Пусть поменяет сердце
Было раннее утро. Слезилась в городских скверах газонная травка, обещая длинный жаркий день. Жильцы семиэтажного дома иммигрантов на Хамильтон авеню ещё спали. Только Нонна поднялась раньше обычного, чтобы, заглянув к спящему Женьке, поправить на нем одеяло, и, глотнув свою чашку кофе, скорей сесть за глину. Ночью ей привиделся образ любимой с детских лет поэтессы с длинным змеиным телом и безучастно брошенными на колени руками...
В этот час из окна этажом выше бесшумно выпал мужчина. Сетка за оконной рамой была изрублена, на полу валялся кухонный нож. Китаец лежал на газоне лицом ввверх, с тусклыми, цвета гашеной извести, глазами...
... Год был високосный. Начался он необычно, тревожно. В январе друг за другом, с промежутком в одну неделю, скончалась престарелая супружеская пара Потаповых с первого этажа. Рассказывали, что бывший майор Потапов встретил свою Эвелину, венгерскую еврейку, под Будапештом в партизанском отряде, и с тех пор они не разлучались...
А в феврале вдруг грянула эпидемия неизвестного вируса, и все надели маски. Теперь, спускаясь в вестибюль на "русский час" (так в доме называли время посиделок русскоязычных жителей), говорили в основном о прекращении авиаперелетов и растущем числе заражённых в мире. И, как бы спохватясь, что жизнь-то ведь продолжается, и, слава Богу, никто в доме пока не заразился, пытались вернуться к прежним разговорам и шуткам.
- Ну, как твой Аркадий? Как его ноги? - спрашивал кто-нибудь толстую и шумную Лилю Книжник с пятого этажа.
-Ему нравится болеть. Сегодня к ночи обещали снег, и он опять будет жаловаться, - отмахивалась она короткой ручкой в кольцах. - Вы видели еврея, чтобы сутками лежал на диване? Нет, вы не видели. Он один такой, и он достался мне, -удивлялась Лиля.
Все смеялись, и когда кто-то пытался утешить её фразой: "Ничего, скоро весна, - поправится", - вдруг встрепенувшись и вспомнив своё, в разговор встревал крепкий в плечах, беззубый и румяный Микола из Владимирской области (должно быть, он был Николай, но с чьей-то лёгкой руки все называли его Миколой).
Рассказывая о родном пристанционном посёлке, он говорил "Зябки" вместо Жабки:
И смеялся, колыхаясь плечами и грудью, и синевой глаз поверх маски.
-Ох, у нас вёснами зябы как начнут кричать, - какой уж тут сон!
Пришла весна. И, как обычно, прежде деревьев и кустов, свежо зазеленели газоны. И, хотя встречаясь в лифте и поспешно поправляя маски на лицах, люди сообщали друг другу о растущем числе жертв пандемии, жизнь продолжалась в суете обычных дел и забот.
А дела случались разные. Из опустевшей квартиры Потаповых требовалось поднять деревянный консоль в квартиру Фирузы, у Книжников вдруг начал стучать кондиционер... И все это мог сделать и поправить только электрик, слесарь и лифтёр в одном лице - Тони, сорокалетний красавец итальянского происхождения, особенно ценный тем, что понимал каждого с полуслова, на каком бы языке тот ни обратился к нему. В доме догадывались о его романе с менеджером, американкой Сарой Лэмпел, которая каждый раз с его появлением на пороге спешила повернуть ключ в дверях офиса. И только Нонна, живущая по соседству с Лорой Петренко, невольно знала о нём больше. Нередко по ночам в открытую дверь балкона она слышала его вкрадчивый шёпот и потом возню человеческих тел за перегородкой. Не дыша, она торопилась скорей закрыть балкон.
Микола к началу лета обзавёлся новыми зубами. Он надел шорты и, сверкая белыми икрами и, очевидно, воображая себя американцем, прохаживался вокруг дома. Начинались жаркие дни. Русские посиделки перенеслись как-то само собой внутрь двора, где в тени широких акаций стояли плетёные столы и стулья. А под окнами бывшей квартиры Потаповых появились две нарядные скамейки с посвящениями на спинках: "In memory of Evelina Potapov, "In memory of Aleksey Potapov." Такой подарок дому сделала их успешная дочь. И теперь, присаживаясь на них, люди говорили:
- А посидим-ка на потаповских лавочках....
И начинались воспоминания из прошлого.
-Теперь т а м цветёт шиповник, - говорил Микола, - значит, пойдёт окунь... и караси. Знаете, там у нас озеро, Долгое называется, да рядом с Шапками...
- Слушай, Микола, - беззлобно потешались за столом, передвигая шашки, - теперь тебе надо к дефектологу записаться...
Мимо "посиделок" пробегала к парковке Лора. Она была молода, ей было только сорок. Лора убирала дома и мечтала открыть свой клининговый бизнес...
Нонна Ерёмина тоже участия в посиделках не принимала. Единственная дочь её, выйдя замуж за американца и повторив природу матери, родила девочек-близняшек. Таким образом стальными гвоздями привинтила её к чужим берегам. Внучки выросли, не дают себя обнять, шарахаются, держат бабушку на расстоянии вытянутой руки: "Don't touch!" У каждой - личное пространство. Америка.
Сестра Нонны, близняшка Анна, два года назад умирая от рака, взяла с неё слово, что та позаботится о Женьке, единственном сыне её. И Нонна, помня обет свой и, тая ещё и эгоистическое желание иметь возле себя родную душу, всеми силами уже второй год пыталась переманить племянника в штаты.
От прошлого её спасала полимерная глина. Первые десять лет она прожила в семье дочери, воспитывая внучек по своему пониманию-разумению: говорила с ними по-русски, читала Пушкина и много лепила из цветной полимерки. Незаметно и сама пристрастилась к лепке-творчеству. Фантазии у бывшей тихвинский библиотекарши оказалось в избытке. Её словно прорвало. День за днём она украшала лепкой стеклянные вазы и настольные картины в рамках.
Взглянуть на новую вазу заглядывала соседка по этажу Фируза, башкирка с тихим и виноватым лицом. Химик по образованию, Фируза вырезала букеты из цветного мыла и сбывала их в маленький грошовый бутик на Мэдисон авеню. В девяностые годы муж её, Шабган, мелкий челночник, случайно попал в межклановую борьбу дюртюлинских банд, был изувечен, закончил душевной болезнью. Жизнь Фирузы с маленьким сыном превратилась в ад, и она, неожиданно выиграв грин-карту, бежала в штаты. Однако прошлое настигло её и здесь: сын не выходил из лечебницы и не хотел слышать о возвращении в забытую им страну. А ей бы вернуться, пока ещё жив тот, чья тень не отпускает её...
Иногда в бессонные ночи, подняв оконную раму в спальне, Нонна слышала кашель китайца этажом выше. Тот тоже не спал и курил на балконе марихуану. Странный был китаец. Ни с кем не общался. Молча подходил к парковке, открывал дверцу своей машины и, постояв в раздумьи, закрывал её. В ранние часы его можно было увидеть прохаживающимся вокруг дома с опущенной головой и заложенными за спину руками. Пока он не решился и не нырнул головой вниз...
Между тем, закончив школу, прилетел Женька, а через полгода разразилась эта эпидемия.
Женя Колчин, семнадцатилетний молодой человек, все ещё не решивший уехать ему или остаться в штатах, спит...
По натуре он интроверт, мыслитель, условно поделивший современность, заполненную интернетом, компьютерными играми и гаджетами, на "настоящее" и "чепушиное" от слова "чепуха". Мать и тётя Нонна видели в нём художника и, когда семья переехала в Петербург, отдали его в художественную школу. Потому выбор им графического дизайна оказался вполне логичен. Он понял, что кончиками пальцев можно улучшать мир...
Женя спит и видит себя в тихвинском дачном домике деда. За окном чёрная ночь. Но где-то за домом сияет луна. Женя знает это по фосфорически-белому квадрату на стволе старой сосны. Он выходит на веранду, что огибает дом. Свет движется и, отражаясь на соседних стволах, меняет форму. Лунное эхо, - говорит себе Женька, открыв глаза и жмурясь от счастья и яркого солнца. Он перенесёт его на свой проект, с которым готовится принять участие в конкурсе Петербургской академии художеств.
Ещё с четверть часа он лежит, занятый своим проектом. Дверь на балкон открыта, и Женька невольно слышит чужой разговор:
- What? Этот картожник опять спал здесь? - гневно вопрошает юный голос.
- Да с чего ты взяла? Чего ты? - сдавленно шепчет другой.
- Mom, зачем тебе этот swindler? Он хочет твои денги, только денги...
- Что ты выдумываешь, Катерина? - сердится голос постарше.
В воздухе гуляет сладковато-холодный запах маникюрного лака.
- Mom, - снова начинает молодой, - Роджер лучше... Пусть он old man, но он повезет тебя в круиз...
- Круиз? Ха! Он пропал, как только объявили эпидемию, - насмешливо отзывается другой.
Голоса удаляются в комнату и оттуда, набирая силу и возбуждение, переходят на английский.
Мать ругает дочь за скайуокинг.
Зной. Середина лета. Все сидят у кондиционеров или спят в ожидании вечера, когда жара немного спадёт и можно будет выйти на двор. Микола в эти дни нашёл в Женьке благодарного слушателя. Тот, уставясь в экран мобильника, с улыбкой кивает Миколе и одновременно решает свои дизайнерские ребусы, а Микола рассказывает: "А щуки у нас, знаешь, с полено..." И тут ему на голову падает первая крупная капля, и уже в следующую минуту и столы, и асфальт под ногами темнеют под ударами неожиданно подкравшегося дождя. И все пять человек, роняя шашки и прикрываясь газетами, вскрикивая и смеясь, кидаются в вестибюль, вваливаются в открытые двери лифта. Но на уровне второго этажа лифт, дёрнувшись, встаёт. Лиля нажимает на аварийные кнопки, сердится, стучит в дверь. Микола, оглядев всех и, словно проснувшись после сна, вдруг спрашивает:
- А что мы все тут делаем?
- Как что? - вскипает Лиля, - Тони ждём.
Наконец появляется Тони, исправляет лифт.
- Ох и дурачок этот Микола, - говорит Лиля, поддерживая прихрамывающего мужа. Они идут по коридору пятого этажа.
- А я понял, о чём он, - сердито сопит Аркадий.
- О чём? - вскипает снова Лиля, - ты уже тридцать лет здесь, а всё приехать не можешь...
- И не могу, - бормочет Аркадий, ложась и отворачиваясь к стене, - я старый советский абажур с тракторного...
- А сколько ты, товарищ инженер с тракторного, получал там? Здесь у тебя пенсия в три раза больше! - говорит Лиля. - И, знаешь, еврей родину в чемодане возит...
И ещё долго слышится за дверью квартиры её негодующий голос.
После обеда в поисках новых идей Женька спускается в библиотечный зал, что находится на первом этаже возле гостевого холла. Он долго роется в дизайнерских журналах, потом в секции русской литературы, составленной из личных библиотек жителей дома. Современные бестселлеры перемежаются с взлохмаченными томами классики и редкими брошюрами, датированными началом ещё двадцатого века. Женьке с детства нравится копаться в библиотеке и находить книги с дарственными надписями. На обороте обложки Чехова кто-то крупно, почти детским почерком написал: "Помни наши встречи на углу Халтурина и Зорге, Шура, 1960 г." Кто такая Шура? А, может, это он? Женя механически открывает тоненькую книжонку переводов венгерского поэта. Последние две строки его стихотворения кто-то заключил в рамочку: "Пусть поменяет сердце тот, кто родину меняет." Открыв зачитанного, ещё старопечатного издания Бунина, Женька замирает над знакомым стихом, похожим на частушку и написанном в углу обложки расплывчато-фиолетовым: "На улице Расстанной расстанусь я с тобой, Василеостровское, 1955 г." Интересно, а кто эти слова написал? Их, помнится, подвыпив, пел дед, переживший ленинградскую блокаду. Стало быть, улица Расстанная была на самом деле? И скорее всего, на Васильевском острове?
Женька клянётся в эту минуту, что обязательно найдёт её на карте старого города. Кстати, сегодня же, в интернете.
События в доме следовали одно за другим. На исходе лета вдруг пропал Микола. Полицейский допрашивал сына, жившего в Чикаго и лицом очень похожего на отца, а потом жену Миколы, Татьяну, опухшую от слёз, но никто ничего толком сказать не мог. Татьяна не говорила по-английски, но через переводчика сообщила, что накануне исчезновения Микола рассказал ей, будто во сне ехал куда-то на своей старой Ниве. И пропал.
Из полиции сообщили, что видеокамера зафиксировала его выходящим на Милуоки авеню с рюкзаком и спиннингом за спиной. Но найти его пока не удавалось.
С вечера молнии полыхали где-то за чертой города, над озером. Жители нижних этажей слышали, как колотили и трясли входную дверь.
- Wake up, people, the country is darkening! - кричал и бился сбежавший из лечебницы сын Фирузы, Марсель...
А в полночь сон людей взорвал резкий металлический звон. Он лился беспрерывно, сверлил мозг, вымывая остатки сна. Одновременно пропал свет, и дом на какое-то время погрузился в полную тьму, где мелькали тени разбуженных людей.
Женька, держа перед собой сотовый и слабо освещая путь, пошёл по длинным коридорам, вышел на лестничную площадку и спустился вниз. Где-то у входа слышались голоса пожарных и полицейских. Он открыл дверь библиотеки и шагнул к стеллажам. И в эту минуту сбоку вспыхнул такой же голубоватый лучик. Он был в библиотеке не один.
Пока пожарные с фонариками копались в электрощитках, по лестнице вверх неслись доктора неотложки. За дверью одной из квартир на пятом этаже, задыхаясь, хватался за грудь Аркадий Книжник.
- Mom, help me! The blacks are coming! - жаловался и рыдал мужской голос в квартире Фирузы.
Этажом выше кто-то невидимый в темноте топтался и нетерпеливо постукивал в дверь соседней с Нонной квартиры...
Утром объявили, что причиной ночного сигнала скорее всего стал заряд молнии. Но кто-то ещё обнаружил на подлокотнике кресла горстку пепла. Все в доме стали гадать, и только Нонна знала, кто мог оставить этот пепел.
-Hi! - сказал знакомый Женьке девичий голос. Из черноты библиотеки на него смотрело юное симпатичное лицо с загнутыми кверху уголками губ и освещённое снизу голубоватым светом мобильника. А-а, это та особа, что любит бегать по крышам! В Петербурге их тоже хватает. Женьке вспомнилось, как перед самым его отъездом сообщили в новостях о гибели девочки-руфера.
- What are you doing here? - спросил Женька.
- Я смотрю magazines, - отвечала Кэт, переходя на русский, очевидно, распознав его акцент, - я интересуюсь сэлфи...
И, потыкав тоненьким пальчиком в свой сотовый, она протянула его Женьке. Он листал альбом, где мелькали снимки Кэт на крышах высоток. На одном из них она откинулась на чугунные перила Тучкова моста. Женька узнал за спиной её купола Благовещенской церкви.
- Ты была в Питере?
- О, да! - кивнула она, - прошлое лето я и мой папа ездили в Россию.
Внезапно Женька обратил внимание на неженскую выпуклость её мышц на предплечьях.
- Ты спортсменка?
- О, да! - сказала Кэт, - я хочу сильный тело! Хочу здесь кубики! - приподняв маечку, она показала на смуглый живот и засмеялась.
В ответ Женька усмехнулся и пожал плечами. Эта открытость юной соседки смущала и нравилась ему.
Укол звонка разбудил Нонну, уснувшую в кресле с телефоном в руке. "Тётя Нонна, не волнуйтесь, я уехал в Чикаго с Кэт," - сообщал Женька. Сердце её тревожно дёрнулось: последние дни город был охвачен уличными расовыми боями, свирепствовала эпидемия...
Между тем, миновав мелкие локальные дороги, они выехали на чикагское шоссе. Белоснежная ауди с открытым верхом бесшумно летела по хайвэю навстречу распахнувшемуся после грозовой ночи небу. Впереди в розоватой дымке уже вставали башни Даунтауна. Левая рука Кэт уютно лежала на руле, а в правой она держала пластиковый бокал с кофе и, часто отхлёбывая, рассказывала:
- Мы приехали из Кийва, когда мне было девять. Через год папа дычнул нас. У него другая женщина. Но я с ним друзья. Он купил мне это!
Довольная, она победно рассмеялась и хлопнула по рулю своей маленькой твёрдой ручкой...
Машина приближалась к набережной канала по прямым улицам, заставленным сплошными небоскрёбами из стекла и бетона. Женька и прежде бывал здесь, и каждый раз, особенно по вечерам, его охватывало ощущение, что он оказался на дне гигантского чёрного колодца, стены которого облепили бесчисленные светлячки.
- Там крэйзи дизайн! - восклицала Кэт, указывая вперёд. Ловко лавируя между машинами, она выехала из узких ущелий улиц на расступившуюся площадь с готической высоткой в центре. Напротив стояли по пояс в воде две круглые башни. Возле них покачивались белые яхты и экскурсионные катера. "Как на Грибоедова", - подумалось вдруг Женьке. Слева тянулись мосты один за другим, а где-то справа над головой грохотало надземное метро. Наконец, Кэт тормознула у моста с башенками и красными перилами в форме крутой волны.
- Я хочу сэлфи оттуда на мост Ла Салль, - сказала Кэт, показывая на крышу приземистого девятиэтажного здания с архитектурными излишествами прошлых веков. Осколок старого Чикаго выдавался вперёд из толпы каменных гигантов.
- Let’s go! - позвала Кэт, входя в боковую дверь, и, открыв ещё одну, стала подниматься по узкой металлической лестнице. Женька следовал за ней.
Тест на смертельный вирус оказался положительным. Лиле Книжник чудом удалось уговорить главного доктора госпиталя Лэйк-каунти. Ей дали пять минут.
В жёстком маскировочном халате она приблизилась к одиноко белеющей у стены койке. Аркадий, неузнаваемо желтый, в пластиковых трубочках и пузырьках, открыл глаза, увидел жену:
- Лиль, ты вазу-то увези на Павловское, - шепчет он, - прикопай там... рядом с мамой, слышь?
- Ну, что ты, любый мой, - говорит она, и рыдания сотрясают ее полное тело, - мы вместе повезём эту вазу...
Но тут же, поняв, что сказала нелепость, она стонет, уткнувшись в плечо мужа.
- Я кадиш закажу, любый, - шепчет она ему на ухо.
- Не надо, - морщится Аркадий.
Минуту оба молчат.
- Помнишь, Лиль, варенье... из белой черешни... и я… - ему трудно говорить.
Она много раз слышала это и спешит помочь ему:
- ... и ты стал захаживать на чай, помню, любый, - Лиля кивает ему, не чувствуя, как тяжелеет от слез её маска. И, сгорбясь, все кивает и кивает ему.
Наконец из чердачного люка они выбрались на крышу, почти плоскую, ничем не примечательную, кроме двух прожекторных установок и чуть заметной по периметру бетонной ограды.
Кэт показала рукой на озеро. В просветах между каменными стенами, синея, вскипал Мичиган. А внизу, у подножия небоскрёбов, шла обычная человекомуравейная жизнь, торопились люди, текли потоки машин. Но что-то вдруг нарушило это движение. По пешеходному тротуару, всколыхнув плывущую толпу, с мешками в руках, оглядываясь и крича, пронеслись чернокожие подростки на велосипедах и скейтбордах. Следом промчались полицейские на мотоциклах.
- А-а, чёрные робят магазины на Mag Mile, - равнодушно махнула рукой Кэт. Она села спиной к бетонной ограде и, откинув голову, стала снимать себя.
Женьке вдруг сделалось откровенно скучно. "Чепушиное" дело, - думал он и ждал, всматриваясь в изломанные архитектурой углы света и теней на стенах высоток, что поднимались друг за другом от самого побережья.
Наконец, он оглянулся на Кэт и замер. Крыша была пуста. Над ним горела все та же синева, но он был один. Женька вдруг почувствовал страшную слабость в ногах и сел. Надо было что-то делать, куда-то бежать...
Потом он никогда не мог вспомнить те пять минут, что спускался вниз. Они просто выпали из его сознания и памяти.
Жизнь шевельнулась в нём лишь с той секунды, когда он из черноты небытия снова вывалился на яркий свет солнца и зелень газона с низкой оградой. Уже в следующую секунду он увидел Кэт. Она стояла за оградой и смеялась.
- I’m sory! - говорила она, сложив руки лодочкой и продолжая озорно улыбаться.
- Жесть! - сказал ей Женька. - Good job!
Он салютнул сжатым кулаком вверх и, резко отвернувшись, пошёл в сторону моста.
Потом, из разговора с тётей Нонной, Женька совершенно случайно узнает, что в чикагском доме на мансардном этаже отец Кэт снимал комнату. Она научилась проникать в жилище его, используя, очевидно, свой руферский опыт и архитектурные выступы, коими богат был фасад старого здания.
Женька шёл по пешеходной части моста Ла Салль. Кто-то воткнул в переплеты перил сгоревший американский флаг, и теперь он висел над водой точно сплошной кусок пепла. Солнце заваливалось за высотки, большая часть которых погружалась в тень, снова напоминая Женьке колодец. Свежело. Он был один на дне чужого остывающего города.
И вдруг он увидел Миколу. Тот стоял в знакомой сине-оранжевой толстовке, прислонясь к перилам моста и растерянно поглядывая по сторонам. Узнав Женьку, Микола шагнул к нему, ткнулся лицом в женькино плечо и задрожал, заплакал по-стариковски.
Вечерний туман срезал верхушки города. Где-то в поднебесных клочьях мигнула луна. Пригородная электричка "Metra" бежала вперёд. А город уходил назад, унося с собой своих изуродованных туманом каменных великанов, свои бесчисленные мосты с фигурами спящих на них людей, усиливающиеся к ночи на улицах запахи еды, и то жирно-золотистые, то едва освещённые углы, проспекты, подворотни. И Кэт, милую и жестокую. Все это теперь словно каменело и становилось прошлым для Женьки.
Они выбрали сидения на верхнем ярусе вагона. Микола долго копался в рюкзаке, где вперемешку с бумажными салфетками, носками и крючками мелькали скомканные долларовые купюры.
- Это я у Таньки взял, - подмигнул Микола Женьке, - я свою пенсию ей отдаю.
- Чем же вы в городе занимались, Микола? - спросил Женька, слизывая верх мороженого.
- Да так, - пожал тот плечами, - погулял себе, подумал...
Открыв банку пива, Микола хлебнул из неё и сказал:
- Знаешь, Евгений, ты, пока не женился здесь, уезжай. А то застрянешь тут, как все мы застряли... из-за детей.
- А чем вы питались все это время?
- Э-э! - Микола махнул рукой, - да здесь еды до хрена! И платить не надо. Выносят по вечерам из ресторанов, на столы ставят все горячее, в судках. И эти... бургеры. Правда тесто - так себе.
Прислонясь к плечу Женьки и, зевая, Микола попросил:
- Ты, когда надумаешь сюда, может в гости или как, привези мне хлеба, нашего, бородинского...
А Женька думал о своём. Мыслями он был уже по ту сторону океана. Да и пора было. И проект в голове почти готов.
Дом на Хамильтон авеню смотрит окнами на задний двор кафе и ресторанов, где вплотную друг к другу тянутся постройки начала прошлого века с узкими цветочными балкончиками, мусорными контейнерами, втиснутой между ними часовой башенкой и двухэтажными домиками амбарного склада, напоминающими декорации ковбойских фильмов.
Начало октября. В открытое окно лориной комнаты осень забрасывает волну холодного воздуха, но где-то совсем ещё близко лукавит и прячется лето.
Кэт не приехала на выходные. Бросила сообщение на мобильник, что на уик-энд уезжает с отцом на озеро Гурон.
Темнеет быстро - осенние сумерки скоротечны. Часы с подсветкой на башне показывают уже двенадцать, а Лора все всматривается в окно второго этажа напротив, где за столом под низко спущенной лампой угадываются головы и плечи людей, занятых покерной игрой...
Незаметно, подгоняемый мичиганским ветром, подошёл и день Благодарения.
Татьяна накануне заглянула в русский магазин, втиснутый в длинный ряд китайских и корейских лавочек на Гарден плазе. С трудом отыскала место для парковки. Как всегда в праздники, у прилавка толпились русские. Испытывая легкое головокружение от ароматов копченостей, Татьяна загрузила пакеты, прихватила газету "Reklama" для мужа...
Тот, как обычно, читает сначала вслух объявления о рыбном сезоне, сопровождая едкими замечаниями:
- Хм, поймают, поцелуют и отпустят! Рыбалка называется!
Татьяна режет сало, присыпая его чесночной пудрой.
- Краковская, - задумчиво говорит Микола, прикладываясь лицом к газете.
- Чего ты? - оборачивается Татьяна к мужу.
- Краковской пахнет!
- Да ну тебя!
- Сейчас там уже снег лежит, - продолжает Микола, шурша газетой, - Сашка Кузин уже наладил снаряжение своё...
- Какой Сашка?
- Сосед-то наш дачный, Кузин...
- Да рановато ещё, не промёрзла, наверное, речка, - отзывается Татьяна, подумав. Промороженные пельмени со стуком падают в кипящую кастрюлю...
Перед ужином Микола бежит вниз встречать внука, которого обычно привозит сын на праздники. В лифте он сталкивается с потрясённым взглядом пожилой американки Кимберли и отводит глаза, поняв, что забыл надеть маску. Та, ковыляя в свою квартиру на четвёртом этаже, размышляет:
- Должно быть, русские имеют традицию к дню Благодарения красить черным кончик носа?
- Странные какие... - говорит она себе, открывая дверь и вдыхая тяжелый аромат жареной индейки.
Долго светится окнами дом на Хамильтон авеню. Потом будут Ханука, католическое Рождество. Жизнь продолжит листать дни чужого календаря.
Из-за пандемии долго не было прямых авиарейсов. Пришлось заказать билеты на перекладные, с двумя пересадками в Европе. Улетел Женька.Две женщины, возвращаясь с аэропорта, заворачивают в ближайшую сербскую церковь, что прячется в зарослях Чарльз-парка. Машину обе не водят, а в русскую церковь автобус будет только на следующей неделе.Они тихо переступают порог маленького храма. Служба уже началась. Прихожане на скамейках, взрослые и дети, склонили головы, опустили свои славянские лица, слушая священника, который ведёт службу сначала на английском. И странно грубо под куполом православного храма звучат слова "forever and ever". Потом он переходит на сербский...В притворе вдоль расписанных стен стоят подсвечники, наполненные водой и мелкой галькой. И, кажется, не воск, а позолота мозаик капельками стекает в воду. Нонна ставит свечку и кланяется:
- Помоги, Господь, Женечке долететь живым-невредимым.
Рядом Фируза, зажигая свечку и холодея от близости чужого ей Бога, шепчет:
- Признаю Тебя, в разных обличьях признаю... Господь Всевышний, признай и ты меня здесь, с сыном...
Р.К. Ноябрь, 2020 г.