Проснулся я среди ночи внезапно от какого-то звука. Кроме меня в больничной палате лежало еще трое мужчин. Но никто из них не разбудил меня, на то была совсем другая причина. В палате было довольно темно, и вот теперь, приподнявшись над койкой, я заметил слабый свет, стремившийся из коридора сквозь приотворенную дверь. А в самом дверном проеме, - Господи, помилуй, - стояла она, Елена. Стояла и манила меня за собой. Глухая полночь, вокруг было тихо. Никто ничего не узнает, подумал я, и бодро вскочил с постели.
В свои двадцать пять я не был тем горячим и отчаянным рысаком, как можно было бы вдруг подумать. За всю эту короткую молодую пору у меня за плечами была лишь пара очень близких знакомств с женским полом, и вот Елена - была ярким тому примером.
Да и не стал бы я к ней подходить, с чего бы это? Лежал бы себе спокойно положенные десять дней, лечился от своего повышенного давления, мечтая поскорее убраться к себе домой в частный сельский домик. А вот нет же, смутили мужики по палате. Слабо, мол, с бабешкой сейчас познакомиться? Они тогда по больничному коридору парой ходили. Елена, да и Наташка эта..
И вот желая что-то доказать этим мужикам, а не самому себе, отправился я напрямую в ту палату, где они и лежали. Спросил, помнится, какой-то журнал для чтения, - надо же было изобразить какой-нибудь повод для столь отчаянного вторжения на чужую территорию. Зашел, спросил, журнала, как и следовало ожидать, никакого не оказалось. Однако, начало было положено и этим грех было не воспользоваться.
Наташка была примерно одних лет с моими и куда посимпатичнее Елены, но так уж вышло, что прошла она мимо моего сердца. Помню, что стояли мы тогда в коридоре у лестницы, и я рассказывал им обеим сказку Шарля Перро - Синяя Борода. Наташка проявляла нешуточное и видимо наигранное любопытство касательно того, чем же это Синяя Борода любил заниматься со своими женами. Спрашивала, а сама порой так как будто бы ненароком приоткрывала свое бедро из-под халата и показывала мне свою ногу. Налицо был явный признак сильной любовной атаки, и от него я почему-то решил воздержаться. Елена же была более спокойная, тихая, она больше стояла у окна и смотрела то на нас, то на улицу. Она была старше меня на целых шестнадцать лет и показалась мне с первого взгляда совершенно непривлекательной и даже, я бы сказал, некрасивой. Но как так случается, что некрасивая женщина порой входит в твою жизнь, в твое сердце и заполняет его собой до краев, и ты уже ни о чем другом не можешь думать, кроме как об этой женщине и видишь ее уже вовсе не некрасивой какой она была на самом деле, а уже совершенно другой, даже самой настоящей красавицей? Как же все это случается и как же я сам попался на все это?
И вот я стал ходить к ним в палату постоянно, по нескольку раз на день. Приходил, садился на стул и мы просто болтали. Иногда время от времени я исполнял просьбы некоторых пациенток, лежавших тут же, и измерял им давление, поскольку сам когда-то имел удовольствие получить среднее мед.образование.
Как сейчас помню, утро раннее, все в палате еще только подымаются с коек и принимаются за свои обычные дела, и я тут же со всеми, скорее спешу к умывальнику в очередь умываться и бриться. Потом наполнял поллитровую банку водой из-под крана и кипятил ее с помощью своего маленького кипятильника. Осторожно брал банку с кипятком дрожащими руками, и нес ее, обжигаясь, по больничному коридору прямиком в палату своих новых знакомиц - мы с ними уже заранее договаривались, что я стану по утрам их снабжать готовым кипятком, т.к они очень любили пить кофе. Мои соседи по палате откровенно смеялись, наблюдая за всеми этими моими приготовлениями. А кто-то и одобрял, в шутку нахваливая, вот мол какой молодец, так держать, и прочее.
- Есть такая профессия, понимаешь, мальчиков ублажать, - сказала мне как-то на лестнице Наташка. И тут же откровенно потянула меня на верхний этаж, где располагались по всей видимости подсобные помещения. Тогда я от нее вырвался, а она в свою очередь смертельно на меня обиделась. И эта ее нарочитая озлобленность проявляла себя все те дни, что мы общались с ней.
По своему обыкновению Елена обычно что-то всегда лежа читала, Наташка же больше сидела и болтала просто так. И вот почему-то даже для себя совсем незаметно стал я постепенно проникаться какой-то теплотой именно к Елене. В разговоре все больше старался обращаться именно к ней, чаще взглядывал на нее. Наташка все это аккуратно и точно подмечала и в один прекрасный день объявила таким своим обычным едким тоном:
- Радуйтесь! Завтра меня выписывают. Вот вам здесь будет свобода, вот уж без меня покуражитесь!
В тот, как она выражалась "последний день" она передала мне в палату свою тетрадку со стихами, - вероятно хотела успеть завлечь меня в свои сети хотя бы в самую последнюю минуту. Но к сожалению ее тетрадка с разными писаниями, в которые я не вникал совершенно, расписанная, как это обычно любят девушки разными цветами, не сыграла абсолютно никакой роли. Тетрадку я в скором времени отдал обратно владелице - дарить ее она как оказалось вовсе не собиралась мне, и стал прощаться. Наташка была до предела взвинчена, чем-то накручена, ее нервозность буквально выпирала из каждой ее щели. Потом через окно на первом этаже приемного отделения я видел, что ее буквально у больничных дверей подхватил на руки какой-то здоровый парень и потащил куда-то вдаль по аллее.
И вот мы остались одни с Еленой. Память мне изменяет. Сейчас в настоящее время я даже не могу наиболее точно припомнить каким было тогда ее лицо. Знаю лишь то, что она была очень некрасива. Нос ее был немного вздернут кверху, а щеки казались немного тусклыми и постоянно бледными. А вот волосы я отчего-то помню более ясно и четко. Они были средней длины, каштановые, их она обычно завязывала резинкой.
Носила она обычно легкий зеленый халат под пояс, и часто казалась немного больной. Да она и была больна: время от времени у нее случалось что-то вроде небольших приступов, когда лицо ее внезапно вдруг ни с того ни с сего перекашивалось, изменялось, и вся она сжималась в какой-то комок. А потом это как бы само так же вдруг проходило и она успокаивалась. Что это такое творилось с ней - я не знаю. Но помню, что было это очень нередко.
И вот мы остались с ней, Наташка к моему великому счастью покинула нас. В тот длинный день, представлявшийся мне бесконечным, я кажется ни на мгновение больше не отходил от Елены. Когда же она сказала, чтобы я пошел с ней в ванную комнату, чтобы по ее словам просто помочь ей с одеждой и мылом, да и подстраховать насчет этих ее приступов, - я немного испугался. Был обычный теплый летний денек. В коридоре у сестринского поста к тому времени было полно народу. И вот мы пошли вместе с Еленой в ванную комнату - ключ она уже успела заранее взять. Оказавшись внутри, она мгновенно захлопнула дверь за моей спиной и заперла ее на ключ.
- А это тоже на всякий случай, - сказала она, потом подошла к ванне, открыла кран и начала раздеваться.
При этом она продолжала как-то таинственно улыбаться и почти все время не сводила с меня волнительных глаз. Я же в свою очередь безотрывно смотрел на нее. Росту она была среднего, груди ее не отличались особым изяществом и попросту висели как груши. Живот тоже выделялся не очень красиво и притягательно. Но тем не менее я смотрел на нее. Потом Елена протянула мне кусок мыла и сказала, чтобы я помог ей потереть спину. Дескать, самой неудобно. И вот я стал водить куском мыла по ее спине и ниже спины, а она вдруг поворачивалась ко мне лицом, брала меня за руку и тянула меня к себе. я был одет и тогда, помнится, удержался от охватившего тогда порыва. Правда во мне больше всего сквозило напряжение, оно-то и удержало меня на месте. А Елена еще какое-то время тянула меня за руку к себе в ванную, а потом продолжила так же мыться, стоя, ничуть не смущаясь и не стыдясь. В ванной комнате было окно, выходившее во внутренний двор больницы. С этой стороны была отчетлива видна часть корпуса с окнами. Наверняка мы с ней были видны как на ладони отсюда, думал я, и это весьма меня настораживало. А потом, после ванны, уже довольно ближе к вечеру, мы стояли с Еленой у окна в коридоре у лестницы.
К тому времени возможно уже все неврологическое отделение знало, что я не живу в своей палате, а больше кручусь в чужой, женской. Но мне было уже все равно. Не обращал я и внимания на тех, кто проходил в это время по коридору и откровенно нас разглядывал. Ну, смотрите, если так вам хочется, и что дальше? Как будто их всех лично это касалось. Но я же не лез в их жизни, так и они пускай в свою очередь не лезут в мою. Елена стояла, облокотившись низом спины о подоконник. В какой-то момент я заметил, что она отчего-то вдруг загрустила и кажется, еще минута и она возьмет и заплачет.
- Что с тобой Почему ты грустишь?
- Наташи нет, теперь даже вроде как и поболтать будет не с кем.
- Да ты не переживай, ну что ты переживаешь?
Мое лицо как-то вдруг оказалось совсем близко от ее лица, а губы сами собой коснулись ее влажной от слез щеки - все-таки заплакала! Покрывая ее лицо осторожными, но чуткими поцелуями, я заметил, что Елена начинает мне отвечать тем же. Она как бы уже искала с закрытыми глазами мои губы. Когда же я касался ее ищущих губ, она порывисто и чуть ли не жадно впивалась в меня долгим поцелуем. Так продолжалось какое-то время, кто-то проходил мимо, но я ни на кого не смотрел. А потом вдруг Елена отстранилась, посмотрела мне прямо в глаза и тихо сказала, как будто слегка задыхаясь:
- Я хочу тебя. Прямо сейчас. Пошли.
Было очень страшно, но вместе с тем и сладко притягательно услышать такое сейчас от нее. Признаюсь, у меня на тот момент мгновенно разыгралось сильное сердцебиение, на которое я до времени решил не обращать внимания. Разум мой слегка помутился, я отдался на волю внезапно подхватившей и унесшей меня стремительной волне. Мы прошли с Еленой через все отделение до конца коридора. Там была лестница, ведущая на дополнительный этаж, где располагались по всей видимости какие-то подсобные помещения. Людей в коридоре под вечер было довольно много. В те времена больничные коридоры были полны койками с лежавшими на них больными - мест не хватало. Совсем как в старые военные годы. В коридорах как и в палатах всегда было душно и шумно, полно света. И вот мы оказались с ней на лестнице. Закрыв за собой дверь, мы очутились как бы в полной темноте. Я слышал как она волновалась, чем-то отчаянно шурша, вероятно пыталась развязать непослушными пальцами пояс халата. Мы поднялись еще на один темный пролет, а потом Елена присела, подняв над собой полы халата. Того, что было у ней под халатом я видеть в темноте не мог. Знал лишь только, что там было голое тело. И вот так, присев на корточки, мы попытались как-то с ней соединиться, слиться. Получалось довольно неловко и весьма затруднительно. Потом она встала, снова приподняв над собой халат нагнулась и быстро повернулась ко мне спиной. Тело ее было очень прохладным и мягким. Я чувствовал ее плоть каждой клеткой своего разгоряченного естества.
И вот теперь, когда она пришла ко мне ночью в палату, пришла как жена, как любовница - а мне было особенно лестно знать, что женщина сама проявляет подобное ко мне, - я ни минуты не медлил и пошел вслед за ней. Где мы могли на тот момент уединиться? Что еще могли позволить себе? Запершись в туалетной комнате, как безумные бросились друг к другу. Словно томимые жаждой потянулись к журчавшему вдали ручейку. Я целовал ее как только мог страстно и сильно. Она же вторила мне, лаская ответно с непередаваемой женственной нежностью. Под халатом у Елены ничего не было - она пришла ко мне предварительно раздевшись. И потому сейчас стояла предо мной в полутьме, озаренная светом дальнего фонаря. Я безотрывно смотрел на ее груди, целуя и играя с ними, как мог бы невинно играть ребенок с грудями своей родной матери, не чувствуя ни похоти, ни разжигающей страсти. Я касался ее как мог любовно, потому что в те минуты любил ее, искренне, по-настоящему просто и светло. Как только можно любить в двадцать пять лет, не испытывая ничего подобного до той поры.
- Смотри на меня, - горячо шептала она. - Смотри и запоминай, потом будет что вспомнить.
Губы мои нашли ее живот, его притягательную теплоту, а потом стали спускаться еще ниже и ниже. Коснувшись бережно пальцами ее сокровенного места, я как мог постарался подарить ей пленительное блаженство.
После того случая наша с ней близость стала постоянной и регулярной. С утра я как обычно кипятил воду и мы пили кофе. Потом Елена некоторое время читала свой роман "Раз и навсегда". Затем, отложив книгу в сторону, спокойно спрашивала у меня: - Ну, что, пойдем?
- А ты этого хочешь?
- Да, конечно.
- Тогда пошли.
Временами ее охватывал приступ прямо в коридоре, так что я едва успевал ухватить ее за мягкие плечи, и прижав к себе, успокаивал. Больные откровенно косились в нашу сторону и издевательски высказывались.
- Не видите что ли, девушке плохо! - бывало кричал я им в ответ.
- Девушке! - зло передразнивали они. Больше я к ним не оборачивался и мы уходили дальше.
Как-то однажды я попросил Елену подарить мне какую-то свою личную вещь, оставить материальную памятку о себе.
- А что я могу подарить? Ну, разве что ручку, - говорила она, призадумавшись. Ну, что же, я был согласен в те минуты даже и на ручку. Потом она все же решила подарить мне свою книгу, которую как раз дочитывала до конца. Книга была не ее, а одной ее знакомой.
- Скажу, что потеряла, - улыбнувшись произнесла она и протянула мне роман "Раз и навсегда" со своей личной подписью.
"На долгую, долгую память от Лены" - так она тогда подписала эту книгу. С тех пор прошло уже целых двенадцать лет, и эта книга так и лежит у меня в ящике письменного стола, так ни разу и не прочтенная мною.. Временами на меня находили мысли, что если я прочту эту книгу, то найду в ней что-то от самой Елены, какое-то далекое послание от нее. А может быть в этой книге таинственным образом укрепилась частица ее души, так с того времени оставшейся для меня закрытой навечно.. Ведь столько лет прошло, и я больше никогда и ничего не слышал от нее и не видел.
А еще она тогда же написала для меня записку, которую я хочу привести здесь для наглядности и уверения себя самого и читателя, что все написанное выше происходило когда-то на самом деле.
"Жить тебе долго и счастливо. Дай тебе Бог красивую, умную, добрую и заботливую жену. Пускай у тебя с ней будет много здоровых и крепких детишек. А так же, чтобы все у вас было и вы ни в чем не нуждались. Чтобы сердце твое никогда не огрубело и не зазналось, а оставалось таким же чувственным и добрым".
Но ничто не длится вечно, и вот в конце концов пришел такой день, когда нам пришлось с ней расстаться. Так получилось, что выписывали тогда меня и Елену в один и тот же день, почти одновременно. Помню, что перед выходом она облачилась в полупрозрачную белую блузку, и сравнительно долгое время провела тогда перед зеркалом, усиленно прихорашиваясь и приводя себя в должный порядок. Она уже заранее оповестила меня о том, что за ней приедет ее двадцатилетняя дочь. Мужа, по ее словам, у нее не было, так что приехать могла только дочь. И что у нас совсем немного времени остается. Она была как-то особенно нервозна в тот день. Собрав все свои вещи и перенеся их на диван в приемном отделении, мы отошли с ней в какой-то дальний коридор, нашли там пару стульев и уселись на них. Елена плакала, ничуть более не скрываясь. Я прижимал ее к себе, видя и чувствуя под блузкой ее мягкие груди. Она была самой настоящей девочкой в моих объятьях. И никакой разницы в возрасте уже не было между нами, никаких лишних, ненужных шестнадцати лет..
- У тебя ко мне какое-нибудь чувство осталось?
- Что ты подразумеваешь под чувством? - спросила она.
- Ну, не физическое влечение, а душевное.
- Есть, конечно же.
- Уж не влюбилась ли ты в меня?
- Я привыкла к тебе. Каждый день тебя видеть. Ты добрый. Есть такие, кто просто умеют лишь добрым притворяться. А ты такой как есть.
А потом она сказала: - Пойдем, надо еще кое-что успеть оставить на память", - и повела меня к ближайшей туалетной комнате. Без лишних разговоров она присела, спустив мои брюки и как бы осторожно и нежно коснулась моей плоти..
Потом еще какое-то время мы сидели в приемной совсем рядом с медсестрами. Наступала пора прощаться.
За мной тогда приехала мать, но она нас не видела. Я же заметив ее через окно, быстро склонился над сидящей на диване Еленой, взял ее лицо в свои ладони и расцеловал ее так, как будто бы прощался навеки, уезжал на фронт или нечто подобное в таком духе. На нас вероятно тогда смотрели медсестры, но меня это не заботило. Тогда я чувствовал себя даже чересчур взрослым и ответственным. Я целовал ее влажное от слез лицо, ставшее таким милым и близким, почти родным.
"Раз и навсегда", Джудит Макнот, книга с автографом моей женщины, которую я насколько возможно любил в те недолгие дни лета 2008 года.
А потом мы расстались, как это обычно и бывает в жизни, навсегда. На долгую память. От Лены.