Сумерки. Тягучий заводской гудок медленно растекается над окраиной города. Тут и там в окнах изб вспыхивают тусклые огоньки. Люди встают на работу. «Стукач я... Стукач?.. Да, стукач!» – Витька только ещё собирается с силами, чтобы глаза разлепить, а противные мысли, мучившие со вчерашнего вечера, – снова с ним. Мысли эти – тяжёлые, как свинец, и ядовитые, словно ртуть, – давят, сочатся сквозь полудрёму, проникают в сознание. «Стукач!» – и лежит он, двенадцатилетний худой паренёк, завернувшись с головой в лоскутное одеяло, на полу рядом с остывающей русской печью.
Витёк слышит, как собирается на работу мать. Слышит, как постепенно вся изба наполняется звуками: бабушка гремит поварёшками, чифкают что-то спросонья младшие братья и сёстры. Негромко переговариваясь, ходят мимо Витькиной постели туда-сюда молодые ребята. Ребят этих трое: Миша, Семён и Степан. То подселенцы, которым начальство определило проживать в их избе. Семнадцатилетних подростков-колхозников мобилизовали для работы на эвакуированном заводе*, прибыли они в Киров из деревни Жгули Сунского района. Вот от этих-то ребят и прячется Витька под одеялом. Не хочется ему на свет Божий вылазить до тех пор, пока подселенцы не уйдут на завод – стыдно в глаза ребятам смотреть.
[ПРИМЕЧАНИЕ: По законам военного времени мобилизованные на трудовой фронт поступали в полное распоряжение начальства, которое решало: какую работу им поручить, где жить, чем питаться. Мобилизованные трудились ежедневно по 12 часов, им запрещалось самовольно покидать завод и место проживания.]
«Стукач!» – противное слово вертится в голове. А за окном в предрассветных сумерках неприветливо хмурится сырое, промозглое утро. На дворе осень 1942-го.
Витька откладывал начало этого дня, сколько мог. Ему казалось, что каждый пацан, обитающий на Филейке, теперь только и занят размышлениями о том, каким подонком он, Витёк, оказался. «Стукач!» Слухи ведь скоро распространяются. Наконец подселенцы ушли, и Витька выбрался из постели.
– Сынко, ты, часом, не заболел? – спросила с порога мама, повязывая тёплый платок.
– Здоров я, – вздохнул тяжело Витёк. – Вот позавтракаю да и в лес по дрова отправлюсь.
– Вы там поосторожнее как-нибудь в лесу-то, Митрофанову не попадайтесь, – мама, дав напутствие, ушла на работу. Витька вновь тяжело вздохнул: «Поздно не попадаться».
Жуя отварную картошку, он думал: «Как же так вышло? Что я такого участковому брякнул, что для пацанов в стукача превратился? Вроде, и лишнего ничего не сболтнул. Ну да, отвечал на вопросы. Ну да, рассказал то, что и так всем известно. Ну а что? Не в молчанку же было играть – так Митрофанова только сильнее озлобил бы. Нужно всё пацанам как следует объяснить. Неправильно они что-то поняли. Вникнут в ситуацию, авось, поймут».
Другого выхода нет. И, отведав варёной картошки с ржаной краюшкой, Витька вновь отправился за дровами.
Зима близко, её холодное дыхание чувствовалось уже по утрам. У русской печи аппетит отменный, без изрядного запаса дров не перезимуешь. Вот и ходил Витёк, как и все соседские ребята, каждый день в лес. Дров требовалось заготовить много. Но несмотря на то, что вокруг Филейских деревень леса испокон веку стояли густые, просто так рубить деревья было запрещено. Это дело строго пресекалось, поэтому мальчишки таскали дрова украдкой, по-тихому.
Пройдя деревенской улочкой, пересёк Витька подстывший лужок с жухлой травкой и углубился в лес. Вскоре, попетляв меж сосен и елей, вышел он на «делянку». Дела здесь уже шли вовсю.
– Привет! – Витька поздоровался, стараясь придать голосу больше бодрости, но вышло как-то не очень.
Ему не ответили. Пацаны словно не замечали его. Даже Мирон и Кузя – ребята, с которыми Витька водил дружбу, молчали, глаза в сторону отводили. Поникнув, парнишка принялся собирать сучья. А что ему оставалось? От обиды внутри у него всё дрожало, и даже руки немного тряслись. На душе скребли кошки, но главным неприятностям ещё предстояло случиться. Откуда-то из глубины леса явился вдруг местный заводила – самый хулиганистый из ребят, Фёдор Штырёв. Был он тут самым старшим – семнадцать годков. Подойдя к Витьке, смерил того презрительным взглядом:
– А, стукачок наш! Явился не запылился. Никак по заданию участкового следить за нами припёрся? Слыхали мы, что к Митрофанову в кабинет ходишь теперь ты, как на работу. Стучишь, значит, участковому, словно дятел!
От такого напора Витька опешил. Он стоял, опустив руки, и молвить в ответ ничего не мог. Пальцы сами разжались, сучья шмякнулись под ноги. Федькины слова были так беспощадны, так потрясли Витьку, что чувствовал он себя по уши виноватым, хоть сам толком и не понимал – в чём? Обвинения были чудовищно несправедливы! Витька слышал однажды, как диктор по радио говорил, что фашистский министр пропаганды Йозеф Геббельс строит свою работу по принципу: «Чем чудовищнее ложь, тем охотнее в неё верят». И так ведь и есть! Но кто же ребятам такого наговорил, что они поверили? Витёк попытался как-то оправдываться:
– Ничего я участковому не стучу...
– Ого-го! – перебил Штырёв. – Не стучишь, значит? А Герка вон сам своими глазами видел твои показания! Правильно говорю, Герка?
Герка Первухин – белобрысый худосочный мальчишка, поправив нахлобученную драную шапку, кивнул. И, глядя Витьке прямо в глаза, отчеканил:
– Да, видел! Мне Митрофанов сам на допросе показывал твой протокол. Смотри, говорит, вот товарищ ваш правильно поступил: честно про всех рассказал, показания дал. Давай, говорит, и ты рассказывай всё, что знаешь. Но я – не предатель, я сразу в отказ! – вспомнив ненавистного участкового, Герка сощурил глаза. – Не тут-то было! Не на того Митрофанов напал! Нет, говорю, ничего я не знаю. Так и оставил участкового в дураках.
У Витьки от удивления рот открылся. Герка Первухин, конечно же, молодец – участкового не боится. Но он же явно что-то напутал. Ведь не было подписи Витькиной, как не было и самого протокола! Ну, то есть был, но...
Витёк, собираясь с мыслями, произнёс:
– Но как же... Ведь я...
– Как же – так же! – перебил Федька. – Короче. Стукачам сюда путь закрыт.
Проваливай, пока по шее не схлопотал!
Пацаны вновь занялись делом. Они молча работали, Витьку не замечая. Посреди полянки паренёк стоял, как оплёванный, для ребят превратившись в пустое место. Слёзы наворачивались. Чтобы из глаз не брызнуло, Витька плотно сжал челюсти так, что зубы скрипнули. Глаза его заволокло влажной дымкой. Не разбирая тропы, тяжело дыша, парнишка поплёлся с поляны. Кто-то подставил ему подножку, и Витька чуть не скопытился. После этого слёзы сами выскочили из глаз. Обидно было ему до жути! Под общее улюлюканье Витёк припустил бегом прочь.
А работа на «делянке» продолжилась. Пацаны давно просекли, что дрова заготавливать бригадным подрядом сподручнее: одни рубят, другие пилят, третьи на шухере стоят; чуть погодя – меняются. В посёлок дрова тащить – тоже прикрытие требуется: дозор ребята метров на сто вперёд высылают. И если шухер – пацаны, что позади дозора дрова волокут, груз свой бросают и врассыпную. Участковый – с носом: ищи-свищи! Ещё недавно и Витька был полноправным членом «бригады дровосеков», а сейчас он – изгой. Теперь ему в одиночку предстоит делать всё. И уж не дрова путёвые, а сучья корявые придётся домой волочить. Одному, без прикрытия, на свой страх и риск.
Виной же всему – недавний злополучный разговор с участковым.
***
А получилось так. Участковый милиционер лейтенант Митрофанов, пару раз оставшись с носом (то есть с изъятыми, незаконно заготовленными дровами, но без пойманных нарушителей), сообразил тактику изменить. Конечно, он знал: нелегальная вырубка – дело рук местных мальчишек, это и ежу в лесу было понятно. Но, поскольку поймать расхитителей народного достояния не удавалось, решил участковый зайти с другой стороны. Стал он таскать пацанов местных одного за другим на допрос, ну то есть на задушевную беседу. Вот и с Витьком пару дней назад лейтенант Митрофанов имел доверительный разговор. Паренёк после встречи с милиционером до сих пор ещё не оправился и разговор тот вспоминал с содроганием.
– Ты что думаешь, я не знаю, кто у меня на участке незаконной вырубкой занимается? – с места в карьер погнал тогда Митрофанов. Он вещал грозным голосом, хмурил густые брови:
– Известна мне вся ваша шатия-братия поимённо.
«На понт берёт», – подумалось Витьке. Но в подтверждение своих слов лейтенант Митрофанов, хмурясь ещё шибче, сообщил:
– Заводила у вас там Штырёв Фёдор, он же Федька-Штырь. Ну, так? Так! Он самый старший из вашей банды. Ему, стало быть, и отвечать по всей строгости наших советских законов! – милиционер, тяжело вздохнув, потарабанил пальцами по столу и, как бы сменив гнев на милость, продолжил:
– К вам, малолеткам, претензий особых я не имею. Понятно же, зима скоро, избы обогревать как-то надо. Что я, не человек? Но и ты пойми: закон есть закон. И раскрываемость я, хочешь – не хочешь, тоже должен давать. В общем, по Штырёву вашему скамья подсудимых давно уже плачет, он хулиган тот ещё. Каждому из вас от него не раз доставалось. И тебе Федька-Штырь кулаком по загривку прикладывал, знаю...
– А вам-то откель известно?! – немало удивился Витёк.
– Откель? Оттель! Сорока на хвосте приносит. Запомни, паря: я знаю про каждого из вас больше, чем самим вам друг о дружке ведомо! – тон участкового сделался деловым, Митрофанов теперь то и дело поглядывал на часы: – Короче, так мы договоримся. Ты мне сейчас по-быстрому дашь показания на Штырёва, ну и на остальных. Всё честь по чести. А я тебя трогать не стану. По делу пройдёшь свидетелем, как и другие ребята, трое ваших уже показания дали. А там – знайте себе ползайте в лес дальше по-тихому, не наглея. Кто со мной по-хорошему – к тому и я так же. Ну что, по рукам?
Витёк внутренне сжался весь. Мягко, ох, мягко стелил участковый, что и говорить. Но, несмотря на то, что о всяческих милицейских приёмчиках Витька в те времена ещё не догадывался, всё ж таки паренёк чуял нутром: в ловушку заводит его Митрофанов, спать на постеленном будет ой как жёстко!
И всё-таки Витька пожал протянутую участковым руку. А разве мог поступить он иначе? Витёк – обычный советский пионер. Он же не враг народа, не контрик какой-то и не урка-рецидивист, чтобы от сотрудничества с рабоче-крестьянской милицией демонстративно отказываться! Но и предавать мальчишек, навлекая беду также и на родителей их – соседей по посёлку, Витька не собирался. Ведь разве его соседи не являются тем самым трудовым народом, за счастье которого борется партия Ленина-Сталина?
Витёк понимал: плести участковому, что тот неправ, что ни Штырёва, ни прочих ребят в лесу отродясь не бывало – глупо. Это значило бы внаглую врать милиционеру прямо в лицо. Добиться так можно лишь одного: вконец Митрофанова разозлить, а это себе дороже. Участковому известно всё вплоть до мелочей.
Как же быть? С милицией шутки плохи, это ж НКВД! Мало ли что. Хоть времена революционного террора вроде бы миновали, но советская власть с преступниками по-прежнему не церемонилась, а теперь, когда война... По законам военного времени можно запросто огрести таких звездюлей, что ой-ёй! Ладно, он – малолетка, свободы лишать не станут; но мать пропесочат, штраф заставят платить. А семейство их и так еле-еле концы сводит – с картошки на завариху* перебиваются. Да и о долгожданном устройстве на завод в этом случае придётся забыть, а мама почти уж договорилась с начальством, чтоб взяли Витька на завод хоть кем угодно, лишь бы повышенную рабочую хлебную пайку стали на него выдавать, да и зарплата, хоть самая маленькая, – всё же семье подмога. Двенадцатилетний Витёк – из мужеского пола был он самым старшим в семье. Батя с фрицем воюет, мать на заводе каждый день по двенадцать часов вкалывает. Без выходных! У бабушки здоровье пошаливает. А в семье, кроме Витьки, четверо детей – две сестры и два братика, младшему Алёшке – полтора года от роду. С такой оравой – каждая крошка хлеба, каждая копеечка дорога.
[ПРИМЕЧАНИЕ: Завариха – мука, заваренная кипятком; на вид и вкус похожа на клейстер.]
Да, Витька – обычный советский пионер. И партию большевиков, и лично товарища Сталина он уважает, а как иначе? Не враг он трудовому народу, не уголовник какой-то. Но и сдать друзей-товарищей участковому, несмотря на то, что кое-кто из этих самых товарищей (Федька-Штырь, например) слишком нагло порою себя ведёт, Витька не мог! Ну и как поступить? Вот и решил он действовать таким макаром: всячески выказывая участковому готовность к сотрудничеству, ничего конкретного ему при этом не говорить.
Битых четыре часа Митрофанов трудился над Витькиными показаниями, капельки пота выступили на его раскрасневшемся лбу. Временами милиционеру казалось: вот оно, рядом! Стоит ещё самую малость поднадавить, и парнишка сломается: выложит всё как миленький, да и подпишет что требуется. Митрофанову срочно требовалось раскрыть это дело, ведь слухи ходили, что участковых, без пользы просиживающих казённые галифе, скоро начнут отправлять на фронт. А он туда особо не рвался. Участковый рассчитывал расколоть Витьку по полной, его обещание оформить парнишку свидетелем было, конечно, лишь только пустыми словами.
Итак, Митрофанов старался. Но время шло, а добиться конкретики участковый не мог. Слишком скользкий мальчишка ему в этот раз попался, с предыдущими-то гораздо проще всё выходило.
Глядя на участкового ясными светло-синими глазами, Витёк честно, по-пионерски сообщал следующее: да, ходил в лес, подбирал там валежник для топки печи. Да, видал в лесу и Штырёва, и прочих ребят. Но что они там делали: грибы собирали иль ягоды – этого он не ведает. Может, ребята там просто гуляли. Что и сам Витёк, и Штырёв, и другие ребята иногда подбирают дровишки – это да, это так. Но это ж валежник, сучья трухлявые! Ни о какой незаконной вырубке, ни о каком «бригадном подряде» Витьке ничегошеньки не известно. Штырёв организовал? Да ну! Впрочем, раз участковый имеет сведения, что кто-то конкретно организовал незаконную заготовку дров – значит, так и есть. Витька-то тут при чём? Кто видел – того и спрашивайте.
Милиционер злился. Он пробовал действовать и угрозой, и уговорами, но пареньку непонятно как удавалось обходить все митрофановские ловушки. И не сказать, что Витька делал это очень уж ловко, скорее даже неуклюже. Но обходил! А может, квалификация участкового не дотягивала, чтобы подозреваемых качественно колоть? В общем, обвиняемый из Витьки не получался, да и свидетель не выходил.
Вконец вымотанный, Митрофанов перестал задавать вопросы. Не замечая Витьки, остервенело колотил он по клавишам пишущей машинки. Колотил молча, сосредоточенно, громко. Пионер напряжённо прислушивался к стуку и скрежету большого чёрного «Ундервуда», и в тиши кабинета Витьке казалось, что железными резкими звуками этими бьёт участковый его, словно плёткой. А сердце в груди мальчишки колотилось даже громче клавиш машинки. Отстучав показания, Митрофанов извлёк из каретки бумагу и, пробежав глазами по чуть кривоватым строчкам, сунул листок Витьке:
– Подписывай живо, щенок, и проваливай! И чтоб глаза мои больше тебя не видели!
Витёк от радости чуть не подпрыгнул: отстал участковый! Ну наконец-то! Макнув в чернильницу, парнишка быстро поднёс перьевую ручку к бумаге. Витька чуть было не подмахнул показания, но неожиданно замер, начал читать. И с каждой секундой на лице паренька проявлялось всё большее удивление.
– Да как же? Что же вы тут нащёлкали? Я такого не говорил!
– Что-о-о?! – растревоженным медведем взревел Митрофанов; лицо его побагровело, а густые брови нахмурились так, что стали похожи на обувную щётку. – Что ты сказал, то я и нащёлкал! Подписывай, говорю, некогда мне с тобой тут тенькаться!
– Да как же я подпишу? Ну вот же, гляньте. Написано тута: мол, я подтверждаю, что Штырёв, Нестеренко, Первухин и другие ребята организовали преступную группу с целью хищения народной собственности.
– А что, разве не так?
– Но я же такого не говорил!
– Но ты это знаешь! – участковый вплотную придвинулся к Витьке, стол врезался в его крупный живот, а Витьке в нос шибануло запахом пота и чеснока. – Ты знаешь это, а раз знаешь – подписывай. Ну! Живо! Ты ведь парень неглупый. Подпиши протокол – и свободен. Давай!
Свободен – такое манящее слово. Стоит лишь черкануть по бумаге – и свободен! Как под гипнозом, Витька смотрел на кончик пера. Медленно набухавшая на нём капля чернил вдруг отделилась, упала вниз. Капля разбилась о лист, оставив прямо посередине его жирную кляксу. Протокол был испорчен, и полдня, потраченные Митрофановым на Витьку, также пошли коту под хвост. Паренёк перевёл испуганный взгляд на участкового и увидал, как бледнеет его лицо. Вмиг из пунцово-красного стало оно мёртвенно-белым. Митрофанов тяжело задышал. Казалось, его сейчас хватит инфаркт. И с каждым вздохом он словно накапливал воздух в лёгких. Витьке почудилось даже, что участковый немного раздулся. Наконец, выпуская пар, Митрофанов заверещал:
– Пшёл вон!
Дважды повторять не пришлось. Витьку сдуло как ветром. Пулей выскочил пионер из милицейского пункта и припустил к дому. Вслед ему через открытую форточку вылетал истеричный визг участкового:
– Пожалеешь, молокосос! Я те припомню!
***
Вот такой «разговор по душам» случился два дня назад у Витьки с милиционером. Неприятно, конечно, на душе было после беседы той. Но главное – участковый отстал от него, что и требовалось. Витёк в тот же вечер рассказал пацанам обо всём без утайки – предупредил об опасности. А на следующий день ребята впервые назвали его стукачом и перестали с Витькой общаться: стукач, говорят, и точка, а со стукачами пацаны не якшаются.
Со вчерашнего дня Витька чувствовал себя виноватым. «Наверное, что-то сделал неправильно, – кумекал паренёк. – Может, случайно сболтнул что-нибудь лишнее участковому, переступил какую-то невидимую черту, которую не следовало переступать?» В двенадцать лет жизненный опыт ещё не нажит, сложно сориентироваться, впервые оказавшись в такой ситуации.
Убежав от обозлённых на него ребят в лес подальше, Витька насобирал корявых сучьев. Связал кое-как неказистые эти дровишки да и поволок к дому. Со стороны эвакуированного завода доносились приглушённые расстоянием удары парового молота. Фронту требовалось оружие, и молот на заводе колотил круглосуточно. К мерным ударам железного механизма жители окрестных деревень давно уж привыкли. Не замечал их и Витька, всю дорогу он гонял в голове невесёлые свои мысли.
Топлива для печи он принёс в этот раз мало, но заставить себя идти снова в лес в этот день он не мог. Не хотелось вообще высовывать нос из дома, а хотелось спрятаться ото всех. Но и дома не мог Витёк толком скрыться – вечером возвернутся с завода ребята-подселенцы, а значит, снова ему предстоит ловить их косые взгляды, прислушиваться к перешёптываниям за спиной.
И вот наступил вечер. Ввалились в избу подселенцы, ужинать сели – усталые после долгой смены. Говорили о чём-то негромко. Витька не мог расслышать из дальнего угла – о чём, но казалось ему, что о нём толкуют. Ну а как же? Витька усиленно делал вид, будто он занят сверхважным делом: перебиранием стреляных пуль, принесённых с полигона на прошлой неделе. Он время от времени выплавлял в печи из пуль, ставших просто кусками свинца, грузила и налитухи. Грузила – рыбакам для рыбалки, налитухи – бедовым парням для драк стенка на стенку. А плавил Витёк незамысловатые эти изделия, чтобы при случае обменять их на что-то полезное: кусок самодельного мыла или моток ниток, а свезёт ежели так даже и на хлебную пайку.
Покончив с ужином, два подселенца – Семён со Степаном – ушли в сени курить. Третий же, самый старший из них, Мишка Зорин, неожиданно подойдя к Витьке, уставился на него как-то задумчиво. Витёк ещё усерднее принялся перебирать свои свинцовые безделушки. Он чувствовал: Зорин не просто так к нему подошёл, придётся сейчас перед ним оправдываться.
– Что-то, братец, ты приуныл, – начал Миша издалека. – Почто так невесел?
– С чего веселиться-то, когда сплетни всякие про меня распускают, – не подымая глаз, пробубнил Витька.
– Ах, это? – Зорин ухмыльнулся. – Ну да, краем уха слышал сегодня что-то такое.
Витька резко поднял голову. В глазах его читалось отчаяние. Он спросил:
– И что? Ты тоже считаешь, что я участковому про ребят стучу?
Миша Зорин ещё сильнее осклабился, будто в ситуации этой увидел нечто забавное. Помолчав, повздыхав для пущей выразительности, он медленно, тоном опытного учителя, преподающего предмет школяру, принялся объяснять:
– Любой человек, если есть в нём хоть самая малая способность соображать, поймёт: раз участковый как бы между делом базарит про пацана, что тот ему про других стучит... То что это значит? – Зорин глянул сверху вниз на притихшего Витьку и сам за него ответил:
– А значит это одно: базаром этим гнилым участковый от настоящего стукача подозрения отводит. Задача у Митрофанова ведь одна – расколоть подозреваемого на допросе! Для этого он будет плести ему всё, что угодно. Но верить милиционеру, который тебя допрашивает... верить в то, что он тебе, такому умнику, карты свои раскрывает – это надо быть идиотом! – Мишка придержал встрепенувшегося Витьку, готового прыгнуть от радости до потолка, и продолжил:
– Ну а те ребята из ваших, что поверили участковому, заявившему, что стукач – ты, ребята эти... умом и сообразительностью явно не отличаются. Ну, будь ты сексотом, разве участковый стал бы тебя пацанам палить? Нет, не стал бы! А раз напраслину на тебя возводит – значит, наоборот! Значит, ты не стукач. Значит, чем-то ты ему поперёк горла встал. Это ж ясно как дважды два.
Витька выдохнул с облегчением, глаза его заблестели. Счастлив он был в этот миг как обладатель облигации госзайма, выигравшей главный приз. Миша Зорин разложил ему всё по полочкам. И правда как дважды два. Гора с плеч!
– Так всё просто! Миш, как бы мне ребятам так же доходчиво всё это растолковать?
– А никак!
Неожиданно резкий ответ опытного Мишки Зорина обескуражил Витьку, даже ввёл его в ступор. Подселенец же пояснил:
– Хоть заобъясняйся ты им – не поможет. Пятно на тебе теперь, парень. Пятно, которое просто так не отмоешь. И только со временем очень медленно будет оно стираться. Но и то... пройдут даже годы, и кто-нибудь нет-нет да и ляпнет, как бы между прочим, как бы случайно: «Это не про него ли говорили, что он сексот? Это не он ли к участковому бегал тогда стучать?» Если услышишь такое от кого – знай: наверняка душонка этого доброхота как раз и нечиста. Возможно, именно этот «кто-нибудь» слухи о тебе и распускал нехорошие, будто ты участковому про ребят стучишь, чтобы от себя, родимого, подозрения отвести. Ты же знаешь, наверное, кто громче всех кричит: «Держи вора»?
– Да знаю, но... Несправедливо это! Не должно так быть!
– Мой тебе совет, Витька: забудь ты про справедливость – легче жить будет. Нету её, справедливости.
Но Витька запросто так вот взять и забыть о справедливости, конечно, не мог. На протяжении последующих дней он долго и нудно пытался втолковать соседским ребятам про коварство их участкового. Одни пацаны, послушав его, вяло кивали и вроде бы соглашались, но как-то с натяжкой. Другие же оправдания Витькины пропускали мимо ушей. Оно и понятно: когда виновник всех бед чётко определён – жить проще. Но если Витёк не стукач, значит, стукач кто-то другой, кто-то из них. Тень на себя наводить – такое желание вряд ли кто-то из ребят испытывал. Федька Штырёв, тот и вовсе наезды свои на Витьку усилил.
Так длилось долго. Но как ни крути, а время идёт. Прав оказался Миша Зорин: пятно на Витькиной репутации постепенно стиралось. Но медленно, слишком медленно...
В жизни случаются неожиданности. И вот в самом начале зимы их участковый резко вдруг слёг (сердечко-то у него давно уж прихватывало), работа нервная довела. Промучившись весь декабрь, прямо под Новый год Митрофанов скончался. Свезли его по холодку, по не заметённой ещё дорожке на Филейское кладбище, схоронили. На этом-то милиция от ребят и отвязалась. Делу о незаконной вырубке ходу не дали, возможно, оно попросту затерялось в бумагах усопшего борца с оргпреступностью.
Следующим летом, не успело ещё Федьке Штырёву исполниться восемнадцать, как призвали его в Красную армию. Ушёл на войну с фашистами главный филейский хулиган, он же главный злопыхатель на Витьку. После убытия Штыря на фронт Витьке даже дышать стало легче. А вернулся Штырёв на Филейку после Победы совсем другим человеком. Видать, война его здорово изменила. Ему предложили работу в милиции, и вскоре бывший хулиган сам стал участковым! Но года не прошло, как по семейным обстоятельствам Штырёв перевёлся служить из Кирова в посёлок Торфяной.
Ну а Витёк после войны боксом увлёкся. Да так самозабвенно принялся колотить он мешок с опилками и спарринг-партнёров, что вскоре худенький мальчуган стал чемпионом города в лёгком весе. Затем пришёл Витькин черёд отдавать долг Родине, и в 1949-м призвали его на Тихоокеанский флот. Пять следующих лет бороздил он на тральщике морские просторы, пополняя между походами свою коллекцию боксёрских трофеев. Чемпион ДСО «Крылья Советов», серебряный призёр чемпионата РСФСР, чемпион ВМС – вот основные Витькины достижения.
***
Витька и Фёдор Штырёв – они не должны были встретиться ещё раз. Но в жизни, правда, случаются неожиданности. И через двенадцать лет после той неприятной истории встреча их всё ж таки состоялась.
Осенью 1954-го только что дембельнувшийся Витька рассекал по деревянным тротуарам Филейки во флотском прикиде: чёрный бушлат с погонами старшины первой статьи, широченные брюки-клёш, бескозырка с ленточками, вьющимися на ветру. Девушки оглядывались вслед ему и краснели. Встреченные Витькой знакомые соседские парни уговорили матроса заглянуть в пивной павильон. Был среди них и Герка Первухин, но кто старое помянет, тому... Стоя за столиком, парни травили байки, болтали за жизнь, рассказывали о себе и других, кто что знает – давно ведь не виделись.
И вот, когда в кружках уже замелькали донышки, в дверях павильона нарисовался... Да, он самый – Фёдор Штырёв. Одетый в гражданку, ведь был он в тот день не на службе – в Киров Штырёв заехал по личным делам. Однако внешний вид Штырёва в заблуждение никого не ввёл. Все бывшие его соседи знали: Фёдор давно в органах, он теперь офицер милиции.
Широко лыбясь, Штырёв поздоровался с каждым за руку (в том числе с Витькой как ни в чём не бывало) и заказал себе пиво. Витьке встреча эта удовольствия не доставила, и, опорожнив махом кружку, он попрощался с приятелями. Выйдя за дверь, Витька остановился. Осеннее солнышко выглянуло из-за туч, и матрос подставил лицо лучам. Зажмурился, размышляя, куда ему двинуть дальше. Тут из-за неплотно прикрытой двери донёсся до него голос Штырёва:
– А Витька-то наш вон каким важным стал. Наколку-то видели? Якорь на кисти набил, чтоб все понимали, что он морской волк, хе-хе! – вещал Штырёв, обращаясь к парням – своим бывшим филейским соседям. – Надо же, как время летит. Давно ли он к Митрофанову стучать про нас бегал!
В ответ на реплику эту раздался вежливый хохоток. Витька мигом вспыхнул от злости, внутри у него всё стало твёрдым, кулаки налились свинцовой тяжестью, словно в каждом из них оказалось по увесистой налитухе. Плохо соображая, как в тумане, Витёк вошёл обратно в павильон. Первым его заметил Штырёв. Бывший хулиган, ставший участковым ментоном, так и застыл с пол-литровой пузатой кружкой в руке. Он растерянно зырил на Витьку. Вслед за Штырёвым обернулись и все остальные. Они поняли: Витька всё слышал – и реплику, и смешки. Понял то и Штырёв – ухмылка сползла с его милицейских губ. Про Витькины достижения в боксе знали тогда на Филейке все.
Вид моряка, вставшего на пороге, ужасал угрюмостью. Дышал Витёк тяжело. Не дышал – пыхтел как паровоз, как литерный локомотив, который раскочегаривают перед стартом. Взгляд его сделался одновременно и тяжёлым, и острым. Матрос сверлил участкового милиционера глазами, словно двумя стальными свёрлами. Он смотрел на Штырёва в упор, разглядывал челюсть противника, мысленно прицеливаясь кулаком тому в подбородок.
И тут Штырь не выдержал, дрогнул. В гробовой тишине поставил он чуть пригубленную кружку на стол и, очень аккуратно обойдя стороной Витьку, выскользнул из павильона. С тех пор его на Филейке не видели.
Витька же смерил убийственным взглядом компанию. Соседские парни поопускали глаза. Витёк одно знал теперь точно: снова пытаться что-то объяснять присутствующим про ту давнюю историю – бессмысленно. Вместо всяческих объяснений у Витьки на языке вертелись злые слова: «Сами вы тут все стукачи! Стукач на стукаче сидит, стукачом погоняет да от задницы своей дерьмо отгребает!» Слова вертелись, но Витька всё-таки промолчал. Пустое!
Презрительно сплюнув, вышел он прочь.
На улице было свежо. По скрипучему деревянному тротуару Витька двигал навстречу солнышку, не зная толком, куда идёт, не думая ни о чём. А дальше случилось странное. Злость вдруг ушла, и Витёк испытал нежданное облегчение. Словно с плеч упал камень, который давил все эти двенадцать лет. И всё Витьке стало ясно как дважды два. Как тогда, осенью 1942-го, когда Миша Зорин разложил ему всё по полочкам.
Рассказ опубликован в литературном журнале "Ротонда" осенью 2020 г.