Послушный воле хозяина, велосипед легко взлетел на горку и остановился. Я соскочил на землю, положил его на траву и перепрыгнул через канаву, сразу замочив ботинки в обильной росе.
Солнце недавно взошло, в сырой низине ещё прятались белые хлопья тумана, а здесь, на холме, роса полыхала на солнце всеми цветами радуги. Далеко вперёд, к синей дымке леса убегала серая полоска шоссе, петляя и взлетая на горки. Светлые берёзовые рощи с тёмными взрывами елей толпились по склонам холмов между полосатыми, как на топографической карте, серыми и красными треугольниками пашен. Хрустальный воздух был пронизан бисером птичьих трелей, но голубая бездна атмосферы умудрялась сохранять глубокую тишину, и в ней негромко, но чётко стрекотал мотор далёкого трактора, который, ослепительно поблескивая стеклом, полз жуком по дымившемуся испарениями вспаханному склону холма.
От прелести развернувшегося простора захватило дух. Я находился сейчас на самой высокой точке окрестности. Впереди дорога живописным изгибом спускалась в долину. Подняв велосипед, я ещё раз взглянул вокруг и, оттолкнувшись, медленно покатил вниз, стоя на одной педали. Затем перекинул ногу и быстро стал разгоняться. Стремительно замелькали по обочинам белые столбики, тугая волна встречного воздуха облепила лицо и грудь.
Внизу к дороге прижался небольшой хуторок. Натянув верёвку, в канаве щипала траву коза. Вдруг со двора на дорогу с громким кудахтаньем высыпали куры. Свистя тормозом, велосипед влетел в самую их гущу, резко вильнул в сторону, сделал два крутых зигзага и, выровнявшись, медленно поехал дальше.
Куриный переполох привлёк внимание хозяйки, и я услышал за спиной детский голос: «Это какой-то дядька на куриц наехал!» «Дядька, – усмехнулся я. – А что, шестнадцать лет – уже немало. Четыре года пролетит – не заметишь, а там уж и в самом деле дядька».
* * *
Ральф весь был полон чем-то чудным. Тёплая ночь разлила вокруг какую-то непонятную сладость, обняла его за плечи и вошла в его распахнувшуюся душу…
Повсюду горели костры. Негромкая песня лилась над станом под мелодичный звон мандолин и гитар, плавно поднимаясь от жаркого огня костров к холодному свету луны. Эта мелодия, этот свет, вся эта ночь, все эти люди и ещё неизвестно что – всё это было сейчас так мило Ральфу, так трогало его нежное сердце… И всё это пронизывалось, всё было полно милым образом Эжени, всё это держалось на нём, хотя он и не занимал мыслей непосредственно, нет! Но… как это выразить словами? Если убрать её образ, если возможно его убрать, то ничего просто не останется, никакой прелести – ни в мелодии, ни в кострах, ни в луне, ни во всей ночи. Нет, он не хотел об этом думать. Она, она, она… Милая. Как хорошо, что он её любит.
Любит… Да он прямо пьян! Ему хотелось обнять всех, всю ночь, всю жизнь. Он был сумасшедше счастлив. Тёплый комок подступал к горлу и глазам. Не выдержав, он сбросил плащ и осторожно поднялся, чтобы не потревожить спящих друзей. Отойдя от костра и глядя на небо, стал дышать полной грудью. В небо хороводами взвивались огненные искры – они метались зигзагами, порхали яркими звёздочками и вились тонкими жёлтыми и красными змейками, исчезая в тёмной вышине. А высоко над ними, в глубине небесного мрака неподвижно светились мириады звёзд, ярких какой-то неземной, потусторонней яркостью...
* * *
Это надо было обдумать, и я вышел на воздух. В саду – тёплая летняя ночь. В чёрный бархат неба воткнут здоровенный рыжий огрызок луны. После недолгих размышлений стало ясно, что лучше всего уйти, не прощаясь, и, докурив сигарету, я решительно направился в темноту. Дорожка хрустела под ногами, деревья надвигались мрачными силуэтами. Три раза каркнул ворон. «Хорошо, что не кукушка, – подумал я. – Но тоже не больно весело».
Сколько раз мне не везло! Не везло жестоко и нелепо, с какой-то издевательской методичностью; удары обрушивались на мою голову не по одному, а целыми шквалами, как волны в море пытаются потопить одинокого пловца, кидаясь на него друг за другом: не успеет он вынырнуть из-под одной, как в рот, в уши, в нос бьёт другая и крутит, и топит, и несёт куда-то, и лишь только нахлебавшийся пловец выберется из её объятий, как третья проделывает с ним то же самое, а то и вместе с четвёртой, да с разных сторон. Тогда на карту ставится всё, и единственным спасением остаётся самообладание. Стоит только его потерять, закричать, беспорядочно заметаться, и следующая же волна отправит незадачливого вояку на дно, набив своей пеной его непутёвый желудок и не более путёвые лёгкие.
Я шёл довольно быстро, успокаиваясь тем, что никому ничего не должен. Луна скакала по верхушкам деревьев и всё так же ухмылялась глупым рылом, но я больше не обращал на неё внимания.