Передать по поколению

из цикла
РУССКИЕ ЖЕНЩИНЫ

Эти встречи случились на переломе эпох, в предперестроечные годы.
Нет больше таких женщин на Руси. И никогда уже не будет.
Пусть же память о них сохранится хотя бы в слове...

ПЕРЕДАТЬ ПО ПОКОЛЕНИЮ

Самое удивительное, что добрались мы до Рысёнкова! Целиной, утопая по пояс в снегу. Впереди, конечно, Анна Афанасьевна, как хозяйка тех мест и обладательница валенок. Я - в сапожках - за нею, по её следам. Но это всё равно что босиком, потому что не раз приходилось даже вытаскивать друг друга - столько было снегу. В другой раз порадовались бы: хорошему урожаю быть при таком обилии. Но тогда лишь пот стекал по спине, и хваталась моя провожатая за сердце и за поясницу.
Позже, через полгодика, когда пойдём мы этим же путём, но уже летней тропкой, она скажет, что промаялась после того путешествия неделю, даже за скотиной пришлось мужу ходить. Но тогда, в январе, ничто не могло Ржевскую остановить.

А заделье было такое. Гостили как-то у местных, у рослятинцев, ленинградцы из лаборатории народного творчества при консерватории, сфотографировали исполнительниц прежних песен в старинных нарядах. А теперь вот прислали фотокарточки. Никак не могла Анна Афанасьевна собраться разнести их по товаркам, а тут я подвернулась, которую надо проводить по нескольким адресам. И поскольку обходной зимний путь насчитывал от Афанькова до Рысёнкова километров пять, то решили мы рискнуть напрямки - через укутанное снегом поле.
Потом сидели в Рысёнкове, поджидая, когда высохнет наша одежда.
- А я уж поминала, что сулились карточки сделать, - радовалась старушка Крюкова, разглядывая своё изображение. - Только больно уж я морщевата получилась!
- Жизнь морщит, - отвечала Анна Афанасьевна.
- Дак ведь и смерть-то за крыльцей... Отплясали, отпели. По ветру вей, а по уму живи!.. Намедни вот только со свадьбы из Череповца вернулась - наплясалась вволю! Дак ведь только из-за колотого сахару и ездила.

Она достала из горки сладкую глыбу, расколола её ножом в ладони и высыпала на стол.
- Гореченького или студененького будете? А то дак есть и суп, и селёдка.
Мы отказались от всего, согласились на чай.
- Да и чай-то ныне не тот - что трухи сенной накладено, - оправдывалась хозяйка.
- А я пива не перевожу, - вставила Анна Афанасьевна.
- Дак дедко-то был, и я по бочке пива варила. А ноне кому?
- Дак приходи ко мне хоть по мел-то, дам для пирогов.
- Пришла бы, да дороги-то нет, - вздохнула Крюкова.
- Да, дорог-то пылко много, а ходить не по чему! Вон мы как! - Анна Афанасьевна посмеялась, глянув на нашу мокрую одежду на печи. - Как в бане упарились!
- Баня не театр, раз в год сходить можно, - хохотнула в ответ Крюкова.
- Приходи однако, - настойчиво повторила Анна Афанасьевна. - Поглядишь, как я полотенца выбираю.
- Ну? Ровно мати твоя не выбИрывала? Откуда ты-то научилась?
- А вот и решила для интересу - смогу ли?
Сказала Анна Афанасьевна об этом с достоинством.

Потом в Челищеве, куда мы завернули, разговор ненарочно пришёл к тому же. Разглядывали женщины фотокарточки, спрашивали:
- А кашемировки-то не прежние?
- У кого дак и прежние, - отвечала Анна Афанасьевна, гордая за землячек, которые сохранили старинные платки.
- У меня вон атласница таскается до сих пор, - робко вставил кто-то.
- А я всё выпорола... Девчонки росли после войны, им на платья и нашила.
- А у тебя, Анна, ровно прежняя одёжа-то? - обратили все взоры на мою провожатую. - Только полосочки не по-нашему пришитые!
- Ты с Ляменги, дак у ляменжух полосочки низко. А я юзенка, потому и повыше, - со знанием дела отвечала Анна Афанасьевна. - Я юбку эту только той зимой пошила. Ничего у меня девичьего не было, и от матери не было. А выступать надо. Вот мне одна баба и говорит: одевай мою юбку! Одела я, да только пела и всё думала, что все глядят на меня и знают, что я в чужой юбке... Пришла домой да скорей сбросила её и отнесла назад. Вот тогда себе и пошила новую.

- Ты тут у нас, паря, в Челищеве набасишь! - ощупывали гостью женщины. - И правда, ровно прежнее всё!
- Я теперь и полотенца выбираю по-старопрежнему, - похвалилась Анна Афанасьевна.
- По какую нужду? - не поняли её.
- Теперь любят в городе! Чего родным разошлю, чего пока в шкаф приберу. Ведь надо ранешнюю красоту-то берегчи и сохранять!
Кто вздохнул тогда по забытым радостям, кто взглянул недоуменно и снисходительно, а кто и просто не придал этому разговору значения. Половики домашние - ещё куда ни шло, но всё остальное, скатёрки, сарафаны самодельные - это уж не от большого ума...

Вот ещё одна женская судьба, в изложении самой Ржевской.
- Может, я в отца такая уродилась. Он ведь у нас всё-всё делал! Руки у него золотые, люди говорили. Вот и меня - никто ничему не учивал, а умею. Я ведь и дом этот вот своим рукам срубила! Да-да! Поверьте мне и моей душе, вот муж свидетель, даже он не мог, а я топором рубила. И не умела, а надо стало - дак попойду, посмотрю, как люди делают, как мужик другой рубит или чертит, или ещё что. Обязательно остановлюсь, поговорю, выспрошу, выгляжу. Только обвязку помогли мне делать, а так - одна себе, одна и бревно притащу, и положу, и причерчу, и вырублю. Да...

Перво я, ещё тринадцати годов, пошла в райисполком курьером. У нас тут прежде район был Рослятинский. Пошла, дак вот письма-ти промеж пальцам клала, какое в какую организацию - вот до чего грамотна была!.. Осень как-то телят каравулила колхозных. А весной боронить заставили. Потом позвали: иди торговать булочкам! Так вот с лотком по организациям и ходила, а лоток-то больше меня! Летом опять в колхозе поработала, а осенью стали меня звать на почту письмоносцем. Эта девочка, говорили, всё бегом, всё бегом, она справится. Несовершеннолетняя была, но приняли, годик прибавили. Метриков-то не нашли моих, значит, согласно акта и сделали. А мне в загсе и говорят: ой, девочка, у тебя и так-то годик маленькой, да ты ещё год - тебя все старухой и будут звать. Ну, говорю, скорей налоги перестанут высчитывать! А ведь мы и не знали раньше, что когда-то будет и пенсия, не знали тогда, до войны...
И вот дали мне отпуск да отправили в дом отдыха под Великий Устюг. Ехала я оттуда домой и не знала, что - война. Отцу в гостинец везла вина, ребятам конфет, себе тапочки купила. Вот тебе пожалуйста, приехала с чемоданчиком! В избе развал - маму опять в больницу положили... Я всё прибрала, примела, по воду сходила, самовар налила. А отец с ребятишкам в усадьбе картошку рыхлили. Пришли. Сосед пришёл. Посидели. Ну, вот, Афонька, это сосед-то отцу, ты всё говорил - война будет. Вот она и война...

Взяли отца на фронт в сорок втором, он и не вернулся. Я осталась сама шестая! Самая старшая и шестая. Вот и приходилось всё делать. Мать-то всё в больнице, а ребятишкам штаны шить надо, да не из чего. Было у нас покрашено мотовьё синего да белого, вот и пошла я сама сновать, да навила, и всё сделала, и наткала. Уж я плясать да вот песни петь не горазда была, а на рукоделье вишь какая переимчивая - что мать делала, всё запомнила.
Мне ещё лет девять было, научилась я вязать на спицах. Чулок-от в магазине не было, да и денег-то не было. Вот мать и сказала: хочешь, дак вей себе клуб, да крути, да вяжи себе чулки! Чёрные да белые чулки с синим полосинам я себе и связала. Вот и носила. А потом и сгодилось умение, на всю жизнь.

Как в колхозе-то работала - и бригадиром, и кладовщиком, и конюхом! А мужика в доме нет, а налогов - целая тысяча, где их выплатить? Так вот всё и был у меня с собой клубок да крючок. Пашем, сядем отдыхать - я кружок и свяжу, лошади отдыхают - я ещё навяжу, за день-то у меня четыре кружка - вот уж какой квадрат! Мы весной-то, пока пахали да сеяли, я на стол салфетку связала. Уж не знаю теперь, велики ли деньги за это давали, а всё подмога была.
После колхоза-то меня дорожным мастером поставили. Дак и там я, пока иду двенадцать вёрст, один носок свяжу, обратно иду - второй готов. Мне кто трёшник даст, кто побольше. Уж крючок в пинжаке всегда воткнён был. Чуть весной солнышко начнёт пригревать, руки-то не зябнут, сижу да вяжу, сижу да вяжу. Вот мне и отдых, вот и денежки. Вот я годом эту тысячу и вырабатывала.
Другие говорят: ой, Анна, у меня и теперь твои кружева есть! Искусницей меня звали. Стоило раз поглядеть, уж я и перенимала узор. Талант, конечно, талантом, но и охота была. А у кого охоты нет на что, век того не научить ничему. Такое было поколение наше - надо было на хлеб зарабатывать. Нужда нас учила.

- Вот такая жизнь, - заключила Анна Афанасьевна. - Всё пережито, все маяты перемаяны. Описать бы - целая бы книга получилась. Я всё думала, где же люди, которые могут это сделать? А люди прямо на дом пришли, вот спасибо! Вот вы за меня и скажите всем, что как же оно будет вдаль продвигаться, народное искусство, если и мы, старые, от него откажемся? Так мы все перемрём скоро, никому ничего не передадим... Ладно ли это?
Дом у Ржевских - целый музей. На постели вязаное покрывало, на стене -  самодельные ковры, который вышит, который из овечьей шерсти. А в шкафу и в сундуке каких только скатертей и полотенец нет! Большую выставку организовать можно.

Возле низкого окошка - станок, за ним зимними вечерами и просиживает хозяйка.
- Кто осудит, а кто и рассудит, что не всегда чисто и культурно у меня. Всё тряпки да ниточки, всё шерсть да катушки... А не могу вот, чтобы что-то в бросок пошло! Ещё бы четыре руки в доме было - и всем бы работы нашла, не дала бы бездельничать! А так вот никакие пользы, никакие прока от меня на земле... Дай, думаю, то попробую, и это...  Ковёр вот задумала, на мешковине, а нитки - из свитеров старых. Как в журнале увижу рисунок - так и перейму. Эх, племянница вот приходила - поучи, тётя Нюра, поучи. Ей охота, она толковая. Вот я и говорю: учись, учись, учись! Меня, говорит, надо бы в школу, чтобы в школе учить этому. Дак ведь зарплату такую не выделать, нету такого закону. А то бы я бы молодяшек поучила!

«Да разве стал бы кто учиться?» - тайно думаю я, и вовсе не оттого, что не
верю в энергию и способности Анны Афанасьевны, а потому, что и впрямь доживает свой век это прекрасное ремесло. Половики, тряпки - трудно вообразить это в молодых руках, когда в магазинах столько красоты машинного производства. Есть немало других способов выразить свои творческие склонности, и деревенский ткацкий станок - это, по крайней мере, наивно. Но сказать об этих думах я хозяйке не смею: так искренне болит её душа...
На дворе у Ржевских - козлушки, на столе - разносолы. Нет, не только рукодельем занята Анна Афанасьевна, не только о несбыточном мечтает. Она и в хозяйстве стремится всё иметь своё, как прежде. Другие, мол, плачут - того в магазине нет, другого. А нам дак и стыдно бы искать в магазине! Заведи скотину, и будет тебе и мясо, и молоко. Чтобы уж не стаканчиком мерить, чтобы достаток был - на то и деревня.

- Всё равно не станут молодые тут жить, - робко вставляет хозяин. - Ну-ко, скукотища такая! Вот прежде...
- Ах, - подхватывает Анна Афанасьевна, - вот так бы и послушала бы, как прежде с гармонью по деревням ходили! Даже бы и заревела - вот до чего жалко... Вроде и живут теперь люди лучше, в достатке, а веселья нет. Отчего так? А помнишь, Андрей...
- Ну, - готовно откликается муж, и за этим словом встаёт для них обоих так много.
- Тятя горячим ножом мёд в рамках режет, - задумчиво произносит хозяйка, -  окошки открыты, на улице темно... А с поля, слышно, девки с песнями идут. Гармонь весело играет, гармонист ломается. Неужели гармонисту девочки не нравятся?.. А другой на стукалке на осиновой как заколотит! А девицы и запоют ещё. Пастуха бабы бранят...
- Ты взяла бы чего, - перебивает жену хозяин. - Вон хоть заслонку!

Анна Афанасьевна, прихватив столовый нож, нашаркивает по печной заслонке и снова начинает частушку:
- Пастуха бабы бранят - худо тёлоньки доят.
Не бранитесь, бабоньки, в пастве мало травоньки!
- Успеваете писать-то? - обращается она ко мне. - Я неторопко буду говорить. Мне ведь чего охота? Чтобы оттуда-то люди оценили, чтобы сказали: дело, бабка, делаешь, и не стыдись, и не слушай, если кто насмехается.
- Ладно ты, пела, дак пой...
- Я и пою. Помнишь вон, как в Троицу из починков найдёт народу? Другая с парнем-то рассталась, у неё горе есть, дак она и запоёт, у неё поётся:
- По весёлому народу глазоньки раскинула.
Кого надо, на гуляночке того не видела...
А другие, бывает, уж женятся, а душа всё болит:
- Погляжу я по народу - мой-от милый мужиком!
Ах, по ретивому сердечку проведите ножиком!..

Вот так и расстались мы зимой с Анной Афанасьевной - светло и грустно.
А летом снова привела меня судьба в рослятинские края. Рады мы были друг другу, как давние знакомые. Показала мне хозяйка свои изделия, которые изготовила за снежные месяцы. Поговорили мы о лечебных свойствах трав - сушит их Ржевская и каждой знает применение. Вздыхала она, что задерживались у них с уборкой льна в совхозе, так и порывалась сходить в правление да присоветовать опыт, о котором то ли по радио слышала, то ли от людей. Одолевали их с мужем заботы по хозяйству: мечтали они привезти из лесу две повалившиеся осины, пока лист с них опадать не стал: то-то любо будет козочкам! Тут уж не полы мыть надо, извинялась Ржевская, другое подпирает: картошку убрать, да лук вот сохнет на полу - а уж потом половики настелем и в чистоте зимовать будем!

- Да! - воскликнула Анна Афанасьевна. - Я ведь чего похвастать думала. Нынче сама льну нарастила и намяла! Хочу всё с самого начала попробовать, чтобы от грядки, от поля - и до рубашки, всё бы самой! Одолею?
- Конечно! - искренне ответила я, не зная ещё, как отнестись к этому странному движению... назад. А впрочем, вреда от этого никому нет, значит, и осуждать не за что. Кто-нибудь счёл бы это за оригинальное хобби.
Показали мне Ржевские, как работали они прежде - и этим летом - молотилом.
- Эй, кошки, - пошутил хозяин, увидев их на печке, - вы там не спите, а пшеницу молотите!

И разглядела я в полумраке на печной спине сноп пшеницы, выращенной на огороде, и живописно свисавшие батманы нового лука, а за печкой - самоварную трубу, на которой в прошлый раз играла мастерица. И почему-то стало вдруг грустно-грустно...
А когда я уж собралась уходить, забывчивая хозяйка едва не подпрыгнула на месте:
- Да что это я ныне? Ведь я к девкам-то не свела!

И мы подхватились и поспешили на другой конец деревни.
Подняли с постелей племянниц Ржевской - Нину и Соню - и заставили их выложить на обозрение свои произведения.
Вот тут я и увидела новенькие полотенца. По концам их - где объёмной пряжей, где мулине - был выбран рисунок: полосочки и ромбики, цветочки и буковки.
- Пятеро девок до них росло, и никоторая не тянулась к рукоделию, а эти... вот! - счастливо улыбалась Анна Афанасьевна.
- Старшим-то не до того было! - вступилась мать. - Они со мной на свинарник ходили...

- И то правда, и другое - что и прежде не каждому давалось это ремесло! А Нина - та всю зиму ко мне выбегала. Видела, что тку, и всё ждала, как выбирать начну.
- Тут в школе старую свадьбу ставили, - похвалилась за дочку мать. - Нина носила свои полотенца для украшения!
- Понравилось девочкам?
Сестры лишь смущённо улыбались мне в ответ. Зато когда спросила их о чём-то профессиональном Анна Афанасьевна, откуда и смелость взялась!
- Вот так и запишите, что мы по поколенью передали! - торжественно произнесла Анна Афанасьевна. И лицо её в этот миг было лицом человека, исполнившего свой долг.

- Только вот думаю, что этого мало, - вздохнула Ржевская, уже провожая меня. - Они-то теперь умеют, а другие и не видывали в глаза, как эта красота творится. Вон в музее в Вологде стоит ткацкий станок - стоит и стоит мёртвый! А что бы оживить его, а? - У Анны Афанасьевны даже глаза загорелись. - Я бы там в музее и показывала всем желающим, как что делается! А Соню бы с Ниной рядом посадить - что и молодяшки могут. Как, а?
«А что?! - лихо подумала я. - Почему бы и не осуществить подобное? В зимние каникулы, например, когда и девочки-старшеклассницы свободны, и ребят в музее много будет...»
Анна Афанасьевна смотрела мне вслед с надеждой. А я уходила тем же полем, что и зимой, только вместо снега было оно укрыто живыми колосьями, готовыми отдать новый урожай.

Но - не случилось ничего из задуманного. Многое не случилось из того, что могло бы. Мысль нашу о станке, работающем в музее, никто не подхватил, а сами мы навязываться не посмели. Ковры да полотенца, сотворённые Ржевской, одобрила отборочная комиссия, но на областную выставку они не попали - для всех чудес места не хватило... Мучительно было мне сообщать в деревню об этом, но пришлось.
 
Через какое-то время Анна Афанасьевна сама заехала в Вологду за вещами. Полотенца подарила мне - вешать, как в прежние времена, в красный угол, если он у меня будет... Не могла сидеть без дела - и в чужом доме нашла, что починить. Вечером никак не согласилась лечь на чистое бельё - хотя я у неё ночевала по-царски! Она прикорнула на диванчике, как на вокзале, - одетая, ловящая каждый звук. Душа была у неё не на месте: дома осталась скотина да немощный муж.

А вот поди ж ты - больной-то оказалась она! Неожиданно появилась у меня опять - приехала в областную больницу на обследование. Мучила её жажда и хотелось пить только кислое, холодное... Что у нас врачи посоветуют? Навыписывали чего-то. Рентген сделали. Поезжай, бабка! Хотя совсем и не бабка она была... Ни крохи у меня не съела, а стакан, из которого пила из-под крана, прихватила с собой, чтобы выкинуть. От греха...

В рослятинские края я попала вновь через несколько месяцев. Шла в Рысёнково, мечтая о встрече.
А застала очумевшего от горя Андрея Ржевского, который сидел посреди избы и решал, как поступать с хозяйством: одному ему ничего не надо!
- Бывало, минуты не посидит летом... Всё клок сена несёт козе... А тут косил у кладбища... лежит, не встаёт...
Я кожей ощутила, как разом рухнуло всё прекрасное, что создавалось волшебными руками Анны Афанасьевны. Кому нужны теперь её тряпки, ниточки?
И не случится ли подобное однажды со всем нашим добром на всей нашей позабытой земле?