Жизнь так похожа на поливитамины. Такие, которые в советском детстве давали - самые простые и доступные каждому ребёнку и взрослому. Возьмёшь стеклянную баночку с жёлтыми горошками драже, на ладошку встряхнёшь, одну в рот положишь, а другие - обратно во флакончик и крышечку завинтишь. А во рту начинает Вита цвести. Сначала сладкая, потом кислая. По мере уменьшения горошинка совсем маленькая становится. И тут появляется горечь. Но ты знаешь, что она пройдёт и всё закончится снова сладким белым карликом. Его даже сосать уже не хочеться. Хрум-хруст и нет ничего, только смешанное разновкусие во рту. Можно даже за раз несколько витаминок принять. Но то не еда, а лишь ощущения, которыми наполняется каждый круг может одного года, а может и нескольких лет подряд.
У моей подруги ощущение горечи казалось будет длиться вечно. Хотелось бы ей, чтобы она быстрее прошла. Но как торопить то, что связвано с самым близким человеком? Её мама всю жизнь проработала на ткацкой фабрике. Нас однажды водили знакомиться с трудовым процессом, выделев для экскурсии пару часов, которые мы могли бы просидеть в классах родной школы. Толпа бестолковых ребятишек, неутанно говорящих по дороге о чём-то важном и насущном в данный момент. И в этом моменте нет будещего и прошлого, только то, что рядом и кажется будет всегда. Живая энегетическая масса, довольная общением и близостью тех, о ком можно тут же говорить и с кем можно не разговаривать, а лишь наблюдать, пока тебя не токнёт чей-то локоть. И в этот момент вся толпа превращается из разнородности в одно: "СМОТРИ!" Все смотрят и оборачиваются туда, куда приглашали одного, и все разом бушуют восторженно от необыного зрелища, а потом смеются.
Но на ткацкой фабрике наши отряды из разных классов сразу превратились ни во что. Кто бы как бы не старался перекричать машины, всё это было подобно утопленнику, которого тут же перекрывал гул работающих станков, не смолкаемых ни на минуту. Вышли мы оттуда ошалелые, глухие и ничего не помнящие, как после шока. И даже те, кто любил привлекать к себе внимание, по-прежнему не имели успеха вождей, указывающих на что смотреть и чему удивляться. Я тогда вспомнила, как задавала вопрос маме, когда к нам приехали гости: "А почему они так кричат?" Был обычный день, собрались гости, пили чай со сладостями, а одни гости всё время кричали, будто были глухонемые. "Они работают давно на ткацкой фабрике", - был ответ мамы. Но что это, я узнала только посещения этой самой фабрики. И хоть часто в поседневности можно было слышать чуть завистливые или, наоборот, с достинством выражения: "Он получил машину (квартиру, холодильник, телевизор, потому что работает на фабрике", сие не могла служить переспективой для устремления к этой работе, потому как почти всем ученикам школы тогда же выговаривалось, как напутствие с наказанием: "Плохо будешь учиться, пойдёшь на фабрику".
Так эти уравненные чаши весов не смогли во мне задать темп устремления пойти на ткацкую фабрику ни инженером, ни ткачихой, ни поварихой. Я, ка и многие мои одноклассники, не смогла связать свою жизнь с тем, что восславлялось и провожалось с почётом на любой первомайской или ноябрьской демонстрации. Время не стоит на месте. И то, что пережили наши родители, по наследству редко приходит в дар-наказание. Но отголоски прошлого мы можем слышать в наших постаревших родителях, когда ум их ослабевает, а тело всё продолжает и продолжает работать в штатном режиме заведённого апельсина.
Мать моей подруги дажила до преклонного возраста. В семье подруга была последним ребёнком. Может потому, а может и нет, но ухаживать за матерью после смерти отца ей пришлось. И вся горечь поливитаминов, которую она терпеть не могла и всегда выплёвывала, как только касалась языком, к ней перешла в полной мере. Всегда властные и твёрдознающие, что нужно и как поступить, стареющие родители вдруг превращаются в детей, беспощных, ничего не соображающих, будто кто волшебной палочкой махнул и вместо силы ты видишь её тень и совсем не понимаешь, что внутри такого человека творится. Подруга жаловалась, что мама могла подойти к газовой плите и включить её, забыв зажечь газ. Это было так часто, что все просто боялись однажды взлететь в небо, не успев проститься с повседневными хлопотами. Я от рассказов подруги искренне содрагалась, но с другой стороны почему-то будто чёрт нашёптывал: "А ведь это мать по привычке станок ткацкий включает и идёт смотреть на процесс. Её больше самой кнопки уже ничего не волнует. Тридцать с лишним лет одно и то же делала каждый день". И от этого коварного шопота в противоположное ухо всегда хотелось смеяться. Но глядя на подругу, в которой кипело это непонятное действо бывшего для неё автритета, я не смела ничего противопоставить, а потому продолжала поддакивать: "Ужас! Ужас".
Ка-то под Новый год подруга позвонила и попросила помощи. Мать пропала. Ушла из дома погулять и не вернулась. Обзвонили всё, что можно, сходили по всем инстанциям - полиция, больницы, морги. Уже хотели в интернет фото посылать. Но из полиции пришло сообщение: "Нашли вашу мать. В Сергеевом Посаде. Ждём вас в больнице. Не волнуйтесь, с ней всё в порядке".
- Какое в порядке?! Кто её занёс туда?!! Что она там забыла?!!! - кричала Ольга.
Я, как и полция, об этом знать не могла, но чтобы хоть немного успокоить доведённые до предела нервы подруги высказала первое, что пришло в голову:
- Может она помолиться поехала?
Ольга посмотрела тогда на меня, как на идиотку.
- Да она и в церковь-то никогда нормально не ходила, разве что воду да куличи посвятить. А тут в Сергеев Посад, как богомолкая какая-то!
- Ну, да. Все мы в конце жизни себя спрашивать будем - что откладывали, что хотели и не сделали, и что осталось незавершённого?
И тогда Ольга смирилась. Она вдруг поняла...не умом, а сердцем: а ведь оно так. Горечь когда-то должна пройти, закончится.
На Новый год мы собрались все вместе, семьями. Мать Ольги сидела на кровати одетая в тёплый халат. И вставать она не собиралась. Каждый смотрел на неё и удивлялся переменам. Совсе-совсем белая - белые волосы, белая кожа, как у снегурочки, белые брови, белые руки, покоящиеся на коленях, как у детей в детском саду. И взгляд внутрь себя - такой сполкойный-спокойный. Она была готова куда-то идти. Но не телом. Тело для неё стало слишком тяжёлым. И так она просидела всю ночь, будто ждала, что кто-то её позовёт. Но не отсюда. Мы звали. Она нас не слышала. Мы веселились. Она нас не видела. Мы отмечали приход, а она ждала своего какого-то гостя без всякой надежды и с такой отрешённостью, как будто её уже и не было.
Мне приходилось не часто, но видеть, как старики дожёвывали свою последнюю крупинку витаминки. И даже было видно, как она хрустела вместе с их недовольством - поскорее бы кончилась. Но тогда, рядом с Ольгиной мамой я подумала: "А амнезия ли это?" Амнезия ли то, что мы так называем, когда человек не помнит ничего, что нужно для нашей повседневной жизни? Имя, адрес, место работы, родственники, погода... Нужно ли это душе, когда она готова покинут всю эту суету сует, такую важную с её памятью о том, как надо, где и с кем, что мы обычно выясняем непрестанно друг с другом? Может быть вкус жизни, когда закнчивается, вовсе не торопится затянуть нас обратно в разнообразие полос, а останавливается прямо здесь, чтобы скинуть всю машинную работу и отдохнуть, ни о чём больше не думая?
Тишина без привычной работы машин в полном единовкусии. Разве это не то, о чём мечтает душа, когда всё уже пройдено и распробовано по отдельности? )