Я очнулась. Всё-таки. А думала, что умерла. Нет, это я сейчас думаю, а тогда я думать не могла, потому что выбыла из контекста. Выпала. Раздался оглушительный треск, и меня не стало. Или я была, но отключилось сознание. Сознание? А оно разве вернулось? Я и сейчас ничего не понимаю. Не осознаю. Наверное, отключилось чувствование. А сейчас оно вернулось. И ещё как вернулось, потому что ощущаю невообразимую боль. Да. Лучше не воображать. А как отключают воображение? Тоже треском? Но всё моё тело и так трещит по швам. Что-то новое. У меня есть швы? А осознавала себя цельной. Может быть, потому себя цельной не ощущаю, что о-сознание не вернулось. Вернулось только чувствование. Болезненное о-чувствование швов. Я открыла глаза. Что со мной? Где я? Кто я?
Сначала я увидела камень. Он лежал у моих ног. Он был тоже выдран из контекста. Это я поняла по его разодранным краям. Мне захотелось утешить боль его разодранных граней движением ласкового смычка. Но не могла пошевелиться. Тогда я попыталась оглядеть себя. Я стояла на подставке, перебинтованная заботливой рукой в тех частях моего тела, которые подчёркивали мою мягкую и волнующую женственность: грудь, талию, бёдра. Казалось, что кто-то пытался измерить мои параметры для очередного идиотского конкурса красоты. Мои символические почти 90-60-90 были созданы не для обозрения - для звучания. Но звучать я не могла. Ощущение боли поглотил неприятный дискомфорт беззащитной обнажённости, выставленной на всеобщее обозрение. В какой-то момент я даже почувствовала благодарность этим бинтам, хотя и подчёркивающим мои параметры, но всё-таки прикрывающим мою обнажённость. Хоть немного. Немного. Чуть-чуть. Но всё-таки. Захотелось облачиться в какое-либо звучащее одеяние, пусть бы и жалкое, но звучание, только бы не ощущать себя незащищено-обозреваемой. Но звучать я не могла. Я слышала только треск моих суставов, которые усилием бинтов держали меня в форме моих модельных параметров. Не смотрите на меня! Я для другого! Для слышания…
Отчаянно я сделала попытку оглянуться. Мне удалось только скосить глаза. Сначала вправо, затем влево. Я прислушалась. Кажется, никого не было. В первый момент это меня даже как-то обрадовало. Но во второй…
Где же ты, чья рука забинтовала мои параметры, разлетевшиеся на составные части, которые трещат сейчас по швам, о существовании которых я даже не подозревала? Что случилось со мной? И с этой каменной глыбой? А это была всё-таки глыба - не камень - вывороченная какой-то неведомой силой из контекста пока для меня неведомой конструкции. Я глядела на эту глыбу и пыталась разглядеть очертания начертанных на ней знаков. Знаков препинания? Поначалу мой взгляд спотыкался, «препинался» об эти линии, точки, запятые. Знаки препинания без текста? Этого быть не могло. От напряжения у меня кружилась голова, и я не могла соединить видимое в единую картину. Очень мешал вид разодранных граней глыбы, плачущей кровоточащим звучанием ниспадающих секунд и взлётов на септиму – интонациями барочного ламенто, которые символизируют возгласы страдания и боли. Как я была выразительна в этих взлётах и последующих секундных ниспаданиях, особенно выразительных на фоне выдержанного остинатного звука близлежащей струны! Сейчас близлежаще звучал камень. Или глыба, на которой чья-та рука увековечила начертания… Начертания чего? Я вся сжалась. Треск моих разрозненных частей зазвучал невыносимым органным осознанием. Что?! Ко мне вернулось осознание?! Или это всё ещё о-чувствование? Органным звучанием моих внутренних органов я о-чувственно о-сознавала вековую боль, выраженную не запятыми, точками и другими знаками препинания, а взлётами на септиму и последующими вздохами секунд, отражёнными линиями на камне. У моих ног лежал изувеченный хачкар*. Его израненные края усиливали воздействие увековеченного на нём символа страдания – креста, изображения которого не повторялись никогда. Страдание не знает повторений. Боль пронзает всегда с новой, неповторимо-непритупляемой силой. Интонации взлётов и падений моего ламенто не повторялись тоже. Вновь и вновь я находила новые краски звучаний, новые интонационные линии. Или эти линии находил ты, рука которого, смыкая мой внутренний мир с миром внешним, извлекала из моих параметров неповторимость чувств.
Хачкар. Извивы его неповторяемых начертаний впивались в мою органику. Когда-то чья-то рука вонзила остриё в его каменную стать, чтобы стать изваянием вековой боли. Извечно неповторимо-повторяемой. Камень мужественен. Силён. Он выдержит и боль от вонзаемого острия, и преходящность изменчиво-неприхотливого времени, и смещение параметры переламывающего пространства. Камень – это не знающий языковых, временных и пространственных преград носитель памяти. Исторически-судьбоносной…
Увековеченная боль его начертаний усиливалась треском моих частей. Когда-то я была цельная. Теперь на части распавшаяся. Трескуче-молчащая. Не вековая. Не памятная. Не хачкар.
Особенная мужественная природа камня привлекала моё внимание с того момента, как я себя помнила. Осознавала. Его выдержка и мужественность контрастировали с моими хрупкостью и податливостью, реагирующими на любое мало-мальски заметное движение воздуха. Контрапунктируя, камень давал мне ощущение стабильности времени и пространства. Приближал к ощущению Вечности.
Однажды, во время гастролей по Эстонии, я обратила внимание на огромные валуны, украшавшие природный ландшафт этой тихой страны, тонко вслушивающейся в природу неповторимой мягкости её поэзии. Валуны были покрыты мхом. Мох мягкой рукой выгравировал начертания тишины и нежности на могучей поверхности каменной груди. Это была ласка. Такой лаской мне хотелось бы сейчас коснуться лежащего у моих ног хачкара, чтобы утешить его боль. Коснуться его поглаживающим, успокаивающим звучанием. Но я трещала. А хачкар «органил» очередным страданием, обрушившимся на него в исполинский рост могучих органных труб. Под этим воплем отчаяния я сжалась ещё больше. Раздался оглушительный треск: казалось, что моя деревянная основа треснула звуком линейки, резко ударяемой о поверхность стола. Так в студиях звукозаписи записывали звучание выстрела, когда не было возможности записать выстрел реальный. Я выстрелила. Нереально. Сколько можно? Неповторяемо бесконечно?
Мои бинты намокли. Были ли это мои слёзы, или просочился клей, который ты нанес, склеивая мои части в предполагаемую мою вечность? Изувеченную вечность звучания. Ты верил в мою звучность. Вековую. Несмотря на мою хрупкость. Может быть, мне научиться мужественности? У тебя? У хачкара? Или это один и тот же ты? Не один – вас двое, но тот же. Вы едины. Хачкар и ты.
Так что же случилось? Почему я такая? Почему у моих ног выдранный из контекста хачкар? И где же ты, чьи бережные руки запаковали меня в веру в мою вечность?
Мне удалось оторвать взгляд от хачкара. Я огляделась настолько, насколько позволяла мне боль моих модельных «90-60-90» и… онемела. Впрочем, онемели эти самые на всеобщее обозрение выставленные модельные параметры, но сама я извлекла из себя слабый стон расстроенных струн. И это было странно: струны были не натянуты на мою стать, и они не болтались в расслабленном послеконцертном отдыхе. Их не было вообще. Во мне застонал шок от вида окружившего меня зрелища. В неструнном состоянии я всем своим нутром резонировала ужас открывшегося мне зрелища: я стояла в полуразрушенном храме, возле ног моей подставки, как будто служа постаментом моей скорби, «валялся» силой надругательного взрыва выдернутый из контекста человечности осквернённый хачкар. Тебя не было. Произошло что-то страшное. Но ты успел своей заботливой смычковой рукой сомкнуть мои останки в единую цельную веру в вечность моего звучания.
Хачкар! Я плачу! Но я ещё спою гимн о тебе!
О вас…
*Хачкар (дословно с армянского «крест-камень») — вид армянских архитектурных памятников и святынь, представляющий собой каменную стелу с резным изображением креста. Слово хачкар образовано из армянских корней «хач» — «крест», и «кар» — «камень».
В ноябре 2010 года искусство создания хачкаров с формулировкой «Символика и мастерство хачкаров, армянские каменные кресты» было внесено в репрезентативный список ЮНЕСКО по нематериальному культурному наследию человечества.