ТУМАННОСТЬ АНДРОМЕДЫ
… будто раскусил таблетку (… звук!), тут же хлопок…, - сработала мышеловка…, никакого желания вставать - идти в ванную, … глаз не открывал, мозг рисовал мышеловку, несчастного мыша, пространство ванной (как там в этих нейронах все устроено!?), новое изображение наслаивалось на прежнее, прежнее - Туманность Андромеды - исчезало, хотелось досмотреть, рассматривал только что, до хлопка…, - куда-то шел, почти крался, замедлил, задрал-опрокинул в стылую бездну шерстяное лицо, да, да - на моем лице была шерсть, и это не удивляло, наоборот, приятно было ощущать кончиками волосков слабый ток звездного ветра, чего, знаю точно, невозможно лицом голым, - быстро нашел ее, да и искать-то не пришлось - близко-близко, как выдох изо рта, невесомым, готовым вот-вот исчезнуть облачком светилась над самой макушкой березы, размером с воздушный шарик (сдувшийся), и если бы можно было взобраться на самую макушку и протянуть к ней руки, то она запросто поместилась бы в ладонях и ее можно было бы осторожно спустить на землю, внести в дом и показать другу-аптекману - вот же, не верил…, смотри невооруженным…!
Приятность проходила, волоски начинали покалывать подбородок, возвращая в волосатую реальность шерстяного одеяла. Разлепил глаза…, - освещенный снизу тусклой ржавчиной светильника возле своей кровати стоял друг-аптекман - хлебал из кружки (Рембранд! - возбудились нейроны), снаружи голосили собаки, две его породистые лайки: белошерстая сука Снежка и черно-белый, с волчьими кровями, кобель Верный. - Форточку захлопнул, - сказал в кружку, не поворачивая головы, аптекман, - а то спать не дадут, - глотнул еще и снова в кружку, - лис приходил, да не тот…! Поставил кружку на табуретку, стал снова укладываться на кровать, укутываться одеялом. Во всю стену ветвистая - от лосиных рогов к чучелу глухаря - тень. Щелчок выключателя светильника (звук таблетки!!!) - жилище снова взорвалась вселенской темнотой. Сетчатка на мгновение сохранила рисунок тени слабым негативом, досмотрел ее исчезновение. - Снежка потекла, - сказал из темноты аптекман, - Верного надо в город перевезти.
Года три назад мы принимали с ним первые у Снежки роды, она принесла тогда семь или восемь щенков. Тогда уже опустились сумерки, а аптекман, припав всем собою к земле, кричал куда-то под крыльцо - под сени: «Снежа, Снежа, иди ко мне хорошая, ну иди же ко мне…»! Снежка щенилась не в вольере, а почему-то под сенями, и, видимо, ошалев от первости, каждого нового щенка выносила в зубах и тут же норовила утащить обратно. Аптекман успевал отобрать и уносил очередного писклявца в дом, там укладывал на старую куртку-бушлат, кинутую на пол возле печи. Отобрал последнего и сказал не пускать за ним Снежку. Снежка все же проскользнула мимо меня в сени. Я и не пытался сильно удерживать, опасался как бы она обезумевшая не укусила, просто кинулся следом и уперся рукой в незакрытую плотно дверь. Снежка припала носом к оранжевому просвету и заскулила, как заплакала. Аптекман приоткрыл дверь, протиснулся вперед сначала коленом, потом всем собою наружу и отвел ее в вольер.
Слепые щенки ползали по куртке возле печки, гнусаво пищали, тыкались друг в друга (удивляло, как все они могли поместиться в Снежке), а мы с аптекманом с другого бока печи сидели за столом и чокались за их новую-вдруг жизнь и за день рождения Есенина, - именно 3 октября все это происходило, и такое совпадения тогда поразило.
Собаки понемногу успокаивались, аптекман ворочался, вдыхал и выдыхал вслух неразборчиво, - вдыхал, будто задавал мучительный себе вопрос, выдыхал, будто говорил - хрен да и с ним…! С вечера предупредил - ночью придет какой-то большой лисовин, старый лис пятилеток, сказал, как собаки залают, значит пришел, значит ищет приваду, которую он, аптекман, в этом году еще не ставил, ждет первого снега.
И я ждал таинственного лисовина, дремал, засыпал, просыпался, вслушивался, снова дремал-проваливался и ждал. Ждал, ждал, а увидел Туманность Андромеды… Да и лис пришел не тот…
Прошлую ночь коротал в Петушках. Днем вдруг отключили отопление в мастерской, то есть во всем здании, с улицы посвистели, подошел к окну, внизу двое причастных от «тепло-конторы», смеясь как заговорщики, прокричали «Мишань, до завтра точно не жди!», закурили и пошли дальше. Остыв от их смеха быстрее, чем растворился дым от их папиросос, подумал о возможной ночной геолокации, позвонил в Петушки и к ночи поехал в дом, в котором имеются две ванные комнаты, рядом с одной из них, на втором этаже, отдельная для меня комнатка, с «моим диванчиком» и «моими простынями», и две на весь большой дом мышеловки. Одна из них в ближней ванной и сработала прошлой ночью. Я бы и не стал подниматься вынимать мыша, хлопнула - да и бог с ней, но меня позвали из другой комнаты, стали умолять это сделать. Я прошел в ванную, включил свет, поднял мышеловку за мышиный хвостик и вышел оттуда, держа ее в вытянутой руке, - пространство, соседствующее с ванной и «моим углом», наполнилось оглушившим меня визгом, от которого, показалось, вздрогнула мышеловка и который (визг), затихая, сбежал по лестнице на первый этаж, оставив на полу перед лестницей перевернутый тапочек. Не стал спускаться следом, перевернул ногой тапочек, попытался его примерить, потом посмотрел на свою, сломанную стыком пола и стены, тень и подмигнул ей.
Форточка больше не хлопала, собаки тоже больше не лаяли. Вчера вечером, когда мы, как в прошлом, позапрошлом и поза-поза…, сидели с аптекманом за столом возле жаркой печи, он грозил таинственному лисовину, говорил в темноту окна: «Погоди, погоди…, пусть только снег выпадет»! Это означало, что лисовину осталось жить до первых своих следов на первом снегу. Гибельность лисовинного первого снега рисовала в памяти другой первый снег, первый снег и пластинку. Так же было предзимне холодно, первые белые крошки редкими пикселями скруживали с неба, мы закусывали на улице…, рядом со столом, на табуретке, на допотопном (складным чемоданчиком) проигрывателе крутилась допотопная пластинка, динамик, потрескивая и как бы шершаво, вполне разборчиво воспроизводил какую-то допотопную эстрадность. Все это аптекман раскопал в неистощимых закромах своего дома. Мы закусывали и слушали. Вдруг повалил настоящий первый снег, крупно и густо, - мохнатые хлопья падали прямо на крутящуюся пластинку и не таяли, игла постепенно двигалась к центру пластинки и расчищала ее от снега, это завораживало. А, еще спустя, тоже в каком-то поза-поза, только уже по теплу, был еще и топор..., топор в магнитофоне! Помню, что легли тогда поздно - вскочили рано, и тоже из какого-то пыльного угла была извлечена аптекманом старая полурабочая «Комета». Сдув с нее пыль, он сказал «щас!», долго рылся в коробке с бабинами, наконец вынул одну, сказал «вот она», установил «вот-ее» на «Комету», заправил ленту, включил, но «Комета» заскулила, как «заплакала» годами спустя неродившаяся еще Снежка. Аптекман, выключил «Комету», еще раз сказал «щас!», метнулся в сени, вернулся оттуда с топором и, не говоря ни слова, воткнул его прямо в нее, в «Комету» (со стороны показалось именно так), то есть прижал топорищем магнитофонную головку, снова включил… И, о чудо!, - топор торчмя из магнитофона, а из динамика первые аккорды «July Morning» Uriah Heep…!!! И за окнами тогда начиналось второе или третье утро молодого июня…
Вчера аптекман в тысячный раз, как в прошлом, позапрошлом и поза-поза, хлопал своей ладонью по большущему своему лбу и в тысячный раз говорил: «Уми-и-ище…. не хуже Толстого»! В тысячный раз я морщил улыбку. Правда, теперь за стеклами его очков вместо озорного огонька и «умища» тускнела растерянность старого Толстого. Дважды вчера отметил, как он неожиданно по-стариковски, точь-в-точь как пожилыми ногами, переступал порог своего дома.
Предложил мне вчера сфотографировать лисовина, сказал, как только собаки залают, я могу тихо пробраться на неотапливаемый верх и сквозь окно попробовать это сделать. И мы даже поднимались вчера на тот верх по холодной лестнице, стараясь не наступать в какие-то грязные чашки и миски, расставленные на ее ступеньках (пытался их запомнить, чтоб не громыхнуть ночью), и аптекман указывал сквозь оконце туда, где будет петлять под березами лисовин.
Подниматься еще раз по лестнице не пришлось. После форточки уже не уснул. Ватными клочьями повисали мысли о старом лисовине, о его нечаянной и подвешенной, как мышеловка за хвостик, жизни. Он мне мерещился. Мерещилось, будто крадется ночью по первому снегу к человечьему жилищу, оставляя за собой ровное многоточие осторожных следов, как останавливается и задирает в стылую высь свое звериное шерстяное лицо, старое по лисьим меркам и, наверное, морщинистое под шерстью, в которое уже не однажды близко-близко заглядывала смерть, он находит Туманность Андромеды и долго-долго всматривается в нее…, - смотри, неведомый мудрый лис, смотри своими внимательными звериными глазами, я охраню твою случайную жизнь, хотя бы в этом рассказе…, - и я вижу ее, выдох-туманность, близко-близко, кончики волосков возбуждает слабый ток звездного ветра, а другим, нейронным зрением вижу блик-огонек в темноте чужого курятника, - глаз свой тревожный зажег беспокойный петух…
Печь заметно остыла, холодок, как студень, начинал густеть над половицами, проникал под колючее одеяло. Подмывало встать, отыскать какой-нибудь аптекманский кофе, заварить и, прислонившись спиной к остаточному печному теплу, скоротать-додумать ночь до утра.
Печь в аптекманском доме громоздится почти посреди, дом же вовсе не пятистенок, а простой четырехстенный, и печь вместо стены отгораживает собою кухонное хозяйство от остального пространства. Раньше, когда друг-аптекман слыл в нашем городе «уважаемым человеком» - возглавлял единственную на то время городскую аптеку, из которой при первом удобном случае улетучивался на «совещание в район» - сбегал с ружьем в заклязьминские леса и носился там не хуже молодого лося на своих, больных теперь ногах (давно жалуется, последствия зимних лежек и прочего), я неоднократно бывал свидетелем забавных моноспектаклей, которые он иногда устраивал возле печи. То есть плясал в прямом смысле от печки. Бывало, когда к нему приходило настроение и, когда выпив и по-особенному развернувшись душой, он изображал перед немногочисленными счастливцами эпизоды из своей охотничьей жизни. Однажды он показывал охоту на глухаря, и это был настоящий моно-шедевр. Выглядело так: из-за одного угла печи появлялся внимательный и чуткий ко всему охотник, то есть в тот момент аптекман изображал самого себя (аптекмана-охотника), - охотник, поблескивая аптекманскими очками, чутко вслушивался в лес, нюхал весенний воздух, затем осторожно, стараясь не хрустеть весенним снегом, снова скрывался в чащу - уходил за угол печи…, из-за другого угла появлялся поблескивающий все теми же аптекманскими очками, дрожащий крыльями - токующий глухарь (аптекман вприсядку). Действие спектакля продолжалось - из-за одного угла печи осторожный охотник, то вскидывающий, то опускающий ружье, из-за другого растопыривший крылья, ослепший и обезумевший от переизбытка желания глухарь. Ближе к развязке «действующие лица» все чаще и чаще мелькали с разных сторон печи! Наконец весенний лес сотрясал выстрел, - охотник опускал ружье, вытягивался в струнку, сквозь стекла аптекманских очков два затаенно вопросительных зрачка «попал - не попал?!», тут же происходило перевоплощение и уже глухарь, будто не понимающий случившегося и по инерции лупящий крыльями по своим аптекманским бедрам, медленно заваливался набок, с бока медленно на спину, замирало сначала одно крыло, затем другое, последние вздрыги-судороги и он затихал окончательно. На полу, возле печи, лежал бездвижно директор аптеки города Костерёво, из-под его очков гаснущим стекленеющим взором смотрели два глухариных глаза, в глазах укор и смертная тоска...
Вчера перед сном вышли «до ветру» к березам, я, задрав свое голое человечье лицо, прямо над головой, в аккуратном просвете меж голых берез, сразу увидел Кассиопею, и уже за ветками додумал Андромеду с ее Туманностью сбоку, которую однажды мне удалось рассмотреть человечьим невооруженным...
- Врешь ты все, - сказал аптекман, - нет там ничего…! - застегнул штаны и поковылял в дом…
Не знаю, в котором часу откинул одеяло. Собаки совершенно затихали, наверное, спали. Аптекман тоже беззвучно спал в своем углу. Поискал на стуле телефон, не нашел, встал, всунул ноги в истоптанные, сырые и обрезанные до высоты галош аптекманские валенки и, будто со спящими щенками на ногах, вышел на улицу. Ноябрьские - сквозь березы - звезды мигали холодными пупырками, какими тут же покрылись мои голые из-под тельника ноги... На другом конце деревни разноголосо побрехивали чужие собаки. Видимо лис, который «не тот», завершал там свой обход. Крепко подморозило. Очередная ночь комкалась в прошлое.
Фонарик перестал светить еще с вечера. Телефон вынимать было лень. Дорога даже в темноте и наощупь вряд ли могла удивить камушком или выбоиной (за прошлые, позапрошлые и поза-поза… давно изучена). Морозец давил слезу, одну, другую…, не успевал смахнуть хэбэшной перчаткой - катились по щекам вниз, густели в щетине подбородка. Наверное, еще не было и шести, никаких признаков рассвета. За спиной Венера - яркая, как библейская звезда, впереди царь Ориона, чуть правее и выше детским ковшиком Плеяды. Непонятно было, за какой стороной горизонта пряталась теперь Туманность Андромеды, ее не было…, как не было по-прежнему и снега… Подмерзшая дорога иногда жестко отдавала в ступни, - ощущал ими сквозь подошвы поверхность повернувшейся за ночь планеты...
Я возвращался в город - к первым его трамваям...,
которых в нашем городе нет…
(2018-2020)