Взвились темно-сиреневой далью каменные своды, вжались в горизонт дула прохладных органных труб, повис над землей истекающий тяжестью белого золота алтарь. Острия окон смотрят внутрь, в себя, в черный тугой хрусталь ускользающей поверхности пола. Клубится в углах жемчужным ознобом тишина. По неосязаемой пустоте собора шагает, чуть пружиня на носках, крепкий краснолицый господин. Он спешит, погоняя себя взмахами полных гибких рук, ему жарко, и желтоватый парик сбился на одно ухо. В лиловом беззвучии собора его пальцы перебирают клавиши еще не родившихся звуков, выхватывая из пустоты и нанизывая на ключи гроздья нот. Он проходит мимо, как всегда, не задерживаясь, не прерываясь, не цепляясь к мелочам.
— Погодите, а как же Томас? Разве вы не там? Разве наш сахарный уютный Томас не лучше?
— О, да, несомненно, фрейлейн, несомненно лучше, но что делать, что делать…
Он учтиво улыбается, рассеянно глядя перед собой, потирает, прислушиваясь, белые мягкие кисти.
— Простите, премного благодарен, вы, кажется…
И вот он уже далеко, легко поднимается, чуть пружиня на носках башмаков, по исчезающим в вышине храмовым ступеням, а на черном полу собора розовой тенью разливается рассвет.