Муха

Владимир Хомичук
Муха
ПРЕДИСЛОВИЕ
Мухой её стали называть с детства за большие, немного выпуклые зелёные глаза, всегда смотревшие на собеседника с затаённым вопросом о чём-то своём, скрытном и не поддающемся человеческому разумению. Пухлая девочка со странным взглядом с годами превратилась в симпатичную, привлекательную даже, девушку. Одна беда — задница, которая, как у настоящей мухи, раздалась в размерах и некоторым образом портила общий довольно притягательный вид.
ГЛАВА ПЕРВАЯ. ЛУНА
Игорь из дома напротив говорит мне сегодня: «Муха, ты чего это вырядилась? Небось опять мальчиков собралась соблазнять?» Я ему и отвечать даже не стала. Тоже мне зубоскал нашелся... И вовсе я не вырядилась, просто надела новые джинсы, которые папа недавно из Германии привёз. Ну там ещё косынку с фирменной лейблочкой повязала да немного глаза подвела, чтобы были ярче. Ну и пусть обзываются, всё равно они у меня красивые, как у Мег Райан. У неё, правда, серые, а у меня зелёные. Зато у меня они большие, а парням это нравится, я-то знаю. Вон Витька как на меня заглядывается! Вчера сказал, что за одни такие глаза готов в любую девчонку влюбиться. А я ему: «Вот иди и ищи себе девчонок, сколько хочешь, а мои глаза оставь в покое!» В общем, убрался, несолоно хлебавши. Вообще-то он ничего такой. Блондин, отличник, только толстоват немного. Но зато высокий. На руках будет носить, если что... Ой, что это я? Ладно, пойду лучше к Томке схожу, поболтаем о том о сём. Я ей журнальчики новые про модную одежду покажу, тоже папа в подарок привёз. Пусть обзавидуется. Может, и подарю один, если про Олега что-нибудь расскажет. Она же недалеко от него живёт.
Олег — это друг Витьки. Они даже (мне говорили) за одной партой сидят. Я ведь на год старше их обоих. То есть они в девятом классе сейчас, а я в десятом. Скоро школу заканчивать, а у меня даже парня нет. Одноклассники на меня особого внимания не обращают. Так даже лучше, среди них и выбирать некого. Одни хлыщи деревенские, хулиганы, прощелыги и пьянь с детства. Район-то у нас затхлый, бывшая деревня, сейчас пригородный посёлок вроде как. Дома у всех свои, с садами и огородами, ну типа коттеджи даже. Да куда там! Большинство из обитателей этих самых коттеджей и слова такого в жизни не слыхали. Короче говоря, голытьба. Рабочие, посудомойки, шофёры всякие да уборщицы или станочницы с местного химического завода, что возле школы. В общем, тьма. А вот моя мама — она директор главного кинотеатра в городе. «Космос» называется. Надо же, прямо в точку! Ещё бы, ведь и папа у меня не простой шофёр, а работает в «Совтрансавто», то есть занимается международными перевозками. Вот поэтому у нас и одежда вся фирменная, а не совдеп драный, как у всех. Короче, между нашей семьёй и всей посёлочной рванью — действительно космос.
Но всё равно, если я в Москву поеду в институт поступать, то кто его знает, как там сложится. Ведь Москва — это уже другая планета почти, я ж не дурочка, чтобы там своего принца искать. Фильмов я про этих глупышек много насмотрелась. Туда со свиным рылом-то не очень. И в журналах много повестей и статей об этом есть! Я же литературой очень даже интересуюсь. Чтобы быть на высоте. Надо здесь кого-нибудь поискать, надёжного и перспективного, чтобы и в Москве смог дорогу нам пробить. Вот поэтому мне и нравятся Витька и Олег.
Оба они отличники и подают большие надежды. Не зря преподаватели их всем нам в пример ставят. Витя из надёжной трудовой семьи. Отец у него — ветеран войны, руку на фронте потерял, но все равно работает на каком-то заводе бригадиром, а мама — персональная пенсионерка. То есть у Витьки с семейной биографией всё в порядке. Не подведёт при продвижении по карьерной винтовой, так сказать.
А вот Олег, который мне больше нравится… тут другая история.
Тоже блондин. Кра-а-сивый, прям Олег Видов! Среднего роста, спортсмен, классической борьбой занимается. Недавно я с сестрёнкой своей младшей —Машкой — на речке была, возле его дома в деревне. Видела, как он с высокого самодельного трамплина ныряет. Обалдеть! И плавает здорово — быстро, лихо так. Потом вышел на берег, потянулся, стройный весь, одним словом — белый ангел. А ещё он в музыке современной разбирается, деревня-то его совсем рядом с польской границей находится. Вот он и слушает польское радио и иногда, тайком от родителей, смотрит ихнее телевидение. А Польша по сравнению с нашей Белоруссией — это почти капитализм, достаток и благосостояние. И свободное информационное поле. Так что Олег очень продвинут в новостях со всего мира и особенно в рок-музыке. Какая там у него любимая группа, он говорил? Ну эта, как же её? «Лед Зеппелин», кажется. Не помню, спрошу на днях — будет повод, кстати, пообщаться с красавчиком.
Н-да, хороший он парень, завидный жених, в общем. Только вот одевается скверно, бедно очень, ничего-то у бедолаги и нет модного или престижного, ни джинсов, ни кроссовок, одно ширпотребовское шмотьё, аж стыдно за него бывает. А всё из-за родителей: мать — русская простушка, малообразованная, никакого социального статуса, работает на железной дороге стрелочницей, говорит с ошибками, постоянно подобострастно улыбается нашему директору, опускает глаза или прячется за спиной мужа — отца Олега. Того зовут Анатолий Фомич. Это страшный человек...

ГЛАВА ВТОРАЯ. ОБРАТНАЯ СТОРОНА ЛУНЫ
Достал уже меня наш историк, дальше некуда! Талдычит всякую муть, вычитанную из режимных памфлетов. Как робот со своей заданной программой, коммуняка недоделанный. Ему так положено, а то не дай Бог! Нет, так говорить не стоит. Лучше сказать, не дай чёрт! Я, конечно, понимаю, на уроке или с трибуны — ну никак нельзя иначе. Но ведь я наедине с ним пытался поговорить, с глазу на глаз, чтобы по-честному просто узнать, в чём же состоял конфликт с Троцким и почему его убили. У него округлились глаза, там застыл ужас, сменившийся высокомерным менторским презрением, потом снисхождением. В итоге на меня обрушился поток вонючего словоизлияния о недопустимости сомнений в правоте исторического прогрессивного пути, выбранного партией. Я у него спрашиваю:
— Афанасий Петрович, а не кощунственно ли управлять прогрессом через смерти, ссылки и политические преследования?
Он аж затрясся весь. По крайней мере скулы на мерзкой роже маленького мужичонки в потёртом заношенном пиджачке при зелёно-коричневом галстуке ходуном ходили, не хватало лишь скрежета.
— Да как вы смеете, молодой человек?! Я вынужден буду...
— Поставить вопрос о моём пребывании в рядах комсомола или исключении из школы?
— Это чёрт знает что такое! Я доложу директору о вашем поведении.
Рачьи глаза учителя обществоведения забегали в поисках отверстия в рыболовной сети.
— Я никого не оскорблял, ни с кем не дрался, лишь задал вежливый вопрос. Только и всего. В чём же вы собираетесь меня обвинить? В желании поглубже изучить историю Родины? Убедиться в правоте партии на пути к быстрейшему построению светлого коммунистического будущего? Да, я хочу получше изучить мировую историю, а натыкаюсь на противостояние со стороны преподавательского состава нашей школы в вашем лице, товарищ Перепелихин Афанасий Петрович. И ещё неизвестно, кому больше поверят, вам или секретарю комитета комсомола, то бишь мне.
— Вы чистой воды казуист, Олег. Я этого так не оставлю!
Он принялся перемещаться вокруг стола своей особенной, медленной марширующей походкой.
— Спасибо, хоть троцкистом не окрестили. Что ж, не оставляйте, во всяком случае буду готов к этому.
Я с детства любил много читать. Мама научила меня азбуке в четыре года. А уж дальше я сам стал шпарить. Первую книгу прочитал через год, специально в библиотеку в соседней деревне Клейники записался. Библиотекарь — пухлая женщина с носом-круассаном — долго и недоверчиво на меня смотрела и не хотела верить, что худющий мальчик-недоросток с оттопыренными ушами, выгоревшими на солнце жгуче-белыми волосами и затравленным взглядом уже умеет читать. Проверку устроила, я громко отчеканил несколько фраз из подсунутой газеты и был удостоен права прочитать «Царевну-лягушку». Съел я царевну вместе с лягушкой за ночь и на следующее утро опять явился в библиотеку, предстал пред судебным заседанием в составе нахмуренного лица заспанной библиотекарши и её клюющего носа, затем почти дословно пересказал содержание сказки и попросил разрешения самому выбрать следующую книгу. Был оправдан и освобождён прямо в зале суда.
«Записки из мёртвого дома» я проглотил в двенадцать лет. Перечитывал несколько раз на протяжении всей юности и до сих пор иногда возвращаюсь к некоторым страницам. Фёдора Михайловича я прочитал практически всего, за исключением разве что некоторых публицистических статей. Его слог поглощал меня полностью, обвораживал, пугал и укутывал детское сознание в холодные тёмные ночи. Оторваться от него я просто не мог. Подолгу лежал или сидел на кровати, вперив взгляд в книгу, и под звуки тихой музыки «Пинк Флойд» наслаждался удивительными словами, построенными в изящные предложения-молнии.
Когда я был совсем маленьким, со мной приключилась беда: я жестоко избил бездомного вшивого котёнка. Его окровавленная после удара о дерево мордочка часто преследует меня во сне. В тот день я слонялся по окрестностям своей деревни просто так, от нечего делать. Ко мне привязался этот замухрышка и противно мяучил, не замолкая ни на секунду. Не отставал никак, несмотря на мои окрики и взмахи руками. Жрать просил, бедолага. А у меня не было ничего с собой, да и желания помогать всякой твари тоже не было. Дети — очень эгоистичные существа, в поиске развлечений или наслаждений могут быть жестокими и немилосердными. Таким был и я. Гадёныш уцепился за мою штанину, я попытался его стряхнуть — ни в какую! Тогда схватил его за загривок и отшвырнул в сторону. Он вытаращился на меня тусклыми глазищами, ощерился, прыгнул и впился когтями в руку. Бил я его раза два-три головой о ствол ближайшего дуба, пока заморыш, истерично вопя, не удалился восвояси. С тех пор я всех кошачьих умоляю о прощении. Холю и ласкаю всякую кошку и кота. Вроде бы прощают иногда, даже оказывают знаки благоволения и снисхождения. У многих моих знакомых есть коты. У меня тоже. Эти гады меня любят, все признают без исключения, даже самые вредные и капризные. Видно, чувствуют, насколько честно я раскаиваюсь.
Однажды после урока преподаватель русской литературы Семён Львович Цимбельман рассказывал мне о войне. Он почти дошёл до Берлина. Был ранен и комиссован. О войне он говорил не так, как все, с трибуны там или в кино.
— Вы, молодой человек, несколько передергиваете, — картавит, — события и, главным образом, понятия. Никто вас не обманывает, героизм, конечно, был. Великий героизм.
— Не знаю, слишком пафосно всё преподносится.
— Не говорят лишь о другом, Олег. Человеческая сущность может обнаружить себя по-разному в экстремальных ситуациях. Даже в одном и том же человеке способны уживаться самоотверженность — героизм, как вы её определяете, и трусость, а то и подлость.
— Это вы о чём, Семён Львович?
— Понимаете, мне приходилось видеть людей, которые геройски проявляли себя в бою, не жалея своей жизни в прямом смысле слова, а под шум атаки стреляли в товарища, потому что до войны они были соседями и тот переспал с его женой или украл у него деньги.
На столе стоял кем-то принесённый кактус с шипами, воткнувшимися в и без того уже потёртый чёрный портфель учителя.
— Я примерно так и думал. Мне отец рассказывал.
— Ваш отец тоже воевал? Где? На каком фронте?
— Он не воевал, он в тюрьме сидел.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ПОЛНОЛУНИЕ

По радио объявили, что Анатолий Фомич — отец Олега, известный в городе и области спекулянт, промышлявший на протяжении долгих лет самогоноварением и сбытом выращиваемых на собственном огороде помидоров и огурцов, наконец задержан милицией в ходе розыскных мероприятий по факту убийства пешехода при дорожно-транспортном происшествии. Преступник с места происшествия скрылся, оставив жертву в предсмертном состоянии на шоссе Брест — Кобрин в районе двадцатого километра. После месячного расследования дела, возбужденного по заявлению вдовы погибшего, преступник арестован и будет предан суду в ближайшее время.
В школе на Олега все смотрели как-то странно, одни — с затаённой злобной радостью, другие — с издёвкой и насмешкой, а учителя — с осуждением или подозрением. Бедняга уже слышал новость по радио и вошёл в здание школы с опущенной головой и потерянным взором. Со всех сторон на него сыпались произносимые тихими, а то и не очень, голосами подначивания и оскорбления: «Что, допрыгался, кулацкий сынок? Так твоему папаше и надо!»
Дальше — хуже. Классный руководитель вызвала в школу мать и настаивала на том, чтобы Олега освободили от уроков на несколько дней якобы по просьбе родительницы — до выяснения, так сказать. Женщине средних лет, в платке, с испуганными глазами было объявлено, что так будет лучше и спокойнее для учеников и преподавателей. Потому что мало ли что. И вообще, не место сыну преступника в этой школе, хорошо бы другую подыскать, а то ведь… вы меня понимаете... Тут Олег и не выдержал:
— Прекратите издеваться над моей матерью, Раиса Баталбиевна! Неужели вам не стыдно, в конце концов?
— Послушай, Олег! Что ты себе позволяешь?
— Это не я, а вы себе позволяете.
— Что?
— Крайнюю бестактность, граничащую с разнузданным хамством, в общении со старшим по возрасту человеком. Вот что.
— Ну-ка, мамаша, забирайте своего отпрыска и убирайтесь вон отсюда. Дальше пусть директор решает, я больше терпеть этого не намерена.
Олег открыл было рот, чтобы ответить, но мать обхватила его и — пойдём-пойдём, сынок, от греха подальше! — вывела в коридор.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ. ПАДЕНИЕ

Моего отца приговорили к пяти годам тюрьмы. Попрощались мы более чем странно, я бы сказал. Однажды утром, как всегда, я собрался в школу. Идти надо было пешком. Километра эдак три с гаком. Поэтому отправлялся я в путь рано, затемно ещё. За окном моросил противный серо-бурый дождь. Зонтика у меня не было, только заляпанная краской зелёная плащовка с капюшоном. Надел я, значит, этот маскхалат, будь он трижды проклят, и вышел во двор нашего деревянного дома. Ну, нет у меня хорошей одежды, и всё тут! И никто в этом не виноват. Даже если бы родители денег дали, то я не знал бы, где эти самые модные шмотки купить. Вот выучусь и уеду за кордон. Опостылело тут уже всё. Но придётся потерпеть пока. Батя, блин, вот ещё загремел. Что теперь с ним будет?
К дому подъехал милицейский уазик. Открылась задняя дверца, и на придворную земляную дорогу спрыгнул небольшого роста полноватый человечишка с затравленным взглядом — мой отец. Жалкий весь, испуганный.
— Пожитки вот только кое-какие соберу да с семьёй попрощаюсь, — промямлил он, обращаясь к кому-то внутри машины, и повернулся ко мне. Наши глаза встретились. — Сынок, ты в школу? А мама дома?
— Она на работу уже ушла.
— От итить твою, а?! Даже и не попрощаюсь с голубушкой. Тогда вот что, ты подожди папку пока немного. Хоть тебе пару слов скажу перед расставанием…
— Хорошо, батянька.
Называть его я стал так ещё с малых лет. После просмотра фильма «Нахалёнок» Евгения Карелова по рассказу Михаила Шолохова. Пользовался я этим обращением к отцу больше с иронией или издёвкой, но в данном случае прозвучало оно нежно даже: уж очень неприкаянным выглядел родитель. Отношения у нас с ним складывались трудно, скомканно как-то. Человеком он был авторитарным, властолюбивым. Типичный «кто в доме хозяин?», короче.
Беспризорник с детства, отсидевший в тюрьме за тунеядство, коим считались его малолетние скитания по просторам огромной страны в поисках куска хлеба на пропитание, он обладал волевым нравом и огромной трудоспособностью. Кем и где он только не работал! Шофёром на Донбассе, банщиком в Приуралье, шахтёром в Сибири, а сейчас вот таксистом и «фермером» в Беларуси. Образования, естественно, никакого. Благо, читать да писать умел. И на том спасибо. Когда мне было четыре года и мы жили в Сибири, я украл у него пять рублей. Позарился на красивую игрушку в витрине и вытянул синюю бумажку из его пальто в шкафу. Заначку, значит, спрятанную от мамы. Расправился он со мной круто. Перевернул вниз головой и потряс за ноги: из карманов на пол посыпались монеты — сдача из магазина. Потом поставил меня на пол, снял свой ремень и мои штаны. Во время экзекуции не произнёс ни слова, просто бил. Задница у меня болела недели три, точно. Желание красть пропало навсегда, но обида затаилась. Вторично был избит года через два уже. В Беларуси. Вздумал отец как-то заняться животноводством. Накупил кроликов штук двадцать, понастроил клеток во дворе, давай их кормить вовсю. А те размножаться, тоже во всю ивановскую. А мне их жалко стало: сидят бедняги, пищат да сношаются. Решил я их на прогулку выпустить, дурья башка малолетняя. Я честно думал, что они побегают и вернутся к себе домой. Где там… Сначала они сожрали всю зелень в огороде — картофельные кусты, морковь, дыни, клубнику, даже теплицу штурмом взяли, нацелившись на помидоры и огурцы. Потом разбежались по берегу реки возле дома и давай тырить у загорающих всё съестное, что плохо лежало. Крики, смех, женское визжание. Скандал! Опять ремень. В знак протеста против несправедливого наказания я демонстративно «покончил с собой» — прыгнул в речку в одежде и стал тонуть. Мне было шесть лет, плавать я ещё не умел. Батя бросился за мной и вытащил, плакал, просил прощения.
У нашей деревни чудное название — Катинбор. Роясь в шкафу, я как-то обнаружил на верхней полке странный белёсый футляр с пупырышками, аккуратно обтянутый резинкой. Внутри множество чёрно-белых фотографий. Таких в семейном альбоме не было. Отец в «семейных» трусах на мотоцикле. Рядом женщина с красиво очерченными выразительными глазами. Какие-то компании, кучка мужчин в шахтерских касках, среди них отец. Фотография чернявого мальчика лет десяти. Стоп! Те же самые глаза. На обороте синими чернилами неумелым почерком выведено: «Папе от сына». Поверх слова «папе» другая рука старательно надписала «любимому».
— Ты что здесь делаешь?
Чёрт... вездесущая мама.
— Это кто?
— Сколько раз я ему говорила, надо выбросить или получше спрятать.
— У них глаза одинаковые.
— Это всё твой отец-кобелина!
— Мама, кто эти люди?
— Брат это твой.
— Какой брат?
— Кровный. Ещё один сын твоего отца.
— Откуда?
— От верблюда. От вот этого. Ишь, глазищи свои вытаращила!
— Ты её знаешь?
— Приезжала. Алименты у отца требовала. А я и ни слухом, ни духом.
— Ничего не понимаю. Нас двое братьев. Славка сейчас в армии. А тут третий объявляется.
— Ты у папочки своего спроси. Может, и сестрица ещё отыщется.
— ?
— А кто его знает, сынок.

Вот и стоял я сейчас в ожидании своего отца весь в невесёлых раздумьях, вспоминая и этот случай, и многие другие, когда мне было стыдно за неотёсанного и грубоватого предка. Вскоре он вышел, погладил меня зачем-то по голове и обратился к милиционерам в уазике:
— Мужики, можно я сына до школы проведу? Расскажу, понимаешь, как дело было. А то ведь не поймёт малец батю своего, стыдиться да проклинать будет. А? — взгляд был умоляющим, мокрым.
— Та хрен с тобой, давай только без глупостей, мы тебя на переезде через ж/д подберём. Понял? — гавкнул старший и хлопнул дверцей.
Мы, отец и сын, понуро побрели в сторону города.
— Тебя куда сейчас, папа? — спросил я от скуки.
— В тюрьму, сынок. Куда ж ещё?
— Надолго?
— На пять годков, но постараюсь раньше выйти. Невиноватый я в общем-то, Олег. Мужик пьяный был вдрабадан, на велосипеде домой с работы ехал и руль не удержал. Прямо мне под колёса и свалился, мудак, прости Господи!
— Тогда за что же тебя в тюрьму, батя?
— Умер бедняга, понимаешь. Кому-то за смерть его отвечать надо. Я хоть и невиновен, но маху дал: не сообщил никому и никуда, а с места аварии уехал. Думал, не увидит никто, ну и чёрт с ним. Струхнул, в общем, сынок. Чего уж там! Погодь немного, живот что-то скрутило, — проблеял вдруг он и вприпрыжку сиганул с дороги в кусты. Стянул с себя брюки и стал справлять нужду чуть ли не у меня на глазах. И тут до меня дошло: это же мой родной отец, папа, на которого я так внешне похож! Ему очень страшно сейчас, муторно и совестливо передо мной. Ему помочь бы надо.
— Пойдём, батянька, а то опоздаю, — проканючил я. Потом помолчал и добавил: — Мы тебя ждать будем. И мама, и я, и Славик тоже. Может, когда брат из армии вернётся, ты уже дома будешь. Досрочно.
Отец не ответил, спрятал взгляд и молча взял меня за руку. Так мы и дошли до самой школы.

ГЛАВА ПЯТАЯ. ВОСХОД
Через год вся эта сквернятина вокруг отца Олега как-то подутухла, а потом и вовсе сошла на нет. Моему избраннику помог Анатолий Фомич. Нет, я не оговорилась. Это директор нашей школы Анатолий Фомич Трифонюк. По странному стечению обстоятельств покровитель и некоторым образом... хм… дипломатический наставник Олега оказался тёзкой его гада-отца. Знак судьбы, наверное. Как бы там ни было, но именно директор школы почему-то проникся особым уважением к Олегу и поддержал бедняжку в этой гнусной ситуации. Он не только не допустил отчисления Олежки из школы, но и принялся всячески продвигать его по общественной линии. Именно с его подачи кандидатура моего потенциального жениха была выдвинута на избрание секретарём комитета комсомола школы.
И Олег им стал, в десятом классе, когда я уже закончила школу. Поехала я, значит, в Москву поступать в МГУ на филологический факультет, но не прошла по конкурсу: уж очень он большой был, человек сто с лишним на место. Да и иностранный язык меня подвёл: экзамен по испанскому еле-еле на тройку сдала. А это финиш, как говорится. Ну не способная я к иностранным языкам, дери их леший! Не то что Олег — он в этом деле чуть ли не гений. Так все преподаватели испанского говорят, одарённым его называют, он ведь ещё и английский выучил по какой-то самостоятельной методике. Анатолий Фомич, кстати, тоже так считает и советует Олежке поступать в Минский лингвистический университет, который сам же и заканчивал. Наверное, поэтому он так к моему избраннику и благоволит.
Я теперь в школе пионервожатой работаю, специально устроилась, чтобы поближе к любимому быть. А то ведь уведут… Вот и Машка мне вчера говорит:
— Дура ты, Алина. Хоть и старшая, а ничегошеньки не понимаешь. Потеряешь ты Олега, если вовремя не привяжешь.
— То есть как это привязать? Он конь, что ли?..
Я прикинулась удивлённой и не смогла подобрать правильные слова.
— Пока ещё жеребёнок, потом жеребцом станет. И — понесётся за кобылками! Ты вообще-то замечала, как на него зыркают?
— Что ты такое говоришь? Мы любим друг друга!
— А я и не сомневаюсь. Но предусмотрительность не помешает.
— О чём ты?
— Ой, да не строй ты из себя глупышку! Сама знаешь, о чём.
— Что я знаю?
— Залететь тебе надо. Не обязательно по-настоящему. Просто заявить ему, что беременна. И посмотреть, как он отреагирует. Потом сделать аборт. Якобы. Типа «пострадать» некоторое время. Промотать этот трогательный фильм ещё несколько раз и в конце концов объявить страшную новость о заключении врачей.
— Каком заключении?
— О том, что если ещё один аборт, то детей у тебя не будет...
— И?
— И он на тебе женится. Обязательно женится, вот увидишь! Он же у нас такой хороший, честный. А то и пригрозить можно.
Да, в любви Олег мне всё-таки признался. Разыграно это было мастерски, должна вам сказать без ложной скромности. Сначала я к нему подошла на переменке и попросила помочь с испанским языком. Почти заплакала даже, благо притворяться особенно и не надо было. Рассказала о неудаче в Москве, забросила удочку, в качестве приманки употребила весь запас своего красноречия, расхваливая его неординарные лингвистические способности. И он попался. Мужчины все тщеславны, Олежка не исключение, короче, красавчик «поплыл», и мы стали встречаться. Сначала чтобы заниматься испанским языком, а позднее пришло и всё прочее, чего я добивалась. Целовались уже даже, везде. Прижалась я к нему как-то у себя в пионерской и погладила между ног. Понеслось! Как раз, когда я присела и расстегнула ему брюки, в дверь постучали. Потом раздался визгливый голос Раисы Баталбиевны:
— Алина, открывай! Я знаю, что ты там, и не одна. Отопри дверь немедленно, я сказала!
Мы с Олегом обомлели. И онемели заодно. Он посмотрел на меня, поднёс указательный палец к губам, я кивнула и ничего не ответила: рот ведь занят был. Тогда он осторожно так отодвинулся, подобрался на цыпочках к окну, медленно приоткрыл его и выпрыгнул во двор.
Через день после этого случая «жеребёнок» наплёл мне всякой всячины о глубокой любви навсегда. Я, естественно, ответила, что тоже его очень люблю и что он мой единственный и неповторимый. Это было несложно, но вот то, что предлагает Машка... не знаю даже.
Хотя…
Пригласил меня он однажды к себе домой. С родителями познакомить. Я испугалась сначала: отец-то Олега уже вернулся, «откинулся зэчара», как мне папа с мамой сказали. Но собралась с духом и согласилась. В конце концов, не за того же я планировала замуж выйти. Пришли мы с ним вместе, он меня представил как «свою девушку, с которой дружит». Родители понимающе кивнули, мать была приветлива и даже очень обходительна со мной, чего не скажешь об отце. Этот скотина (даже и слова другого не подберу) уставился на меня пристально, раздел взглядом, измерил с головы до ног, хмыкнул и обронил:
— Ну что ж, «подружка», милости просим, как говорится.
В общем, натерпелась я. Всё ждала, когда же эти смотрины закончатся наконец. Но виду не подавала, улыбалась и старалась быть очень вежливой, даже про литературу современную кое-что брякнула, чтобы знали, с кем дело имеют. Примерно через час расспросов-допросов, чаепития да просмотра семейных фотографий с будущей свекровью я засобиралась домой, была четырежды приглашена заходить ещё как-нибудь, не стесняться и не забывать, ответила, что очень, ну просто не знаю, до какой степени, была рада с ними познакомиться, взяла Олега за руку и настойчиво попросила проводить меня.
Шли мы по просёлочной дороге и молчали. Олег явно стыдился своих родителей, а я не хотела ничего говорить в отместку за визуальный обстрел со стороны его папаши. И тут меня вдруг осенило. Другого лучшего случая и не представится! Вот я ему и говорю так томно и участливо:
— Олежек, милый, не переживай ты так, ведь всё же хорошо: мне твоя мама очень понравилась, такая милая женщина! А отец, он просто строгий у тебя, видно, что нелегко человеку в жизни пришлось. Но вот увидишь, со временем и он подобреет ко мне. Давай лучше заберёмся подальше в это пшеничное поле, чтобы нас никто не увидел, и спокойно обо всём поговорим, хороший мой.
Он весь преобразился сразу от моих слов, заулыбался и сжал мою руку в порыве благодарной нежности. Мы забрались в поле, много ещё говорили о его доме и семье, строили планы на совместное будущее, делали друг другу комплименты, признавались в любви. Потом долго целовались, и ЭТО наконец произошло.

ГЛАВА ШЕСТАЯ. НАСЛАЖДЕНИЕ

С девчонками у меня ничего путного не выходило никогда. Я их попросту боялся. Вроде отлично учусь, занимаюсь спортом, увлекаюсь иностранными языками. Все прочат мне незаурядное будущее. А я комплексую... Потому что живу в далёкой захудалой деревне, потому что одеваюсь более чем скромно, потому что родители мои малообразованны, потому что... Много самых разных крючковатых «потому что» роится в моей голове. Да, я стыжусь своего происхождения и отцовской судимости! А тут старшеклассница вдруг обратила на меня внимание, и я влюбился моментально. Алина не подходит, конечно, под образец женской красоты, она таки, некоторым образом, громоздка, особенно книзу, но сам факт её заинтересованности во мне сразил наповал. Я теперь готов на всё ради моей девушки.
Пригласил я Алину вчера домой. По дороге назад мы забрели в пшеничное поле, и там я узнал, что такое секс. Это неизъяснимое наслаждение, слов нет для описания такого полёта в никуда, падения в бездну пространства и забвения о мире вокруг. Я обалдел от счастья. И мне кажется, полюбил Алину навсегда. Жить без неё не могу, хочу видеть каждый день, слушать всё, что она говорит, неважно что, лишь бы слышать дорогой голос, трогать её руки, ощущать запах её волос и тела.
Спустя месяц мне было объявлено о залёте.
Я не испугался вовсе, нет, искренне обрадовался даже. Но удивился: сообщила мне об этом почему-то Маша, оговорившись о том, как несчастна старшая сестра. Я бросился на поиски возлюбленной. Прибежал к ней домой, постучался в дверь. На порог выдвинулась мать Алины... и понеслось. Её громогласная речь сопровождалась бурными придыханиями и энергичными жестами возмущения. Выступление было обставлено в лучших совдеповских традициях. Несколько раз упоминалось выражение «мужская честь» и почему-то школьное начальство. Я, неумело защищаясь, по-дурацки заявил о своих самых серьёзных намерениях. И получил неожиданный ответ:
— Да тебе сколько лет, молокосос сраный? Какая свадьба в семнадцать? Вот что, сделаем пока Алине аборт, срок-то ведь всего ничего, и у меня знакомая врачиха есть, по блату без шума оформит всё. Но на будущее смотри, не забывай об этих самых намерениях!

ГЛАВА СЕДЬМАЯ. ОН БУДЕТ МОИМ
Олег сказал маме, что готов жениться на мне прямо сейчас! Я, правда, не слышала, но мне Машка рассказала, как он топтался на месте весь красный от волнения и искренне лепетал о том, как он меня любит и готов хоть завтра в ЗАГС. Мама у меня — женщина рассудительная, опытная и смекалистая: отчихвостила парня по всем статьям и тут же заручилась его обещанием на будущее. Так что никуда он не денется, будет моим, теперь я это точно знаю.
Я погоревала немного, он меня утешил, и мы снова начали встречаться. Да что там встречаться, жить вместе стали, только без собственной квартиры, то у меня дома, то у него.
Подкрался конец учебного года. Выпускные экзамены. Олег сдал все предметы на отлично. То есть золотая медаль моему дорогому была обеспечена. И вдруг вышел громкий скандал. Преподаватель обществоведения Перепелихин, злыдень такой, выступил на заседании педагогического совета школы и отказался голосовать за Олега. Не знаю, что и когда там между ними случилось, но он пламенно обвинил моего жениха в идеологической неблагонадежности и даже антисоветчине. Раиса Баталбиевна тоже добавила перцу в дискуссионный суп: Олег, видите ли, и морально неустойчив, затевает шашни с пионервожатой, то есть со мной. Вот дура бешеная! Я знаю, почему её понесло… Небось сама бы не прочь на моём месте оказаться. Мне Олег рассказывал, как она его тайком в коридоре щупала, стерва. У нее-то мужа нет, а малинки явно хочется. Заступился Анатолий Фомич, его слова были весомы: «Уж если Олегу не давать золотую медаль, тогда я не знаю, кому её вообще в школе давать!» Намекал он, конечно, на Светочку Валитову, дочь преподавательницы физкультуры, которая тоже шла на золотую медаль. Это отдельная история…
Света — первая безответная любовь Олега. Это знали все в школе, «не исключая младших классов». Она была самой красивой девочкой в их классе, и раньше они сидели за одной партой. Однажды на перемене Олег её украдкой поцеловал, получил пощёчину, был назван негодяем и дураком. Так вот, когда она залепила Олегу ладонью в лицо, тот отмахнулся и тоже врезал ей. Вой, жалоба классному руководителю, синяк во всю красивую мордаху. Олег потом мне рассказывал, что вышло это у него чисто автоматически, что рука сама вылетела, он ведь уже тогда карате занимался, так что это была ответная реакция, а не желание ударить девчонку. Их, естественно, тут же рассадили за разные парты. Он очень переживал и нервничал по этому поводу. А я хихикала про себя: вот и славно, вот и хорошо, замечательно даже! А то мне ещё соперниц всяких там не хватало. Я, кстати, этот случай использовала как надо. Когда Олег признался мне в чувствах и желании быть со мной всегда, я напомнила ему эту «драку» и рассказала, что Витька тоже ко мне подъезжал с любовью, а я его отвергла ради нашего будущего.
После слов Анатолия Фомича, все проголосовали «за», и Олег закончил школу с отличием. А это означало, что при поступлении в любой университет ему надо будет сдавать только один экзамен, по специальности. Халява была обеспечена!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ. ЗАМЫСЕЛ КАРЬЕРЫ
— Анатолий Фомич, мне хотелось бы посоветоваться с вами. Может, наставите на путь истинный?
— С чего это тебя, Олег, на высокопарность потянуло? Ну-ка, давай рассказывай. Что-то неспроста тебя так выворачивает.
— Да уж, как говаривал Киса Воробьянинов.
— Говори, говори, не тяни кота за… хвост.
— Понимаете, не могу никак решить, куда поступать…
— Я ж тебе раз пять уже говорил, в Минский лингвистический.
— Да, Анатолий Фомич, я помню.
— И? В чём загвоздка?
— Не загвоздка, тут похлеще!
— Слушаю тебя, рожай давай уже.
— Как вы знаете, мой отец сидел в тюрьме. Значит, после окончания университета мне дальше захудалой деревенской школы не прыгнуть.
— Так, всё понял. У тебя один выход, парень, — вступить в партию. Но опять-таки, с такими анкетными данными тебя вряд ли кто примет. Разве что в исправительный центр для несовершеннолетних. Шутка.
— Не до шуток мне.
— Не кисни, юноша. Придётся тебе в армию сходить. В войсках тебя в партию точно примут. Факт. Там всех принимают, у них разнарядка такая сверху спущена.
— Опять шутка?
— Нет, совершенно серьёзно. Это твой единственный выход.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. МИНСК
Меня с юности почему-то преследуют мужчины нетрадиционной половой ориентации. Против самой по себе этой ориентации я ничего не имею. Но всяк сверчок знай свой шесток. Зачем набрасываться-то?
Первым экземпляром в коллекции стал обрюзгший, плохо пахнущий дядечка, сдававший мне комнату в Минске. Я приехал туда поступать в лингвистический университет. Экзамен я сдал смешно и поучительно. Чтобы не попасть впросак, заранее придумал в уме сто общепринятых разговорных тем, записал их на бумагу и выучил наизусть. Ну там, где родился, где учился, интересы и мысли о… Когда декан факультета, который принимал у меня устный экзамен, задавал мне очередной вопрос, я спокойно шпарил выученный наизусть подходящий тематический отрывок и в итоге получил «отлично». Правда, Василий Иванович (так звали декана) человеком оказался умным и проницательным. Поставив оценку, он посмотрел на меня и спросил: «Долго зубрил? Смотри, в жизни зачастую придётся реагировать спонтанно». В общем, поступил.
Общежитие первокурсникам предоставлялось в порядке очереди и по каким-то непонятным советским критериям. Мне место не досталось. Пришлось искать квартиру. Денег хватало лишь на комнату. Нашёл объявление, позвонил, приехал. Из-за приоткрытой двери высунулось одутловатое мужское лицо, и слюнявые губы промямлили:
— Студент?
— Студент.
— Деньги вперёд.
— Я и комнаты ещё не видел.
— Деньги покажи.
— Вот.
— Проходи.
Я отворил дверь полностью и вошёл в квартиру. Она оказалась однокомнатной. В углу стояла кровать, напротив телевизора — софа.
— А где ж я спать буду? — округлил я глаза.
— Вот тута вот, на диванчике: он раскладной. Диван-кровать, значит.
— У вас и стола нет?
— Есть стол, как же. На кухне.
— Где заниматься-то?
— В библиотеке. Институтской. А зачем же дома уроки делать? Дома ночевать надо. Тебе ж главное — где ночь провести.
— Не, не пойдёт. Не буду я у вас комнату-диван снимать.
— А ты это... Куда ж пойдёшь? На вокзал, что ли? Да и ночь уже на дворе, скоро автобусы перестанут ходить. Переночуй уж, а завтра и решишь, что делать.
Я согласился. Действительно, поздновато было, район дальний, да и устал я сильно. Спать хотелось.
Слава всевышнему, что квартирка вместе с хозяином грязноватой была. Нет худа без добра. Это точно. Заснул я враз, но в диване обитали клопы. Они меня и спасли родименькие. Разбудили и заставили чесаться. Так я и наткнулся на чью-то руку, тянувшуюся к моим трусам. От ужаса я вскочил и начал в растерянности кричать и махать руками, рассовывая тумаки в лицо, кадык, брюшко и другие причиндалы ненавистного тела. Потом сгрёб свои вещи и сбежал.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. ТОЖЕ МИНСК

Олег убедил меня поступать всё-таки в Минский университет на факультет русского языка и литературы. Я долго тянула с окончательным ответом, строила грустное плаксивое лицо, рассказывала о том, что учиться в Москве — это моя золотая мечта с детства и что теперь она станет «унесённой ветром». Он несколько странно отреагировал на мою метафору, что-то хмыкнул в ответ, похожее на «с литературой у нас опять-таки конфуз», я толком и не поняла, в общем. Но в голове у меня при его словах, что он обязательно мне поможет подготовиться к экзамену по испанскому языку, всё сложилось, и я обрадовалась: cмогу держать его на поводке. Да и родственники у меня в Минске есть — мамина тётя живет, то есть проблем с жильём не будет на первых порах.
Ох и тяжело мне пришлось со вступительными экзаменами! Олег со своей методикой совершенно заколебал… По его словам, никакого «не хватает времени» на практике не существует, куча неиспользованного времени пропадает зря в транспорте, в очередях, за обедом, даже в ванной и туалете! Он буквально заставил меня везде таскать с собой записную книжку с выписанными туда испанскими словами и фразами, постоянно её доставать, открывать и учить всё наизусть где бы то ни было — в автобусе, в магазине, в кафе, за завтраком, в кровати перед сном. Задолбал, короче!
Но экзамен по иностранному языку я сдала на «отлично». И поступила!
Жить я стала у тёти. Далеко от центра, правда, но зато бесплатно. Вот так. В университете интересно, даже очень. Мне всегда литература нравилась, особенно зарубежная. Увлекательная вещь: читаешь и мысленно живёшь в другой действительности. Пропускаешь всё через себя, как будто фильм в голове смотришь. Я обзавелась множеством подруг, мы часто об этом разговариваем, обсуждаем новинки, делимся впечатлениями от прочитанного. У нас на факультете много иностранных студентов, в основном из Африки. Но есть и из Латинской Америки. Эти смешные такие: симпатичные, улыбчивые, горячие и богатые. Приглашал меня тут один поужинать. Рикардо зовут. Чёрный весь. Но красивый. И галантный. Комплиментами так и сыпал. Ну я и согласилась. Ресторан был шикарный! В гостинице «Планета», где все иностранцы останавливаются. А блюда какие! Я первый раз в жизни королевских креветок попробовала. Обалдеть. Изысканное лакомство. А ещё вино — красное, терпкое, будоражащее. В перерывах Рикардо приглашал меня потанцевать. Сначала я и прикоснуться к его тёмной руке боялась, мне казалось, она горячая, как кипяток. А он в каждом танце спокойно прижимал меня всё ближе к себе.
Такого я в жизни ещё не испытывала! Это и есть, наверное, настоящая любовь. Землетрясение, пожар, крушение «Титаника», извержение вулкана — такой была ночь в постели с Рикардо. Он не любовью со мною занимался, а брал меня штурмом. Много-много раз. И говорил, не умолкая:
— Богиня! Красавица! Ты прекрасна, обольстительна, какие формы, какое тело… Я погиб, я не смогу забыть тебя никогда. Подари мне ещё мгновение, и ещё, и ещё.
И я дарила.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. АТЫ-БАТЫ…
Неделю я провёл на железнодорожном вокзале. В университет приходил немытый, небритый, скверно пахнущий. На меня стали коситься. Сосед по парте — Саша Бесцветнин — мне и говорит:
— Олег, ты чё, под бомжа косишь? Так это сейчас не в моде, да и воняет от тебя, как от свиньи, брат. У меня ноздри уже увяли ва-аще. Ты бы хоть в баню сходил, если дома душа нет.
— Дома у меня нет, негде душ подключить, — отвечаю. А самому стыдно, до слёз почти.
Я на днях Алине звонил, просил замолвить словечко за себя у тётки, чтобы хоть какое-то время у них на квартире перекантоваться. Она посочувствовала, пообещала спросить, попросила перезвонить вечером. Я перезвонил и услышал нудное нытьё о том, что тётя ни в какую, так как это неприлично, в квартире только одна комната свободна, не будем же мы вместе жить, а то что соседи скажут. Дальше понеслись заверения в любви, обещания найти какой-нибудь выход, что самое главное — мы вместе, никогда не расстанемся и она со мной хоть на край света. «Я и так уже на краю», — подумалось мне. Слышать слова любви и поддержки, конечно, приятно. Только вот осязать эту самую поддержку — куда лучше!
— Слушай, Олег, давай тогда ко мне, — вдруг выдал Саша. — Я с родителями поговорю, думаю, они не откажут. Поживёшь, пока не подыщешь себе чего-нибудь.
Прожил я у Саши почти целый год, пока не загремел в армию. Как и все студенты тех времён после первого курса.
Рано утром я присоединился к молодому человеческому стаду с молчаливым смирением, затаённым страхом и отчаянием в глазах. А вечером нас, новобранцев, как телят, затолкали в общий вагон пассажирского поезда и повезли в расположение части. Сержанты вместе с «дедами», тут же упившиеся в умат, принялись наперехват втолковывать нам науку военной жизни. Состояла она в раздаче тумаков, мате-перемате, приказах принести или помыть чего-нибудь, пьяных песнях про девушку, которая ждёт и не спит ночами, а также в карточной игре на деньги. Как оказалось на следующий день, это были цветочки, прелюдия, так сказать.
Самая консервативная, неизменная организация в мире — это армия. Не думаю, что армейские устои разных стран чем-то сильно различаются. Хотя должны существовать, конечно, свои особенности. Но в сущности они основываются на одних и тех же принципах. Так что им положено быть схожими. В советской армии восемнадцатилетние мальчики за два года службы постепенно зверели и превращались не в настоящих мужчин, как принято было говорить в народе с трибунной подачи, а во властолюбивых идиотов. Не все, но общая картина была такой, грустной.
По прибытии в часть нас привели в казарму и построили по росту. Дальше началась первая перекличка. И поздравления с благополучным прибытием: напротив нас выстроился весь ротный состав «дедов». Сержант выкрикивал фамилию, новобранец откликался словом «я» и тут же получал от стоящего напротив ветерана удар в грудь, сопровождавшийся фразой «Добро пожаловать!». Некоторые просто корчились, другие падали, в зависимости от комплекции и силы удара. Моя фамилия была в конце алфавитного списка. Я стоял и думал, что же делать. Мой брат, уже отслуживший в армии, говорил мне, что надо себя показать в первый же день. Как и что показывать не уточнял, только добавил: «Иначе тебе хана…»
Вот стоял я и думал. Вдруг прогремела моя фамилия. Выкрикнул ответ и увидел кулак, летящий почему-то не в грудь, а в лицо. Моя правая нога автоматически, словно дело происходило на тренировке, оторвалась от земли на опережение и долбанула усатого дядю в челюсть. Тот упал, поднялся, вытер рукавом выступившую кровь. И ничего не сказал. Перекличка продолжилась.
Били меня ночью в туалете. Человек пять или шесть. Засовывали мою голову полностью в заваленный дерьмом унитаз, обливали водой и опять били. Что орали, я не слышал: в ушах звенело.
Потом была медсанчасть. Несмотря на боль в перебитых рёбрах, синяки по всему телу и радужные фингалы под глазами, я был очень даже доволен: почти что отпуск получил. Приходили, конечно, с допросами — то замполит, то гэбэшники из штаба части, но я молчал, аки рыба: упал с лестницы во время утренней пробежки, и все дела. Это было общеизвестно: откроешь рот — тебе его потом надолго запечатают товарищи-сослуживцы.
Но не стоит и преувеличивать «тяжести и лишения суровой военной службы». После первой встряски всё как-то устаканилось и перешло в рутину. Страх, естественно, остался, но кто предупреждён, тот вооружён, как говорится. Вообще-то, об армии я в основном рассказываю больше смешное, нежели мерзкое. Так устроена натура человеческая: без юмора хоть вешайся.
Приехала ко мне Алина. Сняла комнату на ночь. Я получил увольнительную. Весь день готовился, предвкушая близость с ней, измаялся от подковырок друзей и скабрёзных намеков старших по сроку службы. После отбоя был отпущен и чуть ли не бегом помчался на встречу с любимой, нетерпеливый и шальной. Ворвался в квартиру, бросился в её объятия и давай целовать без остановки. И тут краем глаза обнаружил в центре комнаты накрытый обеденный стол. В самом центре красовалась трёхлитровая открытая банка с самодельной «пальцем пханой», как говорят в Беларуси, колбасой. Всё, любовь тут же испарилась, на её место оголтелым галопом ворвался голод, который не тётка, как известно, а тем более в армии. Солдат хочет есть всегда, везде и ежеминутно. Он голоден постоянно, даже во сне или после уставом положенного «приёма пищи». Неудивительно, если принять во внимание мощную повседневную физическую нагрузку и меню из картофельных очисток, хлеба с маслом и компота, а также суточный рацион этого провианта. В общем, увидел я стол и яства, на нём водружённые, и финита… Ночь так и прошла за этим самым столом. Мне смешно вспоминать об этом. Алине, скорее всего, было не до смеха.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ. СПУСТЯ МНОГИЕ ГОДЫ

Вот сижу я сейчас у окна, смотрю на улицу, на капли дождя, которые кап-кап на асфальт, и вспоминаю, думаю. Мысли похожи на этот паскудный промозглый дождь. Все мы иногда задумываемся о том, что было. Вот и я всё спрашиваю себя, правильно ли поступила тогда, написав Олегу в армию это злосчастное письмо, которое держу в руках и перечитываю. Он ведь все мои письма сохранил и вернул потом. Так они и пролежали нетронутыми лет двадцать пять уже.
«Милый Олег! Я долго думала и сомневалась, стоит ли писать тебе и рассказывать об этом. Но в конце концов решила, что так будет порядочнее и честнее по отношению к тебе и… другому человеку. Ты только глупостей там у себя в армии не наделай, а то мне подружки рассказывали о всяких случаях. Постарайся быть мужественным, я ведь пишу тебе, потому что всегда была искренней с тобой и сейчас хочу быть. Я встретила другого мужчину, вот. Он кубинец, зовут его Рикардо. Он сделал мне предложение, зовёт меня с собой на Кубу. Я ему ещё не ответила, решила сперва тебе написать. Но скорее всего, скажу “да”. Наши отношения с тобой, пойми, они были детскими, наивными, а тут на меня нахлынула настоящая взрослая любовь, и я ничего не могу с этим поделать…»
Боже, какая я была дура, зачем я написала Олегу эту глупость? Наверное, именно с того момента, когда он прочёл эти дурацкие строки, в нём и зародилось недоверие к моим словам и поступкам, которое он испытывал до конца наших совместных дней. Он ведь тут же приехал, как-то отпросился на неделю домой и прямо с поезда прибежал ко мне. Мы поговорили. Я, как мне казалось тогда, честно ему во всём призналась, даже разоткровенничалась, идиотка, насчёт постельных дел. Он сразу сник, сказал «ух», как будто его в живот ударили, и ушёл. А на следующий день утром принёс и попросил прочитать вот этот рассказ, который написал ночью.
ПРОПАСТЬ
Тамара слыла ребёнком странным. Она рассказывала маме и подружкам, что часто видит себя во сне стоящей на краю пропасти. Вот стоит она и смотрит вниз, а полутемное пространство зовёт и притягивает её к себе своей неизвестностью, загадкой и тайной. Страх останавливает её, но прыгнуть в непознанное так хочется, что сон возвращается вновь и вновь. Мама целовала и успокаивала. Говорила, что так бывает, это просто кошмар, когда она подрастёт, всё пройдёт и забудется. Подружки смеялись и крутили пальцем у виска.
Она выросла и полюбила парня. Ей так думалось. Но странное дело — вместе с любовью вернулся навязчивый сон. И никак не отпускал. Тома рассказала об этом отцу. Тот предложил проверить свои чувства.
— Но как? — спросила девушка.
— Попробуй не встречаться со своим женихом. Ну, хотя бы месяц. Если не поможет, мы вернёмся к этому разговору.
Она помучилась-помучилась, но послушалась отца и выдержала месяц. Сон отступил.
Тамара сама прибежала к отцу рассказать об этом. И спросила:
— А теперь ведь можно вернуться к жениху?
— Не стоит, — ответил пожилой уже мужчина.
— Почему, папа?
— Сон опять настигнет тебя. Потому что не любовь тобой овладела.
— А что тогда?
— Искушение, дочка. А это пропасть, уж поверь мне.

Не знаю, что на меня подействовало тогда, рассказ этот, похожий на притчу, охлаждение ко мне со стороны Рикардо, которое я стала замечать с недавних пор, или и то и другое в совокупности, но я сказала Олегу, что была не права, что я всё поняла, что дождусь его и мы обязательно будем вместе.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. ЗОЛОТАЯ СЕРЕДИНА

Некоторые из-за таких писем от девушек пускают себе пулю в лоб, другие вешаются. Сам видел. Я написал рассказ. Он, кстати, так себе. Но, наверное, моя искренность впечатлила Алину, и она опять поклялась мне в любви. Я уже и не верю ей особо, но так спокойнее продолжать службу. И я продолжил.
Занимательная вещь — наблюдать за людьми. Есть у нас в роте интересный малый. Н-да, малым его как раз назвать трудно: детина ростом под два метра, белобрысый, улыбка до ушей, белорус. Зовут — Коля Ботяновский. Мы с ним одного призыва. Коля меня уважает, потому что видел, как я защищался на первой перекличке. Сам он тогда не отважился, но, прослужив с полгода, решил брать с меня пример и бороться с дедовщиной. Благо, сил хватало. Отличительной чертой Коли было то, что он с «дедами» в случае конфликта не разговаривал вообще, он их просто бил. Всех и сразу. Мог уложить на землю до пяти-шести человек. Его, конечно, потом наказывали, но Коля не сдавался и спустя какое-то время снова принимался совать килограммовые кулаки в хари зарвавшихся ветеранов. Молча.
Так вот Коля влюбился в стенографистку из штаба части. И с ним начали происходить разительные перемены: Коля стал писать стихи и просить меня их проверить на предмет орфографических ошибок. Приносит однажды лист бумаги с начертаниями. Красный весь, от смущения еле языком ворочает:
— Ты это, Олег, проверь, а? Только не смейся и никому не рассказывай.
— Хорошо, Коля, обещаю.
Взял я эпистолу и читаю: «С тобою связан я судьбою, немилосердной, подневольной».
— Это всё, Коля? — спрашиваю тактично.
— Всё, — сопит в ответ бедняга.
— А продолжение будет?
— Если это одобришь. Я всю ночь потел.
— Одобряю, Коля, очень живо написано, но промедление, как известно, смерти подобно. Ты уж поторопись.
— Ну, братан, спасибо! После армии женюсь нафиг. Мне ещё полтора года осталось. Сегодня ночью продолжение начну писать. До дембеля успею!
Забегая вперёд, скажу, что Коля после демобилизации остался на сверхсрочную службу в нашей части, дописал-таки стихотворение и женился на виновнице своего экскурса в поэзию.
Сейчас, когда я пишу эти строки, мне представляется, что не стоит жалеть о чём-то, произошедшем или содеянном в прошлом. Было то, что должно было случиться. Надо принимать всё с благодарностью, почаще вспоминать и не повторять ошибок. К чему я это? Наверное, к тому, что было после армии… Но это уже другой сказ, новая глава.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ.  ПОСЛЕ АРМИИ
Олег пришел из армии другим человеком. Все говорят, что юноши в армии мужают, становятся взрослее и ответственнее. С ним происходило что-то совсем противоположное: он стал как будто бы моложе, любопытнее, наивнее, я бы сказала. Его очень интересовала культурная жизнь города, мы вместе ходили в художественный и оперный театры. Раньше за ним такого не наблюдалось. И ко мне он начал относиться по-другому, радостнее и изучающе, что ли. Он способен был подолгу взирать на меня, улыбаться и не произносить ни слова, а когда я спрашивала, о чём он думает или почему смеётся, отвечал, что ему просто нравится на меня смотреть. Это было лестно и приятно. Он вообще почему-то принялся, как бы это сказать, ухаживать за мной, говорить комплименты, покупать мне красивые подарки. Я была поражена и счастлива, честное слово. Ведь это так приятно! Только вот одно меня смущало: я никак не могла отделаться от ощущения, что являюсь каким-то подопытным кроликом, что меня анализируют, проверяют, обыскивают. Взять хотя бы выражение его серо-зелёных глаз, когда он улыбался или нежно гладил меня по руке. Глаза не улыбались, они искали какого-то ответа. А чего стоили его неожиданные вопросы! Недавно он меня просто огорошил:
— Послушай, Алина.
— Да, милый.
— Я часто вспоминаю наши счастливые моменты из далекой уже юности.
— Какие моменты? Давай вместе вспомним.
— Ну, например, нашу первую близость в пшеничном поле…
— Ой, да. Какие мы глупые были!
— И наивные. Почему у тебя крови не было, кстати?
Я чуть в обморок не упала от неожиданности, но тут же опомнилась, взяла себя в руки и ответила, что сама тоже удивилась и даже испугалась, поэтому всё рассказала маме, которая тут же отвела меня к своей знакомой, врачу-гинекологу. Та меня обследовала и успокоила: у меня была очень тонкая девственная плева, которая при разрыве не привела к кровотечению. Так бывает.
— Бывает, — только и ответил Олег.
После этого разговора я решила «понаблюдать» за ним немного. Дело в том, что моя сестра Машка тоже поступила в лингвистический университет, и тоже на факультет испанского языка. Не без помощи Олега, кстати, но это к делу не относится. Главное было в том, что они жили в одном общежитии. Ведь Олег, как и собирался, в армии вступил в партию, и ему дали место в студенческом общежитии, куда он, по настоятельной просьбе моей мамы, заселил и мою младшенькую. Сейчас это мне было более чем на руку. Посмотрим, чем он там у себя на этаже занимается.
Сведения стали поступать неутешительные. Оказывается, мой дорогой пользовался весьма завидной популярностью у женского пола. Надо было что-то предпринимать. Как ни странно, во мне взыграла не просто ревность, но какое-то другое, неизведанное ранее чувство. Чувство обиды, раненой нежности, обманутого доверия. Я что, начала влюбляться в Олега?

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ.  ОБЩЕЖИТИЕ
После службы в армии привыкнуть к студенческому житию в общих стенах не составило для меня особого труда. Однако и здесь существовали свои сложности. Многие отслужившие пытались ввести чуть ли не казарменные порядки на этажах. Но не тут-то было, ведь с нами находились и девушки, а это уже другой образ совместного пребывания в жизненном пространстве. Женский батальон быстро поставил этих орлов на место. А я начал влюбляться. Лет мне было всего-то двадцать с хвостиком, а рядом ну такие живые картины дефилировали, шедевры! Странно об этом вспоминать сейчас, по прошествии стольких лет и после всего пережитого. Не думаю, что, вернувшись из настоящего в то молодое прошлое, я стал бы что-либо менять.
Из моего офиса видна площадь старого города, по которой прогуливаются люди. Вот идёт пожилая пара, взявшись за руки. В их жестах и мимике читается любовь, доверие и забота. Хотел бы я быть на месте этого мужчины и нежно придерживать за локоть Алину? Нет, её нет, однозначно.
Почему-то всплывает в памяти ресторан в Троицком предместье. Группа студентов празднует свадьбу. Жених и невеста — мои однокурсники. Их всегда даже среди друзей называли по фамилиям, как будто имён и не существовало. Горовой и Гебекова. Так и прозвали в шутку будущую семейную пару — ГГ. А я для острастки говорил: «Гы-Гы». Горовой решил последовать какой-то там традиции и внести невесту в ресторан на руках. Дело обстояло нарочито торжественно до тех пор, пока у самого входа он не покачнулся и не уронил Гебекову в осеннюю лужу. Мне в лицо прилетели жирные капли грязи. Все бросились помогать Гебековой и её белому платью. Ко мне подошла девушка с чёрными глазами-бусинками и забавными кудряшками того же цвета, протянула платок.
— Вытрись, а то смешной такой.
— Спасибо, — благодарно выдавил я из себя, — тебя как зовут?
— Эльвира, — ответила фея, улыбнулась озорной детской улыбкой, добавила: —Эля, — и умчалась к незадачливой паре, выбиравшейся из казуса.
После застолья, как принято, были объявлены танцы. Я танцевать любил, но не умел. Танцевал иногда один, тайком закрывшись в комнате общежития. Кое в чём преуспел, но комплексовал и стеснялся. Так что остался сидеть за столом, потом достал сигарету. Только собрался прикурить, как подскочил мой недавний ангел чистоты и затараторила:
— Чего ты сидишь тут как истукан? Пойдём танцевать!
— Пошли, только я не очень спец в бальных делах.
— А я тебя сейчас быстро научу, ты просто скованность свою скинь и меня слушайся.
Я слушался. Эля вмиг взяла меня в оборот, подсказывала, ласково подсмеивалась, поправляла. Между посиделками, перекурами и «горько» мы протанцевали почти весь вечер вдвоём. В общежитие поехали вместе.
— У нас на этаже сегодня дискотека. Хочешь, закончим там наш урок?
— С превеликим. У меня уже сносно получаться стало.
— То ли ещё будет!
— Так даже лучше, не хочу к себе на этаж. Там щас упьются все вдрабадан, потом драться полезут, как всегда.
— Нет, лучше танцевать.
— Факт.
Весёлая была ночь. Утро не очень. Хотя...
— Эля.
— А?
— Что-то я плохо соображаю. Перепил немного.
— Зато танцевать научился.
— А как я у тебя в постели оказался?
— Проворно.
— Хоть не опозорился? Как мужчина...
— Нет, вёл себя достойно.
— Тебе понравилось?
— Да, как и в первый раз.
— То есть?
— Олег, в этой комнате и в этой постели ты уже второй раз. Неужели ничего не помнишь о первом?
— ?
— Балда ты.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ.  УЧЕБА В УНИВЕРСИТЕТЕ
Мне интересно, но тяжело учиться в университете: множество предметов, домашние задания и это ужасное слово «сессия». Перебиваюсь с троек на четвёрки, но всё-таки сдаю все экзамены. Везёт же Олегу! У него сплошные «отлично» по всем предметам. Он говорит, что ему это легко даётся: просто у него очень развита мгновенная память. Объясняет, что это хорошо и плохо. Хорошо, потому что может практически наизусть выучить тексты огромного объёма, плохо же, потому что хранится накопленная информация недолго. То есть выученное таким образом не превращается в знания, а испаряется из головы сразу после экзамена. Поэтому всё, что касается языкознания, он учит по-другому, основательно и скрупулёзно, долго засиживаясь в библиотеке, фонотеке и кабинетах иностранного языка. Овладевает сразу тремя: двумя обязательными по программе — испанским и английским — и ещё на курсы немецкого записался. Мне бы его память! Хоть и краткосрочную: для всей этой ерунды типа научного материализма да истории КПСС. А то голова уже кругом идёт от зубрения, некогда даже чем-то серьёзным заняться. Например, подумать о замужестве. Уже пора, а то запрут после универа в какую-нибудь забитую деревню, буду там куковать как дура. Надо забеременеть! И не понарошку, как Машка талдычит, а по-настоящему. Рикардо исчез навсегда, скотина. А к Олегу в последнее время я испытываю что-то большее, чем прагматическую привязанность. Я ребёнка от него хочу, мне дети очень нравятся, мечтаю о воспитании собственного сынишки. Буду любить его бесконечно, оберегать неистово, заботиться о нём безоглядно! И замуж выйду, Олег же теперь партийный…

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ.  ПОСЛЕ ТРЕТЬЕГО КУРСА
Вчера позвонила Алина и объявила об очередной беременности. Их уже много было, я и со счёта сбился, но тут, похоже, всё реально. Без подвохов.
Пора тебе задуматься, брат.
В принципе, она мне нравится. Алина, несмотря на некоторые свои недостатки или ограниченность, наверняка будет хорошей матерью. Это заметно, она всегда удивительно преображается в присутствии маленьких детей, у неё даже речь меняется, она не скатывается в сюсюканье, а, наоборот, говорит более правильно, с отчетливой артикуляцией и предупредительной, заботливой интонацией. Улыбается искренне, красиво.
Какое чувство я испытываю к ней? Можно ли его назвать любовью? Не знаю… Нежность, симпатия? — Да. Доверие? — Вряд ли. Страсть? — Куда там. Послушай, уже одно то, что ты задаёшь себе такие вопросы, напрочь отвергает наличие любви. Любовь, наверное, исключает всяческого рода сомнения.
А с другой стороны, она говорит, что врачи предупреждают о недопустимости аборта на этот раз. Да и жаль её, честно говоря, ведь не без казусов, но дождалась меня из армии, всегда была рядом, старалась помочь, как могла. И потом, все вокруг знают, что мы встречаемся. Нехорошо будет бросить её сейчас, не по-мужски как-то. Позвоню-ка я Копачу, он старше меня, да и ловелас ещё тот. Может, присоветует чего-нибудь.
— Привет, Юра!
— Здорово, Олежек! Только не говори, что собираешься жениться и хочешь пригласить меня на свадьбу.
— А… как ты догадался?
— Голос у тебя траурный, такой только после серьёзного залёта бывает.
Всё, приехали, надо назначать день свадьбы и приглашать всех остальных друзей.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ.  В ПРЕДДВЕРИИ

Скоро мне исполнится пятьдесят шесть лет. Олег, будь он рядом, тут же бы пошутил в своей манере: «Не пятьдесят шесть, а пятьсот шестьдесят», — сказал бы, улыбаясь. Были у него такие шуточки с намёком, но произносил он их беззлобно. Да, постарела я, конечно, и выгляжу не очень привлекательно. С годами никто не хорошеет. Вот смотрю я на Вовку, и порой мне кажется, что совершенно напрасно я так поступила с его отцом, нельзя добивать раненых или безнадёжно больных людей. Наверное, это очень немилосердно. Но, с другой стороны, он относился ко мне с не меньшей жестокостью. Не подберу другого слова, ведь изменять женщине, с которой живёшь, законной жене и матери твоего ребёнка — разве это не жестокосердие?
Тогда, так давно уже, он даже обрадовался моей настоящей беременности. Мне так казалось. Нет, не казалось, он правда весь светился. Это была истинная радость будущего отца. Олег после нашей скоропалительной свадьбы совершенно по-другому стал вести себя по отношению ко мне: заботился, помогал во всём, оберегал и холил, был ласков и предупредителен, исчезло подозрение и ирония в глазах. Он оказался хорошим мужем и очень хотел стать таким же отцом. До этого совсем немного оставалось.
Я так ждала рождения сына! Да, врач сказал, что у меня будет мальчик. Какое это было счастье! Олег и имя ему уже придумал: Трофим. Я согласилась. Троша — звучит мило. Я разговаривала с ним, пела ему песни, прикладывала к животу руки и гладила-гладила, пытаясь передать через кожу своё тепло и нежность. Он отвечал, пинаясь. От, егоза!
Вот тогда-то я и забеспокоилась в первый раз. Живот у меня был какой-то уж очень большой. Пошла к врачу.
— Н-да, мамочка… Плод у вас действительно слишком большой. Придётся делать кесарево. И срочно, сегодня же. Срок-то уже приличный. Да не пугайтесь вы так, это нормальное и более чем частое явление. Спокойненько достанем вашего богатыря, а вас заштопаем чин чинарём, — выдал мне бородатый врач.
Боже, как я испугалась! Вся на нервах бросилась звонить маме. Та выслушала и ответила, что переговорит со своей подругой-гинекологом и перезвонит. Спустя час ожидания я не выдержала, и сама набрала мамин номер. Та почему-то закричала, чтобы я немедленно приезжала домой. И чтобы спросила у Олега, не было ли у них в роду случаев диабета.
Так в нашей семейной жизни приключился первый скандал. Я примчалась к Олегу в общежитие, расплакалась и выпалила:
— Я не хочу, чтобы мне делали кесарево сечение!
Олег спокойно расспросил меня обо всём и сказал:
— Ты вправе решать этот вопрос сама, конечно, но я не вижу тут особой проблемы. Это нормальная медицинская практика. Не стоит так переживать, Алина. Всё образуется.
— Ага, тебе легко говорить! Тебя-то резать не будут. И шрама на животе у тебя никакого не останется. И вообще, мама говорит, что это ты во всём виноват. Наверняка у кого-то из твоих родственников был диабет, и это повлияло на нашего Трошу.
— Да не было у нас в семье ни одного диабетика.
— А ты у отца своего спроси, может, и был! Только ни ты, ни твоя мама ничегошеньки про это не знаете.
— Алина, прекрати истерику.
— И не подумаю. В общем, так… Я сегодня же ночью уезжаю домой, к маме. Её подруга говорит, что просто необходимо срочно стимулировать роды, и без всякого кесарева.
Наш первенец умер во мне. Ночью. В поезде. Он задохнулся.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ.  ОТЦОВСТВО

Я тоже чуть не задохнулся от этой новости. Неправда, что отцы не очень сильно переживают за будущего ребёнка или не чувствуют его. Не так эмоционально остро и физически осязаемо, как женщины, носящие дитя под сердцем, конечно. Это факт, и он неоспорим. Но меня как будто ногой в живот ударили, когда позвонила Алина. Боль, смешанная со злостью на придурковатую тёщу вместе с её подругой, охватила меня до скрежета зубов. Ну зачем надо было ехать ночью в другой город? Почему, чёрт вас всех дери, нельзя было отправиться прямиком в больницу? Идиотки толстожопые!
Потом были похороны маленького неродившегося плода. Были слёзы и причитания. Сплошное лицемерие. В глазах тёщи таилось чуть ли не облегчение. Как я ненавижу эту грёбаную бабу!
Непостижимым образом меня спасла от этой ярости не кто иная, как Алина.
Заплаканная, она спросила:
— И что же теперь будет? Ты бросишь меня?
Во мне вдруг буквально проснулось щемящее, нежное чувство к жене, и я ответил:
— Нет, я не оставлю тебя. У нас будет, обязательно будет ребёнок.
— Обещаешь?
— Клянусь.
Как бы пафосно это ни звучало, я действительно так думал и произносил эти штампованные слова совершенно искренне. Алина, несчастная и некрасивая, стала тогда гораздо ближе и дороже мне.
Но прошло полгода и наступил 1987-й. Я уезжал на Кубу. Даже не верилось. Первый выезд за границу! После трёх лет обучения в МГЛУ лучших студентов отправляли на практику. Лучшие на нашем курсе были я и Саня. Впрочем, лучшим его признал я. Вызвали как-то меня в деканат:
— Олег, поздравляю вас! — объявила мне декан факультета, торжественно поднимая брови.
— Спасибо. А?..
— Решением сверху утверждена ваша кандидатура для прохождения полугодичной практики на Кубе.
— Сверху?
— Ну, Олег, не задавайте глупых вопросов. Вы, как секретарь комитета комсомола факультета испанского языка, давно уже знаете, что все решения у нас в институте принимает Нина Георгиевна... по согласованию...
Старые советские времена, о которых сейчас с добродушной кичливой ностальгией вспоминают многие. Но тогда было не до благости.
— Вам поручено подобрать вторую кандидатуру, которая будет принята к рассмотрению с учётом вашего мнения, — продолжала гнуть свою линию деканша.
— И подбирать тут нечего: Саша. Мой друг, — я перешёл на более неофициальный тон.
Но не тут-то было.
— Друг — это не довод, и тем более не повод, Олег. И вы это не хуже меня знаете, — не сгибалось начальство.
— Александр Бесцветнин учится прекрасно, в общественной жизни принимает активное участие. К поведению никаких замечаний ни у кого нет.
— Мы учтём вашу рекомендацию.
«Мы» утвердила и Саню. Нина Георгиевна, ректор института, женщина старой, сталинской закалки, непреклонная в своих оценках и суждениях, очень умная, впрочем, баба, — как я понял гораздо позже, уже по возвращении с острова свободы, — пришла к заключению, что он вполне подходит.
Свобода на острове оказалась очень жаркой и удушливой. Раскалённый до сорока пяти градусов воздух был настолько пропитан влагой, что я тут же, едва сойдя с трапа самолёта, вспотел в паху и натёр его до зуда, так же как и ноги, обутые в нелепые полуботинки. Был сентябрь, одежда у нас осенняя, а тут сплошной зной и ни намёка на тень от деревьев — одни пальмы, похожие на мачты корабля. И солнце, ослепительное, яркое, всепроникающее.
Первый блин, который комом, не заставил себя ждать. Ко мне подошёл молодой чёрный, как сажа, парень и, до ушей улыбаясь, что-то спросил. Я ни бельмеса не понял. Переспросил, озадаченный. Тот повторил. Опять ни фига не разобрал. «Н-да, вот тебе и отличник, лучший студент на курсе! Три года штудирования языка, а ни бум-бум», — грустно подумал я. Потом мы с Саней долго ещё вспоминали этот случай. Он тоже не врубился. А мне был задан простейший из вопросов: «Ну, как дела? Как добрались, парни?» Это уже через неделю до нас дошло, что кубинский вариант испанского языка сильно отличается от кастильского произношения, которому нас так старательно учили в университете. И дело не только в произношении, но и в темпе речи. Кубинцы не разговаривают, они стреляют словесными очередями, как из автомата. При этом люди африканского происхождения добавляют в данную пальбу скомканную артикуляцию и не произносят окончания слов. В общем, ничего странного в том, что я не разобрался в этом словесном фарше, не было. Но стыдно. Хотя поначалу никто из нашей группы не въезжал, особенно смешно получилось, когда мы добрались до студенческого общежития и на регистрации на нас посыпались вопросы. Нас было человек тридцать: студенты из Москвы, Ленинграда, Киева и Минска. Меня и Саню (двоих белорусов, хотя я был и остаюсь русским) и троих украинцев определили в одну комнатушку на семнадцатом этаже. Спать нам пришлось на двухъярусных кроватях. Как в армии, блин.
Первое слово, которое вбивается в память людям, приезжающим на Кубу и не знающим испанского языка, — это «маньяна». Значение слова очень простое: «завтра», но весьма неточное в кубинской интерпретации, относительное, я бы сказал. Обещанная маньяна может наступить через два, три, а то и четыре дня. К нам она пришла через неделю. На второй же день в общежитии сломался лифт. Нас заверили, что монтёр починит его маньяна и всё будет в порядке. Спускаться с семнадцатого этажа было легко и весело, хотя и жарко, но дело молодое, чего уж там. А вот подниматься... Пот застилал глаза, одежда вымокала, всё тот же пах зудел до невозможности. И так семь дней. Воду в общежитии давали раз в неделю, по пятницам почему-то, и то в течение часа. В комнатном блоке нас жило пятнадцать обормотов. Душа не было. Вода накапливалась в железной бочке. Приходилось использовать чуть ли не консервную банку, чтобы ополоснуть тело от мыла.
Неделя прошла быстро, несмотря на медленное потное привыкание к климату, привычкам в другой, совершенно незнакомой стране и странному студенческому обиталищу. Лифт в конце концов починили, жить стало лучше, жить стало веселей. Общежитие состояло из двух корпусов, их разделяла огромная терраса, выходившая прямо к морю. Там собиралась студенческая братия после занятий в университете. Как-то я отправился туда на разведку. Первое, что меня поразило, — это огромное количество женского пола самого разного посола. Нет, парни, конечно, тоже были, но девушек — особенно много. И все они разговаривали. Это сборище прекрасных нимф напоминало весёлое шапито. Белокурые польки забавно перекидывались радостными полушипящими фразами, перемежая их задорным смехом, огненно-рыжие чешки о чём-то мило мурлыкали с темнокожими анголками, одетыми в национальные костюмы, напоминающие картины импрессионистов. Рядом сидели в креслах-качалках или покачивались в шезлонгах загорелые феи из самых разных стран Латинской Америки. Павлиньей походкой прохаживались местные и заезжие островитянки. Со мной тут же попытались завести беседу сразу несколько красоток. Это сбило с толку. Не привык я к такой открытой, располагающей и ироничной манере общения. Так что отделался несколькими «да» и «нет» и решил смыться пока. Направился к другому корпусу и зашёл... в лифт. Этот сломался, остановившись между седьмым и восьмым этажами. Внутри было полутемно. Свет проникал через зарешёченное полуокошко в верхней части дверной створки. Я попытался кричать и звать на помощь. На лестнице никто не появлялся. То ли все были как раз на террасе, то ли давили сиесту — послеобеденный испанский сон. Простоял я так часа три. Испугался несколько: приближался вечер, да и мысли дурацкие стали одолевать. «Если и здесь произойдёт знаменитая недельная маньяна, то мало тебе не покажется», — думалось мне. В полуокошке вдруг появилось женское личико и со смехом произнесло:
— Что, застрял, красавец? Ну, теперь тебе здесь и ночевать!
— Здравствуйте. Вы не могли бы позвать кого-нибудь на помощь?
— Позвать-то я могу, но до завтра монтёр не появится, ты же знаешь. Или нет?
— Знаю, я из первого корпуса, там недавно это ваше «завтра» семь дней тянулось.
— Ничего, не унывай. Неделя быстро пролетит. С голоду я такому интересному мужчине умереть не дам. Буду каждый день еду приносить.
— Но ведь можно же что-нибудь предпринять! Тут даже лечь нельзя. Может, вы...
— Да перестань ты мне выкать. Сразу видно, что недавно на Кубу прибыл. Ладно, успокойся, белобрысый. Тебе повезло. Мой дядя и есть тот завтрашний монтёр. Побегу сейчас к нему домой, буду слёзно просить о спасении советского блондина. Час потерпишь?
— Угу.
Вернулась девушка не через час, а спустя два. Несмотря на весёлый, жизнерадостный характер и пулемётную речь, кубинцы всё делают крайне медленно. «А куда спешить? На тот свет всё равно успеем», — отвечают они обычно и весело ухмыляются. То, что меня сразу вычислили как советского верноподданного, не удивительно. Нас здесь много. Кубинцы и знать не знают, что есть русские, белорусы, украинцы, таджики там или армяне. Для них все мы — советские, это национальность у нас такая. Объяснять что-либо бесполезно. И ещё мы, оказывается, богатые. Приехав из страны, где очереди за дефицитными товарами были повседневным явлением, я впервые в жизни увидел очереди за хлебом по распределительным талончикам, знакомым мне лишь по попыткам купить водку. И у нас, советских, есть чеки, которые здесь можно отоварить в специализированных магазинах. Но об этом позже.
Девушку звали Эстер. После пятичасового заточения она пригласила меня к себе на рюмку рома и поболтать-познакомиться.
— Ты из Москвы? Тебя как зовут? Рис будешь? — выпалила она, едва закрыв дверь. И не дожидаясь ответа, поцеловала меня. Впилась губами и не отпускала минуту, а то и больше.
В свой корпус я вернулся только на следующий день. Саня пристал с вопросами. Я отговаривался какой-то чепухой.
— Да хватит тебе, я ж не сдам, — заобижался друг.
Пришлось всё рассказать, заручившись обещанием, что никому ни гу-гу. Из головы не лезло предупреждение политработника из посольства во время инструктажа в первый же день пребывания на Кубе: «И это, ребята, не забывайтесь тут особо насчёт личной жизни». Как бы там ни было, но с Эстер я стал встречаться каждый день. В ней меня подкупала жизнерадостность и естественность. Девушка вела себя так, будто знакомы мы целую вечность и вообще живём вместе не первый год. Когда принимала душ, дверь не закрывала. Совершенно нормальным считала расхаживать по комнате в обнажённом виде. Всё в этой стране было по-другому, проще что ли, без условностей. Кубинцы — счастливые люди. Нет, не так. Они гораздо счастливее всех нас, остальных. Они умеют по-детски радоваться мелочам, наслаждаться немногим. Тем, что есть. Любят хорошо поесть и повеселиться. У них меньше закомплексованности. Занятия сексом — это национальный вид спорта. Как бейсбол, например. Без стадионов, конечно. Ничего постыдного в этом нет. За все полгода на Кубе я никогда ни за кем не ухаживал. Никого не снимал. Снимали меня. И не только меня. Нас, советских студентов. Через месяц почти у всех появились подружки.
На занятия в университет мы ходили только первые три недели. Потом забросили и пустились изучать испанский язык с личными преподавательницами.
Только Саня что-то грустил в этом направлении.
Подошёл октябрь, а потом и седьмое ноября. По случаю советского государственного праздника состоялся торжественный приём в посольстве, а после был организован и вечерний фуршет, где мы, студенты, переводили приглашённым гостям, сидя за столом и уплетая кубинские разносолы. Вот тогда впервые я и познал вкус коррупции. Еды было так много, что глаза разбегались. Казалось, мы попали в другой мир. Крабы, омары, королевские креветки и другие дары моря, экзотические рыбные блюда, советские колбасы всех возможных сортов, мясо, поджариваемое на вертеле прямо у стола, неведомые фрукты, пирожные, цветные сладости и множество бутылок великолепнейших алкогольных напитков со всего мира. А в столовой общежития нам каждый день только и давали, что белый рис да желтоватую бурду под названием суп-пюре из кукурузы. Первыми сообразили предприимчивые хохлы. Когда почтенные камарады и товарищи вдоволь набили пузо и залили глотки, после чего их потянуло на танцы, анекдоты и постоянные походы в туалет, где перевода не требовалось, наши собратья принялись то и дело куда-то отлучаться. А потом и нас кликнули:
— Эй, бульба, давай помогай. Смотрите, сколько жрачки и выпивона задарма стоит. Всё равно домой кто-то утащит, надо и нам немного запастись.
Добытое мы складывали в заранее принесённые украинскими хлопцами сумки и относили за пышный кустарник возле высокой ограды, стеной окружавшей здание посольства. Званый ужин между тем подошёл к финалу, и все стали расходиться. Мы же укрылись около нашего тайника, переждали и начали потихоньку, становясь друг другу на плечи, осторожно перебрасывать на другую сторону награбленное. Затем, царапая руки о колючую проволоку, протянутую поверх ограды, перепрыгнули сами. Последним спрыгнул я, приземлился на корточки и тут же увидел перед самым носом блестящие военные сапоги.
— Так, встать и предъявить документы! — громыхнуло сверху.
Я поднялся и потянулся рукой в карман за студенческим билетом. Рука была перехвачена в воздухе и ловко выкручена за спину. Тело совершило поворот на девяносто градусов, и лицо почти уткнулось в дуло автомата. Глаза различили в наступающих сумерках шеренгу из остальных горе-приятелей, застывших в похожих на мою позах. Неподвижные изваяния из глины, да и только. Проверив документы, нас принялись спокойно расспрашивать, что, как и почему. На этот раз первым нашёлся Саня:
— Да мы это... студенты-практиканты. Нас переводить пригласили... праздник ведь сегодня. Вина не хотите? Его тут целое море, — он указал на лежащие возле ограды сумки.
Полицейские переглянулись. Один из них почесал затылок и улыбнулся:
— Вино, говоришь? А закусывать есть чем?
Мы ринулись к сумкам, стали доставать бутылки и яства. Кубинские служаки оказались понятливыми и добродушными. Взяли самую малость, проводили нас до автобусной остановки и отпустили.
— За наше здоровье не забудьте выпить, — напутствовали они нас на прощание.
В общежитие вернулись поздно, уставшие, но в хорошем настроении. Решили, что на сегодня эмоций уже хватит и продолжить праздник стоит по утру. Завалились спать умиротворённые.
На следующий день продрыхли до обеда и перенесли революционные торжества на вечер. После сиесты посетили ещё близлежащий отель для советских служащих, куда могли проходить беспрепятственно по предъявлению студенческих билетов. Нет, хорошо всё-таки на Кубе! Особенно нам, советским. Искупались в море и обмылись под душем. Недосягаемая роскошь для всех остальных студентов... Впрочем, все здесь искали и находили лазейки. При внимательном изучении ситуации, царившей на Кубе в то время, каждый смекалистый человек быстро понимал, что остров напоминает полуофициальную барахолку, где ничего вроде бы нет, но достать можно всё. За доллары или советские чеки. Чёрный рынок процветал на Кубе. Поэтому у меня и украли трусы на днях. Вместе с носками. Для кубинцев ведь это — дефицит. Я даже и злился не очень. А, плевать! Сходил в спецмагазин и купил себе обновку. Наступил вечер. Мы вернулись в общагу и стали накрывать праздничный стол. И тут один из украинских приятелей — Андрей, кажется, — подаёт сигнал тревоги:
— Эй, мужики, шо за дела такие? Двух бутылок вина не хватает. Мы ж вчера специально пересчитывали, сколько нам че гевары оставили после задержания. Я сам и считал: девять жбанов было. А сейчас только семь.
— Бульбеныки, наверное, — подключился ещё один киевлянин, — по одной на рыло замылили.
Мы с Бесцветниным переглянулись. В глазах Сани я ни тени замешательства не увидел.
— Полегче на поворотах, — возмутился я, — а то у меня рука подпрыгивает, может и челюсть кому проломить ненароком.
— Так, хватит квохтать, индюки зобатые! — продолжил Андрей. — Тут надо спокойно разобраться.
— Та шо тут разбираться, — вступает третий донской казак. — Ты дверь запирал, когда мы купаться уходили?
— Я её теперь всегда на ключ закрываю, после того как без трусов остался, замок же специально купили, — говорю.
— Значит, они здесь, голубушки. Их просто найти надо. Предлагаю сделать простую вещь: обыскать шкафчики и чемоданы. Кладите сюда ключи, и тянем жребий, какая из команд — сборная Украины или Беларуси — начинает шмон. Кому выпадет черёд на выбывание, забирает ключи противника, выходит и ждёт своей очереди.
Нам достался перекур. Стоим мы в коридоре, вынимаем сигареты. Бесцветнин вдруг выдавливает из себя:
— Щас найдут, Олег. Я это.
— В смысле? Что значит?.. Тогда надо идти быстрее и выкладывать всё начистоту, пока они не начали. Так лучше будет. Но зачем, Саня?
— Да тут на пятом этаже девчонка одна на меня всё поглядывает. Вы-то уже все обзавелись, по вечерам бахвалитесь. А я — как пустырник какой-то. Хотел в гости зайти, пригласить, то да сё.
— Пошли быстрее, объясним ситуацию, а то поздно будет. И переругаемся вконец. Не изгоем же тебе теперь становиться.
Мы вернулись в комнату. Саня прервал вакханалию над вещами и во всём признался. Друзья разинули рты.
— Ну, ты дал, БесцветКин...
— Вот про кого я никогда бы не подумал!
— Я тут предлагал у нашего хомячка Олежки за щекой пощупать, — загалдели атаманы вразнобой и уставились почему-то на меня.
Саша взял слово, рассказал, что его подвигло на постыдное деяние. Зарделся аж весь.
— Любовь зла, сповадит и козла, — попытался пошутить кто-то, но тут же запнулся.
— Ладно, проехали и забыли, — подытожил Андрей. — Наливай!
Проехали. Но не забыли, как оказалось. Где-то через неделю меня вызвали в посольство. Провели в кабинет заместителя посла. Там сидел знакомый уже по инструктажу политработник. Представился Анатолием Фомичом. «Ещё один, блин!» — подумалось мне. Начал издалека. Расспросил про условия жизни, успеваемость и времяпрепровождение.
— К нам поступил сигнал о недавнем инциденте с бутылками.
— Было дело, — не стал отпираться я. Знал по опыту: не пройдёт.
— По всем правилам я должен занести учетную запись в.… характеристику.
— Так мы же во всём разобрались сами… вроде.
— Но сигнал о факте поступил в письменном виде. На него необходимо реагировать. И выслать извещение в ректорат. Дело может и до отзыва дойти.
— Отзыва? Не понимаю.
— Да посадят твоего друга в самолёт и отправят назад досрочно.
— Анатолий Фомич, но...
— Я вообще с вами, Олег, разговариваю только потому, что сам заканчивал Минский лингвистический и Нину Георгиевну знаю лично. Так что делу этому решил ходу не давать пока.
— А меня, значит, на поводке...
— Не дурак. Но не зарывайся. Поживём — будем поглядеть, — перешёл вдруг на неформальное обращение чинуша. — Ты мне симпатичен, так что будь спок, но не дури особо. И за Бесцветниным своим присмотри.
На том и расстались. Жизнь покатилась дальше. Фомич впоследствии проявил себя с самой лучшей стороны, кстати. Хорошим дядькой оказался.
Вернулся я в общагу и решил Сашке пока ничего не говорить. Сам соображать должен: большой уже, да и в армии служил, как я. И вообще, об этом случае ни мы, ни сожители наши больше не вспоминали до конца студенческого паломничества на острове свободы. Пришлось вспомнить только мне, но уже в Минске. И сейчас, когда пишу эти строки. А тогда каждодневная карусель вертелась с нарастающей радостной суматохой. С украинцами мы даже сдружились по-настоящему, особенно с Андреем. Но что-то всегда между нами оставалось. Рознь какая-то или соперничество, до сих по не пойму. Может, зависть с их стороны. Наипаче это стало заметно, когда по рекомендации того же Фомича меня, ну и Бесцветнина в придачу, повадились посылать переводчиками на различные дипломатические встречи, в сопровождение туристических экскурсий и на музыкальные фестивали всевозможного пошиба. Мы объездили полстраны, побывали в самых разных городах, познакомились с огромным количеством людей. Было очень интересно и непредсказуемо. Нам довелось разговаривать с очень знаменитыми людьми. Мы покатывались со смеху в компании Славы Полунина и его друзей-мимов, сидели за одним столом с Кобзоном и его пышногрудой блондинистой спутницей, спорили о политике с кубинскими журналистами, осторожно выпытывавшими у нас о перестроечных настроениях среди молодёжи. В один из подобных вояжей я и познакомился с неким высокопоставленным деятелем из Москвы. Дело было после рабочего дня во время очередного фестиваля, в городе «сотни огней», Сьенфуегосе, за ужином в шикарнейшем отеле с полуобнажёнными танцовщицами на сцене, сооружённой в центре огромного гостиничного внутреннего дворика — патио. Гремела задорная кубинская самба, разноцветных огней действительно было множество, и они разливались по лицу человека, который подсел ко мне за столик и дружелюбно улыбнулся.
— Я вот тут наблюдал весь день, как ты работаешь. Отлично получается для четверокурсника!
— Стараюсь. Мне вообще иностранные языки очень нравятся. Наверное, это моё призвание. А, простите, откуда вы знаете, что я на четвёртом курсе, и вообще...
— Должность у меня такая, Олег, знать обязывает. Михаил, кстати.
— Очень приятно. А не будет ли с моей стороны нагловатым поинтересоваться, что за должность такая?
— Ну, называть я её не стану, нескромно будет, но где работаю, скажу: ЦК КПСС.
— Ух ты чёрт!
— Да ладно тебе, не так он страшен, как его малюют. Разреши, кстати, тебя пригласить на сегодняшний ужин. Давай, я попрошу официанта, чтобы нам в номере у меня стол сервировали, а то здесь шум-гам, ничего не слышно.
Я согласился. Мы перебрались в номер люкс и проболтали допоздна. Когда я засобирался восвояси, Михаил предложил остаться у него и переспать на диване. Особо трезвыми мы уже не были. Оба. Поэтому я не стал сопротивляться и на этот раз. Лёг и провалился.
Из забытья меня выдернули руки, шарившие в моём многострадальном паху и выше. Вскочил я как ретивый конь и, ничего не соображая спросонья, влепил кулаком, а потом вторым, и ещё, и ещё по лысине, маячившей у меня между ног. Скорую помощь пришлось вызывать. Мужчинка сознание потерял, и я почти тоже... От страха. Нет, не от того, что прибил сгоряча. Московский плут в себя пришёл в конце концов, помирать не собирался, кровью просто брызгал сильно и ругался почём зря. Всё грозился привлечь по закону и сгноить меня в каком-нибудь белорусском селе. Я приуныл.
Надо было как-то прикрывать тылы, и, сорвавшись с фестиваля, я поехал в Гавану и тут же побежал в посольство к Фомичу.
— Михаил, говоришь? Не волнуйся, горемыка. У этого зверя рыло давно в пушку, так что ничего он не сделает. Но чтобы предотвратить болезнь, так сказать, садись и пиши.
— Что писать-то?
— Всё, что мне только что поведал. Да не смотри ты на меня так. Не донос это, просто заявление. Да-да, заявление о случившемся там-то и тогда-то. А уж мы разберёмся.
В общагу я заявился с видом побитого шелудивого пса и отправился к Эстер. Дверь открыл парень совершенно нефтяного цвета и представился женихом моей возлюбленной. Сама пассия высунулась из-за его плеча и застрочила:
— Ой, Олег, привет! Ты же говорил, что через две недели приедешь, а всего одна прошла. Познакомься, мой будущий муж, Армандо. Красивый, правда?
— Ага, — только и нашёлся я, что сказать. Извинился, пролепетал, что зайду в другой раз, и ретировался.
«Вот такие вот пироги, товарищ», — сам себе бубнил я под нос, вызывая лифт в своём корпусе. Тот прибыл, с подозрительным скрежетом открылся и передо мной предстала обворожительной красоты мулатка, вылитая копия Наоми Кэмпбелл. Я оторопел и застыл, не отваживаясь протиснуться в узкую кабину.
— Ну, и что же ты стоишь как мумия? Проходи, тебе на какой этаж?
— На семнадцатый, — проблеял я входя.
Поднимались мы в абсолютной тишине. На двенадцатом этаже девушка вышла и бросила через спину:
— Хоть бы слово сказал... Или зазорно с чёрной девушкой разговаривать? Ты расист, что ли?
Дверь уже закрывалась, так что я и ответить ничего не успел. Но оскомина осталась. «От баран! Хоть бы крикнул чего-нибудь. Взял девушку красивую обидел. Хотя и не обижал. Просто молчал. Чего придралась? Видно, достали её насчёт цвета кожи», — наивно переживал я.
Минула неделя, а может, и две. Всё, вроде бы, пришло в норму, устаканилось, как любят говорить видавшие виды сограждане. Я вернулся к обычной, более спокойной жизни. В университет даже пару раз наведался, на занятиях поприсутствовал, зачёты какие-то сдал. Только вот шоколадная красавица не вылезала из башки. Зацепила она меня круто. Наконец решил объясниться. Поднялся вечером на двенадцатый этаж. Расспросил у шнырявших туда-сюда студентов, где можно разыскать такую-то и такую-то девушку. Парни насмешливо улыбались и пожимали плечами, девчонки презрительно отнекивались. Как вдруг богиня появилась собственной персоной.
— А я думала, что уже не придёшь. Робкий ты какой-то. А мне говорили, отважный боец.
— Я...
— Проходи ко мне, не будем же мы здесь объясняться, — девушка обвела надменным взглядом столпившихся зрителей и поманила меня рукой.
В комнате у неё стояла широкая добротная кровать, а не двухъярусная койка, как во всех студенческих обителях, в которых мне до сих пор приходилось бывать. Я присел за рядом стоящий столик и начал заранее приготовленную речь:
— Мне кажется, ты не совсем правильно поняла мое молчание, когда мы виделись в лифте. Ничего похожего на расизм во мне нет, просто находился я тогда в несколько потерянном состоянии, задумался, в общем.
— Я знаю.
— Что? — вконец стушевался я.
— То, что произошло с тобой в Сьенфуегосе. Не удивляйся, я там тоже была как раз в тот день. И тоже работала переводчицей, но с английского.
— С английского на испанский?
— Да, и наоборот. Английский — мой родной язык.
— То есть?
— Я с острова Барбадос, не слышал? Это рядом с Ямайкой.
— А-а-а... У меня, кстати, второй язык в институте — английский, но я его только год назад начал изучать. А здесь и подавно забуду.
— Хочешь, буду помогать тебе. Мы сможем говорить на двух языках.
— Здорово было бы...
— Да перестань ты так смущаться, я ведь специально тебя в лифте подколола, самой хотелось познакомиться и расспросить об этом самом расизме в твоей стране и о многом другом, Олег.
— А тебя как зовут?
— Маргарет.
— Очень приятно.
— И мне. Я на факультете журналистики учусь, а здесь, как и все, на практике испанского.
— Понятно.
— Виски хочешь? Настоящий.
— Не откажусь. А где ты такую бутылку надыбала?
— Из оппозиционного лагеря. Я же капиталистка.
Дома, то есть у себя на семнадцатом этаже, я не объявлялся дней пять. Ничего опасного в этом не было: украинцы не знали, что я вернулся, Саня остался на фестивале. Спать на настоящей кровати было очень приятно. Только странное дело: непривычно. Через окно в комнату доносился шум прибоя, как раз начался сезон ураганов, и солёные капли часто будили меня среди ночи. Я просыпался, вертел головой во тьме, ничего не видел, ощупью удостоверялся, что Маргарет рядом. Иногда она просыпалась от моих прикосновений и бурчала:
— Дай поспать! Что ты меня всё щупаешь?
— Проверяю, здесь ли ты. Тебя ж не видно.
— Не, ну точно расист.
Вскоре пришлось возвращаться к себе. Но к Маргарет я шастал теперь каждый день. Мы очень сдружились. Нам было хорошо вместе. Она натаскивала меня в английском, а я помогал ей в составлении небольших очерков о Кубе. Мы часто гуляли вместе по Малекону — знаменитой гаванской набережной, засиживались в кафе, прислушивались к разговорам людей, иногда вступали в дискуссии с местными персонажами самых разных мастей, начиная с детворы, уличного хулиганья и заканчивая интеллектуалами, художниками и газетчиками, забредавшими в любимый бар Хемингуэя на стаканчик мохито. Так постепенно у нас обоих стало складываться собственное мнение об этой стране и её обитателях. Былая революционная настроенность осталась лишь на плакатах и в пафосных речах Фиделя. На улице же велись, хоть очень осторожно и украдкой, совсем другие разговоры. А ещё мы много смеялись. Было над чем. Над старыми, потрепанными американскими авто, издававшими оглушительный грохот и испускавшими паровозные клубы дыма (они и клаксонили забавно, ну точь-в-точь как в кино), над проходившими мимо переполненными автобусами, у которых двери никогда не закрывались и некоторые пассажиры попросту висели снаружи, ухватившись за что попало, а то и друг за друга. Иногда мы выезжали на Варадеро — пляжный рай неподалёку от Гаваны и проводили там целый день.
Приближался Новый год. Странно было его встречать. В жару, без ёлки, но с Дедом Морозом. Вырядился в него Бесцветнин, приклеил бороду и усы из ваты, но быстро снял: вспотел весь, бедняга. Собрались мы в нашем интернациональном блоке, позвали всех друзей и подружек. Я пригласил Маргарет. Представил как свою боевую подругу. Саня чуть челюсть себе не вывернул от удивления, а киевляне хором выдохнули:
— Опа!
— Так, ребята, долой расизм и прочее мракобесие! — прикрикнул я.
— А мы, вообще-то, друг, товарищ и брат... Просто припухли от неземной красоты твоей подруги, — среагировал Андрей.
— Короче, присаживайтесь и будьте хорошими, — сказал Саша и принялся разливать шампанское.
Потом мы пели и гуляли, танцевали, гоготали, слушали музыку, играли в прятки и дрались подушками. Как надо, как подобает молодым счастливым студентам. Спать разошлись под утро.
После той ночи я перебрался жить к Маргарет. Фактически переселился. До конца практики оставалось ещё два месяца. Они пролетели со свистом.
Как часто мы, глупые люди, не отдаем себе отчёта в том, что вот сейчас и здесь нам улыбается жизнь, в эти минуты рядом с нами неуловимо проносится счастье, а мы, неопытные и самонадеянные, по-прежнему устремляем свои взоры в неизвестное будущее, в наивной надежде и убеждённости, что именно там мы обретём его и будем упоительно радоваться, наслаждаться, ликовать. А оно уже здесь, искрится в нас и посмеивается над никудышностью и бестолковостью хозяев, чтобы только спустя годы то ли горько, то ли сладостно заявить о себе в воспоминаниях. Как мне сейчас.
Нас провожало всё общежитие, на улицу вывалило человек сто с лишним. Напоминало это сборище импровизированную демонстрацию. Студенты кричали и пели, некоторые плакали. Мы и не представляли, что так дороги многим. Маргарет целовала меня в открытую и говорила что-то о любви.
В Минске было холодно. Февраль месяц, а ещё пару дней назад я ходил в шортах. Теперь кутался в полушубок и наматывал шарф поверх огромной бороды, отпущенной ради смеха в пример кубинским вождям. Меня вызвали, как и перед поездкой. Но уже в ректорат. В огромном кабинете с дубовой мебелью меня приняла Нина Георгиевна.
— Присаживайтесь, Олег, не стойте.
Я сел. Расстояние до ректора, находившегося по другую сторону стола, составляло метров пятнадцать по крайней мере: таким длинным был этот монстр заседаний.
— Рассказывайте.
— Вот, вернулся. Всё в порядке.
— Не совсем, молодой человек. Вот, почитайте.
Мне пришлось перебраться поближе, чтобы взять протянутую стопку документов. Первым было моё заявление, написанное в посольстве, дальше в глазах зарябило от слова «докладная». Я совершенно растерялся. Почерк был знакомым.
— Удивлены?
— Да, не скрою.
— Будет вам уроком. Анатолий Фомич передал мне эти документы (оригиналы, кстати) в виде личной консультационной информации. И они не покинут пределы этого кабинета, а вы подумайте.
— Есть над чем.
— Я очень надеюсь, что вы придёте к необходимым заключениям и сделаете правильные выводы.
— Постараюсь.
— Будьте добры. И поумерьте свой юношеский пыл.
— В каком смысле?
— В мужском. Вам давно пора вспомнить о жене! Возьмите, вам письмо пришло с острова Барбадос. А это страна капиталистическая.
— Нина Георгиевна...
— Всё, Олег, разговор закончен. Будете разумным — дела у вас пойдут хорошо. И у друга вашего тоже.
Я вот до сих пор думаю иногда, к чему была сказана последняя фраза? Прошло очень много лет. Мир изменился. Очень. Меня давно нет в Минске. Я живу в другой стране. Из Советского Союза я сбежал в Испанию. В моём теперешнем городе живёт и Бесцветнин. Мы не видимся. Может, позвонить и спросить?
Иногда бывает стыдно — письмо от Маргарет я сжёг. В нём была лишь одна фраза: «Я беременна».
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ.  СЧАСТЬЕ?

Я счастлива, наконец-то Олег вернулся. Специально в Москву ездила, чтобы встретить его в аэропорту: так мне не терпелось увидеть и обнять любимого после полугодичной разлуки. Каково же было моё изумление, когда он появился! Загоревший, с длиннющими светлыми волосами и бородатый а-ля Фидель. И к тому же в модной дефицитной одежде! Красивый такой, элегантный, неотразимый, аж страшно. Вот там, в Шереметьево, я и поняла, как мне повезло с мужем, как он дорог мне и… как я боюсь его потерять. По-настоящему не по себе стало от мысли, что кто-то уведёт у меня такого мужчину. Не позволю! Инстинкт подсказывает: есть много действенных средств, чтобы привязать его. Я где-то даже читала про это, не помню. Так вот там тётка одна очень правильно говорила, что это как качели, нужно лишь уметь раскачивать их. Во-первых, надо будет подергать его за комплексы, от которых он никак не может избавиться: мне всегда удавалось его поддеть на происхождении, он очень болезненно реагирует на замечания типа «куда ты со свиным рылом в калашный ряд». Во-вторых, стараться то хвалить, то ругать: он и будет ко мне льнуть в поисках поддержки и помощи. А кроме того, необходимо всегда отличаться от этих вздорных пигалиц, которые так и вьются вокруг него. Внешностью мне, конечно, с ними тягаться не стоит, но вот преданность мою он должен оценить и стараться беречь. Он ведь романтик в душе, очень дорожит женской верностью. Я смогу убедить его в том, что готова ради него на что угодно. Только так он будет чувствовать себя зависимым и никуда не денется, не разведётся со мной.
В Москве мы остановились в гостинице «Украина». Это были шальные девяностые годы, и Олег пригласил меня поужинать с друзьями. Они тоже поселились на одну ночь в этом шикарном по тем временам месте при содействии какой-то шишки из ЦК КПСС, с которым Олег познакомился на Кубе. Деньги есть — гуляй душа!
— Эх, давайте устроим небольшой и неразумный пир, ребята! — заорал Андрей из Киева, пытаясь перекричать громогласную азиатскую публику за соседним столом и надрывавшегося солиста ресторанного ансамбля.
— Возьмём сейчас нашей славянской водяры и отметим расставание. Всё-таки полгода вместе за границей проторчали. Когда теперь увидимся?
— Да!
— Надо бы скрепить.
— Так сказать, увековечить... — загалдели вразнобой друзья.
Они сделали заказ, тыкая пальцами в меню без особого разбора. Официантка завиляла бедрами в направлении кухни. Вскоре вернулась с напитками. Опять уплыла. Ребята выпили, не дожидаясь закуски, благо чёрный хлеб был, по которому все они соскучились. В глубине зала появились три передвижных столика, заставленные блюдами. Столики продвигались с трудом то ли из-за отягощавшей их съестной утвари, то ли из-за снующих вокруг гостей и неопытности рулевого — официантки с походкой качающейся ладьи. И тут мой Олег встал и направился на помощь «бедняжке». Та встретилась с ним взглядом и отрицательно замотала головой, округлив глазища. Олег прошёл мимо, я увязалась за ним, мы заглянули в фойе, увидели там группу мускулистых мужчин, одетых почему-то в спортивные штаны, и вернулись к сотоварищам Олега. Официантка уже почти закончила сервировать наш стол, выглядевший теперь свадебным. Олег усадил меня, налил шампанского в два бокала, один протянул мне, а второй этой фифе:
— Выпейте с нами, будьте добры. Ну, хоть пригубите.
— Пригубить можно, — улыбнулась та, зыркнув при этом глазами в сторону фойе, — а вы ешьте, ешьте, остынет ведь.
Мы выпили и принялись за еду, смеясь и перешучиваясь. Кто-то в куражной неразберихе заказал суп с креветками. Олег предложил отведать: мне ведь раньше как-то не приходилось его пробовать. Я взяла ложку и зачерпнула. В этот самый момент над моей головой раздался характерный звук и прямо в ложку плюхнулся огромный рыжеватый харчок. Я подняла голову — от стола удалялся в направлении к фойе высокий мускулистый парниша в спортивных штанах.
— Не понял... — первым отреагировал Андрей, обводя взглядом оторопевших друзей.
Олег встал из-за стола. Кто-то из сидевших рядом сделал идентичное движение. Подлетела официантка, заслонила Олегу проход, обняла и забубнила:
— Ой, ребята, не вздумайте! Сейчас такое начнётся...
— Уже началось, — ответил Олег, —продолжение следует. Прямо сейчас.
— Не пущу, сядь ты, не суйся. Попадёшь под такую раздачу! Их же человек пятнадцать там.
— Милицию тогда вызывайте, — подал голос всё тот же Андрей.
— Какую милицию? Вы что не понимаете, это же — Люберцы.
— Что за зверь такой? — не унимался киевлянин. — Мы, вообще-то, давно здесь не были. В России, я имею в виду.
— Вам лучше и не знать, — выпалила вдруг я, опомнившись наконец.
А официантка мне кивнула и добавила:
— Мой вам совет: переоформите быстренько все эти блюда на доставку в номер и уматывайте отсюда, пока ноги целы. А я позже поднимусь к вам и всё объясню.
Переоформленный заказ нам так никто и не доставил в тот вечер…

По возвращении домой я принялась действовать по плану, который надумала в Шереметьево: раскачивать качели, в общем. И мои желания стали чудесным образом сбываться: вскоре я вновь забеременела. Олег настоял на том, чтобы меня наблюдал его знакомый врач, я послушалась. И правильно сделала: опять были проблемы с размерами плода. Но беременность протекала нормально, я готовилась к родам и пресловутому кесареву…
Он родился крупным, да. Зато абсолютно здоровым и красивым! Мой маленький Вовка, моё солнце, моё спасение. Как я благодарна судьбе и космосу, что ты у меня есть! Это ведь ты, маленький белый ангел, спас нашу семью, связал нас навсегда, всех троих. Из-за тебя Олег перестал обращать внимание на других женщин, изменился так, что даже не верится. Хотя сам он уверен, что люди после двадцати лет не меняются, а только раскрываются на протяжении всей дальнейшей жизни. Ну и пусть, какая разница? Мне все эти заумные разглагольствования абсолютно не нужны, самое главное, что я обрела верного мужа и любимого сына, которому уже полгодика.
Вот, Олег вернулся, он теперь работает секретарём комитета комсомола университета и одновременно преподаёт испанский язык на переводческом факультете. Я горжусь им! Пойду открою.
— Привет, любимый! Ты знаешь, Вовка уже… Ой! Что случилось? Почему у тебя такое лицо?
— Здравствуй, Алина. Нам надо поговорить.
— Давай поговорим, только не пугай меня. Что-нибудь на работе?
— И на работе тоже.
— А… где ещё? Что происходит?
— Происходит то, что нам придётся уезжать отсюда. Из этого города и этой страны.
— Как это уезжать? Куда? Зачем?
— Алина, перестань кудахтать, в конце-то концов. Сядь и послушай меня.
— Хорошо, сейчас Вовку возьму на руки… Говори.
— Всё, что сейчас происходит в Союзе, означает только одно: системе приходит полный конец. Вся эта перестройка — лишь пафосные слова умирающего монстра.
— Почему? Просто идут реформы...
— Со стороны так и кажется, но я нахожусь внутри этого вертепа и ясно вижу, у меня здесь нет будущего. Меня скоро выбросят за борт, как ненужный балласт. Как говорил Габриель Гарсия Маркес, завтра я встану и увижу, как мимо меня пронесут мой собственный гроб.
— Что ты такое говоришь? Причём здесь Маркес? Он и не нравится мне совсем, кстати.
— Это я так, к слову. Понимаешь, через некоторое, совсем короткое, время не будет ни партии, ни системы. Я уже не смогу здесь сделать никакой карьеры. Негде будет. И тебя с Вовкой не смогу кормить даже. Сваливать мне надо.
— Куда?
— В Испанию. Помнишь группу студентов по взаимообмену, с которой я работал недавно переводчиком?
— Конечно помню, там ещё две испанки на тебя так заглядывались в моём присутствии, что просто стыдоба сплошная!
— Не глупи, речь сейчас не об этом. Одна из этих девушек обещала мне приглашение прислать.
— Какая из двух?
— Роса. Она ещё мне писала и рассказывала о своём женихе — помнишь?
— Который военный?
— Ну да.
— Ладно, эта с женихом нормальная. Не то, что вторая. Аж пожирала тебя глазами, сучка такая!
— Алина, ну хватит уже.
— И что Роса? Прислала приглашение?
— Говорит, что выслала. Но пока ничего не приходило.
— Что значит «говорит»? Ты что, с ней разговаривал?
— Да, звонил по международному на прошлой неделе.
— И?
— И всё. Надо ждать. Или…
— Что или?
— Понимаешь, промедление смерти подобно. Я написал на испанском приглашение якобы от неё и сдал в ОВИР. У меня его приняли и дали визу. Надо билет бронировать.
— Олег, а как же я с Вовкой?
— Вот об этом я и хотел с тобой поговорить. Вам надо уехать пока к твоей маме. А потом, когда я пристроюсь и обживусь в Испании, заберу вас к себе. 
— Не знаю, Олег. Страшно мне…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ.  ПО ДОРОГЕ В ИСПАНИЮ

Париж. Лавочка в парке у подножия Эйфелевой башни. Я и мой бывший однокурсник Андрей, зацикленный на рок-музыке симпатяга, празднуем первый день эмиграции по пути в Испанию. Достали из сумок бутылку классического шампанского под названием «Советское», свёрток из фольги с запечённой курицей — насущный предмет дальней поездки, по мнению моей мамы. Ничего открыть не успели. Из-за кустов появился патруль французской жандармерии.
— Докюман? — вежливо, но настойчиво потребовал старший.
Мы, новоиспеченные эмигранты, испуганно встали, предъявили паспорта.
— Рюс? — раздался следующий вопрос.
Мы кивнули.
— Горбачёв?
— Он, родимый, — выпалил Андрей.
Последовала тирада непонятных громких изречений. Андрюха присмирел. Но по лицу и благожелательному тону полицейского можно было догадаться о добрых намерениях.
— Мерси, — невпопад среагировал я.
Все трое блюстителей порядка широко улыбнулись, отдали нам честь и пошли восвояси. Мы присели, переглянулись.
— Похоже, не зря мы всё-таки удрали. Не, ты себе такое в советском парке мог бы представить? — задумчиво пробормотал Андрей, сосредоточенно изучая наклейку на бутылке.
— Курицу будешь? — спросил я.
— Конечно, отличный закусь под шампанское.
— Слушай, а где мы заночуем? У нас поезд в семь часов утра.
— Зачем ночевать? Ты когда-нибудь гулял по ночному Парижу?
— Холодновато, вообще-то.
— На, согрейся.
— Давай подогреем тайну бытия и загадку сегодняшней ночи, — ответил я, прикидывая, как бы расположиться для ночлега среди деревьев вокруг.
— Булонской ночи, — выразительно ухмыляясь, поправил меня Андрей.
— Это ты о чём?
— Заметил, как ты на кусты смотришь, и вспомнил.
— Что вспомнил?
— Девушку, с которой мы в поезде познакомились. Она ведь говорила, что живёт в маленькой студийной квартирке недалеко от Булонского леса.
— И?
—Телефончик мне оставила, когда ты в тамбур курить ходил. В гости приглашала. Может, позвоним?
— Слушай, вот скажи-ка мне, приятель. И как это ты умудряешься так нравиться женщинам?
— Я редкий экземпляр.
— Ага, я понял: женщины — как мухи. Их всё больше на дерьмо тянет.
— Сам дурак. Пошли звонить.
Мы позвонили, договорились. Переночевали. Я заснул на диванчике. Где спал Андрей, я так и не узнал, но догадываюсь.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ. ИСПАНИЯ

Через день мы были уже в Сарагосе. В то время Андрей и я оказались первыми русскими в этом городе. Надо было как-то устраиваться, и мы тут же взялись прочёсывать газеты в поисках объявлений по трудоустройству. Готовы были работать где угодно и кем угодно. Тем не менее я наткнулся на объявление, которое показалось весьма перспективным: «Частный колледж ищет преподавателей английского, предпочтение отдаётся носителям языка».
— А чем чёрт не шутит! — сказал я Андрею, собравшись на собеседование. Второй язык у меня именно английский, а мой друг шпрехал.
— Но тут же этих носителей, то бишь англосаксов, до фига, наверное.
— А зато я блондин. Может, меня за шведа станут продавать.
Волновался я, конечно. Ещё бы! Одно дело в университете студентов учить испанскому, другое — испанцев английскому. На собеседование я пришёл вовремя. Меня попросили подождать некоторое время: директор задерживался. Прождал полдня. К вечеру объявился невысокий мужичонка с залысинами и пригласил к себе в кабинет.
—Хау ар ю? — спросил с чудовищным прононсом коротышка.
Я ответил и принялся излагать на английском языке своё резюме: где учился, кем работал раньше. Директор слушал мою речь с застывшей миной, и у меня появилось подозрение, что он ничего не понимает. Несколько обескураженный, я решил проверить и вставил cтандартное «не так ли?». Реакции не последовало. Я продолжил ещё немного и замолчал. Заговорил директор. На испанском языке.
— Ну что ж, прекрасно. Наш колледж весьма заинтересован именно в преподавателях — носителях языка. Думаю, вы нам подойдёте.
—Но, простите, английский — не родной мой язык.
Собеседник остолбенел на секунду, но тут же встрепенулся:
— Никому не говорите об этом больше. А откуда вы?
— Из Беларуси, я же...
— Превосходно! Вам нужна эта работа?
— Да, конечно.
— Давайте заключим небольшую сделку.
— Какую?
— Вы скажете своим ученикам, что родились и до сих пор жили в Манчестере, а мама ваша русская, поэтому вы свободно владеете двумя языками.
— Но...
— Отличное сочетание — английский и русский! Может, и уроки русского языка вам организуем. Вы знаете, как зовут нашего короля?
— Да. Хуан Карлос.
— Меня тоже так зовут. А вас?
— Олег.
— Очень приятно, Олен.
— Олег.
— Ну, не важно. В общем, так, Олен, я готов вам платить вот столько, — директор назвал цифру.
— В принципе, я не против.
— Я тоже не против, но только при соблюдении нашей договорённости. Об остальном — позже.
— О чём?
— О других условиях наших взаимоотношений.
— Будут ещё и другие?
— Возможно. Красивый вы парень, однако.
— Говорите вы как-то... не очень понятно.
— Вся наша жизнь — загадка. Выходите на работу завтра.
Через месяц я и Андрея устроил туда же — преподавателем немецкого языка. Он прямиком из Австрии в Сарагосу приехал типа.
Андрею пришлось труднее, чем мне. Наверное. Смотря как посмотреть. Хуан Карлос сразу организовал ему группу банкиров, совершенствовавших свой дойч, приобретённый либо в поездках по Германии, либо на специализированных курсах там же. И бывший лентяй по жизни стал тружеником. Он в институте столько ночей напролёт не провёл над учебниками, слушая магнитофонные кассеты, сколько здесь, в Испании.
— Пако сразу меня раскусил, понимаешь, Олег. На первом же уроке захотел почему-то все пальцы у меня на руке пересчитать на немецком. Поимённо, вплоть до мизинца. Обеспалил, короче, и я тут же во всём признался. Но Пако говорит, что я хороший преподаватель.
— Ну ещё бы! После нашей Зинаиды Петровны и её методологии кто угодно уроки давать научится.
— Козе понятно. Слов вот только мало знаю, а устойчивых выражений вообще почти ноль, приходится по ночам навёрстывать.
— Да не волнуйся ты так, Андрейка, вспомни лексикологию. В словарном запасе любого носителя языка есть пассивный и активный лексикон. Обычный усреднённый человек, даже с высшим образованием, употребляет в речи не более пяти тысяч слов. Ну так, более или менее, в зависимости от интеллекта и начитанности. Но ведь, например, в каждом серьёзном толковом словаре количество языковых единиц доходит до ста сорока тысяч, как минимум. В книгах Бальзака слов больше, чем у кого-либо, тысяч шестнадцать по-моему. Но ведь любой француз прекрасно понимает его произведения. Так что самое трудное в любом иностранном языке — это умение устанавливать связи между словами и варьировать их применение, а не само количество в активной речи. Именно этому нас и учили в университете. Так что хороший ты препод, я не сомневаюсь.
— Козе понятно.
— Ей-то, может, и понятно, а вот тебе, мне кажется, не очень. Баран ты, всё-таки, причём — Бараныч. Вместе с козой своей.
— А ты вообще бестолочь. Вон от Хуана Карлоса никак отвязаться не можешь. Чё, пристаёт голубец?
— Есть такое дело, я ему челюсть сломаю всё-таки.
— Меня позвать не забудь.
— В зрители, что ли?
— А я тоже приложусь.
— Ты лучше оформлением наших видов на жительство и разрешений на работу займись через своего банкира Пако, а с этим ублюдком я сам разберусь. Шантажирует он меня. Всё в кровать затащить пытается.
— Договорились.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ. БРЕСТ

Прошёл уже почти год с тех пор, как Олег уехал. Я звоню ему каждую неделю по воскресеньям, рассказываю о новостях, о сыне. Вовка растёт стремительно, скоро ходить начнёт, мне кажется. Уже пытается, но пока плюхается на пол и ревёт. Чем взрослее, тем больше становится похожим на отца. Так умилительно наблюдать за его ростом, всё время меня удивляет. Меня и всех вокруг: мою маму, отца и… свекровь с этим монстром Анатолием Фомичом. Хотя мы почти и не общаемся с ними, только мать Олега иногда приходит на внука взглянуть, а дед лишь в машине сидит и смотрит. Неприятный всё-таки тип. Никогда не забуду, как он нашей свадьбе противился. Олег даже поругался с ним из-за меня. Я в соседней комнате как раз была, всё смогла подслушать. Отец ему:
— Ну и чувырлу ты себе нашёл, сынок. Одумайся, пока не поздно.
— Не лезь, батя. Я сам разберусь.
— Я и не лезу, только сдаётся мне, что не разберёшься. Нет, ты просто послушай, Олег. Решать, конечно, тебе, но…
— Ладно, слушаю, но всё равно по-своему сделаю, ты же знаешь.
— Знаю, в этом ты весь в меня, куда ни крути.
— Говори.
— Ну посмотри ты на неё, страшная ведь. Ни фигуры, ни груди, ни ног, одна жопа.
— Ты говори, отец, да не заговаривайся!
— Ладно, тогда зайдём с другой стороны. Продаст и предаст она тебя при первой возможности, я эту породу насквозь вижу. Что-нибудь серьёзное случится, беда тяжёлая какая, — и всё, сбежит она восвояси. Я знаю, ты мне не веришь, потому что людей по себе меришь. Сам на такое не способен, поэтому уверен, что и другие не смогут подлостью тебе отплатить. Легковерие тебя до добра не доведёт.
— Так, всё! Дальше я слушать не намерен. Замолчи и не вздумай возвращаться к этому твоему тюремному «базару», понял?
— Я-то понял, а вот ты — ничегошеньки.
С тех пор я ещё больше его возненавидела. Не пойму, как у такого мужлана мог родиться вполне приличный сын. Где ты сейчас, Олег? Чем живёшь, о чём думаешь? Помнишь ли обо мне?

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ. САРАГОСА

Жить вместе с Марией-Хесус я стал с первого же дня знакомства. Она просто осталась ночевать с дискотеки, на которую затащила меня после работы. Квартира моя съёмная, обитают здесь ещё двое соотечественников, Андрей и Алекс, так что поселилась Мария в моей тесной комнатушке, где стоит лишь большая двуспальная кровать. Из мебели больше ничего нет. А нас это и не смущает вовсе. Мы даже едим иногда прямо здесь, в перерывах... Влюбились мы оба по уши, сразу, без предисловий. Особенно она. Я-то женат, но Алина осталась в Беларуси ждать, пока я устроюсь на новой земле и буду в состоянии пригласить и содержать её с маленьким сыном. Я сразу предупредил, но, то ли после выпитого в припадке удовольствия виски, то ли от прикосновений в танцах к молодому женскому телу, сам напрочь забыл или заставил себя забыть об этом. Именно так я и признался своему другу, который тоже недавно приехал в Испанию и живёт в этой квартире:
— Я ж и предположить не мог. Думал, так, лёгкая интрижка на одну ночь.
— Ага, на одну. Вы же, во-первых, не вылезали из комнаты все первые выходные напролёт, а потом каждую ночь устраивали такие шоу, что даже я, старый бабник, диву давался, — ответил Алекс, который действительно слыл большим пройдохой в амурных приключениях.
— Какие шоу? О чём ты?
— Да хотя бы настенное зеркало вспомни, которое ты из салона к себе в комнату умыкнул, а потом разбил.
— Не я его утащил, и не я расколол.
— А кто?
— Мария Хесус.
— А зачем разбила?
— Она слишком резвая в постели, а ноги у неё, как ты сам видел, длиннющие, вот она и задела зеркало напротив.
— Лихая наездница.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ. ДРУГАЯ ЖИЗНЬ

Олег приехал за нами в Мадрид. Так радовался, глядя на Вовку! Тот всё норовил убежать, всё время его куда-то вперёд тянет, этого белобрысого малыша. Ходить ещё толком не умеет, а туда же — бегать! Конечно, вокруг столько нового и яркого, мир сверкает и искрится. Пацан обалдел от впечатлений. А Олег неумело и со страхом его придерживал, смеялся, оборачивался, звал меня на помощь.
Потом был поезд. Вовка спал, мы с Олегом разговаривали.
— Сколько нам ехать до Сарагосы? — спросила я.
— Часа три с половиной, не больше.
— Быстрее бы, устала я.
— Понимаю, потерпи немного. Приедем — отдохнёшь.
— А где мы жить будем, Олег?
— Я квартирку небольшую снял, двухкомнатную. Она в старом доме, но недалеко от центра. Удобная, тебе понравится.
— Мне и так пока здесь нравится. Необычно, красиво, как в журналах!
— Не спеши так сильно радоваться, не всё так глянцево на самом деле: нам будет трудновато на первых порах.
— Почему?
— На одну зарплату молодой семье с ребёнком здесь нелегко прожить.
— Я работать пойду.
— Тебе сначала язык надо подучить, да и за Вовкой присмотреть.
— А что, здесь яслей и детских садов нет?
— Есть, конечно, но они все платные. И цены не советские.
— Ничего. Главное, что мы вместе!
— Да… — ответил Олег каким-то грустным, сдержанным тоном.
Сарагоса оказалась шикарным городом. Жить тут удобно, люди приятные и очень отзывчивые. Только одно меня смущает. Женщины так красиво одеваются, а я ничего не могу себе позволить. Все деньги, которые зарабатывает Олег, уходят на оплату жилья и еду. Те крохи, которые остаются, я трачу на Вовку. Мы всё-таки отдали его в детский сад, я настояла: ему ведь надо со сверстниками общаться и испанский учить. У меня работы нет, не пойду же я в уборщицы или сиделки. Это не по мне!
С Олегом у нас какие-то странные отношения в последнее время. Живём мы вроде хорошо. Не ссоримся, не ругаемся, но мне часто бывает не по себе от его молчания. Он замкнулся как-то, не хочет делиться со мной своими мыслями. Да и испанки вокруг него аж порхают. По-моему, он мне изменяет. Хотя у меня и нет никаких доказательств, но я нутром чую: что-то здесь не так. И в постели у нас не особо получается. В том смысле, что мне как-то не очень хочется. Странная вещь: вот смотрю я на ухоженных, прекрасно одетых, благоухающих дорогими духами женщин и ловлю себя на мысли — они мне нравятся! Что это со мной?

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ. ДРУГАЯ РАБОТА

Работу надо менять. Хуан Карлос обнаглел совсем, грозится жене рассказать обо мне и Марии-Хесус. Он нас с ней накрыл как-то, ещё до приезда Алины: приехал ночью пьяный ко мне на квартиру, нацелившись на близость, а у меня в кровати преподавательница английского его же колледжа! На следующий день уволил, так я прямиком в профсоюз побежал, изложил факт беспричинного увольнения на почве сексуальных домогательств. Два сотрудника сопроводили меня в кабинет директора колледжа, устроили тому разнос, пригрозили общественной оглаской. Хуан Карлос вспотел от испуга и восстановил меня на рабочем месте. Но обстановка накалена до предела. Необходимо что-то предпринимать. Он, кстати, упоминал об университетской школе иностранных языков. Там вроде бы будут русский язык вводить для изучения. Может, попробовать?
Блин! Был сегодня в Министерстве образования, и точно, объявлен конкурс на должность преподавателя русского языка, но есть одно условие, непреодолимое для меня: надо быть гражданином Испании. А у меня только вид на жительство: Андрей всё-таки напряг банкира, и тот помог нам с документами. Но одно дело официально проживать в Испании и иметь разрешение на работу, а другое — занимать должность в государственном учреждении. Нужно испанское гражданство. Мария-Хесус говорит: разводись и женись на мне, автоматически станешь испанцем. Ага, разбежалась, а Вовку я куда дену? Сын у меня растёт, одно загляденье! Нарадоваться не могу. Классный парень, смышлёный до чёртиков, уже на двух языках лепечет, походка моя, все смеются, когда на улице нас вдвоём видят: два близнеца шагают, большой и маленький. Нет, не брошу я его. А в университет устроиться было бы огромной удачей… Думай, Олег, думай!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ. ГОЛЬ НА ВЫДУМКУ ХИТРА

— А что тут думать? Давай я тебе справку сварганю, что ты формально уже подал документы на получение гражданства и ожидаешь официального ответа.
Передо мной за барным столиком сидела моя ученица английского языка. С успеваемостью и знанием иностранного у неё явно не ладилось, ни бельмеса не соображала, зато внешность была небесная — красивая такая испанская дивчина, высокая, стройная, с прекрасной фигурой и очаровательной улыбкой на детском смешливом лице. Загорелая, темноволосая, элегантная.
— То есть как это справку сварганишь, Кристина? Где?
— Ты забыл, где я работаю?
— Я и не знал.
— Вот, совсем ты мной не интересуешься, только двойки ставишь и экзамены не принимаешь.
— И где же ты работаешь, в Министерстве внутренних дел?
— Всё смеёшься? Не буду тебе помогать, так и знай.
— Да ладно тебе, приму я у тебя экзамен. Колись давай.
— А на дискотеку меня сводишь?
— Может быть. Не тяни.
— А в гости придёшь? Я квартиру новую купила, хочу похвастаться.
— Кристина!
— Да знаю я, что ты женат. А я вот возьму и на один вечерок твою жену и подвину.
— Так, насчёт экзамена я погорячился.
— Русские все такие холодные? А… да! У вас же там морозы.
— Пойду я, наверное.
— Погоди, работаю я в мэрии. И действительно могу шефу подсунуть на подпись такую справку, он же всё равно в документы не смотрит, только на меня.
— Ты это серьёзно сейчас мне предлагаешь?
— Да. И ничего такого особенного взамен не прошу.
Я давно заметил, что в Испании женщины гораздо свободнее в своём поведении, чем в моей стране, где в советские времена, при недостатке сексуального воспитания в сочетании с нехваткой противозачаточных средств, на молодых девушек набрасывали своего рода паранджу, сотканную из дурацких табу. Здесь же слабый пол более активен в своей инициативе, но при этом знает грань между здоровым желанием обрести наслаждение и пошлостью.
— Хорошо, Кристина, давай попробуем что-нибудь предпринять с этой справкой. Чем чёрт не шутит? А если получится, я твой должник: бери, что хочешь.
— Договорились.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ. ИКРА ЧЕРНАЯ

Денег между тем стало катастрофически не хватать. Надо было что-то делать. Андрей, которого я теперь на испанский манер Андресом, предложил привезти из России кучу чёрной икры и продать знакомым владельцам баров и ресторанов. Уверял, что со многими из них уже разговаривал и они готовы немедленно принять у него продукцию. Андрес всегда был более пронырливым, чем я, в меркантильных делах. Хотя и отдавало от его коммерческой деятельности потугами мелкого торговца, но до барыги он не скатывался. Обделывал свои делишки с неподражаемой улыбчивой физиономией, которая заставляла подельщиков враз проникаться к нему доверием.
— Тачку только вот надо бы добыть. Лучше всего машину с иностранными номерами. Меньше мороки на границе, да и «подвязки» у меня на таможне есть. Может, поговоришь с Хуаном Карлосом, он же к тебе того... неравнодушен, — Андрес расплылся в своей знаменитой, по-детски наглой, но открытой улыбке.
— Достал уже своим ухаживанием и намёками, — мрачно отозвался я. —Даже Марию-Хесус полураздетую пришлось в ванной прятать, когда он заявился в гости поздно ночью.
— Ну, да. Я ж её и прятал. Но щас не об этом. Надо воспользоваться его... заинтересованностью в тебе. Не упустить шанс, так сказать. — Опять улыбка симпатяги.
— Ох и врежу я тебе когда-нибудь, губошлёпу!
Одним из методов обольщения со стороны Хуана Карлоса была попытка поймать меня на увлечении автомобилями и желании получить водительские права. Он не раз предлагал мне сесть за руль своего чёрного бумера. Удержаться от соблазна я не мог и вскоре действительно научился водить довольно сносно. Но на права пока ещё не сдал. Так что даже если и удастся уговорить влюблённого афериста насчёт машины, надо будет искать водилу. Именно это соображение я и выложил предприимчивому Андресу, настаивавшему на поездке. Тот решил всё просто и быстро. Переговорил с Хорхе, братом своей испанской пассии, сманил его перспективами посещения постсоветской Москвы и дополнительным заработком, а меня отправил с той же миссией к Начо — моему ученику английского языка и другу, мечтавшему побывать в России, где в девяностые годы, по его мнению, зарождалась новая демократическая жизнь. Так у нас объявились два водителя. Вопрос с машиной тоже решился совершенно легко. Хуан Карлос просто запросил двадцать пять процентов от выручки за проданную икру. Любовь-морковь, в общем.
В путь мы отправились не рано утром, как планировали, а после обеда (Андрес всё утрясал какие-то торговые вопросы). В этом отчасти и крылась наша ошибка: путь-то предстоял немалый, мы собирались пересечь пол-Европы на машине — Францию, Германию, Польшу — до Беларуси, где мы с Андресом раньше жили. Так что Францию пришлось проезжать ночью. Именно поэтому на какое-то время за руль сел я: договорились не напрягать наших испанских водил, тем более что автострада казалась лёгкой для водителя-новичка — прямая такая дорожная лента без изгибов и резких поворотов. Я был доволен даже: за рулём, на крутой машине, по Европе. Андрес сидел рядом на переднем сиденье, включил негромкую музыку, испанцы дрыхли сзади. Ехали мы небыстро, спать не хотелось, ничто не предвещало опасности. Всё шло чин чинарём до подъезда к Лиону. Андрес пустился в своё любимое занятие — стал цитировать Шарикова из «Собачьего сердца» Булгакова. Но на фразе «Вчера котов душили, душили...» резко замолк и заорал от боли:
— Уй, блин!
Удар пришёлся как раз в правый борт автомобиля, где сидел он. Дело в том, что я переехал на другую полосу, чтобы выбраться из образовавшегося почему-то затора, но спустя минуту впереди совершенно неожиданно вырос перевернувшийся грузовик. В попытке избежать фронтального столкновения я крутанул влево, но всё-таки врезался боком. Бедолага Андрес выбил башкой треснувшее от удара переднее стекло и приземлился плечом на асфальт. Я шибанулся грудью о руль и дышал с трудом.
— А что случилось? В чём дело? — загалдели едва проснувшиеся ополоумевшие испанцы, на которых не наблюдалось ни единой царапины.
Мы выбрались наружу и поспешили на помощь распластанному и тихо постанывавшему Андресу. Тут же подъехала машина скорой помощи, раненого осторожно подняли и положили на носилки, нас всех сопроводили внутрь и повезли в госпиталь. Перед выходом, то есть выносом, мой покалеченный товарищ проскулил, обращаясь к Хорхе:
— Приедет полиция, скажем, что за рулём сидел ты: у Олега и прав-то нет. Не хватало нам ещё судебного разбирательства.
Хорхе замялся, его опередил Начо:
— Машину вёл я, как раз моя очередь была.
Я благодарно посмотрел на своего ученика и пожал ему руку.
Нас поместили в палаты, меня с Андресом — в одну, испанцев — в другую. Удивительная страна Франция. Удивительные люди. К нам отнеслись как к давно знакомым юным сорванцам, с симпатией и даже лаской. Есть всё-таки нечто исторически общее в двух культурах и характере обоих народов, русского и французского. Над нами нежно подтрунивали и нас холили как младенцев. Разговаривали мы с медицинским персоналом на каком-то тарабарском языке. Это была гремучая смесь английского в моём скромном исполнении, немецкого, на котором изъяснялся распухшими губами Андрес и одна из медсестёр, картавого испанского со стороны некоторых врачей, отдельных русских фраз из песен Окуджавы в полупонятной интерпретации уборщицы, жестов, улыбок и кивков.

МИКРОСЦЕНА 1
Медицинская палата во французском госпитале. На кровати лежит Андрес с загипсованной правой и примотанной бинтом к подвесному треугольнику левой рукой, к которой подсоединена капельница. Под правым глазом у него огромный бордово-синий фингал, губы разбиты и вздуты, еле шевелятся. Рядом сижу я и пытаюсь понять, что он мне силится сказать. Заходит медсестра, красивая такая жгучая брюнетка, и говорит:
— Ну, мальчики, как самочувствие? Чем могу помочь?
— Сш..ха-а-а, — отвечает Андрес, двигая бульдозерным ртом.
Тогда вступаю я на английском:
— Он чего-то целое утро просит, а я не могу понять.
— Ой, я английский нихт, вот джёрман — йес.
— Бм..ришт, — настаивает Андрес с выпученными глазами и облизывает губы, учащённо дыша.
— У меня такое впечатление, что он просит у вас поцелуя, — выдаю я на русском и с ухмылкой смотрю на товарища. Тот отрицательно мотает головой, но улыбается, глядя на медсестру.
— А-а-а! Потцелуй. Уй! Высотский, — неожиданно реагирует девушка на знакомое русское слово и, подойдя к кровати, нагибается, чтобы исполнить желание страждущего. Тот в последний момент уклоняется и тычет ей носом в грудь, как дятел. Медсестра отскакивает, вздёргивает в испуге руки, и из её нагрудного кармана на пол падает пачка сигарет.
— Я! Я! Я! — рычит больной, затем облегчённым голосом довольно сносно артикулирует: — Дас ист рихтих.
— Да он просто курить хочет, — радостно заливается смехом медсестра на своём родном языке. Эту фразу понимаю даже я, так как французский глагол «курить» почти созвучен своему испанскому родственнику. Потом она округляет глаза, с подозрением смотрит на дверь, но согласно машет рукой: — Бистро! Бистро!
Я прикуриваю и засовываю сигарету Андресу в рот. В его глазах светится счастье.
Пробыли мы в госпитале с неделю, пока Андрес отходил от травм, восстанавливал сломанную ключицу и нарушенную речь. За это время нас всех тщательно обследовали, у меня ничего серьёзного не обнаружили, испанцы же были целы и румяны, как спелые яблоки. Нам с Начо пришлось съездить в полицию, опознать машину с выбитым передним стеклом и приплюснутым боком без фары, ответить на вопросы и переговорить по телефону с хозяином бумера — Хуаном Карлосом, сыпавшим через слово матюками. Через пару дней в госпиталь явился инспектор полиции и сообщил нам, что по достигнутой договорённости между двумя страховыми компаниями машина будет эвакуирована в Испанию и передана владельцу, а нам обеспечивается бесплатный проезд либо в город выезда, либо в пункт назначения прерванной в результате ДТП поездки. Ответ необходимо было дать немедленно. Мы собрали экстренное совещание в палате у Андреса, где тот склонял нас к необходимости завершить задуманное. Его доводы были весьма основательны: Хуан Карлос настаивал на оплате ремонта машины, так что изначальная потребность в деньгах крайне обострилась. На том и порешили. Сообщили об этом полицейскому, договорились о вылете в Варшаву через Париж: авиарейсов в Минск ещё не существовало в то время. Сказали, что из Варшавы доберёмся на поезде до Минска. Инспектор всё записал и удалился, пообещав, что, как только билеты будут оформлены, он поставит нас в известность. Вот так — прощай, гостеприимная Франция.
Варшава встретила нас замызганной серостью аэропорта, а затем шипением привокзального шныряющего туда-сюда люда. В этой стране гостеприимностью и не пахло. К нам, русским, по крайней мере. Пока мы определялись с поездом, кто-то постоянно подходил и что-то предлагал, мы отнекивались, как могли, вежливо и корректно, тогда шипение становилось агрессивным и неприятным. За полчаса до отхода поезда в здании железнодорожного вокзала раздался оголтелый хохот и послышались испанские восклицания. Приунывшие Начо и Хорхе, длинноволосый курчавый брюнет и коротко стриженый блондин, встрепенулись, завертели, аки наседки, головами, выискивая земляков, и, найдя, отправились обниматься. Вернулись, сказали, что приглашены в бар неподалеку на рюмку вина за встречу, и ушли. Больше мы их в тот день не видели, они просто пропали. А поезд между тем уже тронулся. Мы сидели в вагоне, недоумевали, но предпринять ничего не могли. Так и доехали вдвоём до Бреста. Пришлось выходить. Что же делать? Андрес принялся названивать своим таможенным «подвязкам». Через некоторое время к нам подошёл молодой пограничник.
— Нашлись ваши оболтусы. Они там в Варшаве чуть ли не политическую демонстрацию устроили с группой туристов из Мадрида. Все пьяные вдрабадан. Завтра приедут утренним поездом.
Мы облегченно вздохнули. Теперь оставалось переждать ночь. Но это не проблема: в Бресте у меня жили родители. Мы вышли на улицу, тормознули такси. Уселись, и я услышал знакомый до боли, родной голос:
— Куда поедем? К мамке или ко мне?
Сюрпризы продолжались. Таксистом был мой старший брат Славка.
Занимательные колёса, однако, у судьбы-судьбинушки: с братом мы не виделись с тех пор, как он ушёл в армию лет пять назад, и вот те раз... Поехали мы, конечно же, к родителям. Отметили встречу и рано утром сорвались за испанцами, которых доставили на вокзал пограничники с автоматами наперевес. На наших сотоварищей жалко было смотреть. С серыми от бодуна лицами они испуганно косились на оружие. Но завидев нас, ожили и расплылись в облегчённой улыбке. Мы все обнялись и под смешки развернувшегося к выходу конвоя двинулись покупать билеты в Минск, где у Андреса была отцовская квартира. В столице Беларуси мы пробыли всего день, за который Андрес навёл справки и подтвердил свою «предпринимательскую» идею: за икрой надо ехать в Москву, на Арбат.
Знаменитая улица, ставшая в настоящее время одним из популярных мест среди иностранных туристов, обладающая глубокой культурной историей, где до сих пор живут старые московские интеллигенты, воспетая в стихах и песнях, в шальные девяностые годы прошлого столетия напоминала барахолку. Здесь можно было купить всё или договориться о покупке чего угодно, от нижнего белья до предметов искусства. Так Начо открыл для себя новую русскую демократическую действительность в самом своём зародыше. Смотрел он на этот базар в центре города с нескрываемым удивлением. Хорхе лыбился и взмахивал руками. Как бы там ни было, интересующий нас деликатес продавался на каждом шагу, так что набрали мы икры ну очень много. Товар был закуплен. В тот же день, после экскурсионной поездки по московским достопримечательностям, организованной заботливым Андресом для наших испанских подельников, мы отправились в обратный путь.

МИКРОСЦЕНА 2
Минская квартира в ночь накануне возвращения в Испанию. За столом сидит Андрес. Стол завален прославившимися во всём мире чёрными с синей этикеткой стеклянными баночками. Андрес берёт их по одной, внимательно осматривает каждую с помощью настольной лампы, затем аккуратно заворачивает в обрывок газеты и делает пометку на калькуляторе. Вхожу я.
— Ну, что? Купил билеты? — спрашивает меня упаковщик.
— Да. Поезд Москва — Берлин — Париж, отправление завтра в 10:30 утра, отдельное купе.
— Нормалёк. Садись, помогай. Надо каждую обернуть, чтобы не звякали и не разбились.
— Угу. А где иберийские молодцы?
— В спальне. Спят. Ждать от них помощи в данном производственном процессе — утопия, легче корову оседлать.
Выдержал я часа два, потом сдался и рухнул на диван. Неугомонный предприниматель не отступил. Утром он меня расталкивает и указывает пальцем на выстроенные у стола четыре огромные спортивные сумки, набитые банками зернистой чёрной икры вперемежку с одеждой. Выдерживает паузу и торжественно оглашает:
— Пятьсот шестьдесят восемь.
— Чего пятьсот? — оторопело смотрю я на него.
— Товарных единиц. Иди и буди этих двух идальго: на поезд пора.
Ночью на границе между Польшей и Германией нас арестовали. Подвела одна стеклянная баночка. Но не икры. Заботливая мать зачем-то сунула мне в чемодан банку зернистой домашней горчицы вместе с неизменной курицей в дальнюю дорогу. Она стояла на столике и привлекла внимание немецкого пограничника. Он что-то спросил, грозно нахмурившись и тыча пальцем в банку. Из его неблагозвучной белиберды я различил лишь слово «дроген», произнесённое несколько раз.
— Подозревает, что это наркотик. Спрашивает, есть ли ещё, — пояснил мне оторопевший Андрес.
Я отрицательно замотал головой и пробубнил знакомое по фильмам про фашистов слово «нихт». Но немец не сдался и принялся проверять багаж. После обследования злосчастных спортивных сумок была вызвана полиция, нас обвинили в контрабанде, застегнули на запястьях наручники и доставили в ближайший полицейский участок. Меня и Андреса вели пешком по улицам Берлина, испанцев почему-то посадили в машину и повезли отдельно. Той ночи я в жизни не забуду. Обращались с нами как с настоящими преступниками, злодеями, осквернившими своим появлением славную немецкую землю. Приказы отдавались лающими голосами, если мы не реагировали (я — потому что не понимал ни бельмеса, Андрей — от испуга, наверное), нас толкали и пинали. Всунули в камеру временного задержания, закрыли дверь.

МИКРОСЦЕНА 3
Тюремная камера в бывшей ГДР, совсем недавно воссоединившейся с ФРГ. Одинокая железная кровать без матраса. На ней, соорудив из одежды подобие подушки, лежит Андрес: ему выпало спать первым. Я сижу на краю и ошалело читаю надписи, выцарапанные на кирпичных стенах. Через некоторое время просыпается Андрес.
— Ложись теперь ты, братик. Твоя очередь передохнуть перед допросом и тевтонскими пытками.
— Не-а, я все равно не засну.
Андрес смотрит на меня, некоторое время молчит, потом спрашивает:
— А чё ты уставился в одну точку шизоидным взглядом?
— Смотри, что тут написано.
— Где?
Я показываю. Андрес читает. Спать он уже больше не может. На одном из кирпичей начертано по-русски: «Пацаны, отомстите за нас немчуре, они нас в задницу отделали».
Дверь открывается. Нас вызывают на допрос.
Допрашивали всех поодиночке. Передо мной предстали рыжий толстяк и поджарая блондинистая дамочка средних лет, похожая на облезлую селёдку. Толстяк задавал вопросы, фрау переводила, тоже спрашивала и записывала. Я, по предварительной договорённости с Андресом, косил под беднягу, попавшего в аварию во Франции по дороге в отпуск на чужом автомобиле, ремонт которого необходимо было оплатить по возвращении в Испанию. Именно этот несчастный случай якобы подвиг нас на авантюру с икрой. Толстяк понимающе кивал, задавал уточняющие вопросы, даже хмыкал сочувственно. Продолжалось это довольно долго, час с лишним. В конце перекрёстного допроса женщина вылезла из-за стола и протянула мне бумажный лист для «вознокомления». Я взял бумагу и увидел текст, написанный по-испански от руки. Незнакомым мне почерком описывалось, как два русских подговорили своих испанских приятелей отправиться с ними в Россию для закупки контрабандного товара, количество которого было определено заранее. Документ подписал Хорхе.
Я всё отрицал, подписывать что-либо отказался и был сопровождён обратно в камеру, где меня уже дожидался угрюмый Андрес: его обработали быстрее. Почти как под копирку, только подпись Начо. Про икру нам сказали, что она конфискована властями. Никакого акта о конфискации мы в глаза не видели. В тот же вечер матёрых контрабандистов отвезли на другую сторону Одера и вышвырнули из машины. Стояли мы Андресом, смотрели, как через пограничный мост туда-сюда проходят люди, и не знали, что делать дальше. Решили прошмыгнуть в толпе обратно в Берлин и как-то добираться домой в Испанию. Не знаю, что нами двигало, отчаяние скорее всего.

МИКРОСЦЕНА 4 (короткая)
Пограничный мост через реку Одер. Мы пристраиваемся к идущим в сторону Берлина людям, пытаемся беззаботно смотреть по сторонам и не привлекать внимания. Впереди никого не останавливают, шагающие перед нами спокойно пересекают границу. Наши русские хари вычисляют сразу. Останавливают, требуют предъявить документы. Дальше в течение нескольких долгих минут происходит монотонный до неприличия диалог между пограничником и Андресом:
— Цурюк, — командует пограничник, возвращая наши паспорта.
— Варум? — спрашивает мой друг.
— Цурюк, — невозмутимо отвечает страж.
— Варум? —настаивает Андрес.
И так раз десять.
— Назад.
— Почему?
— Назад.
В конце концов нам не остаётся ничего другого, как двинуться в указанном направлении.
Во время вышеприведённого диалога мне в голову пришла мысль —позвонить в Испанию. Но для этого следовало ехать в Варшаву, только там в аэропорту можно было воспользоваться сервисом оплаченного телефонного звонка: немногим ранее мы с изумлением обнаружили, что немецкие власти вместе с икрой конфисковали у нас и деньги, оставив лишь смятую сотню баксов. Добирались мы до Варшавы на пригородных поездах, в одном из которых поцапались и чуть не подрались с какими-то пьяными румынами, приставшими к нам с требованием угостить их водкой. Считали, должно быть, что русский без водки — что кобыла без хвоста. Отделался Андрес от озверевших, плохо пахнущих идиотов, повторив неоднократно слово «презент» и протянув им шапку-ушанку с военной кокардой, которую купил кому-то в подарок ещё в Москве. Когда мы наконец оказались в варшавском аэропорту, я позвонил Хуану Карлосу, наврал ему с три короба. Что в поезде нас, мол, ограбили и оставили без денег. Попросил оплатить билеты до Мадрида, заверив, что икра с нами в целости и сохранности, ждёт не дождётся вылета в Испанию. Хуан Карлос клюнул. Через пару часов билеты были оплачены. Мы вылетели домой.
В Сарагосе нам стало хоть и свободно, но туго. Пришлось признаваться во всём Хуану Карлосу. Тот требовал немедленного возмещения расходов на билеты и ремонт машины. Грозился увольнением и подачей на нас иска в суд. Денег — с гулькин нос, даже на билеты не наскребли. Встретились с предателями. Их из Германии спокойно отправили домой на поезде. За наши конфискованные деньги, наверное. Хорхе отказался помогать наотрез, Начо что-то мямлил насчёт трудного финансового положения в семье и недовольства родителей его дружбой с русскими эмигрантами. Облом, короче. Мы не стали говорить про подписанные ими «путёвки» на нашу экстрадицию в Польшу. Бес-по-лез-но. Просто ушли.
Спасло нас яркое, удивительное, неподражаемое, эфемерное, никем чётко не определённое, зыбкое, непонятное, но реально существующее чувство.

МИКРОСЦЕНА 5 (финальная)
Спустя два месяца после возвращения. Андрес живёт у меня, временно: у нас с ним запой. Тяжёлый, гнусный. Алина с Вовкой уехали на месяц в Беларусь. Раздаётся звонок в дверь. Открываю. Пришёл почтальон, спрашивает Андреса, протягивает телеграмму, просит расписаться. Я заглядываю через плечо друга и вижу текст на немецком языке. Почтальон уходит.
— Что за телеграмма? Нас что, опять немцы обложили? — спрашиваю.
— Нет, это Жозефина.
— Какая ещё Жозефина?
— Медсестра французская. Забыл, что ли?
— А почему она... тебе... телеграмму?
— Я с ней уже полтора месяца переписываюсь, она первая письмо прислала, — на лице Андреса появляется та его неизъяснимо плутоватая улыбка, которую я уже стал подзабывать.
— Ну, не томи, переводи. Что в телеграмме?
Мой друг издевательски выдерживает мучительную паузу, затем оглашает: «Не волнуйся зпт любимый тчк завтра выезжаю тчк деньги собрала тчк отдашь зпт когда сможешь тчк».
Имя у этого чувства простое, но очень благозвучное — любовь. Икра была чёрной, а любовь оказалась красной. Красивой, значит.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ. ВОТ ЭТО ДА!

Как же нам с Олегом повезло! Он начал работать деканом факультета в университетской школе иностранных языков. Ну и преподавателем тоже. Он ведь один там русский. Ему знакомый из мэрии помог туда устроиться. Это так здорово, я слов не могу найти от радости. И зарплата у него раза в три больше, вот ведь все мне завидовать будут! Нас — русскоговорящих из Беларуси — в Сарагосе уже много: Олег с Андреем кучу своих сокурсников сюда притащили, дураки. Один Алекс чего стоит, такой весь из себя пижон, одет с иголочки, парфюмом французским за километр от него несёт, бизнес какой-то крутит с недвижимостью, хвастается всегда. И жена его — та ещё воображала, будто бы не знает, какой у неё муженёк гуляка. Потом Саша, с которым Олег на Кубе был, и Юра с женой Светой. Целый табор, короче. Мы с Олегом теперь утрём им всем нос.
Олег недавно рассказывал о своей работе. Говорит, интересно очень, хоть и трудно. А недавно туда Хуан Карлос заявился, устроил какой-то скандал не понятно из-за чего. Он, кстати, намекал мне, что раньше в его колледже Олег шуры-муры с одной из преподавательниц крутил. Я так разозлилась на мужа, что и близко не подпускала к себе по ночам. А потом узнала, что это ложь, потому что Хуан Карлос сам на Олега запал и хотел его скомпрометировать в моих глазах. Я чуть с ума не сошла от этой новости, не представляю себе, как это мужчина может влюбиться в другого мужчину. Ужас! Между женщинами это, по крайней мере, красиво. А тут гадость какая-то.
Я пристала к Олегу с расспросами и кое-что у него выведала. Как-то однажды минуты за три до начала урока возник на лестничном пролёте этот мужичок с залысинами и издалека закричал, обращаясь к моему мужу:
— Олен, дорогуша ты моя! Как же я по тебе соскучился, дай-ка я тебя расцелую.
Картина Репина «Не ждали». Олег оцепенел. Студенты рты пооткрывали. Короткая немая сцена.
— Ну, что же ты застыл? Иди ко мне, любимый! — продолжал орать придурок.
— Хуан Карлос, прекрати этот цирк, — подал голос Олег.
— А что такое? Забыл уже нашу вчерашнюю ночь и знать меня не хочешь?
— Послушай, давай пройдём ко мне в кабинет и всё обсудим.
— Давай, я с радостью останусь с тобой наедине!
Под недоуменными взглядами студенческой массы они поднялись по лестнице и прошли в кабинет. Ударил Олег его сразу, используя движение двери при закрытии. Всадил снизу в подбородок всю свою силу и ярость, как он мне говорил. Противник пал, ударился башкой о пол, пытался встать. Олег не позволил и, нагнувшись, прорычал:
— Хуан Карлос, слушай меня внимательно. Ты прекрасно знаешь, я —эмигрант, иностранец. Мне нечего терять. Я тебя просто убью. Исчезни из моей жизни.
Неизвестно, что там больше подействовало, эти слова, боль от удара или озверевшее выражение лица Олега, но его поклонник с трудом таки поднялся и убрался вон. Как оказалось позже, навсегда из нашей с мужем жизни.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ. ЛЮБОВЬ

Недавно Алина пытала меня вопросами о Хуане Карлосе. Я ей рассказал. Почти всё.
На уроке мы русским языком не занимались в тот день. Я попытался разъяснить своим студентам, что это был директор частного колледжа, где я работал раньше преподавателем английского языка. Он и в колледж-то меня взял с прицелом на будущую близость. Не раз пытался её добиться, шантажировал видом на жительство, зарплатой. В конце концов уволил, а в университет заявился ради маленькой гнусной мести.
Странное дело: может, во многом поэтому я сблизился потом с Мартиной. После урока — он был последним — я отправился домой пешком. Молодая женщина шла впереди, я её окликнул, нам оказалось по пути.
— Н-да, ничего себе историю ты нам сегодня выдал, — обронила она с улыбкой.
— Тебе смешно, а мне не очень, — ухмыльнулся я, — у меня таких историй целая коллекция.
— Ну-ка, ну-ка, поведай ещё что-нибудь.
— Зачем тебе?
— Просто интересно, никто ведь про такие вещи не рассказывает.
— Да ну его...
— Расскажи-и-и.. — протянула Мартина детским голосом, состроив просительную гримасу.
Пришлось рассказать: не смог отказать женщине, тем более француженке.
Сейчас пишу и пытаюсь вспомнить, почему я подружился с ней. Ведь её красоту нужно было разглядеть где-то внутри. Она носила большие аляповатые очки, которые совсем её не красили. Да и не обращал я тогда особого внимания на неё. Мне понравилось говорить с ней. Может быть, потому что французская культура сродни русской в большей степени, чем испанская. Она не то чтобы выражала схожие мысли или соглашалась с моими взглядами. У неё образ мышления другой, не испанский. Он более близок мне. Так мы и стали подолгу ходить пешком и болтать. Тембр её голоса, кстати, завораживал. Мы оба много курим и поэтому говорим с хрипотцой, а она ещё и грассирует так забавно иногда. Её интерес к русской истории, обычаям и жизненным привычкам был искренним, неподдельным. Это тоже импонировало мне. Она многого не понимала в наших славянских ухватках и смешно их истолковывала. Я смеялся и называл её недалёкой. Тогда в ней просыпался дух французской революции, и она поносила русского супостата на чём свет стоит.
Как-то постепенно она стала привлекать меня. Очки сменила, что ли. Я очень хорошо помню, как обольстил её и затащил на... полку. Мы были в Киеве, куда я привёз своих студентов, и один знакомый оставил мне ключ от своего офиса. Он оказался огромным — настолько, что лихие предприниматели в одной из комнат оборудовали сауну. Мартина долго не могла прийти в себя: офис с сауной! Удивление сменилось ступором, когда спустя некоторое время в эту сауну, где мы с ней уединились, ворвались милиционеры с автоматами. Мы едва успели одеться, заслышав шум взламываемой двери, и очутились под дулами трёх АКМ. Ох и болван же я! Приятель ведь предупредил, что всё здание находится под сигнализацией, даже код дал от неё, а я забыл. Это сейчас мы хохочем при воспоминании о нашем аресте и последующем допросе, но тогда было не до смеха.
Она долго не могла привыкнуть к моим выкрутасам. И когда кто-нибудь сейчас говорит, в шутку или всерьёз: «И как ты только терпишь его?», она лишь улыбается и пожимает плечами. А я подливаю масла в огонь:
— Я тоже не понимаю. Мне самому-то не удаётся выносить такого идиота — а ты героически держишься!
— Это потому, что ты смешной и слабый, тебе хочется помочь. Всего лишь, — отвечает она и смеётся.
Она не раз помогала мне. А потом практически спасла.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ. РЕВНОСТЬ

Что-то не нравится мне последние годы, как Олег ведёт себя. Слишком он увлёкся поездками со своими студентами. Каждое лето во время каникул сколачивает группу из десяти — пятнадцати человек и возит их то в Беларусь, то в Россию, то на Украину. А в группах этих в основном женщины и девушки! Недавно вот из Крыма вернулся весь нервный, обеспокоенный чем-то. Мне сказал, что были проблемы, но не уточнил, какие именно. Я решила потихоньку разузнать, в чём там было дело, и порасспросила кое-кого. У меня ведь есть знакомые среди его учеников, потому что, когда я пожаловалась на скуку и отсутствие денег на личные расходы, он разрешил мне повесить в школе объявление о частных уроках — так я познакомилась с некоторыми из его студентов, желающими повысить свой уровень разговорной речи. Мне это понравилось даже, и не трудно вовсе: сиди себе где-нибудь в кафе за чашечкой кофе, болтай о том о сём и денежку потом ещё получай к тому же. Красота!
Так вот, спросила я, значит, у одного парня, не слышал ли он, что там в последней поездке случилось. И он мне рассказал, о чём весь факультет шепчется.
...Алушта. Олег привёз в Крым группу испанских студентов. Перед ними захудалый пансионат для пенсионеров. Но заселиться в него не удалось. Его студенты, уже сносно понимавшие по-русски, были наповал сражены репликой «местов нет». Администратор, узнав, что они приехали из Испании, сжалился и стал названивать кому-то. «Кто-то» предстал перед ними через пять минут в двух лицах. Две расторопные женщины предложили свои квартиры внаём.
— Вы всё равно ничего другого не сыщете, все гостиницы переполнены. А квартиры двухкомнатные, хорошие.
— Нас восемь человек, двое мужчин.
— У мужчин будут отдельные комнаты, а девушкам поставим дополнительные кровати.
Деваться было некуда. Олег согласился. Ночь он провёл на раскладушке, установленной в отдельной комнате — так назывался балкон. В соседней комнате — гостиной — расположились три девушки (остальные четыре человека разместились аналогичным образом в доме неподалёку). Именно там, в этой квартирке, Олег и стал засматриваться на одну из своих студенток. Она ведь предстала в новом, домашнем виде. Смуглая стройная брюнетка одевалась изысканно, с непринуждённостью комбинировала летнюю одежду с недорогими, но изящными украшениями. Свободно говорила на нескольких языках. Родным был французский: родилась в Париже.
Отдых у группы на полуострове получился насыщенным. Они съездили в Севастополь, полюбовались величественными кораблями Черноморского флота. Побывали в Ялте, насладились дегустацией крымских вин, посетили дом Чехова. Побывали на пляже, искупались в море, как дети веселились в аттракционном парке, катаясь на электромобилях. Даже в сауне побывали.
— Это куда же вы направляетесь, молодой человек? — встала на заслон в проходе старушенция-контролёр.
— В сауну.
— С женским батальоном?
— Да это студентки мои. Они иностранки, ни бельмеса не понимают, — ответил Олег.
— Сауна у нас раздельная. Иностранки, говоришь? А откуда?
— Из Испании.
— Ух ты! А ты каким боком с ними?
— Я ж говорю, их преподаватель.
— И что же ты им преподавать в сауне собрался?
— Нет, я им русский язык преподаю в Испании. А сюда на экскурсию привёз.
— В сауну, что ли?
— Изъявили желание. А я, как и вы, человек подчинённый. Барышни тем более.
— Ишь ты как поёшь!
— Приходится.
— Раздельная, говорю, баня. То есть сауна, тьфу ты.
— Так ведь интересуются. Традициями и обычаями, культурным отдыхом в Крыму. Среди них и парень есть, вон стоит последний. Мы купальные костюмы прихватили.
— Ладно, проходите. Только ты это, сначала их в массажный кабинет своди. На втором этаже он. Вот и будет им культурный отдых.
— Спасибо большое.
— Не за что, у меня дочка замуж за испанца собралась, так он...
Студенты прошли через стражницу порядка сначала в раздевалку, затем поднялись на второй этаж. Кабинета было три, но всё равно получилась очередь. Всё шло хорошо. Девушки заходили напряжённые от незнания, их настораживала табличка с надписью «лечебный массаж», но выходили расслабленные и томно улыбались. Довольные, значит. От, бабуля! Из-за двери одного из кабинетов высунулась женская голова и зычно спросила:
— Кто тут перевести может? Что-то никак мы объясниться не можем.
— Я могу, — ответил Олег.
— Иди сюда.
Олег приблизился. Массажистка ухватила его за руку и буквально впихнула в кабинет.
— Не-е-ет! — закричала лежавшая на кушетке обнажённая Мартина.
Олег выскочил за дверь. Все, кто был в коридоре, захихикали. Конфуз да и только. Но Олегу было не до смеха. Он задумчиво присел и погрузился в себя. Из кабинета вышла Мартина, гневно сверкнула на него очами, чуть зарделась от смешков подруг, удостоверилась, что в глазах у Олега светится нескрываемое восхищение, и улыбнулась. В тот же вечер Олег накупил кучу бордовых роз, пригласил её в ресторан и объяснился... в случайности своего вторжения.
— Я и сама всё поняла: слышала, как тебя зовёт массажистка, но не успела остановить её, — спокойным бархатным голосом ответила Мартина. — Мне бы хотелось поговорить с тобой о другом.
— О чём?
— Смотрю я на тебя и завидую немного. Я давно не была в Париже. Я, в принципе, такая же переселенка, как и ты.
— Не совсем, я-то сбежал из этой страны.
— Знаю, но вот мы сейчас здесь. И ты другой. Не такой, как в Испании.
— Другой, в каком смысле?
— Ты улыбаешься чаще, хитреца какая-то озорная в тебе появилась. Задумываешься с усмешкой на губах.
— У меня особой ностальгии нет.
— Я не об этом. Здесь аура другая, более близкая тебе. По духу, наверное. И ты нам всем такой больше нравишься. Не только мне.

Во-о-от, значит, что… Завёл себе любовницу! Ну, ты у меня за всё получишь, Олежек.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ. РАЗБОР ПОЛЁТОВ

— Нет, давай всё-таки поговорим!
— Алина, ну сколько можно? Я ведь уже раз пятьсот тебе объяснял: она просто моя студентка, нам из школы домой по дороге, мы возвращаемся вместе, поэтому и видят нас так часто.
— Да? А твою машину почти каждый день видят припаркованной возле её дома.
— Неправда, этого просто не может быть. Иногда, очень редко, я подвожу её домой после работы, и она приглашает меня на чашку кофе.
— Да тебя с ней в обеденный перерыв возле её дома видели! И вы целовались!
— Бред сивой кобылы! Что я, болван, что ли?
— Вы — любовники. Ты с ней спишь!
— Нет. Не сплю я с ней!
Я поморщился и отвернулся.
Такие перепалки стали у нас теперь обыденным делом. Раньше всё было иначе. Я всегда нравился женщинам, но до сих пор обходилось без скандалов. А на днях Алина заявила мне, что сексуального наслаждения со мной не испытывает, что «это» ей не противно, приятно даже, но оргазма она никогда не достигала, ни раньше, ни тем более теперь. «Наверное, я фригидна», — сказала мне моя белокурая жена. Она не некрасивая, нет. Многие находят её даже очень привлекательной, но в моих глазах рядом с другими женщинами она скукоживается, что ли. Тем не менее до недавнего времени я любил её искренне и нежно, мне так казалось, хотя женился, как говорят испанцы, «по пенальти», то есть по факту непредусмотренной беременности. Молодые мы тогда были, зелёные ещё. А теперь меня так обрубили... Под самый корень, что называется. И, как следствие, — я ударился во все тяжкие. Не сразу и не вполне осознанно. Поначалу я долго и настойчиво пытался обсудить с женой тему надуманной холодности и якобы апатии к плотской любви. Предлагал различные варианты, уговаривал сменить рутину, обратиться к врачу, в конце концов. Безуспешно. Тяжеловатая на подъём Алина категорически отказывалась от всех моих начинаний и упорно бубнила свою сказку о неизлечимой фригидности. Потом в горячке (а может, и нет) даже выпалила новость о новоиспечённой подруге-лесбиянке и о желании попробовать себя на этом поприще, если уж с мужем у неё ничего путного не выходит. Я переживал, маялся, попивать стал с уныния. Такого со мной ещё не приключалось: я с детства занимался спортом и к спиртному прикладывался умеренно, и то лишь по праздникам. В этом Алина тоже с готовностью усмотрела криминал. Я был без промедления обвинён в алкоголизме, причём в присутствии маленького Вовки, который и раньше служил тяжеловесным орудием дешёвого открытого шантажа по отношению ко мне. Самое странное в том, что Алина глупой и скандальной бабой никогда не была, в общем-то. Но и умной её назвать можно с трудом. Преподаватель русского языка и литературы, с детства выписывавшая в специальную тетрадку изречения знаменитых писателей, она любит их цитировать с глубокомысленным видом. Но, в принципе, ни черта в литературе не смыслит, а в жизни — и того меньше, коль скоро переносит описанных на бумаге героев в суматошную повседневную реальность и превращает их в объекты для подражания. Как же часто мне приходилось выслушивать рассуждения насчёт того, что «такая-то наша знакомая поступает с таким-то неправильно, потому что, как сказал в своё время...» Заумная галиматья, произносимая с одухотворённым выражением на лице, свойственным утончённому интеллектуалу. Вот и сейчас, после очередного «серьёзного разговора» о наших отношениях, она попыталась продолжить в том же духе, сидя на диване в нашей скромной, но со вкусом обставленной квартирке с видом на шумную узкую улочку в старой части города:
— Ты ведь сам всегда говорил, что для тебя неважно, с кем, когда и при каких обстоятельствах я буду тебе неверна, если это временно, случайно или чёрт попутал. Ну так тебе тем более должно быть всё равно, если я попробую «это» с женщиной. И потом, вспомни Оскара Уайльда, а лучше Вирджинию Вулф.
Я собрался было, как всегда в таких случаях, промолчать, но не удержался на этот раз:
— Ну, во-первых, я старался употреблять сослагательное наклонение, то есть говорил не «будешь», а «была бы». Во-вторых, что за дикообразная привычка заменять нормальное слово «секс» мещанским «это»? И третье: ты что, считаешь себя знаменитой писательницей?
— Нет, конечно, но...
— Да пробуй ты своё «это» с кем угодно!
— Так тебе всё равно, что ли? Я так и знала.
— Ну очень женская логика...
— А вдруг именно так и проснётся во мне либидо?
— То есть я должен сейчас дать тебе своё добровольное согласие на измену мне с лесбиянкой во имя возрождения твоего желания к мужу? Нехило! Ну, тогда уж лучше с мужиком...

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ. ПОБЕГ

Я ушёл из дома. Сделал это неумело, сгоряча, глупо. Заявился в банк, снял со счёта огромную сумму денег наличными под недоумённым взглядом сотрудницы, чем-то похожей на мою жену, пробормотал ей в лицо что-то злое, совершенно несуразное и, не размышляя, отправился в гости к Мартине. Рассказал всё, напился, расплакался и попросил приютить на некоторое время. Потом выпил ещё и сказал, что люблю её и хочу с ней жить. Утром проснулся рядом с роскошным женским телом, ничего толком не помнил, но и так всё было ясно.
За завтраком я впервые познакомился с дочкой Мартины, десятилетней Наталией, чьи чёрные непослушные кудряшки забавно подрагивали и настойчиво падали на лоб, почти закрывая огромные тёмно-вишнёвые глаза, когда она с серьёзнейшим видом выпытывала у пришельца, кто он такой, почему заявился на завтрак, почему разговаривает со смешным акцентом и нравится ли ему её мама.
— Очень нравится, потому что у твоей мамы есть такая симпатичная дочка, — попробовал я изящно сменить тему.
— Хитрый ты, но я и так всё понимаю, просто притворяюсь. Я уже много чего о тебе знаю: ты из Беларуси, учишь маму русскому языку в университете, а сейчас влюбился в неё и пришёл к нам жить.
— А ты не против?
— Нет, потому что мама тебя любит, с папой они разошлись, а она ведь красивая! И хорошая. Если не будешь её обижать, то живи с нами.
— Ты уверена, что мама меня любит?
— Да. Разве ты сам не видишь?
— Наташа...
— Меня зовут Наталия. Наташа — это русское имя, а я испанка. Называй меня Наталией.
— Наталия, можно я ещё немного подумаю насчёт того, чтобы жить вместе с вами?
— Думай, только маму не зли, а то я с тобой больше и разговаривать не стану.
— Понял.
— Ну вот.
«Дела!» — призадумался я, попросил прощения и смылся в туалет: надо было уединиться и как-то обмозговать сложившуюся ситуацию. Очень хотелось пива, голова раскалывалась от боли и шквальных мыслей. «Так можно и тронуться потиху», — пробормотал я себе под нос и вернулся на кухню. Девочки уже не было, убежала на улицу. Мартина спокойно посмотрела мне в глаза:
— Ну, а что ты думал? Надо же было ей как-то объяснить...
— Что-то уж больно подробно ты ей всё изложила.
— Лучше сразу, чем в обход. Она у меня очень смышлёная.
Высокогрудая брюнетка с испепеляющим взглядом гордо откинулась на спинку стула.
— Я немного перебрал вчера... — промямлил я.
— Но вёл себя достойно, по-мужски, — заискрилась в улыбке Мартина, показывая пальцем в сторону спальни. — Успокойся, Олег! Разберись сначала с самим собой, с женой и сыном, а потом уж поговорим всерьёз. Мы с тобой далеко не юнцы уже, такие решения не принимаются впопыхах. Не буду я тебе больше напоминать о твоих ночных словах, не волнуйся.
Я помолчал, с умоляющим видом попросил пива, выпил и тяжело вздохнул.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ. МЕТАНИЯ

Домой я, конечно, вернулся. Выслушал очередной разнос и отдал снятые в банке деньги. С тех пор и начались мои скитания по чужим домам, ночные кувыркания в машине со всякими... ну просто всякими женщинами и девицами. Любовниц я завёл себе сразу трёх, включая Мартину. Само собой как-то вышло. Отлучённый от семейного ложа, измождённый недостатком женской ласки, я — тридцатилетний мужчина — и усилий-то особых не прилагал к поиску внебрачных сексуальных контактов: женщины сами ко мне липли. Просто укладывали под или на себя. Я не ханжа, поэтому не сопротивлялся и не утверждал, что мне это не нравится. Между тем скандалы в семье стали неотвратимо нарастать. Впервые прозвучало слово «развод». Я не находил себе места. Подолгу смотрел на Вовку, печалился и не знал, куда деваться. «Ну, и что мне делать теперь? Половому остракизму себя предать, что ли? И сохранить семью, сына вырастить, а потом уж уйти?»
Несмотря на свои похождения и определённую симпатию к Мартине, граничащую с более глубоким чувством, я всё ещё любил свою жену. Алина иногда позволяла мне близость, отдавалась безмолвно и с выражением святости на лице. Я же испытывал искреннюю радость даже от её прикосновений к моему телу, втайне надеясь, что всё-таки смогу пробудить когда-нибудь в жене и желание, и страсть. «Блин, все тётки, с которыми я был и есть, получают удовольствие, а эту я люблю, но удовлетворить не могу. Чертовщина какая-то!» Мне и в голову не приходило тогда, что Алина меня не любит, просто придумала эту любовь, еще в юности сделала себе очередную инъекцию вычитанных в книгах чувств. Вышла замуж, родила сына и на этом временно успокоилась. Но, оказавшись в другой стране и обнаружив мою притягательность в глазах испанок, она позволила проснуться в своей душе зверю под названием «ревность». И тут начитанная особа оплошала, решив ещё больше привязать к себе мужа совершенно идиотским, ну очень русским способом: меньше постели, больше заботы о сыне. Мою привязанность к Вовке, обожание сынишки она использовала нелепо и при каждом удобном случае. Когда я по пятницам после работы заходил в бар внизу нашего дома и попивал сухое красное вино, там обязательно минут через пятнадцать нарисовывался Вовка и заявлял:
— Папа, пошли домой. Мама сказала, что ты слишком много пьёшь.
— Нет, сын, я не пью много, только вот рюмку вина себе позволяю в конце недели. Возвращайся домой, я приду через пять минут.
—Хорошо, папа. Обещаешь?
—Да, Вовка. Разве я тебя когда-нибудь подводил?
—Нет.
Отношения с сыном у меня были замечательные. Мы дружили, проводили вместе много времени, играли в теннис по выходным.
Как-то, подъехав к его колледжу на своем чёрном «Крайслере» (предмете моей гордости и зависти знакомых), чтобы забрать после занятий, я с удивлением обнаружил на Вовкином заплаканном лице огромный фингал под левым глазом.
— Кто? — коротко спросил я.
— Старшеклассник один, — всхлипывая, протянул Вовка. — Но кто, я тебе не скажу.
—Боишься, что ли?
Вовка насупился и ничего не ответил. Дома он поведал ту же немногословную историю маме. Алина собралась было нанести визит в кабинет директора, но под рёвом Вовки и моими протестами сдала позиции. Я выждал недели две и вернулся к больному вопросу:
— Вовка, все мужчины рано или поздно попадают в такие передряги. Ничего страшного в этом нет. Тебе драться надо научиться. Хочешь, я запишу тебя в секцию кикбоксинга?
— Туда, куда сам ходишь? И перчатки мне купишь, как у тебя? — глаза юного бойца загорелись.
— Конечно куплю. Ты какие хочешь, красные или синие?
— Красные. Только... Что мы маме скажем? Она говорит, что драться —это плохо.
— Одно дело — драться, другое — защищаться.
— Правильно, папа. Так и скажу, чтобы честь свою и дамскую защищать!
— Где это ты про дамскую честь набрался?
— Так мама же мне книжки всякие про эту самую дамскую часто читает.
— Ну, на том и порешим, сынок.
Вовка и в спорте оказался похожим на меня. Тренировался с энтузиазмом и детской настырностью. Не зря, как оказалось. Меня с Алиной однажды вызвали в колледж. В кабинете директора с ноги на ногу переминался довольно-таки крупный верзила с огромными «бланшами» под обоими глазами и разбитой губой. Рядом стоял угрюмый Вовка. Я выслушал историю хулиганского поведения сына с затаённой улыбкой.
Но в последнее время с ним начало происходить что-то непонятное. Это «что-то» было едва уловимым, но я стал ощущать во взгляде сына какое-то вопросительное отчуждение. В секцию мальчик ходить перестал, сославшись на нехватку времени. Часто опускал голову, отказываясь от разговора или совместных игр на компьютере. Я не выдержал и спросил однажды:
— Что с тобой, Вовка?
Молчание.
— Сын, что-то не так?
Опущенная голова, потупленный взгляд.
— Вовка, что я тебе сделал?
Сын вдруг пробубнил:
— Мне — ничего. Маме.
— Сынок, речь сейчас не обо мне и маме, а обо мне и тебе. Ты что, меня больше не любишь?
— Не знаю, папа. Мама мне про тебя столько всего рассказала!

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ. ПОЛУФИНАЛ

После этого разговора события развивались стремительно, одно к одному. В городе объявился мой закадычный друг по имени Сэнди. Приятельствовали мы давно, ещё с институтских времён. Были абсолютно разными, но умели находить общий язык. Сэнди был самым отъявленным бабником на факультете испанского языка в далёкие студенческие годы и обладал оригинальным чувством юмора. Любил выпить, и тогда его уже было не остановить. Перед его натиском не могла устоять ни одна из избранных жертв женской половины общежития, где мы обитали в одной комнате. В Испанию он приехал вслед за мной, по уже проторенной дорожке, как он сам выражался. Однако потом перебрался на южное побережье, где занялся, и довольно успешно, бизнесом с недвижимостью. Сейчас прибыл по делам и зашёл в гости. В этот же день к Алине приехала та самая подруга-лесбиянка, о которой она когда-то мне заявила. Высокая, плотная, мужеподобная Асусена была торжественно представлена мне и Алексу, то есть Сэнди — как его все друзья называли, да и сам он в забывчивости или из-за куража часто так представлялся. Я к этому моменту уже успел поделиться с ним своими проблемами в семейной жизни. Реакция Сэнди в очередной раз обнаружила его истинную сущность:
— Да какая мне разница, пьём всё, что горит, и трахаем всё, что шевелится.
За обедом, проходившим в напряжённом молчании, он вдруг встал и торжественно объявил, обращаясь сугубо к женщинам:
— Нет, девушки, давайте всё-таки поговорим. Но сначала выпьем. За вас! За вашу небесную красоту и неповторимое очарование!
Впоследствии обе дамы были опьянены и обольщены. Проснулись они вместе с Сэнди в одной кровати в самом шикарном отеле города. Так лесбиянка стала бисексуалкой, а Алина избавилась от «фригидности».

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ. ХВАТИТ!

Надоело мне всё, опостылело! Поеду-ка я на море к Асусене, отдохну от всего, поработаю там экскурсоводом, денег накоплю и не буду так зависеть от Олега. Тем более что после произошедшего в отеле шансов на примирение у нас практически не осталось уже, хотя в чём я виновата? Меня же напоили! Вовку отправлю к маме на летние каникулы, а Олег пусть делает что хочет. Злату ему оставлю, пусть выгуливает её, меньше по бабам шляться будет. Он сам мне подарил эту собаку, имя придумал — она ведь голден-ретривер. Так вот, придётся ему сейчас самому позаботиться о своей любимице. А мне наплевать на них обоих. Где там Асусена работает? Сейчас посмотрю. Вот, в рекламном объявлении написано: «Льорет-дель-Мар является самым крупным и известным курортом испанского побережья Коста-Брава и одним из наиболее посещаемых мест Средиземноморского побережья Испании». Прекрасно, на всё лето туда уеду, а потом посмотрим!

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ. Я ТЕБЯ СЕЙЧАС УДАРЮ

— Я тебя сейчас ударю, прекрати нести ахинею... — предупредил Олег.
— Ну, давай, рискни! — выкрикнул Начо, презрительно кривя губы и выпячивая грудь.
Олег не размахивался даже. Просто вбил кулак в середину подбородка. Колени у Начо враз подогнулись, и он рухнул на тротуар. А вместе с ним их дружба, если таковой её можно было назвать.
За день до этого они встретились в кафе у дома Начо. Жили оба неподалёку, поэтому виделись довольно часто. Как-то прикипели друг к другу ещё с тех пор, когда Олег давал испанскому юноше уроки английского языка. Начо утверждал, что обрёл настоящего друга, что очень дорожит возможностью общаться с ним.
—Ты из меня икону-то не делай, я слишком скверный и чванливый, —отвечал обычно что-нибудь этакое Олег, посмеиваясь.
Но ему тоже было интересно с парнишкой, хотя и сторонился он высокопарных слов и заверений. Да и случай с чёрной икрой оставался неприятным осадком в их дружбе. Но Олега подкупало в Начо искреннее желание выговориться, излить наболевшее или поделиться планами, а то и секретами.
Вот и на этот раз они нуждались в обоюдной поддержке. Смуглый, кудрявый Начо в очередной раз влюбился и ревновал. Рассказывал о девушке и её красоте с восхищением, но тут же сбивался на подозрения в неверности: ему мерещились соперники. Наверное, неуверенность в себе каким-то замысловатым образом переносилась на избранницу. Олег пытался разубедить его, расспрашивал о деталях и говорил о необоснованности ревности. Проболтали они о тонкостях душевной страсти Начо почти весь вечер. Наконец, несколько приободрённый, тот догадался спросить, как обстоят дела у друга. Олег погрустнел. Его проблемы носили противоположный характер: у него не ладилось с женой, которая ревновала его. Такое своеобразное единение и подвигло Олега предложить своему бывшему ученику съездить на выходные в приморский городок, куда Алина уехала работать экскурсоводом. Как раз была середина лета.
Поехали на машине Олега, но за руль напросился Начо. Опять проболтали всю дорогу о душевных переживаниях молодого испанца. В принципе, разница в возрасте у них была небольшая, всего-то лет пять, но в молодости она даёт приличный отрыв в опыте, возмужалости и представлениях о жизни. Так что Начо будто просил совета у своего русского приятеля. Впрочем, сам тоже был охотлив до наставлений — типичная черта всех молодых и смышлёных испанцев.
— Понимаешь, Олег, ты должен просто спокойно всё обсудить с Алиной. Если ты логично изложишь свои соображения, то она поймёт, я уверен.
— Когда речь идёт о ревности, особенно женской, логика обычно отсутствует. И спокойствие тоже, кстати.
— Но ведь ты звонил ей, и она оказалась рада, что мы приезжаем.
— Ещё неизвестно, кому она больше обрадовалась, мне или тебе, Начо.
— Даже если так, тогда с ней поговорю я, и всё будет нормально.
— Ну-ну, посмотрим, что у тебя получится, посредник в амурных делах.
— Вот увидишь, это я в своих отношениях обычно робею и запутываюсь, а в разговоре с Алиной всегда умел найти убедительные слова.
— До сих пор, — с сомнением ответил Олег и попросил внимательнее вести машину: они въезжали в Льорет-дель-Мар.
Он тоже прочитал рекламное объявление об этом городке, но сразу смекнул, что действительность выглядит несколько иначе и может ошеломить неопытного туриста. «Самый крупный курорт» оказался довольно маленьким и невзрачным захолустьем, но что да, то да:  полураздетых отдыхающих со всего мира тут было пруд пруди. По узким улицам бродили толпы полупьяных англичан, вереницы чопорных немцев, кучки красных, как раки, русских, гогочущие стаи американцев, дисциплинированные компании японцев с неизменными фотоаппаратами и видеокамерами... Кого там только не было! И все громко разговаривали. Наверное, пытались таким макаром заглушить соперников —машины, мотоциклы, микроавтобусы.
Так что въехать в пляжный балаган, а потом передвигаться по нему было не так-то просто. Но кое-как добрались. С трудом припарковались у чёрта на куличках и побрели к квартире, которую снимала Алина вместе с Асусеной, тоже работавшей гидом. Олег позвонил хозяйке, старушенция принесла ключ, и они вошли. Было утро, предстояло чем-то заняться до прихода Алины. Решили прилечь ненадолго, а потом сходить на пляж и искупаться в море. Рухнули на диваны: все-таки Начо отсидел за рулём три часа с лишком, а Олег не спал всю ночь перед отъездом, обдумывал предстоящее объяснение с женой, которое неотвратимо должно было состояться. Их отношения не ладились уже давно, а в последнее время особенно. Он наивно надеялся на помощь бывшего ученика: жена благоволила к симпатичному Начо, считала его честным и открытым. Проспал Олег всё утро, а проснувшись, обнаружил напротив широко ухмыляющегося Начо.
— Вот уж даёшь. Ты сюда спать приехал, что ли? — спросил он и, не ожидая ответа, продолжил: — Забегала Алина на минутку, не позволила тебя будить. Сказала, что вернётся поздно ночью: ей неожиданно вечернюю экскурсию в Барселону подкинули.
— Значит, предстоит ночной разбор полётов, — мрачно отреагировал заспанный Олег.
— Спокойно, я удочку уже закинул: сказал, что хочу поговорить с ней на деликатную тему. Она улыбнулась и согласилась.
— Наверное, подумала, что ты о своей очередной пассии хочешь поболтать и о размере бюстгальтера ей в подарок.
— Не чуди, о размере сего предмета для другой женщины с ними вообще лучше не разговаривать.
—Рубишь, однако.
—А то!
Через некоторое время они всё-таки отправились на пляж. Втиснулись двумя сардинами в чудом освободившееся пространство, иногда бегали купаться, ходили пожевать чего-нибудь, попить пива в пляжный бар-лоток и загорали. Закончился день, наступил вечер. Начо предложил поужинать в ресторанчике на набережной. Так и поступили. За ужином у молодого идальго родилась идея встретить ночь на дискотеке недалеко от съёмной квартиры. Олег поинтересовался, когда это он успел приметить место, и в ответ услышал что-то о намётанном глазе и каком-то празднике шампанского, объявленном в этом злачном заведении. «Ну что ж, так тому и быть», — согласился Олег. Вернулись домой, приняли душ и отправились на поиски развлечений.
Дискотека была огромной, внутри скопилось тысячи две народу, а то и больше. Праздник шампанского состоял в том, что на трясущихся в танце людей низвергались фонтаны пены из громадных бутафорских бутылок какой-то рекламной марки и по мокрому залу туда-сюда сновали расторопные девочки с подносами, уставленными бокалами с этим самым напитком. Начо обалдел от удовольствия. Олегу тоже понравилось безудержное веселье освободившихся от повседневных забот людей. Гремела оголтелая музыка, приходилось кричать, чтобы быть услышанным. Может быть, поэтому особенностью испанской речи является повышенный уровень громкости. Когда-то давно по приезде в Испанию Олег часто переспрашивал своих собеседников. И не потому, что не понимал, а попросту не мог расслышать их в громкоголосой толпе. Начо в эту ночь натурально орал, аж визжал от радости. Просто пытаясь поделиться эмоциями. Нет, скорее даже от восторга... И непрерывно пил шампанское. Потом пустился отплясывать с какими-то девушками, дал волю рукам, шлёпнув одну из них по аппетитной попке. Та возмутилась. Начо не угомонился, за что и получил затрещину. Завязалась перепалка, появилась полиция, вызванная одной из подруг обиженной сеньориты. Начо выдворили на улицу. Олег поспешил вслед за ним.
— Вам придётся покинуть помещение и пойти освежиться, а лучше отправиться домой отдыхать, молодой человек, — произнёс старший по чину страж порядка.
— А почему, собственно? — вздыбился нарушитель.
— Девушка утверждает, что вы вели себя непристойно.
— Да врёт она, подумаешь, ухватил за задок пару раз. Сама и вертела им призывно.
— Наше дело маленькое. Поступил сигнал — мы должны отреагировать. Тем более что вы и сами признались.
— А я считаю, что никаких норм я не попирал. И вообще, вы не имеете права выгонять меня из этого публичного места, куда я билет купил на свои собственные студенческие, между прочим, — полез в бутылку Начо.
— Мы вообще-то и в комиссариат сопроводить можем, если на то пошло.
— На каком основании?
— На основании неподчинения.
— Нет, ты слышал, Олег? — вдруг повернулся Начо к приятелю, стоявшему у двери.
— И друга тоже заберём в качестве свидетеля. Кто таков, кстати, предъявите документы!
Олегу пришлось приблизиться. Он достал вид на жительство и протянул. Полицейский взглянул, удостоверился, что всё в порядке, и обратился к нему довольно дружелюбно:
— Лучше отведите своего товарища домой. У него вместо рук осьминожьи щупальца отрасли, а ваше удостоверение иностранца надо продлевать через месяц. Вам привод в полицию совершенно ни к чему.
— Можно я переговорю с ним и постараюсь убедить? — спросил Олег.
— Да, конечно, — полицейский сделал знак подчинённым, и те отошли на несколько шагов.
Олег попробовал аккуратно приструнить разгорячившегося приятеля. Успокоить Начо оказалось непросто. Тот раскричался ещё больше, нёс какую-то чушь и не собирался уступать. Тогда Олег напомнил о намёке полицейского и попросил не создавать ему лишних трудностей. Начо посмотрел на него, сплюнул и согласился. Повернулся к полицейским, сказал, что уходит. Те согласно кивнули и отдали честь. Оба дискотечника побрели домой. Честно говоря, Олег немного сдрейфил, поэтому молчал всю дорогу. Тишину вдруг нарушил симпатяга Начо:
— Если бы не твои проблемы с документами, я бы ни за что не согласился. Я-то знаю в собственной стране свои права и что такое демократия, не как какой-нибудь драный эмигрант, привыкший оглядываться на каждом углу и дрожать от страха при виде полицейского. Сбежал из идиотской России и мне навязываешь дурацкие правила поведения.
Это было уже слишком. Олег попросил не продолжать. Без результата. Крикливые возгласы и нецензурные слова посыпались, как кукурузные зёрна с перезрелого початка. Вот тогда и последовало физическое предупреждение с его стороны. Потом он попытался помочь «борцу за демократические отношения» подняться, но был безмолвно отвергнут. Начо встал и удалился в неизвестном направлении. Олег вернулся домой один. Жены ещё не было. Он присел на диван и стал ждать. Время тягостно тянулось. Никто не появлялся. И он уснул.
— Ты зачем Начика избил? Как ты посмел поднять руку на мальчишку?! — разбудил его разъярённый вопль Алины.
Олег мотнул головой, вырываясь из тёмного полузабытья, неловко вскочил и ударился плечом о стоявший рядом деревянный комод.
— И не делай удивленные глаза: я всё знаю, он сам мне рассказал!
— Рассказал что?
— Всё, что ты натворил на дискотеке, в полиции и с ним на улице.
— Со слова «натворил» поподробнее, пожалуйста.
— Ну и свинья ты всё-таки, Олег! Сначала начал лапать девушек, потом нагрубил полиции, а когда Начо заступился за тебя в комиссариате и взял вину на себя, ты ударил его.
— Н-да, похоже, надо было посильнее врезать ублюдку.
Олег и сейчас, спустя многие годы, вспоминает этот случай и пытается проанализировать свой поступок. Он часто задаётся вопросом, правильно ли повёл себя тогда. Начо исчез из его жизни, несмотря на многочисленные попытки Олега навести мосты. Заигрался в униженного и оскорблённого. Так считал Олег. Ещё он думал, что людей бить не стоит, конечно. Но иногда надо. Даже взрослых. И нет необходимости углубляться в философские, моральные или религиозные рассуждения, изыскивать ответы на тему вечной конфронтации постулатов «око за око» и «подставлять другую щеку». Просто при сиюминутной возможности наказать серьёзное и безосновательное оскорбление, лучше использовать её, эту возможность. Сколько раз любой из нас мусолил в голове своё «я тебя сейчас ударю», глядя на обидчика, но ничего не предпринимал! Бить или не бить зарвавшегося негодяя? Олег для себя давно уже это решил.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ. ОТЧАЯНИЕ

Грустно мне, обидно до слёз, такое тошнотворное чувство на душе, что хоть в петлю лезь! Ну почему всё так? Почему у нас с Олегом никак не складывается? За что он так со мной? Ладно там по молодости ещё мы оба ошибались, каждый по-своему. Я признаю, что заставила его на мне жениться, всё время упрекала многочисленными абортами, дразнила за его простое происхождение, никогда ни за что не хвалила, чтобы не зазнавался. Ну дура я, да! Но ведь какого сына я ему родила… Он же в нём души не чает. И не так уж плохо мы жили все эти годы. Зачем он мне изменять стал направо и налево? Сколько ночей я не спала, ожидая его, мучаясь в сомнениях и подозрениях! Может быть, именно поэтому у нас и не выходило ничего путного в постели? Неужели он никогда не задавался этим вопросом? Мы ведь далеко не юнцы уже, и он умный, чувствительный человек. Разве трудно понять, что нельзя так в открытую обижать женщину, которая рядом с тобой?
Приехал мириться, прощения просить, а сам на дискотеку и тёлок щупать! Ещё и друга своего избил. Мне претит уже, что все не только намекают, но и откровенно говорят о его похождениях. Ещё и советуют смириться и потерпеть, напоминают о ребёнке. Как будто я плохая мать и не хочу вырастить его в семье! Не настолько я глупа всё-таки. Но Олег явно перегнул палку: любовницу себе завёл. Ладно бы гулял на стороне, с кем из них мужиков не бывает. А теперь дело другое, похлеще будет.
Я вернулась после лета домой, а он мне сообщает:
— Алина, у нас проблемы. Я безработный. Не знаю, что и делать теперь.
— Как безработный, почему? — спрашиваю я в ужасе.
— Объявлен официальный конкурс на должность преподавателя русского языка в моей школе.
— Так ты же запросто его выиграешь, уже семь лет на этой должности.
— Я даже документы не могу подать, гражданства-то у меня нет, а это государственное учреждение.
— И что, никакой возможности?
— Нет, абсолютно никакой, против закона не попрёшь.
— И что же нам делать? — почти плачу я.
— Ну, два года мы ещё продержимся, мне пособие по безработице выплачивать будут, а потом, если другую работу не найду, нам кирдык.
На него жалко было смотреть: он был в отчаянии.
С этого дня жизнь наша стала меняться, каждый новый день приносил дополнительные трудности, денег сильно поубавилось, Олег приуныл настолько, что сидел всё время молчаливый, смурной, злой.
Я пыталась его поддержать, говорила, что всё наладится, образуется, советовала даже обратиться за помощью к друзьям, работающим кто на заводе, кто на стройке, успокаивала словами о том, что мы вместе, а это главное.
В ответ — пустой, неуверенный или полный сарказма взгляд.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ. ВОСПОМИНАНИЯ

Жаль будет уходить из школы. Привык я к ней, да и профессия эта моя, люблю преподавать языки. Я убеждён, что любой выученный иностранный язык не только обогащает тебя новыми знаниями, но и меняет твой образ мышления, восприятие окружающего мира.
Сейчас, сидя на кухне по утрам, я пристрастился вспоминать курьёзные случаи из своей преподавательской практики.
Была у меня одна студентка.

ЛУРДИТАС
В дверях стояла, переминаясь с ноги на ногу, худющая, как щепка, девушка в роговых очках с толстыми линзами и вопросительно на меня взирала аляповато накрашенными глазищами.
— Можно?
— Можно что, сеньорита?
— Обратиться к вам...
— Говорите, пожалуйста.
Дальше последовала пулемётная, скомканная в придыханиях и нафаршированная нечёткой артикуляцией речь на испанском языке, из которой я с трудом понял, нет… скорее вычислил, что она всю жизнь мечтала выучить русский язык, так мечтала, так мечтала, но записаться, то есть подать документы вовремя, не успела, потому что как раз позвонили из сообщества соседей, ну в смысле жильцов её дома, это такая ассоциация по помощи эмигрантам, в общем, это добровольная организация, где люди сами помогают иностранцам устроиться на первых порах в Сарагосе или в какой-нибудь арагонской деревне: каждый помогает чем может, деньгами или связями, даже одежду собираем, хорошую, кстати, одежду, почти новую… вот.
— А ещё у нас...
— Про ещё пока не надо, — мягко, но решительно перебил я наступательный порыв этого субтильного создания, говорившего красивым женским голосом.
— Но вы понимаете... там не только сильные мужчины, там женщины и маленькие дети.
— Понимаю. Вас как зовут, кстати?
— Лурдес.
— Так что вы хотели, Лурдес?
— Я хотела, то есть мечтала, то есть хочу изучать русский язык, потому что я учусь на историческом факультете, и меня просто захватывает, очаровывает история России. А какие писатели у вас! Несравненные, вот.
— Лурдес, мне очень нравится ваше желание прочитать историю моей родины на русском языке, но вы опоздали в этом году: приём уже закончился, мне искренне жаль.
Она стала меняться, стремительно, молниеносно, как в мультфильме. Через полминуты передо мной стояла уже не девушка, а обиженный маленький ребёнок с закушенной нижней губой и глазами, в которых плескались слёзы.
— И что же мне делать? Теперь.
Я чуть не рассмеялся, честное слово! Её лицо выражало вселенское горе, невосполнимую утрату, обиду на несправедливый и жестокий мир... «Кино и немцы», короче. Решение пришло в голову мгновенно:
— Послушайте, Лурдес, давайте поступим следующим образом: я возьму вас на первый курс без документов вольным слушателем, а на следующий год вы оформите заявку о приеме уже на второй курс, и если сдадите вступительный экзамен, то будете зачислены официально.
— А так можно?
— Нет, но я готов сделать исключение... ради истории России.
— Я сдам!
— Не зарекайтесь, милая.
— Не отрекаются любя, — вдруг ошарашила меня девушка-тростинка знаменитой фразой из стихотворения Вероники Тушновой в испанском переводе.
— Надо же!.. — только и смог выдавить я из себя, когда, попрощавшись, она скользнула за дверь.
Студенткой она оказалась более чем своеобразной, парадоксальной, я бы сказал. Есть люди, у которых способность к иностранным языкам отсутствует напрочь, несмотря на отличный музыкальный слух, прекрасную память и трудоспособность. Лурдес была выдающимся представителем этой человеческой породы, эмблемой даже. Такие люди совсем не глупы, наоборот: им просто не даётся искусство звуковой имитации непривычных, странных слов и словосочетаний. У них отсутствует моторика воспроизведения иностранных вокабул, выражаясь филологической терминологией. При всём старании и усердии им не дано разговаривать на чужих языках. Лурдес делала все домашние задания, выписывала в отдельную тетрадку новые слова, просиживала дни и ночи, делая переводы текстовых фрагментов из книг русских писателей, учила на память тексты народных и эстрадных песен, которые я ставил группе для прослушивания и идентификации наиболее популярных фраз. Она была непревзойдённой при написании сочинений на самые разнообразные темы — от повседневной жизни до мировых событий. Её учебник был испещрён карандашными пометками. Это была самая прилежная студентка на своём курсе, на факультете русского языка, в Сарагосе, в Испании, на планете Земля — я уверен.
Но произнести хотя бы одно членораздельное предложение по-русски не могла, хоть убей. Писала при этом довольно хорошо и правильно, особенно всякую любовную дребедень, адресованную не кому-то конкретно, а вообще миру, Вселенной, космосу. Почему именно на русском языке — история умалчивает. Я предполагаю, что таким образом выраженные откровения казались ей самой более глубокими, проникновенными и загадочными, что ли. Они словно обволакивались аурой таинственности. А уж тайн у этой девушки хватало.
Думаю, что у неё никогда не было серьёзных отношений с противоположным полом. Постельных, я имею в виду. Хотя влюблялась она постоянно, пылко и тайно. Во всех мужчин, которые оказывались с ней рядом. И в меня, скорее всего, тоже. Но я был женат, а это — ни в коем случае, запретная зона, табу для высоконравственной девушки. Мне она всегда представлялась чудаковатой, симпатичной и смешной. Я любил подшучивать над ней. Вот, к примеру, случайно встретившись на улице и обменявшись дружескими прикосновениями щёк, я ей объявляю:
— Лурдес, по-моему, ты поправилась.
— Да нет, вряд ли. Уже лет пятнадцать один и тот же вес держится. Как ни старайся, ничего не получается. Ем за троих, а ничего не прибавляется.
— А я думаю, что за последнюю неделю ты набрала пару-тройку килограммов.
— Откуда такое мнение?
— Я по формам сужу. Округлым. Мне кажется, у тебя значительно выросли сиськи.
Щёки Лурдес в секунду розовеют, глаза смущённо поблескивают, губы в подозрительной улыбке обнажают ослепительно-белые зубы. Она по-детски заливается хохотом и выдаёт по-русски, сбиваясь и с трёхэтажным акцентом:
— Если бы да кабы, да во рту росли грибы!
— Был бы не рот, а целый огород, — вторю я ей и покатываюсь со смеху. И вдруг:
— Что, серьёзно? — Она прикасается ладонями к едва заметным выпуклостям на почти плоской груди.
— Да, это уже не прыщи, а холмики, я бы сказал.
— Да ну тебя! — беззлобно фыркает Лурдитас в ответ.
Называть её так я стал недавно, когда по прошествии многих лет и событий мы по-настоящему сдружились. Это уменьшительно-ласкательное имя, то есть признак особого, доверительного отношения к другому человеку. Я редко пользуюсь такими именами, только когда действительно хочу обласкать да понежить кого-то. Например, ребёнка.
Лурдитас — и прям дитя малое. Когда мы колесили по Беларуси, России и Украине в групповых поездках, организованных мной для студентов факультета русского языка, она реагировала на всё увиденное либо услышанное, как едва оперившийся цыплёнок. Вскидывала недоуменный растерянный взгляд, если у неё что-либо спрашивали на улице, улыбалась и пыталась кудахтать что-нибудь в ответ, насупливалась и плакала от грубости прохожих, жаловалась мне на свою недалёкость и глупость. Она никогда никого не винила и не осуждала, просто обижалась, но буквально через мгновение оживала и вновь улыбалась всем жителям планеты. Поехали мы как-то в Севастополь из Алушты. Я купил билеты на маршрутный автобус заранее, но ошибся, балда. Одного билета не хватало. Контролёрша оказалась человеком строгим и неприступным. Тогда, после многократных попыток уговорить её и даже подкупить, я изобразил на лице милейшую из своих улыбок и подобострастно, слезливым голосом выдал:
— Женщина, дорогая, посмотрите вы на это создание, это же ребёнок. Во, глядите, щас реветь начнёт! Да я её на колени себе посажу, и все дела...
Автостраж покосилась на Лурдес, смерила взглядом её габариты, махнула с усмешкой рукой и пропустила в автобус.
В Севастополе мы пробыли целый день. Лурдес лучше меня знала, какую роль сыграл этот город в судьбе моей страны, его историю и увлечённо делилась этим со всеми остальными студентами. О набережной, например, которую видела первый раз в жизни, она могла рассказать получше любого экскурсовода. Мы шатались по городу, ходили посмотреть на корабли Черноморского флота, обедали, потом стали собираться назад. Лурдес наотрез отказалась возвращаться так рано. Заявила, что никогда себе не простит, если не увидит закат на побережье Черного моря и не налюбуется на вечернее освещение города, о котором так много читала и так много слышала, поэтому ни за что не уедет прямо сейчас — и точка! Мне и двум её подругам пришлось задержаться с ней. «Иначе сбежит!» — шепнула одна из них. Остальные отправились в Алушту на уже знакомом автобусе с контролёром-жандармом, а мы забрели в случайное кафе и наткнулись на выставку-дегустацию крымских вин. К нашему столику приблизился сомелье и предложил пригубить несколько сортов этих замечательных терпких вин, что мы с готовностью исполнили. И после он увлечённо в течение часа, а то и больше, рассказывал нам о технологии выращивания винограда для изготовления этих сортов. Уж не знаю, что там на Лурдес подействовало — музыка, почти таинственный полумрак или мелодичный мужской голос, — но наклюкалась она вдрызг и напрочь забыла о закате, вечернем освещении, истории и даже географии. Обе её подруги тоже проявили себя активно в экскурсе по крымскому виноградарству. Начали даже петь по-русски при выходе из кафе. Надо было везти эту тёплую компанию домой и укладывать спать. Я остановил частное такси. Шофер отказывался брать четырёх пассажиров, ссылаясь на ДПС у въезда в город и неизбежный штраф, а то и похуже. Пришлось применить новую экономическую политику в виде двойного тарифа и уложить почти невесомую Лурдес плашмя на колени подруг для сокрытия факта нарушения. Так и доехали. Лурдес всю дорогу проспала, безмятежно улыбаясь во сне.
Выпускной экзамен я у неё принял, что называется, «по блату». Там и «тройку» ставить нельзя было, только кол, большущий такой, жирный. Я поставил «отлично» и честно расписался в официальном документе, подтверждающем получение диплома. Лурдес притащила бутылку красного сухого вина и пару килограммов каких-то там знаменитых арагонских пирожных. Погудели на славу прямо у меня в кабинете, и она, вся разморённая от счастья, полетела домой рассказывать маме и папе о своей победе над великим и могучим.
Однажды ко мне в гости приехал Сэнди. Вообще-то, зовут его Саша. Это мой закадычный приятель, как я уже говорил раньше. Сэнди — потому что буквально сыплет английскими словами и выражениями, общаясь на любом из пяти известных ему языков. И сейчас он не на испанском разговаривал, а на спанинглише — смеси английского и испанского. Такой вот персонаж. Его любимые книги — «Двенадцать стульев» и «Золотой телёнок». Знали мы друг друга ещё со студенческих времён и в Сарагосу сорвались почти вместе: он чуть позже приехал. Прирождённый коммерсант, Сэнди быстро развернулся на просторах прибрежной Испании и крутил в Марбелье то ли игровой бизнес, то ли связанный с недвижимостью или инвестициями, я точно не помню. Что я точно знаю, так это то, что жить без женщин он не мог. Бывают такие мужчины, которым крайне необходимы спутницы ежеминутно и повсеместно. Иначе они существовать не способны, им воздуха не хватает, они чахнут и увядают, если рядом нет фемины. Сэнди был ярким представителем данной мужской породы. Именно так он и представлялся дамам. Приехал на сутки, всего лишь. Днём занимался своими делами, махинациями, короче. Ну а вечерком пожаловал ко мне в школу. Высокий, стройный, в длинном кожаном пальто, с красным шарфом на шее, благоухающий дорогим французским парфюмом, он стоял в дверном проёме моего кабинета и лыбился во всю свою красивую харю, поглядывая на открывшую ему Лурдес. Она как раз зашла ко мне после урока.
— Гуд морнинг, бонжур и здрасьте, очаровательная мадмуазель!
— Привет, — промямлила растерявшаяся девушка.
— Не робейте, богиня, я не страшный. Я любвеобильный. Разрешите представиться: Сэнди, ваш покорный слуга.
— Лу-урдес, — робко проблеяла она.
— Очень приятно, Лурдес. Сражён вашей красотой. Весьма, весьма! А не отужинать ли нам вместе сегодня? По случаю, так сказать, прекрасного митинга, в смысле знакомства, я хотел сказать, а?
— Только если Олег...
— Кто такой Олег, зачем Олег? Я не хочу знать никакого Олега! Мне вас достаточно, более чем...
— Да хватит уже девушек пугать! — вступился я, выходя ему навстречу.
— Кто таков? Соперник? — не унимался обалдуй, скроив на физиономии притворно угрожающую мину.
Мы обнялись. Поговорили о том о сём, подхватили вконец одуревшую Лурдес и поехали в «Бостон» — самый дорогой отель в городе, где великий предприниматель изволил остановиться. Посидели, поболтали у него в номере и спустились в ресторан. Нас встретил метрдотель и обратился по форме:
— Чем могу быть полезен, господа?
— Нам бы столик для ужина на троих и самую обаятельную из ваших официанток, — последовал не менее церемонный ответ Сэнди.
— Конечно, пожалуйста, вот сюда. Прошу вас, сеньорита, — метрдотель галантным жестом пригласил Лурдес пройти первой.
Лурдитас в миг преобразилась. Исчезла застенчивая замухрышка, обалдевшая от гусарского напора Сэнди, и на сцену явилась светская дама с изящной походкой, грациозными жестами, вся велеречивая и неприступная.
— Благодарю, вы очень любезны, — ответила она и проследовала к столику.
Вскоре подошла официантка, и концерт под руководством дирижёра Сэнди продолжился. Сначала он долго выспрашивал у Лурдес о её предпочтениях в области кулинарного искусства, вкусах и пожеланиях относительно вечернего приёма пищи, интересовался, к каким винам она особенно благоволит, и так далее и тому подобное. Закончилась вся эта канитель наконец, к радости измождённой официантки, заказом котлет из оленьего мяса (настоятельная рекомендация Сэнди), красного вина «Ривера дель Дуэро», бельгийского шоколада Jeff de Bruges и французского шампанского «Моэт э Шандон».
После двухчасового ужина, назойливых комплиментов Сэнди и общего смеха над поведанными им забавными историями из жизни он попросил сервировать десертный стол в номере.
Это было первое в жизни Сэнди фиаско на любовной арене. Лурдес просто аккуратненько так его отшила. Раз десять подряд. Я уже завалился спать, устав наблюдать потуги моего друга соблазнить красавицу. В сонном забытьи почувствовал нежное прикосновение женской руки к моим волосам и услышал стук впопыхах закрываемой двери.
С тех пор с Лурдес стали твориться чудеса. Во-первых, она сделала лазерную коррекцию близорукости и рассталась со страшенными очками в роговой оправе. Миру предстала девушка с огромными зеленовато-карими глазами, которые она старательно училась подкрашивать. Правда, получалось у неё не очень. Я, как всегда, принялся было отпускать шуточки насчёт шапито и клоунов, и тут, впервые в истории наших с дружеских, почти родственных отношений, наткнулся на горькую обиду. Она разозлилась на меня настолько, что выругалась матом. Для меня — это крах. В её глазах, хоть и неумело накрашенных. Я прикусил губу и попросил прощения за неуместную грубость. Не простила. Отдалилась как-то, свернулась в свою улиточную скорлупку и только иногда высовывалась оттуда, чтобы поговорить о делах в школе или о политике. Это была одна из её любимейших тем. Стопроцентная анархистка с левым уклоном, наивная и твёрдо убеждённая в том, что в будущем общество должно отказаться от частной собственности в пользу экономики дарения и неиерархической структуры, она часто просто бесила меня своими анархо-коммунистическими идеями. Во-вторых, у неё появился друг. Пепе. Звали его Хосе, а Пепе — это повсеместно популярное в Испании уменьшительно-ласкательное имя. Он тоже мой ученик, но уроки русского языка я ему давал в частном порядке. Способный малый, прирождённый переводчик, владеющий к тому же ещё и французским, итальянским и английским. Самородок, в общем. Вот с этим сокровищем Лурдес и спуталась. Не знаю, было ли между ними что-нибудь... интимное, но друзьями они стали закадычными. Лурдес смотрела на него как на олицетворение всех мужских достоинств. Они много путешествовали вместе по Европе во время отпусков. Я, конечно же, начал ревновать. Не женщину, нет. Подругу, друга женского пола.
Однажды она позвонила мне и сообщила, что её отвезли на скорой помощи в больницу, потому что она не смогла встать с кровати. Диагноз — рак груди.
Моя милая Лурдес, тебя уже нет. Прошёл почти год, остаётся месяц до годовщины твоей смерти. Я часто вижу тебя во сне, продолжаю учить русскому языку, и — ты знаешь? — у тебя стало получаться, ты разговариваешь со мной, читаешь стихи Ахматовой, а я смеюсь...

ГЛАВА СОРОКОВАЯ. ШАНС

Состояние апатии и равнодушия Олега ко всему на свете, включая меня, длилось довольно долго, где-то с полгода. За это время он как бы отсутствовал в жизни, ничем не интересовался, никуда не ходил, стал опять прикладываться к спиртному. Я изнервничалась вся. Не всякая женщина может вынести рядом с собой мужчину, похожего на призрака. Только с Вовкой он оживал немного.
Но как-то вечером я застала его дома за разговором по телефону.
— И что, она совсем уходит? — Пауза. — Да, но я никогда этим не занимался, не знаю, получится ли у меня. — Пауза. — Хорошо, я приду завтра.
— Кому это ты звонил, — спросила я.
— Я никому, это мне звонили, — ответил Олег и улыбнулся.
— А почему улыбаешься? Хорошие новости?
— Думаю, что да. Может, скоро на работу устроюсь.
— Куда?
— В переводческую фирму. Мне как раз оттуда и звонили.
— Ой, как здорово! — обрадовалась я.
— Посмотрим, немного боязно мне: дело-то незнакомое.
— Как незнакомое? Ты же этому учился в университете.
— Я учился преподавать языки, а не управлять переводческой фирмой.
— Управлять? Постой, подожди. Что значит «управлять»?
— Мне предлагают стать компаньоном, потому что освободилось место управляющего.
— Кто предлагает? С какой это стати?
— Одна моя бывшая ученица.
— Кто именно?
— Мартина. У неё своя фирма, оказывается, есть. А её подруга-англичанка, учредитель, уходит как раз, вот она мне и предложила.
— И ты согласился? После нашего о ней разговора?
— Почти да. Я уже полгода слоняюсь без дела, и ты работаешь только летом, сама ведь на нехватку денег жалуешься. А теперь хороший шанс появился, — Олег показал рукой на телефон.
— Ну, если это только вопрос денег…
— А чего же ещё? Не начинай, а?
— Ладно, поступай, как хочешь.
Вот так этим «ладно» я и подписала приговор нашей семейной жизни.


ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ. ПЕРЕВОДЧЕСКАЯ ФИРМА

—Тео.
Вошедший молодой мужчина представился с типичным для американцев акцентом, загибая звук «о» до «оу» и выплёвывая «т» с причмокиванием.
Звали его Тимоти. Испанский эквивалент этого имени — Тимотео. На Иберийском полуострове весьма популярны уменьшительно-ласкательные сокращения для всех имён практически без исключения. Так что в Сарагосе его тут же окрестили Тео. Он и называл себя теперь именно так — Тео Аткинс. Выглядел пикантно, я бы сказал. Русоволосый, среднего роста, хорошо сложённый. По всем статьям должен был нравиться женщинам. И нравился. Правда, далеко не каждой. Было в его облике и манере разговаривать что-то отпугивающее незрелых либо неуверенных в себе фемин. Тео как бы постоянно примеривался взглядом к собеседнику. И мысль о том, какое впечатление о тебе зреет у него в голове в эту минуту, как-то настораживала.
Нам в фирме нужен был переводчик на английский. Носитель языка, естественно. По-другому мы не работаем. Интернет ещё только зарождался, мобильников не было. Развесили объявления, где могли. И вот появился Тео.
— Мартина, — ответила моя компаньонша и пригласила его присесть.
— Я по объявлению. Опыта, правда, у меня никакого, но к языкам определённые способности имеются.
Я сидел за соседним столом и по мере того, как они беседовали, невольно прислушивался. Фраза про способности к языкам резанула слух. Чтобы делать такие заявления, да еще в переводческой фирме, их надо или действительно иметь, или обладать высокопарной наглостью. «Очередной надутый индюк», —подумал я, заслышав его округлённый прононс и характерное «э-э» после каждого третьего слова. Тем не менее первое впечатление стало постепенно меняться. Парень, похоже, не дебил и не халтурщик. Фразы изысканные, слова точные.
— А, простите, вы в Испании давно живёте? Меня зовут Олегом.
Я встал и приблизился. Мы обменялись рукопожатием.
— Я вообще тут не живу пока. Всего два дня, как приехал из Японии.
— Это уже интересно, — заметила Мартина.
— И раньше никогда здесь не были? —продолжил я.
— Нет, первый раз в Испании.
— Берём, — почти хором выдали мы с Мартиной.
Тео работал и существовал по каким-то своим, неведомым нам законам. Нельзя сказать, что он был экстравагантен в своих действиях и привычках, нет. Но совершенно не такой, как все окружающие. «Ларец сюрпризов», как любят выражаться испанцы. Постоянно вытворял что-нибудь этакое, неизъяснимое. Снял квартиру недалеко от моей. Тут же завёл себе кошку, назвал её Алисой и часы напролёт разговаривал с ней по-английски. Обещал бедной серой замухрышке обитание в стране чудес, всячески холил животное и обращался как с принцессой. А потом у него появился друг — молодой паренёк по имени Рональд. У мальчишки были какие-то проблемы с родителями, он сбежал из дома и поселился у Тео. Когда хозяйка квартиры стала намекать ему в моём присутствии на досужие разговоры соседей об этом странном сожительстве, Тео долго смотрел на неё не понимая. Потом перевёл взгляд на меня.
— Тео, тебе дают понять, что проживание в одной квартире взрослого мужика и несовершеннолетнего подростка отдаёт «нетрадиционностью», так сказать, — разъяснил я.
Опять озадаченный взгляд на хозяйку. Он наконец понял, конечно, о чём речь, но весь его вид выражал неописуемое недоумение. Возмущения при этом в глазах не читалось. Он просто оказался не в состоянии перенести смысл сказанного на свою ситуацию. Ответ потряс даже меня:
— И на сколько вы хотите поднять квартплату?
В точку. Хозяйка потупилась, прошамкала что-то в своё оправдание и испарилась. Тео переместил взгляд на Рональда. Тот съёжился. Тео произнёс:
— Это меня с тобой?.. — голос был больной, отеческий какой-то.
Переводчиком он оказался тоже своеобразным. Работая с текстами, перелопачивал кучу литературы, справочников и различных словарей. Звонил в Штаты, уточнял. Спорил с клиентами, заставляя вносить изменения в оригинальную версию. Если заказчик отказывался, всё равно правил текст в переводе на свой страх и риск. И на мои замечания отвечал:
— Олег, решай ты, я такую чушь печатать не буду, это ниже моего предела глупости.
Я изучал текст, выслушивал его объяснения и в конце концов соглашался. Но однажды обнаружил в очередном документе массу орфографических ошибок. Стал подниматься из-за стола. Ну, Тео, держись! А лучше прячься...
— Остановись, — прошептала Мартина, —ты знаешь, я давно тебе хотела сказать. По-моему, у нашего Тео проблемы со зрением.
— То есть?
— Когда читает, щурится, как близорукий.
— Тео! — позвал я миролюбивым тоном.
— Да, — отозвался тот и подошёл.
— Посмотри, сколько ты ошибок налепил, скульптор словесного дерьма. У тебя что, проблемы со зрением?
— Э-э-э, да.
— Так надо к окулисту срочно!
— Э-э-э, нет.
— Не понял.
— У меня нет этой, страховки, мм... social security.
— Бесплатного социального страхования, ты имеешь в виду?
— Ну да.
— У него ещё испытательный срок не закончился, контракт оформить пока не можем, — вставила Мартина, отвечая на мой молчаливый вопрос.
— Тогда к частному врачу надо, — настаивал я.
— У меня денег нет. Рональду обновку в школу недавно купил, — произнёс он убитым голосом провинившегося шалопая.
— Так, всё, Тео, собирайся. Пойдём в клинику. Оформим тебя по моей карточке. Будешь теперь русским.
— О’кей.
— Только не говори много, а то тебя с твоим акцентом быстро накроют и в каталажку спровадят.
— Постараюсь быть немногословным, как русская мафия в фильмах.
Пошли к врачу. Тео ограничился высказываниями типа «да», «нет», «хорошо», получил рецепт на контактные линзы, приобрёл их за мои деньги в долг и притих на время с протестами в адрес клиентуры.
Выявилась и ещё одна забавная черта этого незаурядного персонажа. Очень часто мы с Мартиной, чтобы не терять время на переезды домой и обратно, обедали вместе недалеко от фирмы в маленьких ресторанчиках. В основном домашнего пошиба. Как-то пригласили и Тео. Оказалось, что Тео очень любит хорошо поесть, своего рода гурман. Он тут же очаровал хозяина ресторана, нахваливая блюдо за блюдом. Потом пристал к шеф-повару с расспросами о способе приготовления кролика под каким-то соусом. Полчаса выпытывал у того другие кулинарные секреты, записывал и рассказывал о том, как те же яства готовят в США и других странах мира. Поделился с официанткой рецептом чего-то и пригласил нас к себе на обед в выходные, пообещав приготовить цыплёнка по особому рецепту штата Джорджия, где у него жили родители и сестра. Мы с радостью согласились и договорились на субботу.
С того памятного дня я очень полюбил насыщенное и выразительное красное вино марки «Рибера дель Дуэро». Очень помогло оно мне в тот раз смягчить жгучий вкус без всякой меры сдобренной всевозможными специями курицы. Выпил я его много: по-другому невозможно было держать лицо и слушать хвалебные речи новоявленного повара, пришедшего в восторг от нашего вежливого, но скрипучего «вкусно». Тео заставил нас есть злосчастную птицу руками, сославшись на закон города Гейнсвил, запрещающий пользоваться вилкой при поедании цыплёнка. Готовил он хорошо, впрочем. Другие блюда были съедобными. Мартине очень понравился десерт. Я до сих пор подозреваю, что налегала она на него по той же причине, что я на вино. Затем Тео пустился рассказывать о своей стране и оказался, как и все американцы, повёрнутым на патриотизме и велеречивым по поводу демократических ценностей. Узнав, что я никогда в Штатах не бывал, тут же пригласил нас с Мартиной в гости на время летнего отпуска. Он так загорелся этой идеей, что весь остаток дня строил планы нашего совместного пребывания у него на родине.
Подошло лето. Тео не унимался. Смотался на неделю к себе домой в Джорджию, привёз официальное приглашение и видеоролик, где вся его семья махала руками и звала нас в гости, произнося при этом слова благодарности за хорошее отношение к их сыну, брату, племяннику — Тео. Деваться было некуда, пришлось ехать в посольство США в Мадриде за визой.
Уж не помню, как это здание выглядело снаружи, но внутри оно напоминало настоящий бункер. Какие-то длинные коридоры с контрольными проверками на каждом углу, стены, облицованные пуленепробиваемой сталью тёмно-серого цвета. Наконец мы оказались в довольно просторном приёмном зале, битком набитом людьми самых разных национальностей и рас.
— Очередь — как в СССР за колбасой, — съязвил я, становясь позади какого-то улыбчивого китайца.
Мартина пристроилась рядом. Когда спустя какое-то время мы всё-таки приблизились к окошечку, напоминавшему кассу железнодорожного вокзала где-нибудь, скажем, в Подольске, нас встретила голова блондинистой женщины с застывшей, словно нарисованной, улыбкой на ярких губах.
— Здравствуйте. Чем могу быть полезна? — раздался сладкий голос.
— Мы по поводу оформления визы.
— По одному, пожалуйста. — Вновь вопрос в глазах.
— Я по поводу оформления визы, — повторил я нейтрально.
— Ваши документы.
— Пожалуйста, —протянул российский паспорт и вид на жительство в Испании.
Одного взгляда на паспорт оказалось достаточно.
— Мне необходимо проконсультироваться.
Вид на жительство вернулся ко мне в руки, паспорт уплыл в соседний кабинет. Минут через пять он явился обратно вместе с непробиваемой дамой и её дежурной улыбкой.
— Какова цель вашего визита в Соединённые Штаты Америки? — в голосе звуки металла.
— К другу в гости.
— В визе вам отказано.
— На каком основании?
— В связи с имеющимися у нас подозрениями о вашей попытке проникновения на территорию США для последующего нелегального проживания.
— Но...
— В визе вам отказано, — дама раскрыла мой паспорт, взяла со стола какую-то печать, размахнулась и влепила её на одну из страниц.
Паспорт перекочевал ко мне. Я приблизил его к глазам и прочитал на английском языке: «Въезд в США воспрещается». Попытался опротестовать, ведь мне не просто отказывали в визе, а на целых пять последующих лет, до окончания срока действия моего заграничного паспорта. Ответ последовал безапелляционный:
— Таково решение Посольства Соединённых Штатов Америки.
Мой ответ на этот раз был не столь нейтральным:
—В гробу я видел ваше Посольство вместе с Соединёнными Штатами!
Домой мы вернулись обескураженными. Тео отреагировал на наш рассказ громогласными возмущениями, не находил себе места, стал названивать родителям с просьбой обратиться к конгрессмену от их штата, орал что-то о правах человека. Я вмешался и остановил его, заверив, что паспорт поменяю и мы предпримем новую попытку в следующем году. Тео немного остыл и заискивающе посмотрел на меня: ему было по-настоящему стыдно, неловко и горько.
Со временем, по мере развития нашей неожиданной дружбы, я начал понимать, из чего складывается особенность этого парня. Высокий уровень образованности, прекрасное воспитание, начитанность и утончённые вкусы каким-то образом сочетались в нём с совершенно беспорядочным, взбалмошным, кочевым стилем жизни. В Испанию он рванул, рассорившись с невестой-японкой, до этого посетил множество стран, жил на Гавайских островах и до сих пор не определился в своих профессиональных приоритетах. Это был чистой воды богемный человек. «Цыган по призванию из штата Джорджия», как я его в шутку называю до сих пор.
Вскоре нам троим довелось поехать во Францию. Одна из компаний, с которой сотрудничала наша фирма, пригласила нас на кратковременные курсы для ознакомления с новым проектом, нуждающимся в переводе на несколько иностранных языков, а также для заключения возможного контракта. Отправились на моей машине, остановились переночевать в придорожном отеле. На следующий день нам предстояло явиться на презентацию. За полчаса до отъезда в вестибюль спустился одетый в элегантный чёрный костюм Тео в очках и с кашне через плечо. Мы едва узнали его.
— Тео, ты где такой прикид надыбал? — оторопело спросил я. Мартина одобрительно улыбалась.
— Э-э-э, у отца Рональда одолжил на недельку. Необходимо произвести адекватное впечатление.
Во время презентации и последующих занятий Тео занял ведущее место в составе нашей... э-э-э, делегации. Он так и говорил, обращаясь к представителям компании — известной во всем мире, кстати: «Наша делегация хотела бы заострить вопрос на...» «Кажется, Остапа понесло», — только и приходило мне на ум. Оказалось к тому же, что и по-французски он мог изъясняться. И довольно неплохо, по мнению Мартины. Тео внимательно слушал, задавал вопросы, уточнял, делал пометки в блокноте. В общем, контракт мы заключили. Во многом благодаря Тео, я полагаю.
Вернулись в Испанию и принялись за работу. Несмотря на подписанный контракт, фирму начало пошатывать. Это сейчас понятно: зарождался знаменитый кризис. Но тогда я стал нервничать и метаться. Подумывал о запуске большой рекламной компании. И тут Тео пригласил нас в ресторан — для важного разговора, в первую очередь с Мартиной. За обедом он сообщил нам о своём намерении покинуть фирму и устроиться в другую, на преподавательскую должность. Я обиделся, Мартина вежливо отмолчалась. Последнее время с Тео и так творились непонятные перемены. Он часто жаловался на недомогание, плохое самочувствие, опаздывал на работу. Мне приходилось заезжать за ним домой по утрам, будить и вытаскивать за шиворот на работу. А теперь ещё и это...
Тео ушёл от нас. Спустя год позвонил попрощаться: собрался уезжать. Ничего путного у него с новой работой не вышло, он решил вернуться домой в Джорджию. Миновал ещё год. Мы с Тео иногда перезванивались, он всё звал меня в Штаты. А потом замолчал месяцев на шесть. Я забеспокоился. Вдруг в фирму позвонила его сестра, и сказала, что Тео в госпитале: у него рак. Мартина записала номер телефона в его палате, передала мне.
— Тео, привет, дружище!
— Олег! Ты где, как?
— Речь сейчас не обо мне. Ты о себе расскажи.
— У меня всё отлично. Полгода было плохо, а сейчас нашли мне какую-то новую химиотерапию. Говорят, сработает. Так что подлечусь немного — и в Испанию, за тобой. Все будет хорошо, Олег!
Дорогой мой друг. До конца так и непознанный. На следующий день ты умер. А я остался и живу. Я часто пытаюсь разговаривать с тобой, представляю, что бы ты ответил мне, как отреагировал бы на то или другое событие, на ту или другую мысль. Думаю, мы сдружились бы ещё крепче. Мы из одной когорты, Тео. У меня почти не осталось друзей, это понятно: у каждого свои дела и заботы. Я не беру в голову. Скучаю по тебе. Смеюсь, вспоминая наши распри, мои крики на тебя, твои неуклюжие отговорки. Ты очень дорог мне, Тео. Я рад, что ты есть в моей жизни.
Уходят люди, мои ровесники: Лурдес, Тео. Кто следующий? Я?

ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ. КОНЕЦ?

Когда Олег пришёл в себя на больничной кровати, было впечатление, что он не понимает, что вообще случилось, почему его тело ни с того ни с сего ему не подчиняется. Казалось, он беззвучно спрашивал у меня, почему люди вокруг (откуда-то появившаяся мать, врачи, медсёстры, друзья, жена, сын) как-то странно на него смотрят и относятся как к слабоумному. Потом я объяснила ему, что произошло.
Рано утром он позвонил и сказал, что не заедет, как обычно, за мной, чтобы вместе ехать на работу в переводческую фирму, где мы были компаньонами. Пообещал появиться попозже и.. исчез на всё утро. Я не знала, что и подумать, такого он ещё не вытворял, а вытворял он много чего, уж я-то была в курсе. Под вечер уже мне позвонили из клиники и попросили приехать — помочь установить личность такого-то пациента, находящегося в коме после дорожно-транспортной аварии, произошедшей в семидесяти километрах от города на горной автомагистрали. Спускаясь с горы, Олег не справился с управлением на повороте, вылетел с трассы и свалился в ущелье, откуда его подняли на вертолете и привезли в клинику. Диагноз звучал страшно: травма спинного мозга в сочетании с черепно-мозговой травмой. Тут ещё его жена, которую он искренне любил и которой тем не менее изменял напропалую на каждом шагу, объявила ему, что жить больше с ним не будет. Любовь прошла, как она поняла после двухмесячных раздумий.
— Ну, тогда подавай на развод, — ответил Олег.
— Ты что, даже не хочешь, чтобы мы остались друзьями? Ведь у нас сын, и мы могли бы поддерживать нормальные человеческие отношения, я тебе во всём буду помогать, найду квартиру, в которой ты сможешь жить со своей мамой, — завела она лицемерную канитель.
— Алина, а зачем мне жена, которая со мной жить не хочет? — возразил он резонно.
— Ну тогда и живи вот с ней! Я дарю тебе его, — зло фыркнула Алина, обращаясь уже ко мне.

ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ. СЕСТРА

Что же мне теперь делать? Ну за что мне всё это? Вовка маленький ещё — одиннадцать лет всего. Его же поднимать надо, помочь на ноги встать в жизни. Как же я это сделаю с мужем-инвалидом? Врачи безапелляционно заявили, что Олег теперь будет передвигаться только в инвалидной коляске. Не смогу я так жить: ухаживать за инвалидом, да ещё и сына растить. Свекровь я из Бреста вызвала, сказала, что месяца на три, но, видно, придётся ей дольше задержаться. Пусть сыночку своему помогает, на то она и мать. Да и сучка эта французская ей подсобит, никуда не денется. Будет знать, как с чужими мужьями кувыркаться. А я на развод подам, вот так. Машка меня в этом поддерживает, она-то знает почти всё про его выкрутасы. И с Вовкой мне сестрёнка тоже поможет: не зря же я её в Испанию привезла.
Моя младшая сестра Маша с детства производила впечатление девушки покладистой, мягкой и добродушной. Правда привыкла к потаканиям, заботе и снисхождению. Невысокого роста брюнетка пользовалась несомненным успехом у мальчиков, парней, а позже мужчин. Но замуж долго не могла выйти. Не складывалось как-то. Что-то отпугивало претендентов.
После окончания школы она тоже проявила интерес к иностранным языкам. Олег к тому времени уже был в университете комсомольской шишкой. Наша маман, делегированная папой в столицу, упросила его замолвить за младшенькую словечко в деканате. Словечко помогло — недалёкая в языкознании Маша успешно сдала все экзамены. Затем Олег устраивал её в общежитие и пробивал стипендию. Когда я уехала в Сарагосу, Машка постоянно писала мне, что тоже мечтает о постоянном месте жительства за рубежом. Потом стала звонить и просить выслать ей приглашение.
Это было время, когда Олег, вылетев из университетской школы иностранных языков, оформил ипотеку на небольшую квартирку в центре города. Далось ему это нелегко. Ещё бы: эмигрант без году неделя. Но похлопотала фирма, в которой он работал. Помню пришёл он однажды домой очень злой, и у нас состоялся неприятный разговор.
— Алина, извини, пожалуйста, но не могла бы ты объяснить, откуда взялись эти умопомрачительные счета за международные телефонные звонки?
— Мне уже и с сестрой родной поговорить нельзя, что ли? — ответила я.
— Можно, конечно, но я не представляю, о чём можно трещать сутки в месяц.
— Какие сутки? Мы говорили совсем немного.
Олег протянул квитанцию. Мне пришлось чуть ли не со слезами объясниться.
— Олежек, я всё верну, вот приедет Машка, станет присматривать за нашим сынулей, я устроюсь на работу и с первой же зарплаты примусь штопать эту прореху, любимый.
— Не прореха это, а дыра, любимая. Боюсь, как бы она не превратилась в долговую яму... Постой, что ты сказала? Приедет Маша?
Я ответила, что мы с сестрой уже обо всём договорились, только надо приглашение выслать. Умоляюще посмотрела на мужа и долго ещё упрашивала его помочь бедняжке, напирая при этом на моё собственное желание иметь больше свободного времени и найти работу. Олег тогда сдался перед моими доводами и пообещал подготовить документы. И вскоре сделал. Через несколько месяцев в квартиру величавой поступью вошла Маша. С огромным животом. Мы бросились обниматься и целоваться. Рядом стоял с полуоткрытым ртом Олег.
— Ты чего пасть разинул, Олег? Даже не поздоровался, — обратилась к нему Машка.
— Привет. Как добралась... добрались? — стушевался Олег, не отрывая взгляда от округлившегося пуза свояченицы.
— Я тоже очень рада нашей встрече. Да, я беременна и скоро выхожу замуж! — вздёрнула подбородок Машка.
Олег пробормотал какое-то не совсем членораздельное поздравление, поднял огромный чемодан новоприбывшей и поволок его в комнату к Вовке. К приезду Маши он установил там ещё одну кровать. В голове у него, наверное, громыхало канонадой: «Вот это номер!»
С этого дня он, вместе со своими мыслями, тревогами и заботами, отодвинулся на второй план в новой семейной жизни. Мы его замечали, как бы изредка, и то только в финансовом смысле. Я целиком и полностью взяла в руки управление нашего быта. Мне ведь надо было заботиться о Вовке и думать о нуждах беременной женщины. Потом Машка родила девочку, и в нашей квартире поселился новый жилец. Вернее, два: прибыл жених Маши. Мне он, кстати, никогда не нравился. Но его появление стало знаменательным для Олега. Высокорослый хлыщ дебилоидного вида, войдя в квартиру, произнёс:
— Здравствуйте, дорогие хозяева и моя будущая супруга! А где сфабрикованная мной малышка?
— Спит она, не ори, Виталик! — прошипела Машка.
Виталик наклонился для поцелуя и прошептал ей на ухо:
— Ладно, насмотрюсь ещё. А ты вот что, покажи-ка мне квартирку пока. А то столько депеш с её описанием понаприсылала, что мне аж невтерпёж.
— А! Ты о картинах... — в полный голос вдруг заговорила Машка, поворачиваясь к стене салона, где висели работы друзей Олега, белорусских художников.
— Ну да. Очень интересуюсь современным искусством, так сказать.
От меня и Олега не укрылась несуразность этого странного диалога, вернее, той части, что мы смогли расслышать, но он промолчал, я тоже и жестом пригласила гостя к столу.
Так мы и стали жить — вшестером в небольшой по размерам, студийной квартире. Олег не смог отказать мне в настоятельных просьбах предоставить убежище бедным родственникам. Я очень жалею сейчас об этом, но Машка речь вела о подмоге только на первых порах! Однако временное вселение затянулось. Уже и не понять, чей это семейный очаг. Я действительно устроилась на работу, но на побережье, экскурсоводом для русских туристов, валом поваливших на Запад. Так что часто уезжаю, а в летний период, с мая по октябрь, вообще перебираюсь в Льорет-дель-Мар, где снимаю комнату. Машка нигде не работает, оправдывая свою лень необходимостью ухаживать за детьми. Виталик, ничего не умеющий делать детина, перебивается случайными заработками на стройках. Как-то звоню ей, спрашиваю, где Олег, а она кричит:
— А хрен его знает. Сама у него и спроси. Только скажу тебе одну вещь, Алина: от него женскими духами стало часто пахнуть. Разными, кстати. Наверняка, завёл себе целое стадо любовниц, пока ты там на побережье вкалываешь.
Вот пусть моя младшенькая теперь и поможет мне. У меня же настоящая беда! С квартирой мы потом разберёмся. Эта свекруха пусть из неё выметается. Сейчас же. Плевать, что ночь на дворе!
— Валентина Николаевна! Просыпайтесь.
В дверях появиляется мать Олега. Заспанная клуша.
— Вы должны немедленно покинуть этот дом!
— Как покинуть? Почему?
— Потому что мы с Олегом разводимся.
— Но он же в больнице.
— Ничего, не на улице же.
— А куда же я пойду, там не разрешают ночевать.
— Идите к его любовнице, просите приюта. Вам здесь не место.
На развод я точно подам, и неважно, что Олег ещё в госпитале, живой же… Я думаю, люди меня не осудят, когда я расскажу, как он ко мне относился и что вытворял.

ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЁРТАЯ. РАЗВОД И НАДЕЖДА

Меня прямо из больницы вызвали в суд. Нас с Алиной развели, а семейное жилище по решению судьи переходило в руки матери-опекуна нашего несовершеннолетнего сына до факта его будущего трудоустройства после учёбы и финансовой дееспособности. Затем квартира могла быть продана в равных долях. Стандартная резолюция, против которой я не имел ничего против. Мне так всё осточертело, что я желал лишь одного — сохранить нормальные отношения с сыном, которого обожал до умопомрачения.
После года пребывания в двух реабилитационных клиниках для инвалидов-колясочников, где мне без обиняков объявили, что ходить я никогда не буду и на всю жизнь останусь прикованным к коляске, голова моя начала потихоньку работать. Я серьёзно задумался о дальнейшей жизни, вспомнил не только испанский язык, но и английский, выучил французский и задался вопросом: неужели всё так хреново и я действительно навсегда останусь овощем? В прессе и на телевидении то и дело появлялись статьи и репортажи о научных прорывах в области регенерации спинного мозга. Мартина, мой любимый человек и настоящий друг, прибежала однажды с радостной новостью о французском исследователе, добившемся удивительных результатов с помощью разработанной им реабилитационной технологии, основанной на лазерпунктуре –– что-то вроде иглоукалывания, но с применением лазера вместо иголок. Так начался мой первый период схватки с болезнью и беспомощностью.
Вместе с матерью, которую в шутку стал называть мамой-сестрой-дочкой, я поехал во Францию, в небольшую деревушку, где работал этот непризнанный исследователь-самоучка, оказавшийся очень умным, открытым и весёлым человеком. Единственным, кто сказал мне: «Ты будешь ходить, только вот попотеть придётся». Это был шок. Значит, всё-таки возможно? И верилось, и не верилось. Но так хотелось верить! И я поверил — в своё желание верить, в эти первые после постоянных обломов и бессонных ночей слова, дающие право на надежду, всего лишь надежду!
Надежда надеждой, она, конечно, окрыляет, но надо же ещё научиться летать, то есть ходить в моём случае. В общем, всё оказалось не так просто. И не потому, что я не старался и не потел. Я делал всё возможное, всё, что от меня зависело: занимался по шесть часов в день на самых разных тренажерах и велосипеде с механическим приводом, влез-таки в туторы (специальные складные приспособления из пластика, фиксирующие колени, позволяя таким образом удерживать тело в вертикальном положении), начал даже делать шаги, хватаясь сперва за параллельные брусья, а потом и передвигаться с помощью ходунков. Но и тут я оказался не совсем обычным «медицинским случаем». Больные с травмой спинного мозга в зависимости от уровня его поражения делятся на параплегиков и тетраплегиков. Те, у кого спинной мозг поражён ниже шеи (параплегики), могут управлять своими руками. А у людей, получивших травму в области шейных позвонков, отказывают и руки, и ноги, то есть все четыре конечности, — это и есть тетраплегики (они же просто «шейники»). Но у меня удар во время падения пришёлся на грудной отдел. Вроде бы параплегия, но сволочная черепно-мозговая травма дала о себе знать: башку мне пробило в зоне правого полушария, управляющего левой стороной человеческого тела. Из-за этого левая рука не очень меня слушалась, я с трудом мог хвататься ею за брусья и поручни ходунков, она то и дело норовила соскользнуть, поэтому падал я часто. Рядом находилась мама-сестра-дочка, которая каждый раз меня поднимала (в её-то семьдесят с лишним лет), потея и уставая не меньше моего. К тому же «нормальные» врачи (специалисты от общепринятой, устоявшейся, консервативной медицины) настолько закормили меня таблетками, что я постоянно находился в полуодурманенном состоянии. Когда исследователь-француз, ставший мне теперь почти другом, увидел меня впервые, он сразу сказал: «Да вы, мсье, „газе“». Имея в виду, что пациент находится под влиянием наркотиков, короче, «под газом», если по-русски. Француз начал постепенно снижать количество таблеток. А принимал я их на протяжении полугода двадцать четыре штуки в день: от спастики, от инфекционных заболеваний мочевого пузыря, успокоительные, снотворные, слабительные — какой только хрени там не было! Впрочем, в туалет-то ходить как-то надо было, так что слабительные и противоинфекционные в моём рационе остались, хоть и сократились до минимума. Я немного ожил, даже стал улыбаться, а иногда и смеяться — всё это под влиянием чудака-исследователя, балагура и юмориста, которому я с серьёзным видом заявлял, что моя мама в совершенстве овладела французским языком. Ведь однажды она у меня спросила: «Сынок, а чё это все французы всегда говорят „сава“, у них во Франции так много сов, что ли?» Вообще, мама оказалась весьма находчивым человеком. Додумалась срывать этикетки с продуктов и собрала из них целую коллекцию. И теперь абсолютно спокойно подходила к продавцу передвижного грузовика-магазинчика, подвозившего к деревушке товары, говорила ему «бонжур», повторяла несколько раз «сава» и закупалась продуктами на неделю, показывая коллекционные этикетки.
А время шло, и мне, нетерпеливому и неусидчивому, снова стало не по себе. После двух с половиной лет почти постоянного пребывания во Франции, я опять начал потихоньку отчаиваться. Залез в компьютер и принялся рыться в интернете. Нашел американский форум, специализирующийся на моей травме, связался с врачами из Португалии и Китая, хотел ехать в Швейцарию, Польшу, Мексику… В общем, совался куда только можно было, но везде получал отказ. Все в один голос твердили: «Слишком сложная и тяжёлая травма». И тогда я случайно, через тот же интернет, увидел телевизионную передачу об одной русской клинике, где, по утверждению корреспондента, инвалидов действительно ставили на ноги, без всяких туторов и ходунков, и учили заново ходить. Теперь я знал, что делать. Начинался второй раунд. Стволовые клетки. Москва.

ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ. КЛЕТКИ, КЛЕТКИ, КЛЕТКИ
— И на что я могу надеяться? — спросил я у профессора.
— На очень многое. Поймите, стволовые клетки обладают удивительной способностью лечить больные клетки человека, восстанавливать повреждённые ткани и нарушенные сигнальные связи в организме. Их можно назвать универсальным доктором.
Звучало очень обнадеживающе.
— А более конкретно?
— Всё, естественно, зависит от конкретного случая, но, по данным проведенного нами обследования, у вас очень хорошие перспективы на восстановление функций тазовых органов и моторики нижних конечностей.
— А сколько это может длиться по времени… сколько я пробуду в клинике… до хотя бы первичных признаков относительного выздоровления?
— Года два-три. Курсами как минимум по две недели каждые три месяца.
Любимая женщина радостно захлопала глазами, мама-сестра-дочка принялась вытирать выступившие слёзы облегчения. Я погрузился в тяжёлую задумчивость: очередной шарлатан? Вроде не похож, да и говорит на правильном русском языке и весьма убедительно. И харизма от него какая-то исходит.
Так это что же, я могу рассчитывать на то, что сам, без посторонней помощи, сумею пользоваться туалетом? Что буду спать с прекрасной женщиной, бывшуя рядом со мной всё это время, которую я успел глубоко полюбить, но на физическую близость с которой даже в мыслях боялся надеяться? Года два-три. Боже, да это же такая ерунда, мелочь по сравнению с четырьмя уже прожитыми в инвалидной коляске! Тем более что у меня есть Дима.
Дима на меня кричал, заставлял делать невероятной сложности упражнения, ругал, обвинял в лени, не отпускал с тренажёров, даже если пот застилал мне глаза, подначивал, подсмеивался над тем, как неуклюже я пытался отказаться от дальнейшей физической работы, ссылаясь на головную боль либо тошноту. Да и мама-сестра-дочка, всегда находившаяся рядом, поддакивала Диме: «Ага, как в детстве, когда клубнику в огороде надо было собирать: то ему жарко, пойду искупаюсь, то живот болит, надо в тени полежать». Этому парню, младше меня лет на пятнадцать, я стал подчиняться беспрекословно, никогда не отвечал на окрики, сдерживал обиду и ярость, стискивал зубы и выполнял всё, что мог, до полного изнеможения. Дима — самый лучший инструктор лечебной физкультуры в мире, профессионал, каких мало, влюблённый в свою работу мастер, чуткий и понимающий психолог по отношению к пациентам-инвалидам. Именно поэтому Диме я прощал то, чего не прощал никому: резкость и приказной тон. И ещё потому, что видел, как Дима работает с другими пациентами. С людьми постарше Дима был предупредительным и даже ласковым, заставляя делать при этом очень трудные вещи, с девушками — галантным и обходительным, но и их мучил до полуобморочного состояния. Когда мне становилось не по себе и я опять проваливался в краткосрочную депрессию, Дима вытаскивал меня оттуда требовательным голосом: «Давай, пошли, мы ещё сегодня не закончили, ещё куча работы, а ты тут сидишь и сопли по плечам развесил».
Однажды Дима, как всегда, поставил меня в коленоупор (что-то вроде шведской стенки с захватывающими колени лопатками) и, усадив Мартину мне на плечи, велел таким макаром приседать — раз эдак шестьдесят. Потом притащил откуда-то узкий кожаный ремень и обвязал вокруг моих бедер. Вывезя на инвалидной коляске в больничный коридор, заставил подняться, ухватившись за его плечи, пока сам он придерживал мои колени своими собственными. Стояли мы так минут пять, я тяжело дышал, а Дима шутил с проходившими мимо людьми и моей любимой женщиной. А потом посмотрел мне в глаза и на удивление ласково, но твёрдо сказал: «Шагай! Я тебе помогу. И-и-и-и-и… раз!!!»
Этой ночью я не спал — плакал.
Каждый человек однажды приходит или должен прийти к необходимости ответить на важнейший для всякого мыслящего существа вопрос: «Ну что, вот уже и полжизни прожито, а кто я, что сделал, зачем сделал и как быть дальше?» Потребность внутреннего самоизмерения буквально ударила меня после этой, довольно успешной, надо сказать, попытки сделать несколько почти самостоятельных шагов, опираясь на плечи Димы. Я это сделал, у-уф! Всё-таки сделал!

ГЛАВА СОРОК ШЕСТАЯ. СЫН
Мартина сняла на видео этот эпизод с Димой — мои первые шаги. Я до сих пор пересматриваю его и где-то даже горжусь собой: достичь такого при полной травме спинного мозга удаётся не каждому. Это сейчас. А тогда я был просто окрылён надеждой! Мне очень хотелось поделиться ею с кем-то, услышать слова одобрения и поддержки. Я написал электронное сообщение сыну и прикрепил видеофайл.
Вскоре пришёл ответ на испанском языке: «Рад за тебя и за твоего инструктора ЛФК».
Мне стало немного не по себе. Неужели это всё, что родной сын может сказать отцу, попавшему в беду? Я вспомнил почему-то собственного батю, его растерянное лицо перед уходом в тюрьму и написал обиженный ответ. Зря, наверное. Следующее электронное письмо стало последним в наших отношениях:
«Прекрасно, что все врачи и сотрудники клиники хвалят тебя. И поэтому ты думаешь, что я со своим сдержанным ответом должен считать себя плохим сыном? Можешь не отвечать: это риторический вопрос. Быть может, в глазах окружающих тебя людей я таким и выгляжу. Но сам я так не считаю. Мне жаль, но как бы глубоко я ни заглядывал себе в душу, там нет ни единого чувства к тебе. И ничего с этим не поделаешь: я просто ничего, ничегошеньки не чувствую. А знаешь, почему? Ты сам в этом виноват.
У меня хорошая память, и я помню абсолютно всё. Никто меня против тебя никогда не настраивал. Никто и никогда. Ты можешь находить себе любые оправдания и думать, что захочется. Если тебе легче свалить вину на других, — а я полагаю, что так оно и есть, — в данном случае на маму, то дело твоё. Но это неправда. Вряд ли ты помнишь, как относился ко мне до своей аварии, но я-то помню, до последней детали, всё моё детство, которое ты превратил в нелёгкое испытание. Наверное, потому что у тебя другие мысли крутились в голове или что-то (кто-то) более важное занимало тебя, не знаю. Я всё сказал и больше тебе писать не собираюсь.
Я никогда не желал тебе ничего плохого и сейчас не желаю, от чистого сердца надеюсь, что ты восстановишь своё здоровье.
Но я больше ничего не хочу знать о тебе, да и времени у меня на это нет. Здорово было бы, конечно, если бы я прожил нормальное детство, провёл обычную студенческую юность и мне не пришлось бы с головой уходить в работу. Но так не случилось, не произошло, и я не хочу искать виновных, было так, как было, и всё. Я ценю твою попытку наладить со мной отношения, тебе плюс за это, но делается это вообще-то не так, я думаю. И здесь я ставлю окончательную точку. Не знаю, покажутся ли тебе мои слова резкими, будет ли тебе всё равно или нет, но ты должен понять, что заставить любить невозможно. А я тебя не люблю».

ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ. ОТВЕТ СЫНУ
После прочтения очень захотелось выговориться, но рассказывать кому-то о перечувствованном не было никакого желания, да и сил не хватало. И я написал сказку.

БЕГЕМОТ
(Сказка — ложь...)
Жил-был бегемот. Большой, сильный, толстый, но очень добрый. Как и все его собратья, почти всё своё время он проводил в воде. Выбирался на сушу лишь ночью на несколько часов, чтобы поесть чего-нибудь. И ещё он был грустным. Так сложилось. Когда он был маленьким, с ним многие водили дружбу. Со временем все куда-то расползлись, разбежались или расплылись. Он вырос и стал огромным. Его начали бояться и завидовать недюжинной силе. Но случилась беда: бегемот тяжело заболел. Ослаб сильно. Передвигался с большим трудом, через боль в спине. Появились обидчики. Он и до болезни не злоупотреблял своей силой, добрым потому что уродился, лишь защищался, а тут даже сдачи не мог дать бросавшимся на него со всех сторон задирам. У него был сынишка — бегемотик Геба, которого он очень любил, оберегал и лелеял. А сейчас смотрел на него грустными глазами и, казалось, безмолвно просил: «Геба, помоги. Плохо мне». Бегемотик не знал, что делать. Видел, что папа мучается от своего бессилия, жалко ему было батяньку и… стыдно. Раньше он очень гордился отцом, старался во всём ему подражать, мечтал стать таким же сильным и красивым. А теперь все над отцом смеялись. Не в открытую, за спиной. Вроде сочувствовали, а в глазах светилось злорадство. Обидчики отца потихоньку стали шпынять и его самого: как-то невзначай, как будто Геба вдруг сделался ничем, поваляшкой какой-то. И Геба задумался. Первый раз в своей жизни. «Вот папа. Он больной. И мне больно. Но почему? Со мной-то всё в порядке. Это от того, что я его люблю? Или от того, что стыжусь его такого?» Бегемотик заплакал крупными слезами-шариками. Он не находил ответа. И тогда решил прямо спросить у отца:
— Как тебе помочь, папа? Я ведь ничего не могу сделать.
Большой бегемот посмотрел на сына круглыми больными глазами и ответил:
— Ты очень многое можешь сделать для меня. Просто не знаешь как.
— Так скажи. Я буду стараться.
— Тут не надо стараться, сынок. Надо, чтобы это просто было.
— Было что? — пролепетал Геба, ничего не понимая.
— Мне очень нужна твоя любовь, сын. Это сразу и поддержка, и забота. Мне трудно одному. Но заручившись твоим тёплым чувством, я смогу побороть эту пакостную болезнь. Только любовь должна быть искренней, настоящей, а не притворной. Разберись в себе, и, если найдёшь её — любовь ко мне, — значит, не бросишь меня, будешь рядом, и именно этим мне поможешь.
Геба не знал, что ответить. Врать он ещё не научился, потому промолчал. Только посмотрел испуганно на отца, но увидел в его глазах понимание и одобрение. Тогда, погрузившись в тинное озеро, он опять принялся морщить лоб и размышлять: «Папа хороший. Он всегда был со мной, помогал, утешал, защищал. Я его люблю? Не знаю. Все говорят, что любят своих пап и мам. А правда ли это? Или так принято говорить? Как это можно проверить? Вот сейчас папе худо. Ему нужна моя любовь. А что это такое? Как она выражается? Почему, когда он стал беспомощным, я начал стыдиться этого? Значит, я его не люблю?» Малыш даже вспотел от напряжения. Нелегко ему давались такие думы: «А что, если папа навсегда останется слабым и неуклюжим? Тогда как? Ой, нет! Не хочу! У меня даже живот заболел от одной мысли. Я ведь этого не перенесу — всегда видеть, как ему тяжело и больно». Он так разволновался, что выбрался из воды и быстро-быстро потопал к папе. Лёг рядом и громко сказал:
— Папа, я буду с тобой. Я тебя не брошу.
На этот раз промолчал бегемот-папа. Даже глаз не открыл. Только улыбнулся краешком рта.
С тех пор Геба решил действовать. В их стаде обитала старенькая бегемотиха Тоня, она была мудрой, потому что прожила много-много лет и повидала всего на свете. Она иногда давала советы, но их ещё нужно было заслужить. Геба долго готовился к визиту: отбирал самую сочную траву в подарок, запасался любимым лакомством бегемотихи — плодами колбасного дерева. У дерева этого очень густая крона, и с её веток свисают плоды, похожие на длиннющие колбаски. Тоня их обожала. Потом Геба сочинял речь: бегемотиха не любила праздных шатунов и требовала к себе почтенного отношения. Наконец собрался с духом, прихватил собранные яства и подплыл к старой Тоне. Сложил подарки перед её носом и величаво обратился к ней, как к царице:
— Премного уважаемая Антонина! Осмеливаюсь заговорить с тобой, потому как наслышан о твоей мудрости от всех наших соплеменников и нуждаюсь в твоём совете. Не о себе пекусь, об отце родном. Не могу больше видеть его боль и слабость, спасти хочу, да не знаю как. Не откажи в добром совете, помоги вылечить папу.
Тоня слушала внимательно, долго нюхала преподнесённые дары, потом оглядела Гебу со всех сторон и молвила:
— Вижу дрожь твою, не врёшь, поганец. За отца переживаешь. Да и ко мне подход правильный выбрал. Не хитришь ли?
— Нет, бабушка Тоня. Плохо папе, а я его люблю.
— Знаю, что плохо, видела его как-то. Да и молва по озеру идёт. Только вот не просто это будет — излечить его. Болезнь у него страшная, не изведанная ещё особо.
— Совсем ничего нельзя сделать? — скривил расстроенную рожицу бегемотик.
— Не вздумай мне тут плакать! Сделать всегда что-нибудь можно, если с умом, упорством и терпением. Ум у тебя есть: вона как старуху ублажил да подлизался... А терпение найдёшь, ежели папку любишь. Упорства вам обоим надо будет — ой как много! Потому как надолго хворь отца твоего прихватила.
— Папа сильный и упорный, я знаю. И я хочу стать таким, как он, — ответил Геба, гордо выпячивая грудь.
— Ну, тогда слушай и запоминай, малец. Болезнь эту вылечить полностью нельзя. Есть только одно спасение — делать физические упражнения, набираться сил по крохе и верить в излечение. Тогда, быть может, и свершится чудо.
— Как же верить в то, что невозможно? — пролепетал озадаченный бегемотик.
— Многое из того, что сейчас возможно, когда-то давно представлялось недостижимым. И только те, кто верил и стремился, кто работал не покладая лап и мозгов, превратили невозможное в явь, сначала для себя, ну а потом и для других, развеяв все сомнения и подав пример, — прошамкала Тоня, бросив хитрый взгляд на растопырившего пасть Гебу.
— Тогда что важнее? Вера или упорство?
— Вера и труд. Труд и вера. Не надо их разделять. И неважно, что первое, а что последнее. Они всегда должны быть вместе.
— И если папа будет верить и трудиться, то он выздоровеет? — бегемотик весь напрягся от желания услышать «да» в ответ.
— Пойми, малыш, этого никто не знает. Но даже если выздоровления не случится, он будет счастлив.
— Как больной может быть счастливым? — захлопал глазищами Геба.
— Он будет счастлив оттого, что не сдался, что борется и радуется каждой новой толике здоровья, отвоёванной у болезни. И оттого, что с ним будешь ты. И, уж поверь мне, это очень много. Больше, чем лежать, изнемогая, и терпеть обиды.
— А-а-а?
— Но и исцеление вполне может произойти. Ни ты, ни он ведь ещё и не пробовали предпринять что-либо... — Тоня мотнула головой, давая понять, что аудиенция завершена, и принялась лопать траву и плодовые колбаски, щурясь от удовольствия.
Бегемотик всё понял и принялся за дело: сам в уме составил для папы график упражнений, опираясь на подслушанную где-то фразу «жизнь есть движение», придумал, где, как и когда они вместе будут тренироваться, раздобыл у знакомых обезьян кокосы для подвижных игр, присмотрел недалеко текущую глубоководную речку для плавания. И вот однажды утром заговорил с бегемотом-папой:
— Папа, я знаю, что нам надо делать. Меня бабушка Тоня научила.
Огромный бегемот с трудом открыл глаза, повернул голову и спросил удивлённо:
— Ты говорил с Тоней?
— Да, и она подсказала, как мы можем прогнать твою болезнь. Только делать всё нам надо вместе, и ты должен меня во всём слушаться, как врача и тренера.
— Врача? И тренера? — сморщил нос бегемот.
— Да, папа. Бабушка Тоне мне дала специальные инструкции. И ещё она сказала, что вылечить себя сможешь только ты сам. Под моим наблюдением!
— Тоня так сказала? — недоверчиво прищурился отец.
— Да, теперь ты — мой пациент.
— Ну, хорошо... доктор. Что я должен делать? — просипел бегимотище, с наигранной покорностью кивая своему отпрыску.
На том они и договорились. И уже на следующий день начали вместе заниматься. Геба по утрам будил батю, заставлял разминаться, массировал ему своим носом шею, помогал приподнимать лапы под счёт, подталкивал сзади, чтобы выбраться на сушу. Потом они долго ковыляли к реке, погружались в воду и плавали, каждый день увеличивая расстояние. Пытались даже играть в футбол, неуклюже пиная собранные Гебой кокосы. Бегемот-папа стал оживать на глазах, улыбаться начал и трясти головой от смеха. Все вокруг теперь смотрели на них с уважением и не решались обижать ни большого, ни маленького. Геба радовался и часто вспоминал мудрую Тоню.
Так и стали они жить-поживать да счастья наживать. А болезнь всё больше отступала, отступала, пока не пропала совсем, потому что бороться ей теперь приходилось с двумя противниками, а не с одним, как раньше.

ГЛАВА СОРОК ВОСЬМАЯ. ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ
Проездил я в Москву более десяти лет. Улучшения постепенно прекратились. Наверное, я достиг максимума в своих попытках восстановить утраченные функции изувеченного тела. На смену упорным усилиям опять обрести способность передвижения на своих двоих пришла апатия, а потом и тупая депрессия. Но страсти вокруг моей несуразной персоны не утихали. Надо было как-то реагировать.
История с квартирой не закончилась. Сестрички жаждали её безвозмездного приобретения. За время моего лечения и взросления сына они проживали там поочерёдно, но в основном младшенькая. Я платил половину ипотеки и алименты сыну. Мне сказали, что он поступил в университет. В это время как раз разразился бум социальных сетей, и мне захотелось хоть издали понаблюдать за сыном. Я нашёл его профиль в Фейсбуке, правда, фамилию он сменил на материнскую, девичью, ну да бог с ним. Но странное дело: адрес был мадридский, и это как-то настораживало. Я принялся шерстить Мадридский университет — безрезультатно. Чёрт возьми, что происходит? Кто-то из знакомых посоветовал обратиться к частному детективу, я так и сделал. И вот тут началась забавная комедия нравов. Гротескная, чуть ли не полицейская история: оказалось, что Вовка ни в каком университете не учится, а живёт и работает в Мадриде. Причём, очень хорошо зарабатывает. Стоп, подумал я, а как же решение суда, кто же тогда получает алименты? Заинтригованный и несколько взбешённый я позвонил бывшей жене.
— Алина, добрый день, я хотел бы поговорить с сыном. Дай ему трубку, пожалуйста.
— Он не хочет с тобой разговаривать. И вообще его нет дома.
— Если его нет дома, откуда ты знаешь, что он не хочет со мной разговаривать?
— Он же сам тебе об этом написал.
— Хорошо, а где он?
— Вышел куда-то.
— На работу?
— Какую ещё работу?
— Мадридскую.
— Не звони сюда больше, а то я обращусь в полицию.
— Да пошла ты…
Через несколько дней меня вызвали повесткой в суд. Обвинялся я в угрозах по отношению к женщине, а это статья о насилии по половому признаку. В заявлении экс-супруга утверждала, что я позвонил ей по телефону, ругался матом и кричал, что убью её, если она не выставит квартиру на продажу.

ГЛАВА СОРОК ДЕВЯТАЯ. КВАРТИРНЫЙ ВОПРОС
Слава богу, Алина послушала меня, подала в суд. А то развесит вечно сопли и ноет. Вот и вчера говорит:
— Маша, может, не надо с Олегом судиться?
Я ей талдычу в ответ:
— А по мне, дорогая сестра, нечего цацкаться с этим уродом, возомнил о себе. Мы тоже не лыком шиты, не первый год в Испании живём и законы знаем, найдём на него управу в конце концов. Совсем уже обнаглел, сидел бы себе тихо в своей коляске и не рыпался. Не пришлось бы ничего выдумывать, идти на уловки, скрывать, что Вовка давно в Сарагосе не живёт и работает.
— Инвалид ведь всё-таки.
— Олегу не повезло, конечно, в жизни, кто спорит, но зато денег у него более чем достаточно: такую пенсию по инвалидности получает — здоровый позавидует. А нам как выживать? Я бесплатно сына вашего воспитывала всё это время, а у меня у самой трое детей.
— У тебя Виталик всё же есть.
— Виталик мой денег зарабатывать не умеет, уже столько работ сменил. Да и какие там деньги на стройках можно загрести? Мизер. Если ты квартиру продашь, где мы жить вчетвером будем, чем детей кормить? Говорила же Виталику, не надо так неосторожно в постели, а он навалится, как кобель, и давай любовь мне свою доказывать. Потом говорит, аборт сделай. А нельзя, нехорошо это, не по-божески! Как на меня люди в церкви посмотрят, что скажут? Ещё гляди, с работы попрут. А мне так трудно было на должность казначея в приход устроиться! Разойдусь я с ним, хватит уже мне голову морочить. Вот только квартиру у Олега оттяпаем, и тогда прогоню его к чёртовой бабушке.

ГЛАВА ПЯТИДЕСЯТАЯ. ДРУЗЬЯ
Друзья познаются в беде? Наверное, это правда. Мне трудно судить, я много раз пытался встать на место того или иного человека и думаю, что, как всегда, здесь нет однозначного ответа. Каждого из нас окружает такое множество обстоятельств, неотложных дел и сиюминутных несчастий, столько близких людей, что бывает невмоготу отреагировать на чужое горе должным образом. Я не собираюсь никого судить либо обвинять. Но думается мне, что каждый из нас вправе иметь свою точку зрения на всё и на всех, вне зависимости от этих самых «обстоятельств». Я поступаю проще: плохих вычёркиваю из своей жизни, хороших боготворю. И описываю. И тех, и других. Форма самозащиты? Да.

МАЛЕНЬКАЯ МОЯ
— Маленькая моя, я так по тебе соскучился! Дни считаю, оставшиеся до нашей встречи. Не могу без тебя. Шлю тебе буслика. Ты знаешь, что такое горячий и нежный буслик? Нет? Буся, буся — поцелуй, говорящий о моей любви, ягодка ты моя.
Он ещё много всего такого болтал с бестолковой улыбкой на лице. Андрей, которого все называли Коваль, после пятнадцати лет разлуки приехал в гости к своему другу Олегу, чья кликуха в институте была Рыжий. Прямо с порога Коваль объявил:
— Рыжий, я нашёл её! Мою единственную и настоящую!
Олег, который рыжим-то никогда и не был, просто яркий блондин, выпал в осадок и поперхнулся от смеха:
— А что, две твои предыдущие жены фальшивками были?
— Хорошо сказал, братан! Именно фальшивками они и были. А эта нет, она — подлинник. Леночка моя, хорошенькая... Олег, ты не представляешь, она мне заявляет, что любит меня ещё со школы!
— Сплошной «Сектор Газа», короче.
— Угу.
Хохотали они долго, подшучивали друг над другом и обнимались. Два друга, которые вместе приехали в Испанию много лет назад. Изменившиеся внешне до чёртиков, но оставшиеся теми же весёлыми, юморными парнями в свои нынешние пятьдесят лет. Андрей — типичный брюнет-красавец. Ален Делон, который пьёт одеколон. Так его всегда подначивали в студенческие годы. И светловолосый Олег, блондин-красавец, которому девушки говорили, что он похож на звезду советского экрана Олега Видова. Сейчас оба обзавелись внушительного вида животиками. Андрей поседел, а у Олега волосы потемнели, появились залысины и первый намёк на плешь.
Предавшись воспоминаниям, друзья засиживались каждый день, вернее, каждую ночь до пяти, а то и до шести утра. Целую неделю. Именно на столько Коваль вырвался к Рыжему перед возвращением в Минск, где жил теперь со своей новой женой, которую любил безумно, как совершенно неопытный юнец любит в первый раз и «навсегда». В Испанию он наезжал теперь только летом, работал в системе сезонной охраны гостиниц на средиземноморском побережье. А если говорить проще — устраивался вышибалой в отели, дискотеки и прочие увеселительные заведения. Такой поворот нарисовался в его судьбе после развода с первой женой, тоже их однокурсницей, заявившей мужу, что денег он зарабатывать не умеет, семью содержать не может, а бизнесом заниматься — не его призвание. Андрей, впрочем, попытался на первых порах одинокой жизни без семьи и маленького сына создать совместную белорусско-испанскую фирму по производству чего-то там и даже уехал в Минск, стал директором филиала этой шарашкиной конторы, но... дело не заладилось. А сам он так и остался жить в столице Беларуси, в квартире отца. Чуть позже «влюбчивый наш» женился во второй раз, опять развёлся и исчез на некоторое время из «испанского» поля зрения. Появился недавно, года три-четыре назад. По телефону. Звонил друзьям, с которыми поддерживал прекрасные дружеские отношения. Олегу тоже названивал. С перерывом в неизменные полгода. Происходило это обычно как-то так:
— Рыжий! Во сне тебя недавно видел, сечёшь? Ходячим! Мы даже в футбол играли, как раньше. Олежка, а это уже кое-что значит! Я — тебя — во сне... Да я уверен, всё у тебя получится. Ты, главное, держись, родной ты мой, не сдавайся. Чем тебе помочь можно? Только скажи, всё сделаю.
Олег очень радовался его звонкам, нуждался даже в них, умел дружбан настроение ему поднять, дух — или что-то в этом роде — укрепить.
Олег уже много лет передвигался на инвалидной коляске. Стал довольно одиноким, не слишком общительным, несколько замкнутым человеком. Но только лишь с виду, с чужими, незнакомыми ему людьми. С близкими и родными оставался по-прежнему открытым и радушным. И чувство юмора не растерял по крохам. Подкалывал всех и вся, над собой, горемыкой, посмеивался в открытую, без слёз и рыданий. Ну, а с Андреем — так вообще оживал. Андрей Ковалёв всегда был его верным другом, хоть и взбалмошным скитальцем по жизни.
Через полгода телефон опять взрывался то криком, то ласковым полупьяным голосом Коваля и история повторялась:
— Рыжий, в феврале приеду, точно! Соскучился по тебе, братик, а всё никак. В феврале буду. Я вспомнил! Про одного знакомого в Сарагосе, мы с ним в футбол вместе играли по выходным. Ты его не знаешь. Так вот он — этот, ну... тренер для таких, как ты, на коляске. Инструктор ЛФК. Во! Он обещал помочь, позаниматься с тобой. Бесплатно! Запиши телефон и позвони завтра. А я в феврале, ну в крайнем случае в мае у тебя буду. Обнимаю тебя! Давай! Давай.
Но на этот раз явился. Через четырнадцать лет после госпиталя, куда прилетел специально — с другом повидаться. Ворвался в квартиру — седой, крепко сложённый, сильный, улыбающийся во всю дыню.
— Валентина Николаевна! Вы меня помните? Нет? Постарел просто — сам себя не узнаю в зеркале. Можно я вас тёть-Валей называть буду? — ласково обратился Андрей к матери друга, протягивая ей какой-то подарок.
— Мам, тогда ты его Ковалем называй.
— Да ну вас, баламуты. Садитесь за стол, я вам поесть что-нибудь соберу, — ответила старушка.
— Тёть-Валь, вам помочь? Кстати, я готовить умею. Так что ужин сегодня я сварганю. А пока вот возьмите бутифарру, колбаса такая каталонская. Специально вам привёз.
— Ой, спасибо вам большое, — замялась женщина, вспоминая имя стоявшего напротив бугая.
— Маман, не смущайся. Ты к нему ещё проще можешь обращаться, говори просто «дядька» — и всё, — пришёл на помощь матери Олег.
Как бы ни противилась Валентина Николаевна такому конфузу, но с тех пор Коваль обрёл ещё одно нежное прозвище — Дядька.
Валентине Николаевне очень понравился этот приятель сына, она неожиданно обрела в нём помощника по хозяйству и передвижениям по городу в поисках продуктов, на которых можно было хоть как-то сэкономить: привычка всех пожилых людей, прошедших закалку советских времен.
— Дядька, ты чего стоишь рот разинув? Садись, а то борщ остынет. Хотя, может, тебе суп лучше подогреть, а то третий день подряд всё борщ да борщ?
— Не, тёть-Валь, хочу до конца насладиться вашим искусством, чтобы понять, что ж вы туда суёте: уж больно вкусный он у вас получается. Завтра я борщ приготовлю. Посоревнуюсь с вами, а Олег судьёй будет, только вы всё равно выиграете, потому что он нечестный.
— А мы пригласим кого-нибудь, — отреагировал Олег.
— Точно, давай так и сделаем, — засмеялся Андрей в унисон с Валентиной Николаевной.
Но конкурс не состоялся: друзья попросту погрузились в кратковременный русский запой. Не тяжёлый и смурной, наоборот — весёлый, говорливый, но с глубоким погружением. По ночам, когда выпивка в доме заканчивалась, Коваль по просьбе-приказу Олега спускался на улицу в английский бар, работавший до четырёх утра, и приносил пополнение сорокаградусных боеприпасов. Когда и оно заканчивалось, начинались поиски припрятанных (на всякий случай или праздник) запасов тёть-Вали. В предпоследнюю ночь перед расставанием дело обстояло так.
— Посмотри на кухне во всех шкафчиках и даже за ними, у неё точно что-то должно быть. Чё, я свою маму не знаю, что ли? — гудел Рыжий.
Коваль отправлялся на поиски, потом возвращался через некоторое время и сипел прокуренным голосом:
— Нету там ничего, всё обыскал.
— А я тебе говорю, есть, — бычился Олег. — Ты знаешь, где посмотри? Внизу, там такие планки декоративные должны быть, они проёмы между мебелью и полом закрывают. У неё для стряпни есть дешёвое вино в тетрабрике. Я помню, она покупала.
Коваль опять уходил в разведку, затем история повторялась ещё несколько раз. Вдруг он появился с наполовину опорожнённой бутылкой водки:
— Вина не обнаружил, вот что есть!
— Ого, не ожидал такого сюрприза от родительницы.
Когда и это лекарство, спрятанное тёть-Валей для натирания ног, осело в желудках двух случайных пьяниц, вернулись к поискам вина.
— Слухай меня, я нюхом чую — оно есть. Должно быть!
На этот раз Коваль вернулся опять-таки с пустыми руками, но с выпученными от изумления глазами:
— Нашёл! Там целый штабель пакетов с вином. Знаешь, сколько? Шесть!!!
Запасливая Валентина Николаевна собирала свою коллекцию долго.
Опустошена она была за ночь и затянувшееся до семи вечера утро. С перерывами на кратковременный сон и получение взбучек от тёть-Вали. Коваль между тем ещё и умудрялся названивать в Минск «своей маленькой», клясться в любви и заверять её в том, что он не пьёт и не курит и что она же его знает... При очередном таком звонке хитрющий Рыжий тайком врубил на мобилке громкоговоритель:
— Ковалёв, ты уже в умат напился, да?
— Ну что ты, маленькая моя. Как ты можешь так обо мне думать? Мы просто по чуть-чуть вина сухого, чтобы попрощаться.
— А почему «красавчик» гогочет?
— Он не гогочет, перекусываем мы, он подавился.
— Ага, от смеха.
— Нельзя так, маленькая моя, он же больной.
— И ты тоже. Вы оба больны на голову. Ты мне уже седьмой раз сегодня звонишь.
Время было вечернее. Друзья, чтобы не нагнетать обстановку, решили смыться из дома и поужинать перед разлукой в ресторане в знак своей вечной дружбы и преданности.
На летней террасе заведения было полно людей, все громко разговаривали, смеялись, в общем, весело отдыхали перед предстоящими выходными. Новые пришельцы с трудом нашли свободный столик и устроились за ним:
—Так, Рыжий, с пьянством надо завязывать. Мне завтра на самолёт в Барселону, а оттуда через Вену в Минск. Надо в хорошей форме прибыть: маленькая моя не поймёт и не одобрит сегодняшнего варианта.
— Пьянству бой, я с тобой согласен.
Подошёл метрдотель. Они заказали ужин, потом сидели и болтали. О литературе на этот раз. Коваль знал практически наизусть легендарный монолог профессора Преображенского из гениальнейшей повести Булгакова, а сцены из фильма «Собачье сердце» мог воспроизводить неустанно и мастерски. Они как раз смеялись над эпизодом, где Шариков читает «переписку Энгельса с этим... как его дьявола... Каутским», когда официант принёс заказанные блюда и минеральную воду. Сервируя стол, он стал невольным свидетелем безудержного смеха друзей и, уже уходя, бросил через плечо по-румынски:
— Русские свиньи.
Друзья опешили. Оба прекрасно поняли эту фразу: румынский принадлежит к той же языковой группе, что и испанский, оба языка берут своё начало от латинского и во многом схожи. Официант-румын наверняка думал, что два русских болвана толком-то и испанского не знают.
Первым возмутился Рыжий. Коваль попросил его не начинать заваруху, по крайней мере до его возвращения из туалета, и скрылся внутри ресторана. Рыжий остался один. Он был настолько ошарашен и возбуждён, что никак не мог прийти в себя. За двадцать пять лет эмигрантской жизни он впервые столкнулся с подобным открытым хамством по отношению к себе на почве национальной принадлежности. Испанцы, с которыми он практически сроднился, такого себе не позволяли. Официант, издавший унизительное восклицание, маячил неподалеку. Олег вежливо подозвал его и произнёс по-русски:
— Почему вы только что оскорбили нас? На каком, собственно, основании?
— Я не понимаю языка, на котором вы разговариваете, — с издёвкой ответил официант по-испански.
Рыжий спокойно повторил вопрос, оттачивая каждое слово уже на испанском языке, а потом добавил по-русски:
— Да всё ты, сука, понимаешь. Нефиг тут прикидываться, урод. А то я тебе и по-другому могу всё объяснить! Понял, тварь ты мерзкая?
Румын ощерился и начал медленно огибать стол, приближаясь к озверевшему от ярости инвалиду с намерением то ли отвезти его на коляске в сторону, то ли ударить тут же. Неизвестно. Потому что между ними вдруг вырос Коваль:
— Если ты, падла, сейчас хотя бы замахнёшься на моего маленького брата, я тебя изувечу, а потом просто убью.
Всё, конец истории — официант исчез, испарился.
Домой вернулись хмурые, не в духе. На расспросы Валентины Николаевны не реагировали. Потом чуть не передрались. Рыжий корил Коваля за то, что тот встрял не по делу, Коваль обвинял Рыжего во вспыльчивости и несдержанности. Спать легли врагами.
Рано утром Рыжий укатил на работу, прокричав матери, что провожать паршивца не намерен. В предобеденный час в офис позвонили, секретарша открыла дверь и провела клиента в кабинет Олега. Тот оторвал глаза от компьютера и встретился взглядом с Андреем, который, не говоря ни слова, обнял его:
— Рыжий, я через полгода опять приеду. С маленькой моей. Не прогонишь?
— Куда я тебя прогоню... Ты инвалида от смерти спас!
Секретарша, которая внесла по привычке кофе с угощениями для посетителя, вряд ли узнает когда-либо, почему шеф и его посетитель, разомкнув объятия, покатились со смеху и хохотали, не унимаясь, ещё минут десять.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ. ДРУЗЬЯ 2
В суде обвинения в насилии по отношению к женщине с меня сняли, естественно. Но сам факт послужил уроком, и я решил пойти в контрнаступление. Девушки, хотите квартиру? Их есть у меня. Покупайте мою часть, и дело с концом.
Поползли долгие, монотонные переговоры двух адвокатских контор, растянувшиеся на пять с лишним лет. Цена вопроса, то есть квартиры, мусолилась сестрицами дотошно, до последнего цента. Встреча двух сторон то назначалась, то откладывалась. Всегда по инициативе моих оппоненток. Почему обеих? Машка развелась с Виталиком, объявила себя многодетной матерью-одиночкой и тоже претендовала на часть жилища. Вся эта катавасия опостылела мне настолько, что как-то само собой, от отвращения наверное, я стал избавляться от депрессии и решил пересмотреть своё отношение к жизни в инвалидной коляске. Ладно, сказал я себе, ходить ты не будешь, но опускать голову и сопли разводить тоже не стоит, есть люди, которым похуже, чем тебе, но они не унывают, не сдаются и живут с достоинством, не теряя юмора и надежды, вспомни хотя бы Сашу Штыркина.
С Санькой я познакомился ещё на первом году своего пребывания в московской клинике. Симпатяге «шейнику» лет двадцати трёх приходилось в этой гадостной инвалидной жизни гораздо труднее, чем мне. Но парень обладал завидными преимуществами — бурной жизнерадостностью и захватывающим чувством юмора. Мы подружились, несмотря на разницу в возрасте. Меня подкупали Санин юмор и очень московский говор. Когда в больничных коридорах вдруг появлялись молоденькие, сногсшибательно красивые посетительницы, всем сразу становилось понятно: в клинику снова поступил Саня. Шутил парнишка совершенно спонтанно, не задумываясь, выплёскивал перлы остроумия и смекалки. Вот стоит он, например, в коленоупоре, и ему надо разрабатывать тазобедренные суставы и мышцы. И, как всегда, Дима считает количество проделанных движений, а потом добавляет своим сержантским голосом:
— Ещё, ещё и ещё! Ну, давай!
— Блин! — говорит Саня. — Ты бы лучше напротив плакат голой девки наклеил, я бы тогда и сделал «ещё и ещё»!
Конечно, парню недоставало такта и почтительности в общении со взрослыми, задубевшими от усталости людьми. Иногда он был крайне несдержан и позволял себе оголтелые выходки. То устроит головомойку санитаркам за отсутствие чистых полотенец, то соберёт в палате друзей, а те потом в туалет — курить травку, то свалит в ресторан с американками, где вдрызг напьётся с ними водки. В тот год в клинике был наплыв пациентов из Греции. Они собирались в зале напротив приёмной, разговаривали, шутили. Громко, очень шумно, как все средиземноморские люди. Я к этому давно привык у себя в Испании и не обращал внимания. Но вот беда: греки-то и телевизор с огромным экраном врубали на всю мощь, да к тому же ставили всегда свои, греческие, каналы. Однажды я не выдержал и попросил эллинов включить русское телевидение. Те отказались, сославшись на отсутствие кабельной трансляции в палатах. Рядом проезжал на коляске Саня.
— Санёк, может, хоть ты управу на них найдёшь? Галдят, телевизор всё равно не смотрят, а переключать не хотят.
— Щас, разберёмся.
Санька попросил своего помощника передать ему пульт управления, переключил телевизор на русский канал и прибавил звука раза в три, а то и больше.
Противник напрягся. Разговоры стихли. Потом заговорили всем стадом. Я переводил, потому что был единственным, кто достаточно знал английский, чтобы понять эту ругань.
Саня не отступал:
— Я сейчас ещё и ментов вызову! Попробуйте всё это дерьмо, которое вы на меня валите, им в участке пересказать. Там вам при помощи дубинки быстро мозги вправят, ещё и великому и могучему научат!
Греки написали жалобу на имя директора клиники — профессора. Саньку из клиники выгнали.
А он стал каждый год ездить в реабилитационный центр в крымском городе Саки и настолько восстановил руки, что сейчас работает таксистом в столице нашей родины. Мы до сих пор дружим. Я, кстати, недавно звонил ему, и мы договорились встретиться этим летом в Саки.
Скоро август — в августе судебные разбирательства в Испании притухают.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ. ДРУЗЬЯ 3
Перед отъездом в Саки я соорудил у себя дома что-то вроде спортивного уголка с коленоупором и параллельными брусьями, чтобы продолжать делать физические упражнения. Помог мне его соорудить ещё один друг. Бывший.

КРИК
Крик вырвался непроизвольно. Надорванный, животный, злой...
Впрочем, сама ситуация не располагала к такой моей выходке. Друг, ну не так чтобы очень закадычный, а может быть, и не друг, просто хороший приятель, однокашник — тоже в университете на одном факультете учились — пригласил в гости. Не виделись давно. Раньше встречались довольно часто, выпивали вместе, разговаривали, травили анекдоты и, конечно же, ржали от души.
И всё путём, как сейчас выражаются. Посидели, вспомнили прошлое. Приятель познакомил с маленькой дочуркой, которую я до сих пор не видел. Обалденное создание, говорит на двух языках одновременно и постоянно их путает. Болезнь всех детей, родившихся в эмиграции. Забавно было с ней разговаривать, серьёзная такая, всё норовила узнать поподробнее, откуда это новый дяденька такой взялся. Вопросов выпалила сразу целую обойму, да ещё и повторяла их, слушаясь родителей, поправляя слова и оттачивая произношение.
— А почему ты раньше не приходил?
— Тася, нельзя незнакомому дяде «тыкать». Ты должна к нему на «вы» обращаться, — вступила в разговор мама рыженькой девочки со вздёрнутым носиком, усыпанным веснушками-конопушками.
— Почему?
— Ну, потом, когда вы подружитесь, сможешь и на «ты» перейти.
— Так я же всех взрослых дядь и тёть на «ты» называю.
— Это на испанском. Здесь так принято. А сейчас ты на русском языке общаешься, да и дядя — тоже русский.
— А ещё неизвестно, подружимся мы или нет. Ты хочешь со мной дружить? То есть... вы хочешь? Ой, вы хочи…те, нет, вы хоотиите?
— Хочу, — рассмеялся я. И давай сразу на «ты», не будем усложнять себе жизнь.
— Правильно. А.. можно? — девчушка посмотрела на мать.
— Хорошо, с этим дядей можно, он наш друг. Но только с этим. А с другими русскими будь добра!
— Ладно.
Было очень приятно и интересно. Друг недавно квартиру купил. Большую и удобную. Ипотека, правда, тоже была большой, но не очень удобной. На эту тему в основном и проговорили весь вечер, передвигаясь из одной комнаты в другую, а затем уже сидя за столом, ужиная и попивая отменное сухое красное вино. Почти как в былые времена. Потом началось... Слава богу, жена и дочка к тому времени отправились в другую комнату по своим делам.
— Ну, а с работой у тебя как? — спросил я.
Лучше бы не спрашивал. Отвык, подзабыл, что это излюбленная тема Юры. Как только он садился на своего «конька», все остальные темы, предметы и люди меркли. Остановить его было уже просто невозможно. В принципе, говорил он всегда одно и то же. Работ Юра поменял много, был прекрасным специалистом в своём деле, одним из лучших даже. Но о каком бы месте работы ни шла речь, новом или старом, всегда выходило одинаково мерзко. Да ещё и коряво, потому что человек с высшим образованием, говорящий на двух иностранных языках, почему-то скатывался на сквернословие. Он не ругался матом, он на нём разговаривал. Причём делал это упоительно и непроизвольно. Работал Юра слесарем. Но не в этом, наверное, суть. Дело он свое любил, относился к нему бережно и с уважением. Только вот одно ему мешало — тщеславие.
— Руки у этих испанцев из задницы растут, понимаешь. Ни хрена не рубят, идиоты. Я ему объясняю: здесь подточить надо сперва, потом срезать угол и тогда уже шлифовать. Нет, блин, куда там, я же для него никто, переселенец драный.
Такой вот фаршированный руганью монолог мог продолжаться бесконечно, до посинения. После выдачи неизменных в своём негативе поимённых характеристик коллегам затрагивалась тема зарплаты. Зарплата страдала и скукоживалась под бременем отглагольных прилагательных: «прилагался» Юра к ней сочно и со смаком. Платили ему всегда, по его словам, ничтожно мало, меньше, чем другим.
— И потом, прикинь, когда немцы приезжают, ну типа клиенты или купцы, меня же ещё и переводчиком определяют, а бабло за эту, совсем другую, работу где? В жопе, то есть в кармане у суки-шефа.
Во всём и везде был виноват начальник, который, мало того, что ни в чём не разбирается, так ещё и расист.
— Юра, ну ты же не негр, не азиат, в конце-то концов, — не выдержал я и на этот раз. Как всегда, ошибся. Дальше разговор переходил на личности.
— Да чё ты гонишь? Как был всегда задавалой, так и остался, эгоцентричный ты наш.
— А при чём тут я?
— И при том и при этом. Ты никогда не даёшь до конца договорить, вечно перебиваешь, чтобы какую-нибудь заумную хрень вставить. Ну давай, а я уж послушаю.
«Н-да, поговорили два товарища после долгой разлуки», — подумалось мне. Хотел было остановиться, но почему-то продолжил:
— Ты затронул интересный вопрос, Юра. Считается, что эгоизм — это плохо. Я не думаю, что любовь к себе плоха по определению. Все мы любим себя с малых лет. Ну и что в этом нехорошего? Если ты любишь себя, значит будешь развивать и лелеять свое «я»: заниматься самовоспитанием, самообразованием, усовершенствованием собственной личности. И к тому же всё зависит от того, ЧТО или кто подразумевается под этим самым эго. Ведь мы не существуем в замкнутом пространстве, нас окружают дорогие нам люди, и если человек включает их в своё «я», то это уже и не эгоизм вовсе. Во всяком случае не чистой воды. Самому себе ты ведь не возжелаешь зла? Значит, не возжелаешь его и ближнему своему, если он вхож в твоё эго. Мне кажется, никто и никогда не делает ничего из бескорыстных побуждений. И тот, кто утверждает обратное, просто лицемер. Ему-то самому ох как нравится чувствовать себя хорошим и добрым, помогая другим! А что это, если не эгоизм?
— То есть ты хочешь сказать, что любая услуга и подмога другому человеку оказывается из любви к себе, что ли?
— Не стоит так упрощать, но, в сущности, да. И чем больше других в тебе, чем чаще ты помогаешь им, тем быстрее срабатывает механизм навыка. И делать добро становится привычкой.
— Ну ты даёшь. Белиберда какая-то!
— Пап, а что такое белибедра?
В дверном проёме стояла Таська с выпученными глазками и полуоткрытым ртом.
— Не белибедра, а белиберда. Это слово означает что-либо нестоящее, несуразное, запутанное или глупое, — опередил я растерявшегося от неожиданности отца семейства, который тут же добавил перцу во щи:
— Чушь, ахинея, вздор и бессмыслица это, доченька.
— Значит, дядя глупый? А как же я буду с ним дружить?
— Я не глупый, Тася, я просто смешной, папа именно это и имел в виду.
Маленькая егоза постояла ещё немного, внимательно оценивая ситуацию и поглядывая то на меня, то на отца, буркнула свое архисерьёзное «ладно» и ускакала.
— Вообще-то, это не белиберда, Юра, но не будем спорить. Так и быть, остановимся на том, что это просто казуистика.
— Хорошо, но ты упомянул в своей лекции слово «лицемер». Это что, в мой адрес?
— Да нет конечно. Просто я говорил о том, что многие люди не решаются напрямую признать эгоистичность своих или чужих поступков и начинают нести настоящую чушь и ахинею, как ты правильно заметил только что, о благих намерениях во имя чего-то или кого-то, часто упоминая в качестве примера не себя любимого, а кого-либо из знакомых, родственников или друзей. Но! Имеют-то они в виду именно себя, а не других, хороших и нравственно чистых людей. Желание казаться лучшим за счёт ближнего, притворяться святошей и чистоплюем в угоду сложившимся в человеческой истории моральным канонам и есть лицемерие. Классический пример этому — знаменитое утверждение «в Советском Союзе секса нет».
— Ну наконец-то! Давай лучше об этом.
— О чём?
— О нём родимом, о сексе. И женщинах, а то надоел ты уже со своей казуистикой, блин.
И об этом поговорили тоже. Потом Юра рассказал пару свежих анекдотов, которые умел мастерски приправлять, помимо ядреных междометий, интонациями и паузами. В общем, хорошо провели время, и я стал собираться домой. Вызвал такси, и мы спустились вниз. Таксист вышел, чтобы помочь с инвалидной коляской, и Юра, возможно, потому, что был навеселе, вступил с ним в беседу.
— Вот такие вот дела. Друг мой... — он кивнул в мою сторону. — Мы вместе в Испанию приехали, русских в Сарагосе и в помине ещё не было. Мы первые с ним были. А оно видишь как обернулось...
И по щеке приятеля, которого я не видел уже лет пять (потому что он просто отвернулся от меня, когда случилась беда, и сказал в своё время моей верующей маме, что она совсем не знает родного сына, а Бог — он всё видит), покатилась театральная, большая, лицемерная слеза.
Вот тогда, уже сидя в такси, я и закричал. Водитель отъехал немного, потом притормозил, повернулся ко мне и сказал:
— Я бы на твоём месте, братан, и не так ещё зарычал.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ. САКИ
В августе мы с Мартиной уехали в Саки. Примечательный городок, который помог мне избавиться от многочисленных комплексов. Прибыли мы в Симферополь, в аэропорту нас ждало адаптированное такси. Мы забрались в него и отправились в Сакский клинический санаторий им. Н. И. Пирогова. Такси действительно было адаптированным, но дорога отнюдь. На ухабинах мою коляску и меня трясло, как при бомбёжке. Вёз нас весёлый водитель-татарин, который гоготал над своеобразным русским языком Мартины. Та обиделась.
— Олег, почему водитель и вообще все русские люди смеются надо мной? Стоит мне открыть рот и произнести что-нибудь, все начинают улыбаться и ржать. Неужели я так плохо говорю по-русски?
— Они не над тобой смеются, а с тобой, и ещё они удивляются и радуются.
— Чему?
— Тому, что ты так мило произносишь слова на их родном языке. Им приятно, что иностранка выучила русский.
— Не понимаю.
— Ты заметила, что никто не поправляет тебя, а ведь ты иногда лепишь чудовищные ошибки?
— ?
— Они восхищаются самим твоим подвигом.
— Опять ты за свои шуточки.
— Это правда, любовь моя.
— Абсолютная правда, — подтвердил шофёр и опять загоготал. Потом спросил у меня: — А как вы узнали в Испании про наш санаторий?
— Мне друг один посоветовал, он часто сюда ездит. Штыркин, может знаете? — ответил я.
— А кто в Саки Штыркина не знает? Сашу здесь все знают.
Этот сокрушительный ответ меня совершенно не удивил, Мартина тут же прыснула от смеха.
Прибыли мы уже ночью, а на следующий день, в воскресенье, встретились с Санькой, и он показал нам Саки. Такого я ещё не видел! По улицам туда-сюда сновали люди в инвалидных колясках, на коленях у многих из них сидели девушки, вечером на танцевальной площадке вблизи санатория звучала музыка, инвалиды — мужчины и женщины — вместе «танцевали»: коляски почти у всех электрические, на них легко можно делать повороты и двигаться назад.
Началась наша жизнь в санатории: днём я принимал грязевые ванны и занимался в спортзале, а вечером мы гуляли по городу или укрывались от жары в санаторном сквере и болтали с самыми разными людьми.
Удивительное дело — раньше я не особо верил Мартине, её заверениям в любви. Мне, как и многим людям, казалось, что женщина может быть с колясочником либо из жалости, либо из чувства долга, родственной связи, экономической выгоды или зависимости. В Саки я начал менять своё мнение. Я увидел множество счастливых дружных пар, сумевших превозмочь неимоверные физические и экономические препоны и сохранить свои чувства друг к другу. Мы подружились с людьми из самых разных уголков России и других стран. Кого там только не было! Узбеки, армяне, чеченцы, арабы, русские, украинцы, татары… Первой испанкой, посетившей Саки, стала Мартина.
Там, в Крыму, как и много лет назад, мы ещё больше сблизились и научились помогать друг другу. Первым испытанием в этой поездке стали деньги. Вернее, отсутствие оных. Дело в том, что из-за дурацких санкций со стороны США и подобострастного Европейского Союза на территории Крыма невозможно пользоваться иностранными банковскими картами. Все приезжающие на полуостров должны расплачиваться только наличными, и сейчас перед нами стояла большущая проблема: надо было платить за пребывание в санатории и реабилитационном центре. В банках наши карты не обслуживались, трансферы не принимались, наличные деньги мы уже потратили, оставались копейки на сигареты и пиво.
Нас выручил Штыркин. Санька просто одолжил нам денег, ни на секунду не усомнившись в том, что долг платежом красен. А сумма была приличной, и нам хотелось отдать всё до отъезда домой, потому что Штыркин оставался там ещё на месяц. Мартина погрузилась в интернет и нашла всё-таки какую-то латиноамериканскую фирму, занимавшуюся доставкой денежных средств в любую точку планеты. Заказали услугу, деньги в последний день нашего пребывания в Саки поступили в банк, надо было их забрать. На следующий день мы уже улетали. Та ещё история.
До закрытия банка оставалось всего ничего, надо было поторапливаться. Экономический корпус в составе меня, управляющего электрической коляской, и Мартины, бегущей за мной по раскалённому асфальту, спешно выдвинулся за денежным мешком, хранящимся у чёрта на куличках. На полпути от натуги и скорости батарея коляски разрядилась, и мы в растерянности остановились. Что теперь делать? Я попросил проезжавшего неподалёку парня о помощи. Тот посоветовал ухватиться за ручку его коляски и дотянул меня до банка. Деньги мы получили в конце концов, но теперь предстояло вернуться в санаторий. Район отдалённый, такси не видно. И тогда в бой вступила испанская пехота. Она прошла пять километров по жаре быстрым маршем. Вернулась на адаптированном такси, забрала меня, горемыку. Вот это женщина!
Утром перед отъездом в аэропорт мы расплатились с лыбящимся во всю дыню Штыркиным. Потом попрощались с толпой, вывалившей проводить нас, и улетели в Москву: прямых рейсов в Испанию из Крыма нет. В Москву из-за нелётной погоды мы прибыли на два часа позже. Это нас и подвело: у Мартины закончилась виза, и прямо во Внуково её задержали.
Меня тем временем уже погрузили на специальный передвижной подъёмник, подняли и открыли люк самолёта. Я обратился к парню в форме и запротестовал:
— Позвольте, а где моя жена?
Сотрудник аэропорта стал куда-то звонить по рации, потом передал её мне. Я услышал плачущий голос боевой подруги:
— Олег, меня хотят отправить в посольство за новой визой, а тебя в Мадрид одного.
— Успокойся, Мартина, я тебя не брошу и никуда не полечу без тебя.
— Ты и не сможешь, у тебя только русский паспорт на руках, вид на жительство остался у меня в сумочке. Я никак не могу здесь никому объяснить, что тебя не впустят в Испанию и вернут обратно.
— Сейчас вернусь в аэропорт и сам всё объясню.
— Пожалуйста, помоги мне.
Великий и могучий русский мат! Ругался я в аэропорту громко, по-чёрному, без устали. Проходившие мимо люди рты разевали от изумления, завидев и услышав меня. Нам всё-таки переоформили билеты на другой рейс, и мы вернулись домой. Правда, без чемоданов: их потеряли в суматохе.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ЧЕТВЁРТАЯ. ФИНАЛ
Боже, как смешно было на протяжении целого следующего года наблюдать за жалкими, конвульсивными потугами Мухи и её сестры Мошки урвать квартиру. Это было до такой степени противно, что в какой-то момент я готов был отдать им её за бесценок. Мартина удержала меня от глупого поступка, как всегда впрочем. Мы с адвокатом нашли приемлемый компромисс, и битва за жилище подошла к концу, можно было подписывать документы на куплю-продажу. Банковским гарантом, кстати, со стороны сестричек выступал мой сын. Ну и пусть, это их совместное решение, так тому и быть. Лишь одно меня напрягало до последнего момента: я должен был оплатить половину суммы за недавно отстроенный в здании лифт, которым никогда не пользовался и не смогу этого сделать. Я заартачился, хотя адвокат мой по телефону принял это условие. Последнее слово тем не менее оставалось за мной. И оно должно было прозвучать при окончательном подписании документов в банке, куда мы сейчас выезжали вместе с Мартиной.
Это надо было видеть! В просторном зале, за огромным столом сидела Маша. Одна-одинёшенька. Без моей бывшей жены, та передала сестре все права на владение имуществом. Вокруг лишь суетились с бумагами адвокаты. Затем был зачитан нотариальный документ, и я поднял голову.
— Я подпишу его только после изъятия пункта о паритетной оплате строительства лифта.
— Ты это серьёзно? — чуть ли не взвизгнула сильно постаревшая и раздавшаяся в объёмах младшенькая. — Но ведь юристы уже обо всём договорились!
— Я не согласен платить за лифт, которого в жизни не видел.
Адвокаты загалдели и удалились на совещание. Машка, судорожно порывшись в сумочке, достала телефон.
— Он отказывается ставить подпись, как ты и предупреждала. — Пауза. —Да? А кто вторую часть внесёт? — Пауза. — Ну, как знаешь.
Она встала, постучала в смежную совещательную комнату и зашла внутрь. После последовавшего выхода адвокатского кортежа и объявления об упразднении пункта о лифте я поставил все необходимые подписи.
Я считаю себя счастливым человеком, говорю это совершенно серьёзно: после аварии, в которой чуть не дал дуба, я умирал ещё один раз в московской клинике, но выжил. В Испании есть замечательная поговорка: «Сорняки никогда не дохнут». Может, это про меня? Как бы там ни было, сейчас я инвалид или, выражаясь политически корректно, человек с ограниченными физическими возможностями. Положение это очень тяжёлое, не нужно раскрывать очевидное. Но противостояние ему многому научило меня. Мне кажется, я по-другому, более мудро стал относиться к великому чуду под названием жизнь. Я ценю простые беспроблемные моменты и считаю их фрагментами счастья. Это отношение к уходящему в безвозвратное времени позволяет мне чище относиться к людям. Я умею их различать, сразу вижу плохих, отмахиваюсь от них и бегу, если мне позволительно так выразиться, к хорошим, остаюсь с ними, ценю и люблю их. Как женщину, к которой хочу обратиться в конце.

MON AMOUR
(Признание в любви, или Исповедь прелюбодея)
Mon amour, лет двадцать я тебя так называю. В последнее время стал часто обращаться к тебе по-русски, восклицая по поводу и без: «Любовь моя!» Когда ты злишься на меня, то упрекаешь: «Хватит повторять уже mon amour да mon amour — ничего такого в твоём поведении я что-то не наблюдаю». Тогда, чтобы ещё больше подразнить тебя или самому защититься, я, как всегда, отмахиваюсь: «Да, ты права, это прозвище у тебя такое».
Мне уже пятьдесят пять. Прошло тридцать лет с тех пор, как мы познакомились. Многое из того, что я напишу сейчас, ты уже знаешь: никогда мне не удавалось укрыться от твоих расспросов-допросов, умеешь же ты вытянуть из меня почти всё до капельки. Почти. Ницше высказался по этому поводу: «По-настоящему близкий человек — это тот, кто знает твоё прошлое, верит в твоё будущее, а сейчас принимает тебя таким, какой ты есть». Я не раз тебе повторял, что каждый человек имеет право на свой затаённый уголок, куда доступ всем остальным людским особям строго ограничен. В русском языке есть слово, которое хорошо отражает то, о чём я сейчас говорю (но не только, а в данном случае не столько), — «исподнее». Это не грязное белье, нет. Это слово берёт начало от древнерусского «исподъ», то есть «низ». Но не хочу сейчас углубляться в серьёзный разговор. Скажем так: очень просто всё. Вверху у человека что? Голова. А внизу? Нет, не ноги. А то, что между ними. Опять я за свои шуточки. Как ты говоришь? Скабрёзные? Ну да ладно. Не это важно.
Когда меня поздравляли с пятидесятилетием, один наш общий знакомый, профессор из Москвы, сказал, что в этом возрасте жизнь мыслящего человека только начинается, что меня очень многое ждёт впереди и что я сам в этом скоро начну убеждаться. Привёл пример из своей жизни, говорил убедительно, красочно. Я ему, конечно же, не поверил. А зря. Теперь, когда прошло всего-то пять лет, сложных, надо сказать, очень бурных и недобрых, я всё больше вспоминаю его слова. И несмотря на то, что впоследствии он причинил мне огромную человеческую боль, обманув и предав меня, должен признать его правоту. Меня, наверное, действительно очень многое ждёт впереди — я обрёл тебя и начал становиться другим. Но речь сейчас не о том.
За все эти годы у меня было много женщин, разных, была жена даже. Ты, впрочем, знаешь. Но не обо всём и не обо всех. Первый раз я влюбился в третьем классе средней школы. Это была очень бурная любовь. С соперниками и противостоянием с её родителями, которые отгоняли меня по ночам от окна их деревенского дома. После того, как я врезал сопернику по челюсти и сбил его с ног в ответ на вызов «поговорить» — современную дуэль, десятилетняя Дульсинея позволила мне прикоснуться к её устам. Это было сногсшибательно, восхитительно, испепеляюще! С этого момента я полюбил всех женщин, всех вообще. Существа, способные доставлять подобное наслаждение одним лишь прикосновением губ не могут быть ничем иным, как чудом. Я и до сих пор так думаю, кстати. С вариациями и отступлениями, конечно, но все женщины мне представляются произведениями искусства, ходячими картинами — смотрел бы и смотрел, не отрываясь.
Потом меня перевели в другую школу, городскую. Трагедия. Но длилась она недолго, потому что меня усадили за парту с самой красивой девочкой в классе. Тогда я изведал горечь безответной любви: она не обращала на меня никакого внимания.
За неимением возможности, как выражались тогда с трибун, я направил свой взор на одну из старшеклассниц. Вернее, на её выпуклости в грудном отделе. Признался в любви и был удостоен. Права прикосновения к оным! Я чуть сознание тогда не потерял, клянусь всеми святыми. В общем, гормональное развитие моё напоминало извержение вулкана, как и у большинства здоровых молодых людей, впрочем. Снова был вызван на дуэль и избит — старшеклассник был выше меня на голову. Я ему потом отомстил. Специально в секцию карате для этого записался и пять лет вынашивал идею мести. После окончания школы на дискотеке засандалил ему в голову маваши (удар такой — ногой с разворотом) и успокоился наконец.
Женился я по любви, как мне тогда казалось, на первой девушке, которая отдалась мне целиком и полностью. Но и изменять ей начал сразу после свадьбы. Вернее, после армии, ведь после свадьбы меня сразу забрали в ряды... Дело нелёгкое, тяжёлое даже, очень. А для полового становления мужчины так и губительное, вредное, я бы сказал. Картины-то ходят вокруг потрясающие: жёны и дочки офицеров, стенографистки всякие, поварихи. В общем, чума! В армии подружился со студентом из Москвы, он на военных сборах в нашей части оказался и сразу после службы пригласил меня в гости. В поезде познакомился с украинкой средних лет. Чернобровой, как полагается. Телефон оставила, договорились о встрече. Друг из Москвы, как и обещал, поселил меня у себя в съёмной квартире, закупил шампанского и смылся по своим «студенческим» делам, а я тут же стал названивать дивчине. С тех пор я шампанского и не люблю, даже настоящего, с твоей родины, французского. Выпил я тогда его марки «Советское» ну очень много. Взбодриться хотел, а получилось наоборот. Оплошал, ничего у меня с кубанской казачкой не вышло по причине физического не... состояния. Опозорился, в общем. И испугался. Потом у меня ещё несколько таких же конфузов было. Я затосковал.
Лечил меня ещё один мой друг, тоже армейский. Он и сейчас мне друг, и ты его знаешь. Теперь он довольно-таки знаменитый художник, а в армии штамповал плакаты с призывами. Так вот, после моего звонка и плаксивого признания в затянувшемся фиаско он тут же пригласил меня на свадьбу. На свою. С будущей женой, кстати, познакомил его я. Дело было на пляже. Рядом с нами загорали две девушки. Чёрненькая и беленькая. Брюнетка и блондинка, я хотел сказать. Потом они поднялись, чтобы пойти искупаться. Мы, как всегда, залюбовались картинами. И тут я заметил, что армейский мой товарищ начал меняться в цвете: побелел, покраснел, а потом стал каким-то тускло-зелёным. Пришлось долго его убеждать, откачивать уговорами, что надо бы подойти, познакомиться. Ноль по фазе. Оробел товарищ, а старше меня на пять лет: его в армию забрали после окончания театрально-художественного института. Я спрашиваю:
— Мне какую на себя брать?
— Брюн, — отвечает и опять молчит как сыч.
— Щас сделаем, — говорю и направляюсь к только что вышедшим из недр озера Дианам:
— Девушки, спасите парня! Он молодой, но очень талантливый художник. Был настолько сражён вашей красотой, что онемел. Ничего не говорит, дар речи потерял. И парализован, двигаться не может. Давайте попробуем вернуть его к жизни совместными усилиями. Он потом вам каждой по портрету организует. Я проконтролирую.
Девчонки переглянулись, рассмеялись и согласились. Весь вечер мы провели вместе, а через месяц художник сделал блондинистой фее предложение. Теперь пригласил на свадьбу и пообещал, что вылечит.
Я приехал в ресторан, где проходило торжество и был «пририсован» к даме. После окончания празднества она пригласила меня домой и действительно излечила. Враз. Опытная была, умелица.
Ну и потом много всего было, сама знаешь, чего, как поёт твой любимый Расторгуев в замечательной песне «Свои». Всё это я рассказываю тебе не для того, чтобы побахвалиться и произвести впечатление. Никаким дон-жуаном и любителем клубнички я не был. Хочу поделиться с тобой и во многом признаться, вот и всё. В Испанию я приехал, будучи женатым. У меня только-только родился сын. Это меня не удержало, потому что в моей стране становилось опасно жить. И я удрал, через год перевёз жену с годовалым сыном. Вместе мы прожили одиннадцать или двенадцать лет и развелись. Тяжёлая история, ты была тому свидетелем.
Очень много написано книг и картин, снято фильмов и досужих псевдоинтеллектуальных разговоров ведётся о женской красоте и её предназначении в этом мире.
Мне часто приходилось быть слушателем подобных разглагольствований, в которых пафосные ораторы как только не изощряются, чтобы выразить простую вещь: вы, женщины, не такие, как мы. Вы другие, мы устроены по-разному, поэтому нас и тянет друг к другу. Так устроен мир, такова природа. Ух, какой я штамп только что отчеканил! Самому смешно. К чему я всё это? Хотел сказать тебе о том, что мне давно уже претит тема мужского превосходства, с одной стороны, и феминизма, с другой. Если не вламывается насилие в сосуществование этих двух начал, то проблема исчезает сама по себе. А все мои мужланские шутки-прибаутки — не более чем самозащита перед натиском этой самой женской красоты. Твоей в данном случае.
Хочу привести здесь ещё одну цитату, она длинная, но мне очень нравится. Как Довлатов, этого не сказал бы никто: «У хорошего человека отношения с женщинами всегда складываются трудно. А я человек хороший. Заявляю без тени смущения, потому что гордиться тут нечем. От хорошего человека ждут соответствующего поведения. К нему предъявляют высокие требования. Он тащит на себе ежедневный мучительный груз благородства, ума, прилежания, совести, юмора. А затем его бросают ради какого-нибудь отъявленного подонка. И этому подонку рассказывают, смеясь, о нудных добродетелях хорошего человека».
Так вот, я вообще ангел. Именно поэтому меня и бросила жена.
Ты не раз помогала мне. А недавно практически спасла. От разорения. Я ударился в биржевые торги и проиграл огромные деньги. Если бы не ты, меня бы засадили в пожизненную долговую яму. Неправда, что её не существует в современном мире. Она есть, только называется по-другому — долгосрочный кредит под залог имущества. Ты не деньги мне вернула, а заставила найти решение, разбудила во мне померкшую способность думать быстро и предприимчиво. И я взялся за бизнес и начал писать. Мне хочется этим заниматься. Вот и сейчас пишу, не знаю даже что. Но мне это нравится.
Потому что мне нравишься ты. Не хочу расставаться с тобой. Будь со мной всегда. Пожалуйста, mon amour.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ПЯТАЯ. ДИАЛОГ С САМИМ СОБОЙ
Опубликовал в Фейсбуке свой рассказ «Mon amour» и тут же получил отзыв: «Ух, как же здорово!»
Я спросил у девушки по имени Наташа, написавшей столь лестный отзыв:
— Спасибо, но что именно?
Прелестная поклонница моих потуг в литературе ответила:
— Стиль. Его лёгкость и искристость. Словно пузырьки холодного шампанского в тени цветущей жимолости. Такая вот ассоциация.
— Прекрасная ассоциация. Ещё раз благодарю.
— Это вам спасибо, Олег, так хорошо!
Настроение несколько улучшилось. Приятно, чёрт возьми. Но и заставило призадуматься. Опостылевший в хлам человек, с которым я каждый день встречаюсь в зеркале, сказал:
— Вчера ты отпраздновал день рождения. Напился вдрызг. Тебе уже пятьдесят пять. Свой первый рассказ ты написал год назад. Ну, и что? Будешь продолжать?
— Не знаю, если честно. Писать хочется. Завораживает.
— Девушка вот стиль твой хвалила.
— И не одна она, между прочим...
— А другая твоя подруга, прекрасная художница между прочим, написала тебе совсем обратное.
— Да.
— А что именно она там пишет?
— Щас посмотрю.
— Давай, я тоже гляну.
— Говорит, пишу я простовато, и мне ещё искать и искать свой слог.
— А вот здесь, видишь? Цитирую: «Ты словно отчёт очевидца пишешь, но очень бы хотелось, чтобы был и момент литературы». Н-да. И добавляет: «...Момент умения слагать слова в предложения, что ты, конечно же, делаешь, но как-то тривиально, что ли». И ещё. Вот, смотри: «Ищи свою мелодию повествования, пока не слышно её, а жаль».
— Да задолбал ты уже этими цитатами. У меня вон сколько положительных отзывов от читателей. И рецензий людей пишущих.
— Людям свойственно ошибаться, как говорит твой друг Сярога.
— Он ещё и не то может сказать, лишь бы позлить меня.
— Он ведь прав.
— Просто подстегнуть меня хочет. Из добрых побуждений, я уверен.
— Ты слишком уверен в себе. Тебя почитать — и создаётся впечатление, что ты кричишь: «Вот я знаю, что надо писать. А вы читайте, это круто, я это пережил».
— Мне и Миша из Питера твердил постоянно, чтобы я не зацикливался на себе, а абстрагировался.
— И правильно.
— Может быть, но я не только о себе пишу, меня окружают другие люди, их помыслы и действия.
— Ты даже сейчас лепишь сплошные штампы в своей речи. Помыслы и действия. Ошизеть!
— Здесь ты прав. Их состояние жизни и поступки.
— Немного лучше, но не то.
— Ну, так можно бесконечно варьировать.
— Вот и найди своё, чтобы тебя сразу узнавали.
— Я пытаюсь.
— Пока не очень получается.
— Чья б корова мычала... Ты ведь — это я.
— Но мне проще тебя бодать, ты уязвим. И выставляешься везде этаким плейбоем. Хотя и умным и симпатичным.
— Наверное, но это быстро проходит. Стоит только голову опустить, увидеть колёса своей инвалидной коляски, и я опять возвращаюсь в модус «всё по барабану».
— И на жалость слишком часто давишь. Поэтому тебе и пишут хорошие отзывы. Из вежливости. Да кому ты нужен со своими соплями?
— Да не распускал я их никогда, во всяком случае не часто и не прилюдно. Даётся это нелегко, ковш бульдозера иногда нужен, чтобы их выкорчевать. Но куда же мне деться от своей неподвижности?
— Засунь её подальше. Не выпячивай. Дешевизной отдаёт.
— Я так не считаю. Люди и относятся к нам как к отверженным, потому что мы молчим.
— Наверное, ты прав. Но и здесь ты не сможешь так просто отвертеться. За последние полтора года ты в этом деле нисколечки не преуспел. Сдался внутренне. Перестал верить в то, что сможешь встать и пойти.
— Эй, поосторожней на поворотах, я продолжаю бороться, каждый день пашу как вол.
— Но делаешь всегда одно и то же. И хуже, чем раньше. Не ставишь каждодневных задач, и цель твоя затуманилась.
— В чём-то ты определённо... прав. Надломился я несколько в своей решимости. Раньше всё твердил себе, что добьюсь, потому что упрямый как баран.
— Ты и есть баран. Только не упрямый, а тупой.
— Это неправда, ты же сам себя сейчас уничижаешь.
— Значит, мы оба тупые.
— Нет, брат. Ты просто разъярить меня хочешь.
— Да, хватит уже ныть. У тебя не так уж много времени осталось. С десяток лет от силы. Тело стареет, мышцы атрофируются, психика твоя на пределе. Мать стареет. Глядишь, и помрёт скоро. Кто тебе будет помогать?
— У меня есть mon amour, она меня не оставит...
— Три точки вот поставил: сам и сомневаешься в том, что говоришь.
— Не может она подвести меня! Столько лет рядом.
— Не смеши и не обманывай меня, то есть себя. Одно дело — быть рядом, другое — утку из-под тебя вытаскивать через день.
— Блин, не зря тебя обзывают достачей!
— Посуди сам, что ты можешь предложить этой красивой женщине? Ни-че-го. Даже секса нормального.
— Она утверждает, что это не первостепенная вещь в жизни.
— И ты веришь в эту чушь?
— И верю, и не верю.
— Хочешь верить, но не веришь.
— С годами я и сам начал думать иначе.
— Это ты о чём сейчас?
— О любви, брат, о ней поганой.
— Ну-ну, поведай. А я послушаю.
— Она существует. Но с возрастом меняется. Не стареет — преображается. Начинаешь ценить то, чему раньше не придавал особого значения. Или соизмерял неправильно. В молодости на первом месте стояли утехи и наслаждение. Сейчас иначе.
— Продолжай.
— Постепенно главным становится взаимопонимание и уверенность в поддержке, даже если кто-то из двоих поступает плохо. Сначала помочь необходимо, а потом уж корить и поучать. Благодарность может творить многое, если не превращается в обузу и долженствование.
— Ух ты как запел. А куда же шарм и чисто химическое притяжение засунешь?
— Они первоначальны, но не первостепенны. И никуда не денутся, если их поберечь немного.
— Что-то ты заумно заливаешь.
— Для умственно одарённых поясняю: обоюдное влечение доверием и взаимовыручкой не испортишь. Наоборот. Ну и следить за своим физическим обликом надо. Блюсти себя в ППП.
— ППП?
— Пределах приемлемой пригодности. Только что придумал.
— Даёшь ты иногда.
— Ты заставляешь.
— Не увиливай. ППП говоришь? Сам-то вон как разжирел!
— У меня сидячий образ жизни.
— Вечно ты отговорками отделываешься. Жрать и пива пить надо меньше.
— Да я и не ем почти ничего, а вот с пивом ты в точку.
— Не в точку, а в бочку.
— Юморить пытаешься?
— Юмор — великое дело, он не раз нас с тобой спасал.
— Согласен. Иначе — совсем плохо.
— Что-то я уже запутался, где ты, а где я.
— Я тоже. Одно несомненно: нас двое.
— Пойду-ка я велосипед свой с механическим приводом крутить, а потом шагов двадцать попытаюсь сделать, держась за параллельные брусья. И новое что-нибудь попробую, чтоб ты не говорил ничего насчёт соплей, мудозвон. Хандра иногда мучает, это правда. Но не сдамся я. Никогда!
— Во-во, давай. А я пока подумаю, что и каким слогом в следующем рассказе написать.