Новый год пахнет мандаринами

 

     В просторном  холле интерната для   ветеранов  труда за  столом около приоткрытого  окна сидели  двое. Это  были  старички  в одинаковых  пижамных  куртках. Время  после  завтрака и до  обеда  они  коротали  за шахматами.   Кроме  них  в холле   больше   никого  не  было.       
За игрой  в шахматы сидели  Иван  Афанасьевич Свекловодов, бывший  рабочий  с московского  завода «Серп и молот»  и Шамарин Владимир Николаевич, в прошлом, профессор  университета, астроном по  специальности.
- Что-то  прохладно стало, Николаич, - сказал  Свекловодов  и слегка  поежился,  как бы,  от  холода.
- Да, сквозит, Иван  Афанасьевич. Прикрою окошко?
- Прикрой. Шах тебе, Николаич, - сказал  Свекловодов  и ухмыльнулся,- посмотрим, как   ты выкрутишься.
Владимир Николаевич с невозмутимым  видом сделал ход  ферзем и взял коня  Свекловодова.
- Погоди, погоди, это, как?- растерянно   пробормотал  тот, -  Как это  ты  моего   коня-то слопал?
- Очень  просто, - ответил Шамарин и повторил   ход своего  ферзя на  доске.- Шах  вам, впрочем, мат.
Некоторое  время Свекловодов удивленно  смотрел на шахматную  доску.
- Действительно, мат. Ох, и дока же ты, Николаич!
- Еще  партеичку? – Предложил  тот.
- Нет, у тебя  не  выиграешь. Одно  слово – профессор.
- Может,  все-таки, попробуем?
- Мне  у тебя  не  выиграть.
- А разве это  обязательно – выиграть?    Сам  процесс – вот, что  здесь  главное.            Существует любопытная легенда о том, как  была  придумана  эта  игра.  Один  восточный  правитель, пресытившись  всем, что  у него  было для   развлечений, приказал  своим  слугам  разыскать  такого  мудреца, который     создал бы  такую  игру, которая  никогда    ему не  наскучила. Мудреца  нашли, и он  придумал   для  шаха   шахматы и научил   его  играть, - Шамарин  кивнул  на  доску.
Шах  был  в восторге и спросил  мудреца, какую  он  хочет  получить  награду за  свой  труд.
- Пусть мне  дадут немного  зерна  из  твоих  житниц, - попросил  мудрец.
- Проси,  сколько  хочешь  зерна,   –  важно  ответил  правитель, - но лучше  возьми  золото, я дам его  тебе  много, и ты будешь  богат!  И   купишь  себе  зерна и еще  много-много  чего!
- Нет, повелитель, дай мне   немного  зерна, и  с меня  будет  довольно.
-   Хорошо,  сколько же ты хочешь?
- Пусть  на  одну  клеточку  шахматной доски положат  два зернышка  пшеницы, на  каждую  следующую  в два  раза  больше, и так, пока  не  будут  заполнены  все  клеточки  на  этой  доске, - мудрец  указал  на шахматы  и низко  поклонился. – Да живешь  ты  долго, повелитель!
« А еще -  мудрец», - снисходительно  подумал  шах, - «другой бы  попросил чего более  ценного».
Шах  рассмеялся и велел  своему хлебодару  посчитать и  выдать  мудрецу   нужное  количество  пшеницы.
Через  некоторое  время   хлебодар  вернулся к шаху и, запинаясь  от  страха,  сказал, что  такого  количества  зерна   не  собрать  не только  в его  царстве, но и по  всей  земле.
- Большой  шутник  был  этот  мудрец. Что  с ним  стало? -  Спросил  Свекловодов.
- История  умалчивает. Но  вероятно, для  него  это  плохо  кончилось. Правители    не  любят, когда  над  ними  смеются их подданные. Смех –    опасная    вещь для любой  власти. Многие  современные социальные  катастрофы случились   от того, что  власть    в свое  время  не  обратила внимания  на  насмешки  в свой  адрес. В древности  не  так  было.
- Слушай, Николаич, -  Иван  Афанасьевич наклонился  к нему и тихо спросил:
- Верно, что  нашу   богадельню  закрывают, а нас  расселят  по другим  местам?
- Кто  это вам  сказал?
- Слух  идет. И то  сказать, здание  старое, сам   видишь, все  кругом  сыпется.
- Мы тоже  сыпемся, Иван  Афанасьевич,- сказал  Шамарин, -  и  мы  не  молодеем.
 Из  своей  комнаты  вышла Банина,    старушка  восьмидесяти  лет. Она  подошла  к Свекловодову и Шамарину  и села  рядом  на  диване, который  стоял  около  стола, за  которым  они  сидели.
- Хорошего  здоровья  вам, - приветствовала  она  обоих  мужчин.
 - И тебе  не хворать,   Тимофевна, - за  двоих  ответил Свекловодов, - посиди  с нами.
 Ольга  Тимофеевна   села  на  стул  рядом  с ними и, чтобы начать  разговор:
- Осень  на дворе,- кивнула  она   на  окно, -   урожай  поспел, в лесу грибов, наверное, много.- Она  замолчала, потом добавила. -  Иногда  так   в лес  хочется  сходить!  Снится  он мне даже  иногда, как  я грибы  собираю. 
- Я тоже  грибником  был когда-то, - добавил  Свекловодов. – Бывало, на даче…
- Своя дача  была, хорошо, -  одобрительно  сказала Банина.
- Была, - как  о чем-то  прошедшем  тихо сказал   Иван  Афанасьевич.
    Жена  у Свекловодова  умерла лет пять  назад.  После  ее смерти дача  пришла  в упадок, и  сын ее продал,   оставшись  без  работы. Новой  работы  себе  не  нашел, а, может,  и не  искал  вовсе.    Все  время  проводил  у телевизора, часто  с бутылочкой  пива.  У него  начались  скандалы  с женой, и      Свекловодов стал  ощущать себя лишним  в  их  семье.   Поразмыслив, и решив, что  так  будет  лучше  для  всех,   он освободил   квадратные  метры  положенной  ему жилплощади, и    переехал  в интернат для стариков.   
- А я  всегда  был  далек  от  этого, - вставил Шамарин. – Профессия  моя  такая, что  часто  ночью  работать   приходилось, а днем  отсыпаться. Я – астроном. Предмет  моего  изучения – вечность. Мыслил  всегда  такими  категориями и величинами, в сравнении  с которыми  жизнь   человеческая – мгновение. И даже  меньше.
- Мудруешь, Николаич, - сказал  Свекловодов, - жизнь  - она  миг и без  твоих категорий. Кажется,   еще  вчера  парнишкой  бегал, а сегодня я   старик, и доживаю  свой век с такими же  стариками. Суета  это  все, суета и томление  духа.  Читал   об этом где-то, только  сейчас  не  упомню, где.
 В это  время  дверь  одной  из  комнат    приоткрылась, и из нее послышалась  речь, словно  что-то  декламировали:
- Я чайка… не то…
- Кто-то  говорит, не  пойму только, - Свекловодов  завертел  головой, определяя, откуда   слышна речь.  Потом  увидел  Пиногорскую. –  Это      актриса  наша  бывшая,  замечаю, все  время    громко  разговаривает  сама  с собой. Терешкову  представляет, как  думаешь, Николаич? / «Чайка»  - это  был  позывной  В. Терешковой – первой женщины-космонавта. Прим. автора/.
- Нет, - ответил Шамарин, - она  репетирует   роль Нины Заречной из «Чайки» Чехова. Уже  несколько  лет. 
- Подумать, - печально  сказала Банина, -  столько  лет ей,   наверное, под сто, а что-то  все же  в голове  осталось от  ролей  своих.  Вишь,   ты,  все  по памяти говорит.   Я, бывало, прочитаю  книжку – читать,  в девках,  страсть, как  любила,  все  подряд  читала,  -  закрою    книжку и  ничего  не  помню, хоть   снова открывай   и читай. И то сказать,   молодая  была,  другое  на  уме  было.   Погулять   или  на танцы. В колхозе развлечений, почитай, не  было – знай себе, работай  от  зари до заката. Крестьянский  труд, он  чижёлый.  День год  кормит, так  наши  старики  тогда  говорили. Зато, если  погулять  вырывались, - Банина   блаженно  улыбнулась  и лукаво  прищурилась.-  В девках-то   я озорная была.
Свекловодов ухмыльнулся.
- Знаю  я вас, деревенских. Нас, когда  молодой был, от  завода  на две недели  в колхоз  подшефный  отправляли  помогать  урожай  картошки  собирать. 
- Скромней ваших городских-то. И работящие. Деревенская девка  иному  парню  в работе  не  уступит. Скорые  они,   да ловкие. А на язык им лучше и не  попадайся.   И чтобы  глупости   какие,  -  так  этого  и в мыслях  не было.
Свекловодов хотел  еще что-то  добавить, но раздумал и обратился  к Шамарину:
- Вот  ты, Владимир  Николаевич, человек  умственный,   звезды  и планеты  разные в свой  телескоп  видел. А скажи, откуда   все началось, и как это  мир наш    образовался?
 Шамарин   ничего  не ответил  на  это и   стал   собирать  шахматные  фигуры.
- Так  как же, Николаич, мир наш, в смысле  Вселенная, образовался?
Шамарин  промолчал  еще  некоторое  время, потом  ответил  серьезно:
- Лет  тридцать  назад я легко бы  мог  ответить  вам, любезный Иван Афанасьевич, на  этот  вопрос.
А сейчас, что, забыл?
- Нет. Просто  раньше  я считал, что  наука может  объяснить все, в том числе  и  возникновение  Вселенной.
Он  помолчал и добавил:
- Сейчас я в этом  не так  уверен.
- Мудрите вы  ученые  много, будто  видели  все  своими  глазами, как  мир  образовался,–  сказал  Свекловодов.   - Ведь  не  видели?
- Не  видели, - согласился Владимир Николаевич. –  Наука  для  того и существует, чтобы представить то, что  невозможно  увидеть. Впрочем, спорить с вами  и доказывать  вам  не буду.   
- Чего тебе, профессору, с работягой  спорить.
- Дело  не  в том, кто профессор, а кто - работяга. Просто некоторые  мои  аргументы для вас будут  не понятны.
И примирительно   продолжил:
- Также, как и ваши для  меня.
Тут   молчавшая  Банина  вставила:
- Нету  тут  никаких  аргументов, потому что Бог  сотворил  этот  мир.
- Из чего же  он  его  сотворил, Ольга Тимофеевна? - снисходительно  улыбнулся Шамарин.
- Из ничего  и сотворил.
- Так  не бывает!  Материал   для  строительства  всегда нужен, - поддержал  Шамарина Иван  Афанасьевич.
- У Бога  все бывает! – Ответила Банина  твердо. – «Да будет  свет!» И стало так. Вот  и все тебе аргументы!
- Может  вы и правы, - примирительно  сказал  Шамарин.
В это  время  опять  послышался  голос Пиногорской:
- «Главное не слава, не блеск, а умение терпеть!»
- Точно репетирует, - замерев на мгновенье и прислушавшись,  сказал Свекловодов.
- Это «Чайка», монолог Заречной, - вставил Шамарин. – Сколько же  ей лет? Самое малое, под  девяносто.  Заречная, определенно,  моложе.
- Надо же! – старушка  Банина  покачала  головой, - разума  почти  нет, а  помнит  роль.
К ним  подошел  крепкий и подвижный  старик Дынин. В холле  он  находился  несколько  минут, с интересом   наблюдая за их беседой. Ему  тоже  захотелось  принять  в ней  участие.
- Моя ровесница, - кивнул  он  в сторону  комнаты Пиногорской, - мне восемьдесят  восьмой и ей  столько же. Такая же  одинокая, как  и я -  два  бобыля. Наши  комнаты  через  стенку, я ее часто  слышу, особенно  по ночам. Когда  долго  молчит, уснуть  не  могу, а так слушаю  ее и засыпаю. Привык. Иногда  интересные   вещи   слышишь, из  старой жизни.    Послушаешь её, и  словно  в театре  побывал.  У нее, видимо,     ничего  в жизни  не  было, кроме её театра.
- Сама  виновата, - сказал Шамарин, - все в облаках витала – ни  семьи, ни детей. Вот  и получила.
К ним  подошла Солодова, бывшая  учительница, которая  тоже  несколько  минут  сидела  на  соседнем  диване и слышала    разговор. И она  стала защищать  Ольгу  Павловну:
-  Она  не  виновата, что  так  жизнь  сложилась. У Коржика, к примеру, и семья, и дети, и внуки.  А он  здесь вот  оказался.    Таких  как он,   тут  большинство. Я о присутствующих  говорить  не  буду.
- Вы правы,- стараясь    завершить  этот неприятный  разговор, который мог  перерасти  на  взаимные  попреки, - сказал Владимир Николаевич.- Старики  нужны  не  всем. Только я слышал, что родственники  Коржика  уехали  в Израиль  на  постоянное  место  жительство, и как  только  обустроятся, сразу  заберут  его  к себе. Так  он   всем говорит, по  крайней  мере.
- Это  вряд ли, - заметил  Иван Афанасьевич,  если хотели    взять  с собой, взяли бы  сразу. И после  небольшой  паузы  добавил:
- Слушали  слух?  Будто  интернат  наш закрывают, а нас будут  расселять  по другим, в разные  места, то есть.
- Это что за  слух  такой? Откуда ты знаешь? – спросила Банина.
   Они  были  накоротке, и отношения    были  самые  дружеские. Рабочий  и крестьянка, как  они  сами   о себе  любили  говорить.
Свекловодов замялся. Оказалось, что  толком   он   ничего  не  знал. Случайно, зайдя  на кухню  за  кипятком, он  услышал   обрывки  разговора  сантехников с  работниками  кухни.  Они  там  что-то  чинили и, судя по  крепким  выражениям, у них   не   выходило. Один из них  сказал что-то  насчет  труб, что  проржавели, и их  давно  пора  менять. Кто-то  ответил, что  скоро здесь  все  будут  ломать, и будет  капитальный  ремонт  здания.  А вместо  интерната будет другое  учреждение, Иван  Афанасьевич не  расслышал  какое, потому что   на кухне   громко  загремели  посудой.  Разобрал он  только  одно  слово – фонд.
Здание  интерната на  самом деле   было  старым, еще  с прошлого  века, и оно  нуждалось  в ремонте.    Зимой  из  окон  дуло,  и  их  заклеивали   бумагой.  Говорили, что  их  заменят  на  пластиковые. В планах  также  была  замена  сантехники  и общее  благоустройство  территории. Такие  разговоры        были   каждой  весной.   Высказывалось  предположение, якобы  кем-то  от  кого-то  слышанное  или  от  надежных  людей  узнанное, что  все  это  случится   ближайшим летом, а их, то есть  постояльцев,  вывезут  за  город  на  все  лето  в какой-нибудь  пансионат  или  санаторий. Но каждый  раз, когда  подступало  лето,  ремонт  не случался, будто бы,  по  какой-нибудь  причине: то  смету  не  утвердили, то денег  на  ремонт  не  выделили или  еще  что-то.   И ожидания  провести  лето  за городом переносились  на  следующий  год.   Так   прошло три  года.
Сейчас, после  сказанного  Иваном  Афанасьевичем все  оживились. Дескать,  пора, давно  надо  было и так далее.   
Елизавета  Ильинична   радостно  заметила:
-Вот  и хорошо. Все лето  проведем на  природе. Наверное, рядом  будет  лес. 
- Чего же  лучше, - продолжила Банина, - я,   в девках, когда  в деревне жила, кажаный день  в лес  бегала. То цветов  набрать, то ягод, то  грибов.   
- Зачем  цветы  каждый  день тебе? – Спросил   Свекловодов.
- На  станцию  бегали  продавать. Бывало,   наделаешь  букетиков небольших  из  разных  цветочков – ромашек, васильков,  колокольчиков и продашь по  пятаку за букетик. Людям  приятно  такой  букетик  получить  и не  разорительно. И нам  на  конфеты. Жили-то  бедно. Денег  в колхозе  не  платили, за  палочки  работали, за трудодни то есть. Мать  от  зари  до зари в поле.    А еще  свой  огород  надо  обиходить. Так  и крутились.
Помолчала и добавила:
- А все равно  не  следовало бы мне  из деревни  уезжать в город.
- Зачем же  вы  переехали? – Спросила Елизавета Ильинична.
- Сын, - глядя куда-то  в сторону, грустно  сказала Ольга Тимофеевна, и ее маленькие, сощуренные, и от  этого  казавшиеся еще  меньше, глаза с красными  веками заблестели. – Говорит, мама, тебе  одной  в деревне   трудно, переезжай  ко мне. Квартира, вода  в доме, отопление. Сказал, выделю  тебе  комнату.     Деревня  наша  к тому  времени  обезлюдела. Кто  в город  подался к детям, кто  - на  погост.   Жила  я одна, муж  мой  рано  умер.  И, правда, в деревне  одной, а зимой  особенно,  чижало.   Дров заготовь, и  печку   по два  раза  на дню   натопи, если  мерзнуть  не хочешь. Раньше, когда   моложе   была, оно  и ничего. А как  года   подошли, то  чижало  стало.     Сын после  школы  в город  уехал. Там и женился.           Дом  у меня старый,  покосился, и крыша  потекла.  Сын  сказал, что  ремонтом  заниматься  не  станет, сказал, продавай мама. Мне, сказал, от  завода  участок  земли дадут  скоро, и  недалеко  от  дома,  ближе, чем  наша  деревня. Я и продала. Переехала, значит, к сыну. Первое  время  ничего было, своя  комната, только  по  земле  своей и лесу  скучала. Рядом   с домом  парк был, я там  часто   гуляла, только   это  совсем  другое. Простору   совсем  мало, только  дорожки  узкие, да  скамейки. Белки еще   там были. Я им  орешки  носила  иногда,  они    у меня  из  рук  их  брали.  Забавные  зверьки, востроглазые.      Сыну  участок   дали, шесть  соток.   Дом  построили. Я  летом  там  жила  с внуками. И все было, слава Тебе, Господи!
- А  здесь-то,  как  оказались? – тихо  спросила Солодова.
Банина       молчала, будто  не  расслышала  вопроса, и смотрела  в окно. Мысли  ее  и чувства были  далеко. Она качнула головой, как бы  стряхивая  эти  свои  воспоминания, и сказала:
- Сын  умер, ночью. Проснулся, говорит, что-то  тяжело  дышать.  «Скорую»  вызвали, и его  забрали  в больницу. Там и помер. Инфаркт оказался. Невестка  погоревала с годик, да и вышла  замуж.   Тут уж я   стала  совсем  ни  к чему в ее доме.
Она  вытерла глаза кончиком  платка, который  всегда  был  у нее  на  голове, и пошла  к себе  в комнату, бормоча себе  под нос и кивая  головой, как бы  подтверждая  свои  слова.
   Шамарин  и Свекловодов  пошли  к себе. Холл   опустел. Остались  Дынин и Солодова.
- Да, -   сказал  Дынин  о Баниной, -   вот какая  жизнь    бывает, - Была  семья, сын, внуки.  А теперь, - он развел  руками, как бы  показывая пустое пространство, в котором  теперь  оказалась  Банина.  -   Я вот  – бобыль. Что  здесь  оказался – закономерно, но  ведь  большинство-то  здешних  постояльцев  - это   семейные люди.  Это, как  понимать?
- А вы, Андрей Семенович, - обратилась  к нему Солодова, - неужели  всю жизнь  один   и прожили?
- Жизнь  свою   я прожил  холостяком, хотя женщины в  ней, разумеется, были.   Несколько раз  я даже  серьезно  подумывал  о женитьбе.
Он  замолчал на секунду, потом  продолжил:
- Но  в последний  момент  появлялись  сомнения, и как  следствие, это  проявлялось  моей  нерешительностью, а женщины  не  любят  нерешительных  мужчин.   Они скорее  простят  грубость, чем слабость. 
- Не соглашусь  с вами, -  возразила Солодова. Есть  много  женщин с выраженным  материнским  инстинктом, готовые  опекать  любого, кто  встретится  на  их  пути.
- Это  еще  хуже, когда  излишне заботятся.  Это    очень  утомляет  и  рождает  раздражение.  А раздражение, замечу  вам,  чувство  необратимое.  Однажды  возникнув, оно  сохраняется и делает  жизнь  невыносимой. Я до конца  проходил весь путь  отношений  с женщиной, поэтому  до свадьбы   не дошел  ни  разу.
- Это, как? Что это  за путь  такой? – Солодова была   заинтригована, - Расскажите!
- Взаимоотношения  между  мужчиной  и женщиной   проходят  всегда   одни  и те же  стадии.  Если  вовремя  остановится, не  доходя до самого  конца, то  можно   избежать  разрыва  отношений, впрочем, не  всегда. Если же  этого  не сделать, то интерес  друг  к другу  ослабеет  настолько, что  расставание становится неизбежным.  Первая стадия  отношений – это  равнодушие  или  даже   неприязнь   при  первом  знакомстве.  Литература  дает  нам  множество  подобных  примеров, когда   герои в начале  своего  романа испытывали   друг  к другу  чувства, очень далекие  от  любви. Вы это, как  учительница  литературы,   хорошо  это знаете.
Солодова  кивнула, слегка  улыбнувшись, вероятно, вспомнив, что-то  свое. Что   правда, то правда.
Вторая  стадия –  это   любопытство. Оно  мотивирует    на  определенные  действия. Желание  узнать  человека  ближе.  Возникает  симпатия, потом    влечение, которое  переходит  в следующую  стадию – ожидания. Если   сближения  не  происходит – я имею  в виду душевную  близость,   разумеется,  физическая может  развиться  на  любой, -  то   возникает  нетерпение.  Именно в период  этой   стадии  и происходят самые  бурные  объяснения,  даются  клятвы и  совершаются   разные  безрассудные  поступки. Это  вершина  отношений между  мужчиной  и женщиной. Словом, здесь  возможно  все и даже  больше. Желательно  свои  отношения  довести именно  до этой  высшей  формы  взаимной душевной  экзальтации. И, наконец, исчерпав  все  возможности такого состояния чувств, наступает  раздражение со  всеми   вытекающими.
- Вы, Андрей Семенович, оказывается, тонкий  психолог.
- Не без этого, - Дынин усмехнулся.
- И часто  вам  удавалось  вот   так  с женщинами, до  этой вашей  стадии  нетерпения?
- Почти  всегда.
- И не  было  желания  остановиться? Создать семью?
- Увы. Так  и  остался  холостяком. Впрочем,   раз  дело  почти  сладилось, и мы  дошли   до обоюдного  желания  вступить  в законный  брак.
- Что  же помешало?
- Фамилия. Моя  избранница категорически  отказалась  брать  мою  фамилию и называться Дыниной.   А я был  против, чтобы  она  оставила  свою.
- Какая же  фамилия   была  у нее.
- Забыл, давно  это  было. Хорошо только помню, что быть  Дыниной  она не  захотела.
- Глупо с ее стороны. Я, знаете, тоже  всю жизнь  одна. Впрочем, нет, но  это  другое. Я всю жизнь  проработала  в школе, преподавала   литературу  и  русский  язык. Меня  всегда  окружали  дети, подростки, словом, молодежь. И я старалась находить  с ними  и находила  общий  язык.  И их молодость, как бы,  передавалась  мне. И я не  чувствовала, что  старею. Поэтому   состарилась я как-то  сразу и заметила  это  слишком  поздно, когда   ничего  уже  нельзя  было   изменить. Так  я осталась  одна, и поэтому  оказалась  здесь.
Они      некоторое  время  молчали,  думая каждый  о  своем.
 Шаркающей  походкой  к ним  подошла худая  высокая  старушка в  потертом персидском  халате, который  был  в моде лет   пятьдесят  назад. Ее  редкие  седые  волосы   прядями  торчали  в разные  стороны. Она, вероятно, это  чувствовала, и поминутно  приглаживала их своими   ладонями. Губы  были  накрашены  яркой  красной  помадой.   
- Секретничаете? – жеманно щурясь  и делая нарочито  хитрое лицо, обратилась  она   сразу  к обоим, - не  возражаете, если  присоединюсь  к вашей  компании.
Они  неохотно     сдвинулись, чтобы  освободить  ей место.
- Мерси, - она чуть  заметно   кивнула и села  на  освободившееся  место.  Минуту  или  около того она  сидела  молча, погрузившись  в свои  мысли, только  ее  голова  ритмично  покачивалась из  стороны  в сторону.  Потом     посмотрела   сначала на Солодову так,  будто  видит ее   первый  раз, с любопытством, но, догадавшись, что  это  женщина, сразу  потеряла  к ней  всякий  интерес.   Перевела  взгляд  на Дынина, определив, и  что это  мужчина, лукаво  прищурив свои  слезящиеся  глаза, кокетливо  спросила:
- Знаете, о чем я сейчас  подумала?
- Знаю, - недовольно  ответил тот. Вероятно, этот  вопрос   задавался  ему  не  в первый  раз. – Отчего это  люди  не  летают, как  птицы? Так?
Лицо  Пиногорской  сразу  приняло  испуганное  выражение, будто   узнали  про   ее  сокровенную  тайну. Бросив  недружелюбный  взгляд  на Солодову, которая,  по ее  мнению,   здесь  была здесь лишней,  она спросила:
- От чего люди  не  летают? Я спрашиваю: отчего  люди  не  летают, как птицы?
Она  посмотрела  в окно и продолжила:
- Вот  разбежалась бы  и  полетела!
И она  манерно  закрыла  глаза тыльной  стороной  правой  ладони  и опустила  голову.
- Пойду я, - сказала Солодова и встала.
- Мне  тоже  пора, - ответил  Дынин.
Он  подошел  к окну, проверил, надежно ли  оно  закрыто, и пошел  к себе.

    Илья  блаженно   зевнул и повернулся  к Тане.  Она  лежала  на  спине с закрытыми  глазами и, казалось,  спала.
- Ты   не  спишь? – Спросил он.
- Нет, – ответила  она  спокойно.
-  Сегодня, - секунду  помедлил, подыскивая  нужные  слова, -   ты была  просто  великолепна
- А раньше?
- Ну и раньше тоже.  Но  сегодня – просто  супер! Что  на  тебя нашло?
- Ничего. Просто  хотела, чтобы ты запомнил  сегодняшний  день.
- Почему  я должен  запомнить?  - Илья приподнялся  на руке, согнутой  в локте и придвинулся  к Тане.
Она, не  меняя  позы,  и не поворачивая   к нему  голову,  спокойно  сказала:
- Возможно, что  сегодня  наша  встреча  последняя.
- Не  понял.
- Мне  надоели  вот  такие    наши  встречи  в удобное  для тебя  время.
Илья  совсем  смутился  от  такой  неожиданности  и не  знал, что  сказать.
- Что-то  случилось, Таня? Ты  чем-то  недовольна?
Да, я не довольна. Помнишь, как-то  я спросила  тебя    про  наши отношения? Ты сказал  тогда, что  все  идет  к тому, что  мы  будем  вместе. Это  было  ровно  год  назад.
- Наверное, не  слишком  уверенно   сказал  Илья.- Но  зачем  торопить  события. И любишь ли ты  меня? Мне  иногда  кажется…
- Не  важно, что  тебе  кажется.    Тебе  решать, как  нам  быть  дальше.
- Ты  уверена, что так  будет  лучше?
- Я уверена, что  так не  будет хуже.
Она  резко откинула  одеяло  и села  в кровати.
- Так что, думай, -  повторила  она  и   пошла  в ванную.
Илья невольно  проводил  ее  взглядом. В свои  тридцать  Таня  выглядела  значительно  моложе, лет на  двадцать  пять. И не  только  со спины.  Из ванной  послышались  звуки льющейся  воды.
Что  с ней, подумал Гудкин, ворочаясь  в кровати. Благодушное   состояние   прошло. Нужно  было  вставать. Замуж она хочет, это  он  может  понять. Такую  женщину как  она, еще  поискать – что  на  кухне, что  в постели. Ему  было   хорошо с ней. Она  приходила  к нему - Гудкин  жил  один, родители   жили  отдельно - иногда, как сегодня, оставалась  на ночь. И обоих  это  устраивало. Так, по крайней  мере, казалось  Илье.  Но, чтобы жениться, этого  в планы Гудкина пока  не  входило. Впрочем, почему, нет? Ему  тридцать три – не  мальчик, в самом деле. Но  сейчас он был не  готов  к такому   повороту  событий,  поэтому  и   немного  растерялся.
Так  размышляя, он  оделся  и прошел  на кухню. Таня в махровом  халате уже  хлопотала там, разливая  по  чашкам  чай.
- Садись,- как  ни в чем  не  бывало, сказала  она  спокойно, - яичницу  будешь?
- Буду.
Завтракали  молча.
- Мне пора, - сказал Илья, вставая  из-за  стола.
- Мне  тоже, - сказала  Таня.
- Ты же  с дежурства  только  вчера?- Удивился Гудкин.- Оставайся, поспи еще. Я после  работы  часам  к пяти  буду. Хотя, сегодня, возможно, задержусь  немного.
Он  посмотрел на Таню, ожидая, что  она  спросит, почему  задержится  и  чем  будет  занят. Но она, похоже, не  обратила  внимания  на  его  последние  слова.
- Знаешь  почему? – Он  снова  попытался продолжить  этот  разговор,  чтобы   как-то  сгладить  возникшее  между  ними  отчуждение.
- Нет.
- Тебе  не  интересно, чем я буду  занят?
- Нет. И вот  еще  что, Илья Борисович, - обратилась она  к нему, как  если бы  они  сейчас были  на  работе. Обычно  она  так  и обращалась – в интернате  для  ветеранов, где  оба  работали, она медсестрой, он – врачом. Иногда  Таня  называла  Илью  по  отчеству, когда  они  были  одни. Тогда  все  сводилось  к игре, шутке. Гудкин обрадовался этому, значит, проехали  этот   трудный   разговор,  раз она  снова  шутит. Он  посмотрел  не  нее, пытаясь  увидеть  на  лице   знакомую  улыбку, но  Комарова  была  серьезна.
- Еще раз Ломанская  мне  так  оставит  дежурство, как  она  это  обычно  делает -  ничего  не  уберет  и не  помоет,   постель лежачих  пациентов  не   поменяет  утром, я напишу  докладную   директору  интерната.   И утром после     дежурства  от  нее  за  версту  перегаром  несет, на  каждом  дежурстве  напивается.
- Да, - Гудкин энергично  закивал  головой,  соглашаясь  с ней,  надеясь этим  разговором замять   утреннюю   неловкость.  Сейчас ему  стало  казаться, что  это так, минутное   Танино  неудовольствие, и оно  прошло, и все  останется  в их  отношениях по-прежнему,-  с ней  надо что-то  решать. Хотя  пытались  и не  раз. Двое  детей, мать-одиночка и так  далее.
Ломанская была  санитарка. В ее обязанности  входило    мыть  палаты, помогать тем, кто  по  возрасту, болезни или  просто   не  мог  самостоятельно  ухаживать  за  собой.  Таких  было  совсем  немного, но  она   и этого  не  делала.  На дежурствах     смотрела   подряд  все  сериалы, болтала  по  телефону  и ела. Как  шутили    сотрудники, ела   она  один  раз, но  постоянно.
- Ты  не  останешься? – Снова  спросил  Гудкин.
- Нет.
- Почему?
- Я уже  сказала. Не буду  повторять.
- Что  сказала?
- То, что  ты  уже  слышал.
- Так  дела  не  решаются. Подожди, мне  нужно  время  все  осмыслить. В принципе, я…
- Вот  именно – в принципе. Короче, я ухожу, а ты  думай. Только  не  очень  долго.  Ключи  оставлю  в почтовом  ящике.
- Хорошо, - согласился  Илья, - давай  без  эмоций. Сейчас   грядут  перемены в моей жизни, как  впрочем, и в твоей.   Что   дальше будет с работой, я не  знаю.
Он  замолчал.
Таня недоуменно  посмотрела  на Илью.      Она  села  на  стул  и приготовилась   слушать.  Гудкин, по  ее мнению, был человек  хороший,  душой  не  кривил,   был  из  тех  людей, на  которых  всегда  можно  было  положиться.   Обещать   не  любил, но  если  что-то  обещал, то всегда   старался  исполнить. И делал  это   без  лишних  напоминаний. За  это  она  уважала  его. Сегодняшний  разговор Комарова  завела  не  случайно, как  это  могло  показаться,  будто бы повинуясь своему минутному  раздражению. Она  решила  просто  подтолкнуть  его  к тому  решению, к которому  он давно пришел, но  не  решается осуществить. Она   знала  Илью  слишком  хорошо и решила  сыграть  на  этом. Его  реакция  ей  была  известна, как  траектория  падающего  камня. Он  подумает-подумает и сделает  ей  предложение. Но  его  последнее  замечание  ее  несколько  озадачило. Она  расценила  это, как  отговорку и возможное  сопротивление  с его  стороны.      Что  интернат закрывают, она, разумеется, знала, и смена  места  работы ее  не  особенно  пугала. Медсестры  везде нужны. Но что  будет  с Ильей? Она  думала, что  место  себе  он  подыскал.     Она  насторожилась,  но  молчала, не   проявляя  своего  любопытства, и   приготовилась  слушать.  И заранее    приготовилась  его  успокоить.
- Наш  интернат  закрывают  на  капитальный  ремонт, хотя  есть  слух, что  его   сломают, а на  его  месте  выстроят  новое  здание.
- Что именно?
- Не знаю, одни говорят, торговый  центр, другие – гостиницу. Или  еще  что-нибудь. Разное  говорят, толком  никто  ничего  не  знает.
- А интернат   как же?- Удивилась Таня, - стариков ведь  нужно  пристроить.  И нас.
- Повторяю:  я не знаю. Начальство, разумеется, в курсе, но  темнит, по-моему. Нам,  надо думать,  предложат     места, но  лучше  заранее   подыскать их самим.
- Так  чего же ты  волнуешься? -  Комарова  попыталась  его  успокоить, - без работы  не  останемся.
- Кто  не  останется, а кто…
- Что  ты  имеешь  в виду?
- Ты медсестра,  в любом  месте  устроишься.
- А ты – врач, тем более.
- За годы  работы  в интернате я многое  забыл. Мы,   сама знаешь,  если что  серьезное  с пациентом – сразу  в стационар  переводим. Я почти  не занимался   настоящей    врачебной  работой. В основном, бумаги   писал  разные.
 Комарова   не  нашла, что  возразить. Это  была  правда, Илья Борисович врачебной  работой  почти  не  занимался и многое  из того, что знал, мог  позабыть.
- Пойдешь  работать  в  стационар, так  вспомнишь.
- В больнице надо  крутиться, как  белка  в колесе, а я  отвык.
- Привыкнешь!
- Не  знаю, не уверен.
Таня  быстро  убрала  со  стола  посуду. Потом   ушла  в  комнату  одеваться.  Гудкин  слышал, как  она  зашуршала   одеждой.
- Пока, -  услышал  он  через  несколько  минут ее  голос и звук  открывающейся  двери.
-  Подожди, мне  тоже  на  работу. Я сейчас, -  сказал он с кухни.
- Я тороплюсь,-  ответила  Таня.
- Куда  так  спешишь?
- Надо.
- Сегодня  придешь?
- Нет.
- А завтра?
-  Нет.
- Сегодня  будет  совещание   по  поводу  реорганизации. Я позвоню?
-  Мне  это  не  интересно.
Гудкин  услышал, как  хлопнула входная дверь.
   
     Когда  Илья Борисович вошел  в кабинет  директора  интерната  в назначенное  время, там  уже  сидели   двое – мужчина  и женщина. Все  трое  о чем-то  говорили. Разговор, вероятно, уже  длился  какое-то  время.  Илье  было  назначено   определенное  время, но, по  своей  привычке, он  пришел     на  пять  минут  раньше,  но  разговор   уже  подходил  к концу. Значит, его  участие  в обсуждении  не  предполагалось, и всё  решили  без  него.   Директор  кивнул  Илье, предлагая  сесть. Двое  других   на  мгновение    бросили  взгляды  на    Гудкина, и  тотчас  отвернулись,  продолжив   беседу.   Мужчина не был  ему  знаком,   а в женщине      он  узнал  свою  бывшую  сокурсницу  по  мединституту   Соню Фельденмайер. Они  вместе  учились   на  одном  потоке в разных  группах.    Её  отец был  проректором института  по  учебной  работе,  и   будущее  Сони   сомнений     не  вызывало.  Она закончила  ординатуру  по  дерматовенерологии - очень  престижной  тогда  специальности - и    поступила  в аспирантуру, но,  не закончив, уехала в Америку стажироваться   по   паллиативной  медицине  по  программе для  молодых  и одаренных   врачей.  Был  слух, что  там  она  вышла  замуж за сына   одного   крупного  министерского  чиновника,  отъехавшего  в Америку на  пару  лет  раньше, и имевшего  уже  американское  гражданство, и    который  там  возглавлял   крупную совместную с этим  самым  министерством фирму.
 Соня узнала  Илью, слегка  кивнув  ему, и продолжила  что-то   говорить своим  собеседникам. 
  Директор  повернулся  к Гудкину,  изобразил  грусть  на лице и сказал:
- Интернат  закрывается, знаете.    Сейчас  наша  задача  распределить    пациентов  по  другим учреждениям подобного  профиля.
Между  тем, неизвестный  мужчина,  кивнул  головой   Гудкину, как бы  делая  и его   своим  собеседником, сказал:
-Всех  пациентов  сразу  устроить  по другим  интернатам  не  получится. Мест на  всех  в настоящее  время нет.  Все   дома   для  престарелых  и инвалидов  заполнены,   много стариков стоит  в очереди, чтобы  туда  попасть. Конечно,   где-то придется  потесниться, и большую  часть  мы  расселим.
Он  сделал  небольшую  паузу и продолжил:
- Я  просмотрел  списки.    Есть  люди  совсем  преклонного  возраста. Наверняка у них  есть – и они  должны быть -  проблемы  с психикой.      Таких  десять  человек, кому  за  восемьдесят.    Нужно   будет  оформить соответствующие   медицинские  документы для  перевода  их в  психоневрологический  интернат. Если  места  всем  не  хватит, то  кое-кого  можно  временно  госпитализировать  в психиатрическую  больницу.  Через   месяц  здесь, -  он  покрутил головой, указывая на  пространство  вокруг  себя, -  никого  не  должно  быть.
Он  посмотрел  на Гудкина и, обращаясь  к нему:
- Это   по  вашей  части. Не затягивайте  с этим.
- Я не  психиатр и такие  вопросы  решать  не  могу, да  и не  хочу.
Собеседник, казалось, не  услышал или  не  обратил  внимания  на  его  слова и продолжил:
- Врачи  из    психоневрологического  интерната  подскажут, как это  лучше  сделать.
Илья  еще  попытался  открыть  рот, но  директор  взглядом  остановил  его.
Интересно  они  тут  придумали, размышлял  Илья. Признать  часть постояльцев психическими  больными  и  недееспособными  и отправить в «дурку», как  в обиходе назвали психоневрологический  интернат  или психбольницу. Одно дело стариковские  причуды, другое  -  серьезное расстройство  психики, требующее  специального   лечения. К тому же  условия  в   психинтернате    Илье  были  хорошо  известны. 
    Мужчина  замолчал, всем  своим  видом давая  понять, что разговор     закончен, и от  Ильи  требовалось  встать  и уйти. Взгляд    директора,  неоднократно  обращаемый  к Гудкину,    красноречиво   намекал ему  об  этом. Но Илья  Борисович  упорно  продолжал  сидеть и даже  спросил  неизвестного  мужчину: 
- А что  планируется  после  ремонта?
Незнакомый  мужчина  посмотрел  на Илью Борисовича так, будто  только  сейчас  его  заметил.- Никакого  ремонта    не  будет, - ответил он, как  маленькому  ребенку, который  спросил  взрослого  дядю нечто      неуместное. Здание  будет  снесено, и на  этом  месте  будет   построен современный хоспис.
Он  повернулся  к Соне.
- Вот, Софья Натановна, директор-распорядитель фонда «Достойный уход» будет  курировать этот российско-американский  проект. Там будет  все необходимое:  современная  аппаратура, психологическое  сопровождение безнадежных  больных,   центр  боли и  все  в том же  ключе – уход  во  всех  смыслах.
Молчавшая до этого,  Соня  сказала:
- И не  только  это. Мы также занимаемся людьми, выброшенными на  обочину  жизни –  лицами без  определенного  места  жительства, освободившимися  из  мест  лишения  свободы, и  просто  оказавшимися  в трудных  жизненных  обстоятельствах, также детям, оставшимся  без  попечения.
- Нашему  фонду  до  многого  есть  дело, -  добавила  она  важно.
- Мы все  вопросы  в принципе, обсудили,- неизвестный  мужчина обратился  к директору, - товарища, - и он  посмотрел  на Гудкина, - можно   не задерживать.
- Да, да, Илья Борисович, - поспешно  добавил директор, вы  можете  идти. Мы с вами  потом  еще  раз  все  обсудим.
- Вроде  все  обсудили, - неизвестный  мужчина сказал, обводя  всех  взглядом.
 -  Доработаем    детали, - примирительно сказал   директор.
Илья  пожал  плечами, кивнул  всем и вышел  из кабинета. На душе  сделалось  как-то  тревожно  и тоскливо.
   Вечером  он  позвонил  своему    однокурснику  Лёхе Каплуну. Леха  работал  в городской больнице, заведовал  хирургическим  отделением.
- Слушай, я сегодня Соньку  Фельденмайер   встретил, - сказал  он  после  короткого  приветствия, - к нам  в интернат  приезжала с каким-то  мужиком, судя  по всему,   крупным  чиновником.  Она директор фонда…
- Знаю,- прервал его  Леха, - «Достойный  уход». Название   двусмысленное – то ли  ухаживают, то ли помогают   уходу  в мир  иной. После  института в девяносто  втором, когда  кругом  была  разруха  и шатания, зарплату  по  полгода  не  платили, смылась в Америку. Туда   тогда  многие  двинули  за  лучшей жизнью. Там  у нее, видимо, с дерматологией не сложилось, – своих дерматологов  много - закончила  там  резидентуру  по  паллиативной  медицине.   Сошлась  с кем нужно, благо  связи  позволяли, и организовала  этот  самый  фонд. Финансовая  сторона  вопроса – коммерческая  тайна.
- Не  пойму, - спросил Гудкин, - здесь в России, ей какой  интерес?   В Америке разве хуже?
- При чем,  здесь хуже?   Там  все  по  закону  делать  нужно,  здесь  же, если  у тебя  связи, много  проще решить  любой вопрос. Знаешь, кто  у ней муж?
-Слышал. Вроде, сын чей-то.
- Одного  очень  известного  в  стране  человека.
- И что  ей за  выгода, этот «Достойный уход?»
- Ты меня удивляешь! Во-первых, солидная  финансовая  поддержка со  стороны     власти –   выделены  большие  средства из бюджета, даются налоговые  льготы и все такое  прочее. Во- вторых, возможность  привлечения   средств  со  стороны от  различных  не бедных благотворителей. Еще  Остап Бендер   широко  пользовался  этой  схемой – собирал  деньги,   будто бы,   голодающим  детям. Там  очень  серьезные  люди работают.   И  деньги  крутятся    не маленькие.    И заметь,  никто  нос  свой туда не  сует! Не то, что  наша  медицина, где  один  работает, а  трое       контролируют.   Сонька – девка  умная,   ложку    мимо  рта  не  пронесет! Раз  вернулась  в Россию, значит, есть  интерес. Фонд «Достойный уход» имеет  отделения  в  нескольких  странах.  И в этих  странах    в разное  время правительства  принимают  закон  об эвтаназии.  Совпадение?
- Слушай, - после  небольшой  паузы  спросил Илья, - я, собственно, звоню  тебе  вот  по  какому  вопросу:  найдется  в вашей  больнице  место  для меня? Я ведь  попадаю  под  сокращение в связи  с  ликвидацией   учреждения.
- Ну, - замялся Каплун, - я эти  вопросы  не  решаю. Это  тебе нужно к главному  подойти. Ты в интернате какую должность  занимал? Заместителя   директора по  медицинской  части?
- Типа того.
- У нас  вакантно  место  терапевта  в  консультативно-диагностическом  центре при  больнице. Я поговорю.  Если что  узнаю, тебе наберу.
- Спасибо.

     Была  уже  середина  осени. Дул сильный  порывистый   ветер, окончательно  срывавший  оставшуюся   редкую  желтую  листву  с деревьев. По небу     плыли непрерывным  потоком  низкие  серые  косматые  облака, почти  постоянно  закрывавшие  солнце.    Стало  заметно  раньше  темнеть. Яркие  краски  лета давно  потускнели, становилось  все холоднее. Все  ждали  первых  заморозков, а за  ними   первого  снега. И когда установятся холода, и снег   покроет землю, тогда зима  окончательно   вступит  в свои  права. И начнется  всеобщее ожидание     первого    зимнего  праздника –  Нового  года.
      Старики знали, что  интернат  закрывают, и что  их    будут  расселять  по  разным  местам. Многим   предстояло  расстаться  навсегда.  Разговоров  на эту  тему  все старались  избегать, делая  вид, что   ничего  не  происходит.  Понимали, что  от них   мало, что  зависит, поэтому  говорить и даже  думать  об этом   никому не  хотелось. 
     В первых  числах октября часть  пациентов   перевели в другие  места.    Среди  них была Пиногорская, так  до  конца  и не  выучившая  своей  последней  роли. Говорили, в психбольницу.
Илья Борисович уже знал, кого  из  пациентов куда  переводить, документы  на  них  он   подготовил. Ему  самому  предложили место   далеко, где-то  за  городом. Предложили так, будто  ожидали  отказа. И он  отказался.  Для Тани, как  опытной  сестры, после  недолгих  поисков нашлась  вакансия  старшей  медсестры  в терапевтическом  отделении   районной  больницы.
 С Гудкиным   она  почти  не  разговаривала, хотя  виделись они почти  ежедневно. Выходило  так, что  в их  отношениях  произошел  полный  разрыв.
На Илью Борисовича  навалилось  сразу  большое  количество  неотложных  дел,    поэтому  времени  на  выяснение их  отношений  и  желания на  это   у него  не  было.   
   
В один  из  вечеров в конце    октября  после  ужина  в холле   собрались   несколько  старичков. Последнее  время  они  стали  вот  так  вот  собираться  вместе  после  ужина, чтобы  посидеть и просто пообщаться. Все  понимали, скоро   некоторым   придется расстаться  навсегда.          Приносили  что-нибудь  к чаю – печенье или  булочки, например, тогда   из столовой    брались чашки, заваривали  и пили чай. 
- Хорошо бы  сейчас  чего-нибудь  покрепче, -  с  видом  заговорщика сказал  Свекловодов,-   тоска, темно, а еще   и пяти  часов нет.
- Осень, - сказала  бывшая  учительница  Солодова, – «  прекрасная пора - очей  очарованье».  Не забыла!
- Сегодня  в обед   нам  давали  мандарины,- сказал Коржик, маленький  старичок, лет  восьмидесяти с  крупными чертами      лица. – Новый  год, значит, скоро.
- Да, добавил Шамарин, - еще  один  год  заканчивается.
 Помолчал  немного, потом   тихо  добавил, как бы  про себя:
- Как  быстро  все  прошло. Совсем  недавно,  казалось, студентом  был, все  впереди,  думалось.   Все – в прошлом! Как  быстро  все  прошло!
- Это  кому как. – Сказала  Банина.-  Мне вот  есть, чего  вспоминать. А что  толку? Вся  моя   жизнь  в работе  прошла в колхозе. То  посевная, то  – уборочная. Только   успевай  поворачиваться.   Сына одна  растила. Потом внуков. Делала  в своей жизни, что  положено  было  делать. И слава Тебе, Господи! Живу  девятый  десяток, и на  своих  ногах.
- Завидую вам,  Ольга Тимофеевна, - грустно  сказал Шамарин, - все  у вас  просто  и понятно.
-  Позавидовал, - усмехнулась Банина, профессор   простой  колхознице, - сразу  видно, не  ломался  ты  в колхозе, без  праздников  и выходных.
- Нет, в колхозе  не  ломался,  ваша  правда.  Я в другом  месте  ломался. И меня  ломали. Но сейчас на закате  своей жизни  я не хочу  об этом  вспоминать, потому что   и хорошего   много  было  в моей жизни.
- Пойду  в столовую чайник  поставлю. Попьем чайку! -  Банина  обвела  всех, находящихся  в холле,   глазами. Все  закивали  в знак  согласия.
 Шамарин  замолчал,  потом   хотел  что-то  добавить, но его  опередил  Коржик:
- А я с оптимизмом  смотрю в будущее, думаю, у меня  многое  впереди. Вы знаете, я здесь  временно, так  сложилось. Мой  сын  с  семьей  живет  в Израиле, -  он запнулся и виновато  посмотрел  на  окружающих, - вероятно, там     лучше. Он  стоматолог, очень  хороший  врач. Жена  тоже  врач, - он  опять  замолчал, что-то  вспоминая. – Забыл  только, по  какой она специальности.
Он  обвел глазами   собеседников, понимая, что  нужно   объяснить, почему  он  здесь, а они там.
- Чужая  страна, нужно  время, чтобы   устроиться. Поэтому   пока  я здесь. Когда   все  образуется, и сын  с женой   встанут  на  ноги, то  заберут  меня  к себе. Знаете, раньше  я никогда   не  был   за границей. Пресловутый  пятый  пункт, - он  снова  по-детски   зажмурился  и улыбнулся. – Нам  говорили, что там  очень плохо, что  капиталисты  эксплуатируют   простой  народ, и жизнь  там  очень  тяжелая.
- Не тяжелей, поди-ка,   колхозной-то,- заметила Банина.
- Конечно! – Коржик повернулся  к ней всем  телом,  с   благодарностью  за  поддержку, - все  оказалось  совсем  по-другому! Если там человек имеет  работу… 
- Вот  именно, если  имеет  работу, -   сказал   Свекловодов,- а если  ее нет, работы? Ложись, да  помирай. Капитализм, одним словом.
- Нет, нет, что  вы! В Израиле   существует  система  социальных  гарантий. Вот  я, к примеру,  отработал  сорок  лет бухгалтером, и у меня  пенсия.
- Так  это  здесь, - хмуро сказал  Свекловодов, -  а там ты  и дня  не  проработаешь. Какой  из  тебя  работник  сейчас?
Лев Семенович сделал  серьезное  лицо и сказал  важно:
- Мне  там  будет  положена  пенсия  по  возрасту. И не  меньше, чем   здесь.  Так что,  в тягость   своим  детям  я не  буду.
- А чего  сын в Израиль  подался? Плохо  жилось  ему  здесь?
- Нет, не  плохо. Только…, - Коржик приготовился  пояснить, почему  работать  врачом  в Израиле  лучше, чем  в России, но  передумал. – Вам  сложно   будет  понять.
- Где уж мне! – С обидой  в голосе  произнес  Свекловодов, - рабочему  человеку  этого  не  понять. У нас  на  заводе, между  прочим, рабочие  больше  иных  инженеров  больше  получали, потому что  вкалывали.
- А инженеры  не  вкалывали? – Спросил Шамарин. – Неправильно, когда  зарплата  инженера  меньше, чем у рабочего. Инженер – организатор  производства, лицо  ответственное. Что  с него  спросишь, если  он   получает   меньше  тех, чей труд  должен   организовывать  и контролировать.
- Так  у нас   рабочие были, которые  не хуже  инженеров  дело  понимали, - не  сдавался Свекловодов.
- Если   рабочий может  заменить  инженера, то  в данном  месте   должность  инженера     просто  лишняя. – Парировал Шамарин.
 - Не будем   ссориться,   пойдемте  пить  чай, я все  приготовила, – сказала  старушка Банина, которая  минут  как  десять  вернулась  с кухни и слышала    последний  разговор.- Чай, наверное,   давно  вскипел.

 - Вот какое дело, Илья Борисович, - сказал  директор Гудкину, когда  они  сидели  в его  кабинете и обсуждали, когда    переводить оставшихся пациентов  и куда. Решено  было  расселить по двум, находившимся в городе  интернатам для стариков. Списки Гудкин   отдал  директору  еще  пару  дней  назад, но тот, вероятно, в    связи  с хлопотами  запамятовал. Поэтому сейчас  он  снова  спросил  об этом.
- Распределили  всех, - сказал Илья Борисович, я вам  все  бумаги  на  прошлой  неделе  отдал. Так, вроде?
-  Так, да  не  так, - сказал директор,   но мне  сегодня  звонили, что  всех  принять  не  могут – своих  хватает.    Еще человек   нескольких придется  пока    в психбольницу  отправить. Пусть  там   пока   побудут. Мы с вами, кажется, говорили  об этом.
- Пока? – Не  понял Илья, - сколько продлиться это «пока»? Они  не  психиатрические   больные. Они там  могут  там  по-настоящему  свихнуться!
- Это  не  наш  вопрос, - сказал  директор, - пусть  об этом   думают те, кому  это  положено  по  службе. А что   касается  здоровья  психического, то  в их  возрасте   здоровых людей не  бывает, бывают   недостаточно  обследованные.
Он  протянул  Гудкину   листок бумаги с фамилиями   пациентов.
- Вот  они  поедут  в психиатрическую  больницу  в Кольцово.
Илья  пробежал   глазами  по  листку. Остановился  на  одной  фамилии.
- Коржика зачем  в психбольницу  переводить? Он  вполне  нормальный  старик!
- Был  нормальный, а сейчас  сбрендил. Постоянно  всем  рассказывает, что  скоро  поедет  к сыну  в Израиль.
- И пусть  себе  едет. Там  ему  с сыном  будет  лучше.
- Да будет вам! Его  сын  давно живет  в Америке, и возвращаться в Россию за  отцом не  собирается. Прислал   необходимые  документы для  оформления   над  родителем  опекунства. Опекуном   будет  главный  врач   психиатрической  больницы,  куда  мы его  переведем. Это  обычная  практика  в таких  случаях. Через  месяц  будет  суд, и Коржик  будет  признан  недееспособным.
- Вот  подонок,- вырвалось  у Ильи,-  бросить  родного  отца!
- Я   о чем  толкую? Не наше  это  дело, - директор   задвигался  в кресле. И чтобы  перевести  разговор:
- Куда вы  решили после  сокращения? Может,  нужна  рекомендация? С моей  стороны…
- Нет, спасибо. В нашу  больницу  берут. Пока  на  должность  консультанта.
Потом, будто вспомнив:
- А Коржик  знает?
-  Пока  нет, но  сказать  нужно. 
   
    В комнате Шамарина  сидели он сам,  Свекловодов, Дынин, Банина  и Солодова. Разместились  вокруг  прикроватной тумбочки,   выставленной   в середину  комнаты, наподобие   стола. Свекловодов  и Шамарин  сидели  на  кровати, Дынин, Банина  и Солодова на  стульях, загодя  принесенных  из  столовой. Собирались  пить чай  после  ужина.      За  окном  слышались  завывающие  порывы  ветра и шум  дождя. Его  мелкие капли  выдавали   мелкую  дробь на  окнах при   особенно  сильных  порывах  ветра и струйками  воды стекали  по  стеклам.  Стемнело, и  когда  по улице  проезжали   редкие  автомобили,   то  свет  их  фар   высвечивал   на  короткое  время  часть  улицы,  и   казалось, что окружающие  предметы     увеличиваются,     колеблются  и  расплываются. 
-  Вот  и  собрались  мы  в последний  раз, - сказал    Шамарин.-   Жалко  расставаться, но  ничего  не  поделаешь. Сегодня  последний  вечер  вместе. Завтра  после  завтрака   разъедемся, кто  куда. Обедать   будем  в разных  местах. Так что  давайте  сегодня  посидим вместе,  выпьем  чаю    и пожелаем  всего  хорошего  друг  другу,    прежде  чем  расстанемся.
  Мы с Елизаветой  Ильиничной  поедем  в одно  место, а вы, - он  кивнул  на  остальных, в другое  место  поедете.    Мне   наш  доктор, Илья Борисович,  сказал. Говорил, что   потом, когда  ремонт  сделают, снова все  вместе  будем.
-До этого  еще  нужно  дожить,-  вздохнула  Банина.
- С нами  еще Лев Семенович  будет,-  сказал Дынин. – Последнее  время грустный  он  какой-то. Все бормочет что-то.
- Коржика  в больницу   отправляют, - сказал Свекловодов. – У него  в последнее  время  с головой что-то. Заговаривается   старик.
- В психушку? – удивилась Банина. – Это, как же? Конечно, странный  он, временами даже  очень, но не   сумасшедший же!
- Говорят, всем  места в других  интернатах  нет.   Пиногорскую, я слышал,  в  психбольницу  отправили, - сказал  всегда  все знающий  Дынин, - может  ей там  будет  лучше.
Он  встал.
- Пойду  на  кухню за  кипятком, будем  пить  чай.
- У меня печенье  есть, - сказал Владимир  Николаевич, открыл  дверцу  тумбочки, пошарил  там  рукой и вытащил  пачку  печенья.
- Я сейчас   принесу  сушки, - сказала  Банина  и  вышла.
Вскоре она  вернулась, держа в руках   сверток. Она  достала  из него пакетик с сушками «челночок» и два  мандарина. Мандарины   и сушки  она  положила  на  тумбочку рядом  с пачкой  печенья Шамарина.
 - Раньше   мандаринами  начинали  торговать  в ноябре, они  были последние  посланцы  прошедшего  лета. Их  появление   всегда  связывалось  с Новым  годом. Редкий  новогодний  стол  обходился  без   мандаринов, - с улыбкой глядя  на  них,  сказала  Солодова.
Шамарин  пошарил  в тумбочке  и достал   блюдце. Он  взял  мандарины  и стал   снимать   с них  кожуру,  потом  разделил их на дольки  и положил  на блюдце.    И их   ароматный  запах наполнил  комнату.
  Когда  разлили   по  чашкам  чай, Солодова  предложила позвать  Льва Семеновича
- Сходить? – предложила   Банина.
- Конечно, Ольга Тимофеевна, позовите, - согласились  все.
Через  минуту она  вернулась  вместе  с Коржиком. Лев Семенович   выглядел  смущенным  и подавленным. Он  достал  из  кармана  мандарин  и положил  рядом  с другими  продуктами.
 - У меня   с обеда  остался, -  сказал  он, – кушайте.
  - Кушайте  сами, Лев Семенович, у нас  есть.
- Нет, нет, это   вам  от  меня.  Вы такие  хорошие, такие  добрые.
Он  часто  заморгал, и глаза  его  заблестели.
- Не  расстраивайтесь, Лев Семенович, все  еще   образуется. Поедете  к сыну,-  попыталась  его  утешить  Солодова.
- Не  знаю, Елизавета  Ильинична, что    это  значит.- Запинаясь, сказал  он.- Вчера  ко  мне    пришел   директор  нашего  интерната и сказал, что   меня   пока    положат    в больницу. Сказал, мне нужно  подлечить  нервы.
Он  снова  часто  заморгал и  дрогнувшим  голосом  добавил:
- В психиатрическую  хотят  направить.
Он  обвел всех  глазами  и недоуменно  спросил:
- Я, что, похож  на сумасшедшего?
Все  дружно  стали  говорить, что нет, конечно,   нет, какой же  вы, Лев Семенович, сумасшедший, вы самый, что  ни  есть  нормальный.
Коржик   немного  успокоился и  продолжил:
- Директор  мне  сказал, что  это  временно, что   после  того, как  меня  подлечат, снова  переведут  в интернат.
- Вот  видите, -  довольным  тоном  сказала  Солодова. -  Повода  расстраиваться  нет.
- А зачем  мне    потом   в интернат? – Уже   почти  спокойно   сказал  Коржик.  И на  его  лице    появилась   улыбка. – Скоро  за  мной  приедет  сын, он, наверняка,  уже  устроился  в Израиле, и сможет  забрать  меня  к себе. Если  бы  вы знали, как  я устал   его  ждать! Я соскучился. И я    не  видел  своих  внуков, они же  родились   уже  там. 
- Вот  видите, Лев Борисович, как  все  удачно  у вас  складывается, - сказал  Шамарин.
Лев Борисович, глядя  в окно, и  ни к кому  не  обращаясь, будто самому  себе   тихо  сказал:
-  Я тоже  так  думал, если  бы  не  письмо. Мне его показал  директор.
- Что  за  письмо? – Спросила Солодова.
Лев Борисович  повернулся  к ней и сказал как-то   отстраненно:
- Очень  странное  письмо. В нем  сын  пишет, что  просит  оформить  надо  мной   опекунство, потому что  у него  нет  возможности  заботиться  обо мне.
- Как это? –    Свекловодов   развел   руками, как бы   подтверждая  свое  недоумение.
И растерянно  добавил  тихо, чтобы  Коржик  не  мог  услышать:
- От  отца, стало быть, отказался.  От  такого  известия   можно  с ума  сойти!
И совсем  тихо, почти  шепотом  добавил  нечто  не печатное.
Тихо  подошла Банина  и   стала  разливать  в чашки  чай. На   тарелке она  разложила  принесенные   конфеты  и сушки.
- Не  расстраивайся, Семеныч, - сказал  Свекловодов, - чего  в жизни  не  бывает? Плюнь и живи  дальше!
- Не  все  в жизни  можно  пережить, будто  про  себя, проговорил  Коржик. Потом  встал  и собрался  уйти.
- Ты куда? Сейчас  чай будем  пить!- окликнул его Свекловодов.
- Я сейчас, мне  надо, - быстро  проговорил Лев Семенович и поспешно   вышел. Я  скоро  вернусь.
     Чай был  выпит, печенье и  конфеты  и сушки съедены.  Остался  один мандарин, принесенный  Коржиком. Прошло   больше   двадцати  минут, с тех пор как  он  ушел,  и до сих  пор    не  появился.
- Надо   сходить за ним,- за  всех  решил  Свекловодов.
- Я сейчас  за  ним  схожу,- вызвалась  Банина. Она  собрала  чашки  на  поднос  и понесла   на  кухню. Солодова  хотела  следом, чтобы  помочь, но Ольга  Тимофеевна   махнула  рукой, сиди, мол, одна  управлюсь.
Вернулась  она   минут  через  пять растерянная.
-  Что? -  спросил  Шамарин, -  Вы его  позвали?
- Нет, - глухо  ответила Банина, -  я к нему  в комнату  заглянула, а там пусто. Я туда-сюда – нигде  его  нет.  Заглянула  в ванную  комнату. Он там, на трубе, сердешный…  висит.

    Гудкин  устроился  работать  в Центральную  районную  больницу консультантом-терапевтом. Обещали, когда  будет  вакансия,  взять  ординатором  в терапевтическое  отделение. Многое ему нужно  было  вспоминать, многому  научиться. Первое  время   на  работе  приходилось  задерживаться  допоздна. Ни на что  другое   времени   не  оставалось.   С Таней  он  не  виделся   около   двух  месяцев.   Несколько  раз  собирался  позвонить, но  всякий  раз  откладывал.   Нужно  было  что-то  решать,- он понимал это – и, наконец, решил. После  работы    вечером  он  направился  к ее  дому. Было    около девяти  часов  вечера. По дороге  купил  цветы. Он  не знал, что   ей  скажет, просто    понял, что  сегодня  должен  ее   обязательно  увидеть.  Постояв   несколько  секунд   у двери, Илья нажал  кнопку  звонка.
Дверь  открыла  мама Тани. Бросив  недовольный  взгляд на Гудкина, еле  заметно  кивнув  ему,  и  не  сказав ни  слова,  вышла.  В прихожую  вошла  Таня. Не удивившись  его  приходу, сказала  просто:
- Здравствуй.
Гудкин  кивнул  и продолжал  стоять.
- Раздевайся и проходи. Твои  тапочки  на   обычном  месте.
Илья, не  сказав  ни слова, протянул  ей букет.
- Мне? – с легкой  улыбкой  на  лице   спросила  Таня.
Илья кивнул.
- Спасибо.
Она     взяла его, но Илья     не  выпустил  букет из  своих рук.   Таня недоуменно  посмотрела на Илью,   разжала  пальцы и   собралась  опустить  руку, но он другой своей рукой удержал ее     запястье.     Так, держа   своими руками  ее руку и букет,   он  медленно   опустился  на  одно  колено.