поэта были родом из Литвы, по информации некоторых исследователей дед поэта, Осип Мандельштам в 1869 г. сдал экзамены в Виленском раввинском училище и работал в Вильне учителем «Казенной еврейской школы русской грамотности». Отец, Эмилий Мандельштам, родился в местечке Жагоры Виленской губернии, мать, Флора Овсеевна Вербловская, коренная виленчанка. До переезда в С.-Петербург семья была прописана в Ковно. В 1907 г. закончил Тенишевское училищев С.-Петербурге, затем в 1908—1910 гг. учился в Сорбонне и Гейдельбергском университете. Первая публикация в журнале «Аполлон» (1910), дебютная книга стихов «Камень» (1913, 1916 и 1923). Стихи времен первой мировой войны и Октябрьской революции составили книгу «Tristia» («Скорбные элегии», 1922). «Вторая книга» выходит в 1923 г. Последний прижизненный поэтический сборник «Стихотворения» (1928). В ноябре 1933 г. Мандельштам пишет эпиграмму «Мы живем, под собою не чуя страны», за которую был арестован и отправлен в ссылку в Пермский край. В 1937 пишет в честь «великого вождя» свою знаменитую «Оду». В мае 1938 г. арестован вторично и приговорен к пяти годам заключения в исправительно-трудовом лагере. 27 декабря 1938 г. скончался в пересыльном лагере «Владперпункт» (Владивосток).
ЧЕТВЕРТАЯ ПРОЗА
1
Веньямин Федорович Каган подошел к этому делу с мудрой расчетливостью волхва и одесского ньютона-математика. Вся заговорщицкая деятельность Веньямина Федоровича покоилась на основе бесконечно-малых. Закон спасения Веньямин Федорович видел в черепашьих темпах. Он позволял вытряхивать себя из профессорской коробки, подходил к телефону во всякое время, не зарекался, не отнекивался, но главным образом старался задержать опасное течение болезни.
Наличие профессора, да еще математика, в невероятном деле спасения пятерых жизней путем умопостигаемых, совершенно невесомых интегральных ходов, именуемых хлопотами, вызывало всеобщее удовлетворение.
Исай Бенедиктович с первых же шагов повел себя так, будто болезнь заразительна, прилипчива - вроде скарлатины - так что и его - Исая Бенедиктовича - могут, чего доброго, расстрелять. Хлопотал Исай Бенедиктович без всякого толку. Он как бы метался по докторам и умолял о скорейшей дезинфекции.
Если бы дать Исаю Бенедиктовичу волю, он бы взял такси и носился бы по Москве наобум, без всякого плана, воображая, что таков ритуал.
Исай Бенедиктович твердил и все время помнил, что в Петербурге у него осталась жена. Он даже завел себе вроде секретарши - маленькую, строгую и очень толковую спутницу-родственницу, которая уже нянчилась с ним - Исаем Бенедиктовичем. Короче говоря, обращаясь к разным лицам и в разное время, Исай Бенедиктович как бы делал себе прививку от расстрела.
Все родственники Исая Бенедиктовича умерли на ореховых еврейских кроватях. Как турок ездит к черному камню Каабы, так эти петербургские буржуа, происходящие от раввинов патрицианской крови и прикоснувшись через переводчика Исая к Анатолю Франсу, паломничали в самые что ни на есть тургеневские и лермонтовские курорты, подготовляя себя лечением к переходу в потусторонний мир.
В Петербурге Исай Бенедиктович жил благочестивым французом, кушал свой потаж, знакомых выбирал безобидных как гренки в бульоне, и ходил, сообразно профессии, к двум скупщикам переводного барахла.
Исай Бенедиктович был хорош только в самом начале хлопот, когда происходила мобилизация и, так сказать, боевая тревога. Потом он слинял, смяк, высунул язык, и сами родственники вскладчину отправили его в Петербург.
Меня всегда интересовал вопрос, откуда берется у буржуа брезгливость и так называемая порядочность. Порядочность - это то, что роднит буржуа с животным. Многие партийцы отдыхают в обществе буржуа по той же причине, почему взрослые нуждаются в общении с розовощекими детьми.
Буржуа, конечно, невиннее пролетария, ближе к утробному миру, к младенцу, котенку, ангелу, херувиму. В России очень мало невинных буржуа, и это плохо влияет на пищеварение подлинных революционеров. Надо сохранить буржуазию в ее невинном облике, надо занять ее самодеятельными играми, баюкать на пульмановских рессорах, заворачивать в конверты белоснежного железнодорожного сна.
2
Мальчик в козловых сапожках, в плисовой поддевочке, с зачесанными височками стоит в окружении мамушек, бабушек, нянюшек, а рядом с ним стоит поваренок или кучеренок - мальчишка из дворни. И вся эта свора сюсюкающих, улюлюкающих и пришептывающих архангелов наседает на барчука:
- Вдарь, Васенька, вдарь!
Сейчас Васенька вдарит, и старые девы, гнусные жабы, подталкивают друг друга и придерживают паршивого кучеренка:
- Вдарь, Васенька, вдарь, а мы покуда кучерявого придержим, мы покуда вокруг попляшем...
Что это? Жанровая картинка по Венецианову? Этюд крепостного живописца?
Нет, это тренировка вихрастого малютки комсомола под руководством агитмамушек, бабушек, нянюшек, чтобы он, Васенька, топнул, чтобы он, Васенька, вдарил, а мы покуда чернявого придержим, мы покуда вокруг попляшем...
- Вдарь, Васенька, вдарь...
3
Девушка-хромоножка пришла к нам с улицы, длинной, как бестрамвайная ночь. Она кладет свой костыль в сторону и торопится поскорее сесть, чтобы быть похожей на всех. Кто эта безмужница? - Легкая кавалерия...
Мы стреляем друг у друга папиросы и правим свою китайщину, зашифровывая в животно-трусливые формулы великое, могучее, запретное понятие класса. Животный страх стучит на машинках, животный страх ведет китайскую правку на листах клозетной бумаги, строчит доносы, бьет по лежачим, требует казни для пленников. Как мальчишки топят всенародно котенка на Москва-реке, так наши взрослые ребята играючи нажимают, на большой перемене масло жмут: - Эй, навались, жми, да так, чтобы не видно было того самого, кого жмут, -- таково освященное правило самосуда.
Приказчик на Ордынке работницу обвесил - убей его!
Кассирша обсчиталась на пятак - убей ее!
Директор сдуру подмахнул чепуху - убей его!
Мужик припрятал в амбар рожь - убей его!
К нам ходит девушка, волочась на костыле. Одна нога у нее укороченная, и грубый башмак-протез напоминает деревянное копыто.
Кто мы такие? Мы школьники, которые не учатся. Мы комсомольская вольница. Мы бузотеры с разрешения всех святых.
У Филиппа Филиппыча разболелись зубы. Филипп Филиппыч не пришел и не придет в класс. Наше понятие учебы так же относится к науке, как копыто к ноге, но это нас не смущает.
Я пришел к вам, мои парнокопытные друзья, стучать деревяшкой в желтом социалистическом пассаже-комбинате, созданном оголтелой фантазией лихача-хозяйственника Гибера из элементов шикарной гостиницы на Тверской, ночного телеграфа или телефонной станции, из мечты о всемирном блаженстве, воплощаемом как перманентное фойе с буфетом, из непрерывной конторы с салютующими клерками, из почтово-телеграфной сухости воздуха, от которого першит в горле.
Здесь непрерывная бухгалтерская ночь под желтым пламенем вокзальных ламп второго класса. Здесь, как в пушкинской сказке, жида с лягушкой венчают, то есть происходит непрерывная свадьба козлоногого ферта, мечущего театральную икру, с парным для него из той же бани нечистым - московским редактором-гробовщиком, изготовляющим глазетовые гробы на понедельник, вторник, среду и четверг. Он саваном бумажным шелестит. Он отворяет жилы месяцам христианского года, еще хранящим свои пастушески-греческие названия - январю, февралю и марту... Он страшный и безграмотный коновал происшествий, смертей и событий и рад-радешенек, когда брызжет фонтаном черная лошадиная кровь эпохи.
4
Я поступил на службу в газету "Московский Комсомолец" прямо из караван-сарая Цекубу. Там было двенадцать пар наушников, почти все испорченные, и читальный зал, переделанный из церкви, без книг, где спали улитками на круглых диванчиках.
Меня ненавидела прислуга в Цекубу за мои соломенные корзинки и за то, что я не профессор.
Днем я ходил смотреть на паводок и твердо верил, что матерные воды Москва-реки зальют ученую Крапоткинскую набережную и в Цекубу по телефону вызовут лодку.
По утрам я пил стерилизованные сливки прямо на улице из горлышка бутылки.
Я брал на профессорских полочках чужое мыло и умывался по ночам, и ни разу не был пойман.
Туда приезжали люди из Харькова и из Воронежа, и все хотели ехать в Алма-Ату. Они принимали меня за своего и советовались, какая республика выгоднее.
Ночью Цекубу запирали, как крепость, и я стучал палкой в окно.
Всякому порядочному человеку звонили в Цекубу по телефону, и прислуга подавала ему вечером записку, как поминальный листок попу. Там жил писатель Грин, которому прислуга чистила щеткой платье. Я жил в Цекубу как все, и никто меня не трогал, пока я сам не съехал в середине лета.
Когда я переезжал на другую квартиру, моя шуба лежала поперек пролетки, как это бывает у покидающих после долгого пребывания больницу или у выпущенных из тюрьмы.
МАРИЯ МИНЦАЛОВА
(1892 — 1937)
Дочь писателя и библиографа Сергея Минцлова родилась в Кутаиси. Первый рассказ напечатан в рождественском номере газеты «Волховский листок» (1911). Летом 1913 году побывала в Литве, о впечатления написала путевые наброски «По древней Литве» (1914).
Жила в Ленинграде. Была художницей по фарфору и преподавала в школе глухонемых при артели им. Огородникова. Арестованная в октябре 1937 г., по приговору особой тройки при УНКВД в декабре 1937 года была расстреляна.
ПО ДРЕВНЕЙ ЛИТВЕ
Путевые наброски (1914)
I.
Вильна
Вильна, которую мы приехали осмотреть летом 1913 года, лежит в долине среди живописных холмов, на обрывистых и извилистых берегах рек Вилии и Вилейки; над городом высоко возносится Замковая гора, вся поросшая густым лиственным лесом. Название свое она получила от когда-то стоявшаго на вершине ея замка великаго князя литовскаго Гедимина, от котораго теперь остались лишь развалины.
Первым делом мы направились осмотреть гору; уплатив по две копейки с каждаго за право входа, мы вступили в большой густой парк, преобразованный из непроходимой чащи, некогда покрывавшей те места. Парк поддерживается в чистоте и порядке и производит приятное впечатление; широкия и узкия дорожки его то отлого опоясывают гору, то круто сбегают с нея и в опасных местах защищены перилами. Под ветвистыми деревьями было прохладно и хорошо, что было особенно приятно после жары, царствовавшей в городе.
По широкой аллее мы поднялись наверх; на словно срезанной вершине высятся остатки славнаго когда-то замка князя Гедимина — основателя Вильны. Об этом основании сохранилось интересное предание.
Много веков тому назад в дремучих лесах покрывавших все пространство теперешней Вильны охотился со своей свитой литовский князь Гедимин. Охота была удачная; в конце ея князь вдруг увидел огромнейшаго тура и бросился за ним. Долго и безуспешно продолжалась эта погоня; наконец Гедимин настиг тура на высокой горе и убил его. Было уже поздно; на горе разбили шатры и после ужина все полегли спать; князю приснился странный сон: там где лежал он, на вершине горы; стоит огромный железный волк и воет могучим голосом. Утром князь созвал жрецов и потребовал объяснения сна; криве-кривейто (верховный жрец) Лездейко ответил, что сон означает, что на месте том вырастет большой сильный город, который прославится на весь мир. Гедимину эти разъяснения понравились и он решил основать город, новую столицу Литвы; для себя он выстроил большой замок на месте ночлега, на «Турьей» горе, и переселился туда в 1323 г.
Так гласит предание; однако по многим русским летописям известно, что еще до Гедимина там стоял маленький городок или поселок. Так, Воскресенская летопись разсказывает, что в 1128 г. жители Вильны избрали своим правителем русскаго князя Ростислава Рогволдовича. Тем не менее, Гедимину принадлежит честь основания Вильны; при нем она выросла в столицу Литовскаго государства, он усиленно приглашал в нее солдат, купцов и ремесленников из Ганзейских городов и всячески украшал и укреплял ее.
Город был обнесен крепким частоколом; его окружали две реки, так что он был совершенно неприступен; кроме того, замок на горе, охраняемый тремя башнями, окаймляли еще три вала.
Гедимин — один из замечательнейших государей своего времени; историки называют его создателем Литовскаго государства. В течение его двадцатипятилетняго царствования (1316 — 1341) Литва черезвычайно разрослась путем присоединения многих русских областей, окрепла и завоевала себе почетное положение среди своих соседей. Гедимин сумел достигнуть этого не огнем и мечем, а почти исключительно благодаря выдающемуся уму своему. Между прочим, дочь его Альдона, вкрещении Анна, была замужем за наследником короля польскаго, будущим величайшим королем Польши — Казимиром.
Главным врагом Гедимина был знаменитый Тевтонский орден, войны с которым начались спустя четыре года по вступлении его на престол и продолжались до самой его смерти. Особенно памятно было рыцарям Меднинское поражение, где полегли все рыцари во главе с магистром; взятый же в плен товарищ последняго, Роде, был сожжен на костре в честь литовских богов.
В 1337 г. магистр ордена для развлечения своих гостей, прибывших из Германии, устроил поход на литовцев; рыцари осадили крепость Пилен, в которой заперлись с князем Маргером 4000 литовцев. Два месяца длилась осада; литовцы отчаянно защищались и отбивали приступ за приступом. Тогда один рыцарь пустил в крепость несколько стрел с горючим составом; дома внутри ея запылали, и литовцы, увидевши, что нет спасения, решили умереть. На площади они сложили громадный костер, побросали на него детей своих, предварительно умертвивши их, а затем поручили одной старухе рубить им головы и бросать в костер. Та изнемогла на сотом человеке; оставшиеся вонзили друг в друга мечи. На глазах рыцарей, уже перелезавших через стены, князь Маргер, последний оставшийся в живых, возвел на костер и убил свою жену, а затем и себя.
В 1341 г. нежданная смерть застигла Гедимина: он напал с войском на пограничную крепость Бейербург и, не зная еще ничего о появлении у немцев огнестрельнаго оружия, слишком близко подъехал в стене; первая пуля положила его на месте. Труп его был сожжен по языческому обряду на высокой горе близ Вильны, доныне называющейся Гедиминовою.
Особенною красотой отличался верхний замок; там хранились сокровища литовских князей, и там же отводились помещения для знатных иностранцев.
Много веков прошло с тех пор; замок пережил и полный расцвет, как княжеская резиденция, и героическую эпопею всевозможных войн и, наконец пришел в упадок... Теперь от него осталось немного: части двух-трех стен да башня, но и оне выветриваются и разрушаются. Какия это были стены! Как умели строить в прежния времена! Огромные камни-валуны словно спаяны друг с другом, и толщина стен доходила чуть не до сажени; недаром такия постройки переживали века.
Виленцы ценят эти развалины: над ними сооружено нечто вроде навеса; башня прикрыта железной крышей, а стены кое-где подперты солидными упорами.
Замковая гора Дивная панорама открывается на далекое разстояние с Замковой горы; Вильна, вся утопающая в зелени, видна как на ладони: — можно разглядеть все более или менее достопримечательныя здания. Вот необыкновенно изящный и воздушный костел св. Анны, там монументальныя костелы св. Яна и св. Духа и другия здания; слева желтеет, поросший щетиной леса, крутой обрыв реки Вилии, быстро катящей свои волны; в нее впадает изогнутая Вилейка, омывающая холмы, опоясывающия Вильну. Картина, от которой нельзя оторваться...
Мы долго сидели на камнях во впадине самой высокой части развалин и любовались видом, затем обошли всю вершину горы, по которой некогда гулял Гедимин и медленно спустились по крутой и изогнутой дорожке вниз в город; уличная духота снова охватила нас. Мы направились к костелу св. Духа.
Вильна сохранила много следов седой старины; во многих местах улицы крайне узки и кривы, на крышах домов еще цела старинная черепица. Большинство улиц извилисты и то поднимаются в гору, то сбегают вниз; иногда тротуары превращаются в лестницы со ступеньками. Тротуары почти везде очень узки, так что часто трудно бывает разминуться двум встречным — одному приходится сходить на мостовую; последняя покато наклоняется к панелям, так что между ними остается нечто вроде канав, по которым бежит сточная вода.
Жизнь в Вильне кипит ключом: улицы как муравьями покрыты спешащими во все концы народом. На фоне узких, поднимающихся в гору улиц, четко выделяются монументальные белые контуры огромных костелов, скорее напоминающих крепости, чем места общения с Богом. Они не похожи ни на русския, ни на французския церкви; русския мягче по очертаниям, круглее, довлеющия к земле; французския — стройныя, тонкия, изящныя, словно тянущияся куда-то высоко, высоко в надзведную даль. Ничего подобнаго нет в старинных виленских костелах: чрезвычайно высокия, они в то же время широки и отличаются необычайною толщиною стен.
Случайно при звоне я подняла голову наверх; на страшенной высоте, как мячик, летал взад и вперед, далеко выступая за стену, многопудовый колокол; казалось, вот-вот он рухнет вниз. Такой способ звона — католический: у нас раскачивают у колоколов языки, а у них самые колокола.
Мы вошли в костел св. Духа и стали осматривать его; отец отправился искать настоятеля. Костел ничего особеннаго не представлял и отличался от прежде виденных мною лишь большими размерами да более роскошным убранством алтарей и стен. Статуи Пресвятой Девы и святых были обвиты лентами, бусами (более всего кораллами), венками, кусками красивых материй и обставлены горшками с разнообразными живыми цветами; на стенах позади них прикреплены целыя коллекции маленьких и золотых изображений человеческаго тела 1).
Костел этот сооружен около 1441 г.
Наконец появился отец в сопровождении закристиана (псаломщика); настоятель разрешил осмотреть подземелья, но лишь после семи часов вечера, когда обыкновенно заканчиваются богослужения. Мы двинулись далее продолжать осмотр города.
Костел св. Яна — огромное, высокое здание, похожее на крепость, с глубокими амбразурами окон и массивными, тяжелыми главными дверями, у которых не раз происходили ожесточенныя схватки в минувшия времена. Костел этот существует очень давно, с 1388 года, и здесь молились перед походом участники знаменитой Грювальденской битвы, происшедшей 15 июля 1410 года. Было приятно думать, что и я стою на том же месте, где пять веков тому назад молились мои предки, братья Ян и Збышко, из которых первый сложил свою голову под Грюнвальдом, а второй был тяжело ранен. Сколько за это время на глазах безстрастно сидящих статуй святых сменилось поколений, сколько они видели и хорошаго и печальнаго!
От костела св. Яна мы прошли по Большой улице через площадь к памятнику графу М. Н. Муравьеву, стоящему против генерал-губернаторскаго дворца; влево от него подымаются величавыя здания бывшей иезуитской коллегии и монастыря, в которых теперь помещаются музей, виленская публичная библиотека и целый ряд учебных заведений. Все они примыкают к костелу св. Яна, некогда принадлежавшему иезуитскому ордену.
Хранитель музея, весьма любезный господин, повел нас по ряду комнат со старинными сводчатыми потолками; стены их сплошь уставлены полками с книгами. Книг море — их 200 тысяч, — на русском, литовском, польском, французском и латинском языках. Параллельно стенам тянутся ряды добавочных полок, но несмотря на это, несколько маленьких комнат чуть не до потолка завалены неразобранными книгами; оне лежат там, покрытыя толстым слоем пыли, на радость мышам и паукам.
При императоре Павел коллегия доживала последние дни своего расцвета, а при Александре I была окончательно упразднена, и иезуиты выехали за границу; помещения их отошли под новый виленский университет. Были привлечены лучшия силы Европы, учение было поставлено прекрасно, и под покровительством русскаго правительства молодой университет развился в старых зданиях. Снова закипела затихшая было жизнь, зазвенели в них молодые голоса... Но польское возстание подписало смертный приговор молодому университету, и часть помещений его была отведена под музей и библиотеку; по Высочайшему повелению последней были сданы все книги и рукописи коллегии, университета и всех конфискованных монастырских библиотек в крае. Материал накопился богатейший!
На самом верху бывшей коллегии прежде находилась обсерватория для астрономических наблюдений. В некоторых комнатах еще стоят на своих местах старинныя трубы, телескопы и разныя инструменты, к которым пристроены специальныя лесенки; в других уже пусто и тихо... Что уцелело от времени, то уничтожил там происшедший не так давно пожар. На полу и на потолке видны отверстия и круги от когда-то стоявших инструментов; часть пожарища не реставрирована до сих пор: полов нет, потолки прогорели, стены растрескались.
Внизу, в конце ряда зал с книгами, затаилась маленькая комнатка. Находясь в углу между костелом и зданием коллегии, она долгое время была замурована, и никто не подозревал об ея существовании. Совершенно случайно, по звуку, обратили внимание на какую-то пустоту в стене и проломили ее; открылась квадратная высокая каморка, освещаемая большим окном, выходящим на двор. Ничего особеннаго в ней не было: нашлись только пустой шкаф в стене да пустой железный сундук. Что когда-то хранилось в них, для чего была предназначена эта комнатка — осталось неведомым.
Большой и светлый читальный зал находится внизу; вокруг длиннаго стола, занимающаго середину зала, тянется громадная витрина-подкова под стеклом которой хранятся печатныя и рукописныя редкости. Здесь лежит оригинал литовскаго статута, писаннаго в 1588 г. на древне-русском языке, прежде господствовавшем на Литве; Туровское Евангелие XI века, на полях котораго сохранились записи князя Острожскаго, церковныя рукописи разных веков, указы и письма русских императоров и императриц и пр. На стенах развешаны картины и портреты деятелей края.
Из библиотеки мы проследовали в музей, помещающийся рядом с нею; он очень богат, особенно раскопочными предметами разных эпох; описывать вся я не стану — это заняло бы слишком много времени и места, так как он чрезвычайно обширен и разнообразен. Между прочим, в большом зале, среди всевозможных коллекций, стоят два египетских саркофага с мумиями. Надпись на одном из них гласит, что мумия была некогда жрецом одного значиельнаго египетскаго храм в IV (или V) веке; другая же мумия была жрицей во II (или III) веке, тоже до Рождества Христова.
Очень интересна одна старинная железная кольчуга; она состоит из мелких колечек; по наружной стороне многих из них вырезаны изречения из писания. Хранитель музей разсказал, что ему удалось разобрать на некоторых колечках имя и фамилию перваго хозяина ея, а также и различныя даты, обозначавшия, когда он бывал в сражениях. Целый железный документ человеческой жизни!
Хранитель музея, дававший нам объяснения, провел нас на двор бывшей коллегии и указал на вырезанныя на стене латинския надписи и астрономическия фигуры на той части здания, где была обсерватория; оне еще хорошо сохранились и знаменуют протекшую славную историю этого здания.
Распрощавшись с нашим путеводителем, мы двинулись в кафедральный костел, расположенный на площади. Особаго впечатления он не производит, но обращает на себя внимание башня, стоящая в нескольких шагах от него; верх ея сделан сравнительно недавно, нижняя же половина и основание — древняго происхождения, еще до-христианских времен. На месте костела когда-то находилось языческое капище — Ромове — литовскаго бога Перкунаса и жертвенник с неугасимым огнем; башня эта — остаток от прежней, с которой верховный жрец — криве-кривейто — возвещал народу волю богов и там же производил астрономическия наблюдения, по которым предсказывали жрецы. Внутри нея ныне — мерзость запустения; этажи все провалились и только прекрасная кладка стен вызывает удивление и восхищение.
Телятники — так именуется издавна площадь, — в те отдаленныя времена называлась долиной Светорога: здесь был сожжен прах князя Свенторога сыном его Геримундом; последний в 1265 г. основал храм Перкунаса. Он был без крыши и всего с одним входом; напротив входа стояло святилище с разными священными предметами, а под ним находилась пещера, где жили лягушки, змеи и другие гады, почитаемые литовцами. Святилище было главной частью храма; в нем стоял идол бога молнии Перкунаса, привезенный из Полангена. Его окружала как бы галлерея; в ней помещался главный жертвенник, на котором горел неугасимый «Знич». Все было устроено так искусно, что никакия перемены погоды не действовали на него, а напротив, увеличивали пламя.
Трудно представить себе, что полторы тысячи лет тому назад на месте этой вымощенной площади, окруженной каменными домами, шумел густой дубовый лес, в котором приносили жертвы и молились Перкунасу — богу с пучком золотых молний в руке!
Костел — древнейший в Вильне; он был сооружен в 1387 году.
Внутренность его — холодна и неприветлива; хороша в нем только боковая королевская каплица св. Казимира с мощами его. В нишах стен ея стоят серебряныя статуи восьми польских королей.
Закристиан провел нас в ризницу, пяти или шестиугольную комнату, находящуюся влево от главнаго алтаря; вдоль всех стен ея вытянут замечательной работы старинный огромный шкап для различной церковной утвари и принадлежностей служб.
В шкапу имеются всевозможныя хитрыя приспособления, потайные ящики, дверцы и пр.; цена его, по определению знатоков, несколько сот тысяч рублей. Из ризницы по удобной и широкой витой лестнице мы поднялись наверх, где хранятся различныя вещи и между прочим два больших гобелена: они украшали когда-то замок князя Гедимина и изображали эпизоды из жизни его. Закристиан показал затем целую коллекцию старинных священнических риз; некоторыя были чрезвычайно изящны и красивы, но в общем коллекция не из богатых.
Отдохнув в зеленом и тенистом городском саду, мы отправились осмотреть еще одну из достопримечательностей Вильны — костел св. Анны. Вскоре и он предстал перед нашими глазами; небольшой но чрезвычайно стильный, изящный и воздушный, он производил оригинальное впечатление. Построенный из красных кирпичей, он со своими тоненькими колоннами, стрелками и башенками, дает иллюзию каменнаго кружева и немного напомнил мне Notre-Dame в Париже.
Наполеону, когда он был в Вильне, так понравился костел св. Анны, что он пожалел, что не может унести его на своей ладони в Париж.
По словам историка Нарбута, костел этот существует с 1392 г.; однако, первое историческое сведение о нем появляется лишь в 1501 г., когда после огромнаго виленскаго пожара его пришлось реставрировать.
Этот костел — как бы памятник, оставленый второю женою великаго князя Витовта, Анной, сооружен ею в 1396 г. Русская по происхождению, она скончалась 1 августа 1418 года в Троках; многие думают, что великая княгиня похоронена в костеле св. Анны, но памятника не сохранилось никакого. В нем лежит третья жена Витовта, княжна Ольшанская Иулиания, скончавшаяся в 1448 г.
Жара все усиливалась, и мы направились домой заглянув по дороге в русский Свято-Духов монастырь, основанный в 1584 г., при короле польском Сигизмунде III; окончена постройка была в 1597 г. Почти два века нес на себе монастырь тяжелую борьбу с надвигающимся католичеством; несмотря на милостивыя рескрипты и благожелательное отношение польских королей к нему, иезуиты противодействовали ему во всем, считая его опасным противником. К половине XVIII века часть подчиненных ему монастырей была захвачена иезуитами и униатами; православные подвергались всевозможным притеснениям. Не раз Свято-Духов монастырь находился на пороге закрытия; так, в 1708 г. в Вильне был страшный голод: «мертвых возили возами». За ним последовала моровая язва, от которой, между прочим, погибло и много монахов; места их оставались не занятыми. На помощь ему пришел Пете Великий с сестрой Натальей, пожаловавшие монастырю сперва 30 ефимков (талеров), а затем еще 70 рублей, вместе с двумя милостивыми грамотами.
В 1749 г. разбушевался страшный пожар, уничтоживший почти вс. Вильну; сгорел и монастырь, возобновленный затем в 1763 г. путем пожертвований и пособий русских людей и правительства.
Обитель находилась в упадке, но все еще боролась; лишь благодаря ей, уния и католичество не могли окончательно восторжествовать в крае. В войну 1812 г. монастырь был добит почти окончательно: его разграбили и разгромили, а в алтаре французы устроили кухню!
К двадцатым годам прошлаго века в нем осталось всего пять монахов! Император Александр обратил внимание на его положение и в 1814 г. прислал денег на ремонт, и с тех пор обитель начала возставать из пепла, как феникс. Ныне он великолепно обустроен и привлекает многия тысячи богомольцев.
Мы прошли сквозь высокия ворота на чисто выметенный двор; отсюда разом открывается весь фасад собора. Красивый и высокий, он однако ничем особенно замечательным не выделяется ни внутри, ни снаружи; зато очень интересно помещение, в которое надо спускаться по ступенькам глубоко вниз; это древняя пещера, ныне облицованная камнем.
Посреди пещеры возвышается большой широкий стеклянный гроб, в котором покоятся тела св. мучеников Антония, Иоанна и Евстафия; несмотря на полтысячи лет, пронесшихся над ними, они лежат нетленными. Мощи почивают совершенно открыто, и только лица их прикрыты легкими воздухами.
Очень интересна история св. мучеников. Они были уроженцами Вильны и носили языческия имена: Нежило (Антоний), Кумец (Иоанн) и Круглец (Евстафий); служили они при дворе великаго князя Литовскаго Ольгерда (1345 — 1377), язычника, как полагали все. Однако, некоторыя летописи говорят, что Ольгерд еще в 1318 г. принял христианство от жены своей, Марии Ярославовны, но не желая, чтобы об этом знали жрецы и народ, держал это в тайне.
Оба брата, Антоний и Иоанн, приняли крещение от духовника великой княгини, иеромонаха Нестора; но так как они не таились, товарищи их, видя, что братья не участвуют ни в каких языческих празднествах и пирах, а также и обрядах, скоро догадались, в чем дело. Особенную ненависть возбудили они в жрецах, крепко державших в своей власти весь литовский народ; великая княгиня скончалась в 1346 г., и тогда жрецы с угрозами потребовали, чтобы братья отреклись от своей веры; они отказались и были заключены в тюрьму, где просидели несколько лет. Антоний первый был приговорен жрецами к повешению. Казнь состоялась 14 апреля 1347 г. в дубовой роще, где ныне стоит Св.-Троицкий монастырь; через девять дней там же был повешен и Иоанн. Тела их оставили висеть для устрашения других; затем, по просьбе христиан, разрешили похоронить их.
Недолго торжествовали жрецы; вскоре родственник братьев, Круглец, красивый юноша, любимец Ольгерда, неожиданно заявил, что он тоже христианин. Его схватили и жрецы предали Евстафия жесточайшим пыткам, но ничто не действовало на него и он был повешен в той же роще 14 декабря 1347 года.
Со времен мучеников миновали столетия... Как изменилась за это время Русская земля!..
Дома мы отдохнули пред вечерним путешествием в подземелья костела св. Духа.
Подземелья эти — одни из грандиознейших в крае; расположены они в три яруса и идут далеко под улицами города. В них раньше хоронили знатных и богатых людей Литвы и Польши; гробы не закапывали, а ставили друг около друга в несколько рядов. Но когда вспыхнуло польское возстание 1861 года, до слуха генерал-губернатора графа Муравьева дошло, что в подземельях костела прячутся повстанцы, а в гробах хранится оружие. Муравьев приказал произвести тщательный обыск в подземелье; часть гробов была при этом свалена в особых коридорах и замурована там; другая часть гробов была опорожнена и мертвецы сложены в общую кучу в одном из подземелий.
Понятно, с каким интересом я ждала предстоящаго путешествия!
К семи часам вечера мы были уже в костеле, но пришлось ждать еще некоторое время, пока уходили последние молящиеся; закристиан запер наконец все двери. Я ожидала, что он откроет какую-либо потайную дверь в стене и поэтому была очень поражена, когда по его приказанию несколько человек служащих подошли к одному из боковых алтарей и начали снимать лежащий перед ним красивый ковер, закрывавший деревянный помост. Общими усилиями последний был сдвинут в сторону, и из каменнаго пола глянула большая черная дыра; вниз вели каменныя ступеньки. Отец роздал нам зажженыя свечи; у всех сопровождавших нас были фонари в руках. Держась за плиты пола, закристиан медленно начал спускаться вниз; за ним последовала я и затем все остальные. Вскоре мы ощутили под ногами плотную почву; при тусклом, мигающем свете огней я увидела пустые коридоры с тяжелыми каменными сводами, терявшимися далеко в глубине подземелья; от мрачных сырых стен веяло холодом; мрак и безмолвие обступили нас: мы были в царстве смерти.
Медленно двинулись мы по подземелью; закристиан шел впереди, указывая дорогу, остальные служащие позади составляли арриергард.
Подземелье тянулось на безконечное разстояние, разветвляясь на разные коридоры и комнаты; массивныя колонны поддерживали своды, выносившие на себе тяжесть улиц с многоэтажными домами. Подземелья были пусты, и лишь кое-где в темных углах валялись человеческие черепа и кости.
Наконец, закристиан провел нас к какой-то дыре в стене и первым полез в нее. Передав свою свечу сестре, я кое-как прокарабкалась за ним и очутилась в маленьком помещении, набитом сплошь до потолка наваленными, как попало друг на друга, большими, хорошо сохранившимися гробами, потемневшими от времени. Между ними и стеною еле-еле хватало места для трех человек.
Закристиан поднял крышку с ближайшаго гроба, и я увидела мертвеца со сложенными на груди руками; он словно спал. Можно было еще угадать черты его лица: прямой нос и тонкия губы, но глаз уже не было — вместо них чернели пустыя впадины черепа. В середине туловища еще сохранилось тело и сухожилия, — все остальное представляло собою желтыя кости, кое-где прикрытыя обрывками старинной одежды и трухою. Лишь руки мертвеца сохранились довольно хорошо: тонкия и белыя... Надпись на гробе гласила, что это князь Огинский.
Другие гробы открыть было трудно и мы, выждав, пока все по очереди не осмотрели это помещение, направились далее по подземелью; закристиан показал нам еще несколько таких же, когда-то замурованных помещении, набитых гробами. Мы лазили в них через проломы в стенах и везде, где только можно было, я открывала гробы и заглядывала в них; каких только мертвецов я не видала!
Входы в нижния галлереи замурованы. Закристиан привел нас к новому отверстию, и пролезли через него в довольно большое помещение, тоже наполненное гробами; заглянув в те, какие только могла открыть, я пробралась, шагая по гробам, вслед за закристианом в другое помещение, еще больше перваго. Последния обиталища человеческия грудились здесь в невообразимом хаосе: их набросали как дрова, куда и как попало; гробы лежали на боках, торчали стоймя и вверх дном. Пробираться здесь было чрезвычайно трудно. В конце этого помещения у стены сидел словно в глубокой задумчивости мертвец со сложенными на коленях руками. Обрывки монашеской одежды виднелись на костях его, облипших изсохшим телом; с наклоненной головы ниспадала какая-то черная легкая материя, а смутно различимое лицо как бы еще хранило на себе сосредоточенное выражение.
Я подошла к нему вплотную; что-то блестело на безымянном пальце левой руке. Приблизив к ней свечку, я к удивлению своему заметила надетое на пальце гладкое золотое кольцо, которое при моем прикосновении легко передвинулось сверху на передний сустав и там задержалось засохшим телом...
Прежним путем мы выбрались в пустынный костел и ужаснулись, взглянув друг на друга: костюмы наши были вымазаны и пестрели чуть не всеми цветами радуги; руки и лица были сплошь покрыты пылью и грязью.
Закристиан провел нас в свое помещение, убранное скромно, но очень чисто, где вместе с женою захлопотал около нас, помогая мыться и чиститься. Было уже около девяти часов, а к девяти нам надо было еще поспеть на пароход, отходивший в знаменитое имение «Верки». Мы пробыли в подземелье более полутора часа!
Кое-как приведя себя в порядок, мы поспешно прошли через костел к запертым дверям; закристиан открыл их, и за ним оказалось с десяток коленопреклоненных людей. С каким удивлением они глядели на нас! Но мы торопились и, сев на первых попавшихся извозчиков, начали их гнать чуть не вскачь к пристани.
Пароход еще стоял там, но в ту минуту, когда мы стали спускаться по лестнице с берега на пристань, послышался гудок, сходни были сняты и пароход начал медленно уходить вниз по реке.
Пароход сделал заворот и полным ходом пошел вверх по течению Вилии. Берега ея очень живописны со своими желтыми обрывами, зелеными лугами и волнистыми холмами, покрытыми кудрявыми лесами.
После нескольких остановок мы наконец завидели высокую, покрытую красивым лесом гору; через какие-нибудь четверть часа мы уже выходили на берег.
«Верки» — знаменитое имение, принадлежавшее когда-то литовским князьям; с 1387 г. оно перешло к католическим епископам, от которых с 1780 г. стало переходить из рук в руки частных лиц. Название это в переводе означает «плач»; предание в объяснение этого страннаго названия существует следующее.
Несколько сот лет тому назад, именно в конце XIII века, на месте «Верок» рос дремучий дубовый лес, и князь Витень любил охотиться в этих местах. Однажды во время охоты Витень услыхал на этой горе плач ребенка и приказал узнать, в чем дело; ему принесли мальчика, найденнаго в орлином гнезде; князь взял его с собой и отдал на воспитание жрецам. Впоследствии этот ребенок сделался самым знаменитым изо всех криве-кривейто Литвы, и имя его — Лездейко — прогремело далеко за пределами края; место же, где его нашли, получило название «Верки».
Очень любил это имение император Александр I и в бытность свою в Вильне часто ездил туда верхом в сопровождении графа Ожаровскаго, служившаго ему переводчиком при переговорах с населением.
Дорога подымалась в гору; кругом раскидывался чудесный дубовый парк, перемешанный с березою и вязом; хвойнаго леса там очень мало. На самой вершине горы стоит большой красивый дворец владельцев имения, от котораго во все стороны разбегаются прихотливо изогнутыя аллеи. Парк поддерживается в порядке, очень густой и тенистый, но особаго впечатления не производит; одни дубы останавливают на себе внимание. Попадались и особо редкие экземпляры, видевшие несомненно не только императора Александра, но и польских королей, бывавших в тех местах.
Мы гуляли довольно долго, пока наконец совершенно не надвинулась ночь; в темноте спустились мы по глубокому лесистому оврагу и сели на пароход. Кругом было темно и тихо, небо вызвездило; кое-где на берегах ярко горели костры плотовщиков. Пароход шумел; «Верки», пережившия свою славу, медленно удалялись от нас...
ПРИМЕЧАНИЯ
1) У католиков есть обычай: обращаясь с мольбой к Пресвятой Деве об исцелении той или другой болезни, они жертвуют изображение больной части тела.
ГЕОРГИЙ МЕТЕЛЬСКИЙ
(1911–1996)
Русский писатель и поэт. Окончил школу в Стародубе, Брянская область, Липецкий горно-металлургический техникум и Московский институт инженеров железнодорожного транспорта, по окончании которого поступил в аспирантуру. Во время Великой Отечественной войны, в эвакуации в Томске был сотрудником городской и областной газетах. Работал в «Комсомольской правде». Одновременно защитил кандидатскую диссертацию. В 1944 году переехал в Вильнюс. Сотрудничал в газете «Советская Литва». С 1955 года – член Союза писателей СССР. В 1959—1965 годах состоял членом Правления Союза писателей Литовской ССР. Автор многих книг о наших современниках, а также исторических повестей о Т. Шевченко, А. Мицкевиче, П. Смидовиче (две последние вышли в серии «Пламенные революционеры». Издал сборники стихотворений «Солнечная ночь» (1979), сборники повестей и рассказов «Листья дуба» (1974), «Один шаг» (1964), «В трёхстах километрах от жизни» (1966) и других, всего более сорока книг. Некоторые произведения переводились на литовский, венгерский, украинский, чешский и другие языки. Похоронен на Евфросиньевском кладбище в Вильнюсе.
ДОЛЕНГО
Повесть о Сигизмунде Сераковском
Глава седьмая
Михаил Николаевич Муравьев был удивлен и даже встревожен, когда к нему домой на Литейный проспект прискакал фельдъегерь и вручил приглашение немедленно явиться во дворец к государю.
Всю дорогу от министерства государственных имуществ, где он жил, занимая квартиру, пока не отделают собственный дом, всю дорогу от министерства и до дворца Муравьев думал, зачем он понадобился императору, который последнее время к нему явно не благоволил. Несколько месяцев назад государь довольно грубо отстранил его от министерской должности, высказав свое неудовольствие его деятельностью на столь высоком посту. Муравьеву это, естественно, показалось обидным: он искренне считал, что Россия обязана ему многим. В самом деле, как человек, умеющий быстро расправляться с крамолой, он оставил о себе долгую память в Гродненской и Минской губерниях, где занимал должности губернаторов. На таком же посту в Курске он проявил немалое рвение, взымая с крестьян недоимки. С этой же стороны он отличился и как директор департамента податей и сборов.
В 1857 году Муравьев по милости государя стал министром государственных имуществ.
И все-таки государь не благоволил к Муравьеву.
Последний раз они виделись несколько дней назад, семнадцатого апреля, в день тезоименитства императора. Выходя после молебна из церкви, все говорили о нашумевшем динабургском происшествии, всколыхнувшем умы: шайка польского графа Плятера разграбила под Динабургом воинский транспорт с оружием. Правда, Плятера скоро схватили, но все равно случай был беспрецедентный, и его обсуждали не только в военных кругах.
Государь тоже разговаривал об этом деле, и поравнявшись с Муравьевым, спросил его мимоходом:
- А что вы скажете о Динабурге?
- Боюсь, ваше величество, что случай может повториться в любом месте западных губерний, особенно в Ковенской.
Александр поморщился.
- Я послал туда полк и надеюсь, что все будет прекрасно.
- Дай бог. - Муравьев посмотрел на императора. - Более тридцати лет я знаю этот край и хочу напомнить вашему величеству, что те фамилии, которые замешаны в динабургском деле, участвовали и в мятеже в тридцать первом. Польша в бреду, ей нужно пустить кровь!
...Муравьев вошел в кабинет государя строевым шагом, но это, кажется, не понравилось Александру, и в ответ на приветствие "Здравия желаю, ваше императорское величество!" он вяло и, как показалось Муравьеву, брезгливо махнул рукой в сторону кресла.
"Боже мой, какая все-таки образина!" - прошептал император, оглядывая Муравьева.
Михаил Николаевич действительно не отличался красотой. Он был коротконог, сутул, с массивными плечами, на которых прочно сидела лишенная шеи голова с одутловатым, курносым лицом. В Петербурге долгое время ходила такая шутка: закройте мундир на карточке Ермолова - выйдет лев; сделайте то же на карточке Муравьева - получится бульдог. В нем, и верно, было что-то от бульдога, и не только во внешности, но и в той мертвой хватке, которой обладал этот человек. Несмотря на тучность, Муравьев передвигался довольно легко, быстрыми, мелкими шажками.
- Я хотел бы узнать, Муравьев, - спросил царь, - каких поляков вы считаете наименее опасными?
- Тех, которые повешены, ваше императорское величество, - ответил Муравьев, не задумываясь.
Император усмехнулся:
- Что ж, может быть, вы и правы.
И он стал громко, отчетливо выговаривая каждое слово, рассказывать, что после недавних угроз Англии и Франции в адрес России, положение в Царстве Польском и северо-западных губерниях стало особенно опасным. Поляки наглеют с каждым днем, рассчитывая на помощь наших недругов извне, и, что самое неприятное, эта помощь вполне реальна. Генерал Назимов в Вильно, при всем уважении к нему императора, слишком добр и великодушен для смутного времени, которое переживает Россия...
При этих словах императора бывшее до того каменным лицо Муравьева заметно оживилось; кажется, он стал догадываться, зачем его столь спешно вызвали во дворец.
- Исконно русский Северо-Западный край наш при управлении генерала Назимова ополячен, - сказал Муравьев, дождавшись, когда Александр закончит излагать свои мысли. - Все русское, православное в нем подавлено. Священник, встретив на улице ксендза, вынужден первым снимать перед ним шляпу...
Оставшись не у дел, Муравьев сильно тяготился своим вынужденным, затянувшимся бездельем. Недавняя поездка за границу на воды не успокоила, а лишь взвинтила нервы. Смотреть со стороны, как кучка мятежников, поправ стыд, топчет достоинство России, которая молча сносит оскорбления, - что может быть горше для такого человека, как он! Деятельная натура Муравьева требовала не отдыха, а ежедневного, ежечасного напряжения, работы, которой он никогда не чурался, полной отдачи сил. Но идеи, обдуманные на свободе, - как быстро и малой кровью уничтожить крамолу - принуждены были лежать под спудом, вместо того чтобы воплощаться в немедленные действия, приносить плоды, столь нужные России в эти трудные для нее дни.
- Да, Владимир Иванович Назимов огорчил меня, - сказал Александр, - и как это ни прискорбно, нам придется искать ему замену. - Император помедлил и посмотрел в напряженное лицо Муравьева. - А посему я просил бы вас принять на себя управление Северо-Западным краем, включая командование войском, в нем расположенным, с тем чтобы прекратить мятеж и навести надлежащий порядок.
Муравьев низко наклонил голову.
- С моей стороны, - сказал он, - было бы бесчестно отказываться от исполнения возлагаемой на меня вашим императорским величеством обязанности. Всякий русский должен жертвовать собой для пользы отечеству... Единственное, о чем я прошу...
- О чем же, Муравьев? - перебил Александр.
- ...о полном доверии ко мне вашего величества. Я с радостью готов жертвовать собой для пользы и блага России, но вместе с тем нижайше прошу ваше величество, чтобы мае были дани все, - он подчеркнул голосом это короткое слово, - все средства к выполнению возложенной на меня обязанности.
Александр небрежно кивнул головой.
- В средствах, конечно, в пределах разумного, вы можете не стесняться...
- Благодарю вас, ваше величество.
Всю обратную дорогу Муравьев напевал себе под нос бравурный военный марш, запомнившийся еще с кампании двенадцатого года, в которой он принимал участие и даже был ранен на Бородинском поле. Вообще же Муравьев петь не умел и не любил и если уж что-нибудь напевал, то лишь находясь в состоянии крайнего возбуждения.
Так было и сейчас. Куда девалась апатия, на которую он жаловался последнее время? Он выглядел гораздо моложе своих шестидесяти семи лет, был энергичен, полон сил, а в его узеньких глазках светились решимость и самодовольство.
Дело, порученное Муравьеву, требовало тщательной, однако ж быстрой подготовки. Штат, состоявший при нынешнем виленском генерал-губернаторе, Муравьев решил обновить почти полностью, набрав его здесь, в Петербурге, исключительно из знакомых, разделяющих его взгляды людей. Согласие императора на это было получено, и Муравьев вызывал каждого к себе в кабинет, которым он пользовался еще в бытность министром государственных имуществ.
В приемной можно было увидеть отставных и находившихся на службе офицеров разных родов войск - они тоже хотели послужить отечеству под началом такого человека, как генерал-от-инфантерии Михаил Николаевич Муравьев. Обычно офицеры сидели тихо и важно, полные собственного достоинства. Военные помоложе, пониже чинами, а также штатские позволяли себе тихонько перешептываться в ожидании вызова в кабинет.
Сегодня прием начался, как обычно, в восемь часов утра: - у Муравьева было слишком мало времени, чтобы не дорожить каждой минутой. Сначала из боковой двери появился секретарь, молодой человек в штатском, и начал обход собравшихся.
- Ваш чин? Фамилия? С какой просьбой вы обращаетесь к его высокопревосходительству? - спрашивал он у каждого и быстро записывал ответы в тетрадку.
Через полчаса раскрылась большая белая дверь и показался Муравьев. Он внимательно оглядел залу и мелкими шажками приблизился к вставшим при его появлении просителям. Прием начался. Тех людей, которых Муравьев не знал в лицо, ему представлял секретарь: заглянув в тетрадь, он тихонько называл фамилию.
- Ваше прошение удовлетворено. - Муравьев милостиво протянул руку отставному генерал-лейтенанту Энгельгардту. - Вы назначаетесь ковенским губернатором вместо отозванного контр-адмирала Кригера... Мой брат просил за вас, - добавил он по-французски.
- Поздравляю, граф, государь, по моему предложению, утвердил вас в должности губернатора в Гродно.
Круглое строгое лицо флигель-адъютанта полковника Бобринского засияло от довольной улыбки.
- А вы чего пожаловали в Петербург? - Муравьев грубо обратился к представительному розовощекому человеку со Станиславскою лентою через плечо, действительному статскому советнику и камергеру Домейко.
- Осмелюсь просить ваше высокопревосходительство об отпуске за границу по причине опасного расстройства здоровья, - сказал Домейко, подобострастно улыбаясь Муравьеву.
- Вы нездоровы? У вас, очевидно, насморк? Это очень опасная болезнь. - По тихому голосу генерал-губернатора трудно было определить, насколько он взбешен.
- Доктора нашли у меня подагру, - пролепетал Домейко.
- В сей трудный для нашей родины час, - отчеканил Муравьев, губернскому предводителю дворянства надлежит не болеть и не пытаться улизнуть от ответственности, а находиться на месте! Немедленно возвращайтесь в Вильно!
- Слушаюсь, ваше высокопревосходительство, - растерянно пробормотал Домейко.
С двух часов дня новый виленский генерал-губернатор принимал министров. Он не шел к ним, а требовал их к себе, ссылаясь на волю государя и на собственную обремененность неотложными, государственной важности делами. Разговор начинался с того, что Муравьев знакомил министров со своей системой, которую он выработал, правда пока вчерне, для ликвидации мятежа и польской смуты.
С военным министром Милютиным сегодня обсуждался общий план операции и определялись части войск, которые надлежит дополнительно двинуть в северо-западные губернии, охваченные мятежом.
- Дмитрий Алексеевич, - сказал Муравьев как бы между прочим, - вам не кажется странным, что во главе многих мятежных шаек стоят воспитанники академий, несшие службу в Генеральном штабе?
- Это вполне естественно, Михаил Николаевич, - сухо ответил Милютин. - Для того чтобы руководить отрядом, нужны военные знания.
- Кстати, вы не знаете, где сейчас находится капитан Сераковский?
- Он получил высочайшее разрешение на отпуск и, насколько мне известно, уехал за границу.
- А я слыхал, что он в Вильно... Любопытно.
Не все должностные лица, с которыми беседовал Муравьев, оказывали необходимое почтение виленскому генерал-губернатору. Даже министр финансов скупился, когда Муравьев требовал денег, "как можно больше денег". Петербургский военный губернатор Суворов, которого Муравьев пытался изобличить в снисходительном отношении к осужденным уже полякам, позволил себе не согласиться с самой системой подавления мятежа, и дело дошло до скандала.
- Когда мы оба умрем, - граф Суворов резко поднялся с кресла, - и на том свете господь бог сделает распоряжение о помещении нас в одно место рай или ад, то я почту своим долгом просить о помещении меня туда, где не будет вашего высокопревосходительства. Хотя бы в ад, лишь бы не с вами!
- Можно подумать, что я вас приглашаю к себе на работу, - ответил Муравьев, пожимая плечами.
Он вообще почти никогда не выходил из себя, сносил обиды молча, подолгу, порой по нескольку лет ждал случая, когда можно будет отомстить обидчику.
В тот же день государь пригласил к себе Муравьева, чтобы передать ему записку, присланную на высочайшее имя уже бывшим виленским генерал-губернатором Назимовым.
- Владимир Иванович очень милый человек, - сказал Александр, давно знавший Назимова и расположенный к нему. - Я высоко ценю его труды по управлению краем и его стремление посеять семена любви между двумя родственными народами. Я высоко ценю те усилия, которые он употребил, чтобы образумить безумные попытки к восстанию, но, очевидно, настало время, когда одних добрых слов и увещеваний недостаточно. Прочтите эту записку, Муравьев.
Описав хаос в крае, Назимов настоятельно советовал с особым вниманием относиться к местному римско-католическому духовенству, ибо оно оказывает весьма сильное влияние на простолюдинов. "А посему, - писал Назимов, представителей духовенства, а особенно ксендзов, не надо озлоблять и вооружать противу правительства".
Никаких Чувств не появилось на бесстрастном, словно окаменевшем лице Муравьева. Он с минуту молчал, обдумывая прочитанное, после чего поднял на государя бесцветные, выгоревшие от времени глаза.
- Во всяком деле, ваше величество, самое трудное - это начало. Настоящая записка Владимира Ивановича явилась как нельзя более кстати: познакомившись с нею, я наконец понял, что мне, надо делать. - Он снова задумался, и некое подобие улыбки появилось на его лице. - Назимов развязал мне руки. Первое, что я предприму, приехав в Вильно, это расстреляю какого-нибудь ксендза.
Еще только светало, когда Сераковские сошли с поезда. Их никто не встречал. Зыгмунт не хотел давать телеграмму родственникам жены, как знать, не придется ли ему сразу же перейти на нелегальное положение. Вещей почти не было, только чемодан да старенький кожаный саквояж, с которым он так и не смог расстаться.
И снова Вильно показался Сераковскому необычным, по крайней мере не таким, как в прошлый приезд. Город был не столько встревожен, сколько возбужден событиями. Ходили самые невероятные и противоречивые слухи вроде того, что французский маршал Мак-Магон с колонной волонтеров вступил на польскую землю: "Наполеоновский орел летит на помощь белому польскому орлу". Из рук в руки передавали предсказание ясновидящей немки на три года вперед: "От России, охваченной общим кровавым мятежом... отпадают все пограничные области, даже черкесы возвращают свое давнее достояние. Русский и австрийский императоры, прусский король спасаются бегством в Лондон. Польша в старых границах перестраивает карту Европы".
...Сераковскому повезло: в первый же по приезде час он у городского сада встретил Калиновского. На нем были шитая черными шнурками чемарка, барашковая шапка и длинные "повстанческие" сапоги.
- Какое счастье, что я тебя увидел! - воскликнул Кастусь. - У нас тут черт знает что творится! Я под следствием...
- Ты? - В голосе Сераковского прозвучало удивление.
- Я! По милости Гейштора. Сейчас вся власть у него. Приказы провинциального комитета отменены, на место старых начальников воеводств и поветов назначены новые. Делается ставка на помещика, а не на мужика.
- Я знаю об этом, Кастусь, и сегодня же буду у Гейштора.
Гейштор встретил Сераковского с двояким чувством. С одной стороны, перед ним был назначенный Варшавой воевода Литвы и Белоруссии, а с другой - человек, находящийся в подчинении у него, Гейштора, как у начальника Отдела управления делами Литвы. Внешне Гейштор был любезен, давая понять, что прошлые раздоры забыты, и они, Гейштор и Сераковский, могут легко договориться по любому вопросу.
- Вы спрашиваете, что с Калиновским? О, всего лишь небольшое недоразумение, пан Зыгмунт... Я уже подписал приказ о назначении его революционным комиссаром Гродненского воеводства.
Вы спрашиваете, пан Зыгмунт, разработан ли план восстания? Конечно! Но если хотите, мы его обсудим еще раз при вашем участии.
Работников Отдела Сераковский предложил собрать через два дня, как только приедут товарищи из Петербурга. Совещание должно было определить также дату отъезда Зыгмунта в леса, а до этого он мог свободно жить в Вильно: отпускное свидетельство и заграничный паспорт гарантировали ему безопасность.
Вызванные из Петербурга офицеры съезжались в гостиницу, где их ожидал Зыгмунт.
- Уволенный по личной просьбе штабс-капитан Михаил Гейденрейх! отрапортовал один из них.
- Штабс-капитан Юзеф Галензовский, преподаватель военной академии... впрочем, уже бывший, - тем же тоном доложил второй.
- Штабс-капитан Лясковский... тоже бывший.
- Генерального штаба капитан Людвиг Жверждовский, командированный из Москвы в Петербург с важными бумагами.
Сераковский наконец не выдержал и рассмеялся.
- Из Москвы в Петербург через Вильно? - спросил он.
- Так точно, пан воевода!
...Заседание Отдела совместно с прибывшими офицерами началось на полчаса позднее назначенного срока: ждали Сераковского.
- Прошу прощения, господа, - сказал, входя, Зыгмунт, - но я только что от губернатора, с которым обсуждал меры подавления мятежа. Между прочим его превосходительство уверен, что мятеж почти подавлен.
- Тем сильнее будет разочарование моего бывшего начальника, - заметил Жверждовский со смехом.
- Да, да, надо все сделать с максимальным эффектом, - поддержал Гейштор. - Пан воевода поможет зажечь фейерверк, который будет виден в Лондоне и Париже!
- Извините, пан Гейштор, но я собираюсь не зажигать фейерверк, а поднимать народное восстание, - возразил Сераковский.
- К этому все готово, - поспешно согласился Гейштор. - К морскому побережью Литвы подходят корабли с оружием...
- Даже корабли? - Сераковский подавил улыбку. - Насколько мне известно, в пути находится один пароход - "Уорд Джексон".
- Позвольте говорить мне, как начальнику Отдела, пан Зыгмунт, Гейштор обиделся. - Суть не в числе кораблей, а в том, что и без них у нас запасено достаточно вооружения. Отряды в Ковенской губернии сформированы, они ждут только воеводу.
Отрадно слышать, пан Гейштор.
- Вопрос в том, куда воевода направит свои полки. Полагаю, что их путь должен лежать в Виленскую губернию, к нам.
- Думаю, что вы ошибаетесь, - возразил Сераковский. - Восстание надо как можно скорее перенести за пределы исторической Польши. Надо двигаться в Курляндию, всполошить ее и оттуда идти за Березину!.. Латыши, как известно, крайне не расположены к помещикам.
- Это же плохо, Зыгмунт! - сказал Францишек Далевский, редактор воззваний и хранитель печати Отдела. - Как и пан Гейштор, я считаю, что мы допускаем ошибку, опираясь на крестьян.
Его поддержал член Литовского отдела Александр Оскерко:
- Поймите, воевода, как показала практика, крестьяне не достойны свободы: получив ее, они начинают пьянствовать, бросают работу...
- Как видно, в тебе, Оскерко, крепко сидит этакий закоренелый помещик, - усмехнулся Жверждовский.
- Извини, Людвик, но я утверждаю это не как помещик, а как член губернского комитета по крестьянским делам.
- Того больше...
- Начальник Вильно прав, - поддержал Гейштор, - мы не можем опираться на крестьян, не можем отталкивать от себя помещиков, дворян, являющихся не только силой, но и живительной душой восстания!
- Какая чушь! - гневно воскликнул Сераковский.
Спор разгорался. Присутствовавшие на совещании офицеры поддержали Зыгмунта, но они не имели права голоса, и состоящие в Отделе местные помещики чувствовали себя хозяевами положения. Сераковский оказался в меньшинстве. Было решено, что он немедля выедет в район сбора повстанцев. Офицеры, за исключением Лясковского, останутся в Виленской губернии, где начнут формировать отряды.
Назавтра служивший у Далевских Леон, расторопный мужчина лет тридцати, из крестьян, купил на базаре двух лошадей и погрузил их в ночной поезд, следовавший в Ковно. Этим же поездом выехали и Сераковские с сестрой Аполонии Зузаной.
Они сошли на крохотной станции верстах в пятнадцати от Ковно. Было зябко, сыро, по раскисшему полю стелился туман, и день обещал быть под стать нарождающемуся хмурому утру. Ехавший в товарном вагоне Леон вывел лошадей и направился к одиноко стоявшему неподалеку хутору. Хозяин хутора был предупрежден заранее, он дал бричку, в которую Леон запряг лошадей, а сам сел за кучера. Застоявшиеся кони бежали резво, и через час Сераковские и Зузана подъехали к заезжему дому на окраине Ковно.
- У меня к вам просьба, Леон: сходите, пожалуйста, на рынок и продайте мое военное обмундирование. Мне оно больше не понадобится, сказал Сераковский, к этому времени уже успевший переодеться.
- Слушаюсь, пан воевода!
Офицер русской армии, Генерального штаба капитан Сигизмунд Сераковский перешел на нелегальное положение…