(Национальная политика Российской империи на польской территории: исторический комментарий И. В. Можейко)
Self-made man в науке
В самых разных областях знания всегда есть немало людей, которых можно с полным на то основанием назвать мастерами своего дела. Довольно узкая, конкретная специализация помогает им быть глубокими знатоками в избранной сфере научных занятий. Как правило, они не испытывают особенно сильной потребности сойти с раз и навсегда проложенной стези. Обычно их путь прямолинеен, ровен и, если не встречается чересчур серьезных препятствий, постепенно и неуклонно идет по нарастающей. Они образуют кадровый каркас любой организационной академической структуры. В своем сегменте науки такие ученые пользуются заслуженным уважением и авторитетом, хотя специалисты в смежных отраслях зачастую имеют о них весьма смутное представление.
Но есть другой тип научных деятелей, отличающихся от своих коллег гораздо более широким диапазоном интересов, иногда расходящихся по очень даже далеким друг от друга направлениям. Нередко они разрабатывают в своих исследованиях вопросы, казалось бы, практически ничем между собою не связанные. Их исследовательские подходы периодически меняются, но сосуществуют одновременно, причем в большинстве случаев это происходит достаточно успешно. Постороннему наблюдателю может показаться странным: как это одного и того же человека хватает на столь многообразные занятия? Иной раз нет-нет, да промелькнет сомнение: уж не дилетант ли это, бесцельно разбрасывающийся и не способный сконцентрировать максимум усилий на чем-то одном, но зато самом важном, наиболее необходимом и существенном?
Однако такого рода сомнения убедительно опровергаются впечатляющими результатами выполненных работ. Никак не скажешь, чтобы это могло быть сделано дилетантом, – тут трудился истинный профессионал, специалист высокой квалификации. Просто ему присуща характерная особенность, принципиально отличающая его от остальных коллег: это профессионал не в одной, а сразу в нескольких профессиях, и его специальность не ограничивается и не исчерпывается каким-либо одним полученным образованием – дополнительно к исходным базовым знаниям с годами накапливаются, развиваются и совершенствуются навыки самообразования. Овладеть своей второй (а иногда и третьей, и четвертой) профессией такой человек смог благодаря собственному таланту, личностным качествам, твердой воле и неослабевающему с годами энтузиазму. В сущности говоря, своей многогранной специализацией он обязан прежде всего самому себе. Да, он, что называется, self-made man, а ведь такие люди бывают не только в бизнесе или политике, но также в науке и в искусстве, хотя, к сожалению, намного реже, чем этого хотелось бы. Но уж если такой человек встречается на вашем пути, то вы, безусловно, выделите его среди всех и непременно отметите его уникальность, необычайность, исключительность. Вы будете его высоко ценить и дорожить, как большой жизненной удачей, редкостным счастьем считать себя его другом.
Именно таким разносторонним, выдающимся человеком, обладавшим большим личным обаянием и многочисленными яркими талантами – научным, литературным, художественным, – был Игорь Всеволодович Можейко. На констатации этого очевидного для них факта единодушно сходятся все, кто хорошо знал его, кому действительно посчастливилось, в буквальном смысле этого слова, быть его друзьями. Прочтите книгу воспоминаний о нем – «Кир Булычев и его друзья», в которой собраны благодарные свидетельства тех, кто был с ним в близких отношениях, и вы сможете ощутить его душевную ауру, осознать истинный масштаб его личности. Это был по-настоящему замечательный человек.
По своей основной специальности он работал в Институте востоковедения, был крупным специалистом по Юго-Восточной Азии, особенно хорошо знал историю и культуру Бирмы, где ему довелось неоднократно побывать. Доктор исторических наук Можейко был настоящим ученым, но не просто кабинетным академическим тружеником, а энергичным и творчески активным профессионалом, всегда стремившимся своими глазами увидеть те уголки мира, изучению которых он посвящал столько времени. Он любил путешествовать и за свою не столь уж долгую жизнь (неполных 69 лет) успел побывать во многих странах, собрать массу интереснейших материалов – как исторических фактов, так и непосредственных личных впечатлений, которыми он охотно делился с читателями в своих научно-популярных книгах, журнальных статьях и очерках, публикациях в специализированных изданиях.
Пацифист-«милитарист»
Он любил Восток и увлеченно им занимался. Именно это было главным, так сказать, официальным направлением его интенсивной научной деятельности. Но была у него еще одна (помимо занятий литературой, о чем будет особо сказано позже) подлинная страсть, сопровождавшая его всю жизнь, – коллекционирование, собирание предметов старины, материальных носителей истории, осязаемых свидетелей былых эпох. Об этом выразительно рассказали многие его друзья на страницах вышеназванной книги. Вот слова Анатолия Вяткина: «Игорь был страстным коллекционером всю жизнь, не мог не собирать чего-либо. В разные времена это были марки, монеты, оружие, ордена, медали и то, что иногда называют специфическим словом “милитария”» [1, с. 101].
Свой взгляд на особенности Можейко-коллекционера излагает Александр Авербах, сам авторитетный специалист в этой области: «Но объять необъятное Игорь и не стремился. Собрав какую-то тему исторических реликвий, хорошо изучив ее (он все же всегда и во всем оставался ученым), Игорь к ней охладевал. А полученные знания оставались, они выплескивались на страницы его книг, журнальных и газетных статей. Так увлечение, хобби превратилось в еще одну профессию» [2, с. 139]. Эта мысль прямо перекликается с мнением Вяткина, справедливо считавшего, что «Игорь не мог ограничиться суховатой каталогизацией и беспристрастными научными текстами. В нем всегда жил блестящий рассказчик и талантливый педагог» [1, с. 101–102].
А о том, что же конкретно служило объектами коллекционирования Можейко и почему был сделан именно такой выбор, наиболее точно и проницательно рассказал Александр Канцедикас: «Будучи опытным собирателем, он придавал абсолютное значение интересности вещи, ее субъективной ценности, что далеко не всегда совпадало с ее коммерческой оценкой. Не случайно он собирал награды и должностные знаки, а не монеты. По монете трудно представить себе человека, в руках которого она находилась. За бляхой дворника и знаком мирового судьи воображение легко рисовало красочные образы. Не говоря уже о наградах, связанных документально с конкретными историческими лицами. Здесь Игорь буквально оказывался в окружении своих героев» [1, с. 146].
Да и сам Можейко открыто признавался в предисловии к своей очень интересной и познавательной книге «Награды» (первый вариант издавался под псевдонимом И. В. Всеволодов и названием «Беседы о фалеристике»), что неустанное собирание, научное изучение и художественное описание наград (а это и есть суть фалеристики) – «мое увлечение, переросшее во вторую профессию» [2, с. 9]. Так историк-востоковед постепенно стал коллекционером-фалеристом, отдававшим предпочтение «милитарной» тематике.
Эта воинственная направленность интересов парадоксальным образом контрастировала с его вполне миролюбивым нравом, удачно охарактеризованным еще одним другом Можейко – Евгением Глущенко: «По своим убеждениям и мироощущению Игорь был гуманистом и пацифистом, о чем свидетельствуют все его произведения» [1, с. 132]. Но на что только не пойдешь ради удовлетворения истинной страсти к эстетически совершенной и возвышенно-благородной «милитарии». Тут даже пацифист, сам того не желая, невольно становится «милитаристом». Впрочем, что же в этом плохого? Ах, если бы все милитаристы на белом свете были под стать Можейко!..
Заслуженный соотечественник
Всякая подлинная страсть, как известно, способна далеко завести, а иногда и высоко, но может также стать причиной серьезных бедствий и опасностей. Бывает, что оба эти варианта сочетаются, хотя и в разное время. Именно так произошло в случае с Можейко. В конце 1960-х – начале 1970 х годов он едва не угодил под суд по сфабрикованному спецслужбами так называемому «делу нумизматов». Суть дела заключалась в том, что, по тогдашним советским законам, любые сделки с драгоценными металлами (а из чего же еще изготовляются ордена, да и некоторые виды монет?), осуществленные без официального посредничества Госбанка, квалифицировались как валютные махинации и автоматически попадали под пристальный контроль пресловутых компетентных органов. Увы, уровень их компетенции был явно недостаточно высок. Показательный пример: майор из КГБ, руководивший спецоперацией по задержанию и допросу злонамеренных валютчиков, в роли которых предстали ни в чем не повинные энтузиасты-коллекционеры, совершенно серьезно именовал подследственных «преступными мумизматиками» вместо правильного термина «нумизматики», издавна использующегося во всем мире, но, как оказалось, не очень внятного и понятного офицеру спецслужб.
О драматических, а подчас и трагикомических перипетиях суровой борьбы карательных органов с «преступными мумизматиками» занимательно и, как всегда, с блестящим остроумием рассказано в одноименной главе книги «Как стать фантастом» знаменитого писателя Кира Булычева [3]. (Если кто-то еще не догадался, то знайте, что под этим псевдонимом публиковал свои литературные произведения Игорь Можейко, ставший общепризнанным классиком отечественной фантастики. Это, кстати, к вопросу о многогранности личности и о способности быть настоящим self-made man’ом не только в научной деятельности, но и в художественном творчестве: ведь в свои студенческие годы Можейко учился в Московском институте иностранных языков на переводчика, а вовсе не на писателя; тайны же литературного мастерства он постиг самостоятельно, параллельно с основной работой по востоковедческому профилю.) Вот как в эпоху застоя мирный и пацифистски настроенный советский человек чуть было не сделался против своей воли чуть ли не государственным преступником или уж, по крайней мере, выглядевшим в глазах властей предержащих вредным элементом, ведущим антисоветскую деятельность. Хорошо еще, что всё тогда обошлось. Кто знает, чем оно могло обернуться?
Времена меняются, а вслед за ними уходят прежние власти и до неузнаваемости преображается государственная политика. С занятий нумизматикой и фалеристикой не только был снят запрет, но они, в особенности последняя, неожиданно получили поддержку на самом высоком уровне. Новым правителям потребовалась новая, уже не советская, система наград, и для разработки такой пришлось привлекать специалистов. В состав специально созданной Комиссии по государственным наградам при Президенте Российской Федерации был включен Игорь Можейко (позднее, с конца 1990-х, он стал также членом Геральдического совета опять-таки при Президенте).
Александр Авербах, работавший в «наградной» Комиссии совместно с Можейко, авторитетно свидетельствовал о ключевой роли, которую довелось сыграть его другу на этой должности: «Он стал выдающимся знатоком орденов, медалей и нагрудных знаков. Равных ему не было. Включая тех, кто за работу в этой теме получал зарплату. Потому вполне логичным оказалось привлечение Можейко к деятельности Комиссии по наградам, высокому государственному органу. Его пригласили тогда, когда Россия только начинала приобретать свою самостоятельность, т. е. летом 1991-го года. И 12 лет он добросовестно и безвозмездно трудился, получая от этого удовольствие и принося огромную пользу. Оно и понятно. Ведь Игорь сочетал в себе дар ученого и знания фалериста, да и просто умного и высококультурного человека» [1, с. 141].
А Евгений Глущенко поведал об одном чрезвычайно любопытном эпизоде, связанном с творческими трудами Можейко по созданию новейших российских государственных наград: «К своему 60-летию был награжден им самим изобретенным орденом “За заслуги перед Отечеством” IV степени. Он им гордился, как гордился (в меру) поздравлениями и благодарностью российских президентов. Качели жизни качнулись в другую сторону. Он, кстати, участвовал в создании медали им. А. С. Пушкина и искренне хотел ее получить. Не успел» [1, с. 124–125].
Но зато ему удалось успеть сделать многое другое на ниве фалеристики. Благодаря своему высокому авторитету в научном мире и в кругу коллекционеров-профессионалов он стал в 1990-е годы членом редколлегий специализированных журналов «Сержант», «Цейхгауз», посвященных, как это видно из их названий, самой что ни на есть «милитарной» тематике. Там публиковались некоторые его статьи по фалеристике. Выходили его работы с конца 1980 х и за рубежом – в частности, на страницах «Journal of the Russian Numismatic Society» (английским языком Можейко владел свободно – он был профессионалом и в плане лингвистики, и это тоже одна из многочисленных граней его таланта, так что «иностранное» определение self-made man приложимо к нему с полным правом).
Что и требовалось доказать. Впрочем, безусловные аксиомы в доказательствах не нуждаются, как и действительно большие заслуги Можейко-Булычева перед отечественной наукой и культурой. И дело тут не в степенях ордена: искренняя признательность нескольких поколений читателей, выросших на его книгах, уже сама по себе высшая награда, какой только может удостоиться в своей жизни творческий человек.
Знаковый каталог
Впрочем, об одной его заслуге перед отечественной фалеристикой следует сказать отдельно. Имеется в виду особое ее направление или, точнее сказать, ответвление, до Можейко остававшееся практически вне поля зрения исследователей. Это – изучение системы должностных знаков, являвшихся официальными атрибутами служащих, причем преимущественно среднего и низшего звеньев чиновничьей, судебной, полицейской и подобных им систем, так или иначе координировавших свою деятельность с правительственной властью и непосредственно, на местах, участвовавших в практической реализации курса государственной политики. Мысль собрать эти знаки воедино, идентифицировать и классифицировать их, объединить в специальном каталоге, снабженном детальным изображением этих знаков и их пояснительным описанием, оказалась очень плодотворной научной идеей, которую Можейко в ходе многолетних кропотливых изысканий удалось наконец осуществить к 1993 году при участии научного сотрудника Государственного исторического музея Галины Мельник. Каталог был издан в составе книги под названием «Должностные знаки Российской империи» [4]. Фамилии авторов-составителей были указаны в алфавитном порядке, поэтому Можейко оказался вторым, хотя на самом деле ему принадлежала в этом деле первенствующая роль.
Но соображения честолюбия побоку, когда речь идет о по-настоящему фундаментальном и добросовестном научном труде, охватывающем материал с максимальной мерой приближения к тому, что называется всеобъемлющим и каноническим сводом. Это издание стало в самом деле знаковой книгой для всего фалеристского сообщества нашей страны, о чем свидетельствует такой красноречиво говорящий сам за себя факт: когда какой-либо должностной знак выставляется на аукцион или (что, к сожалению, происходит значительно реже) становится объектом научного исследования, то он неизменно упоминается под тем самым номером, который ему присвоен в каталоге, являющемся второй частью книги Мельник и Можейко, причем цифровому обозначению предшествует аббревиатура «ММ» – сокращение по первым буквам фамилий соавторов. И это уже на протяжении двух десятков лет! Поистине: след оставлен прочный и долговечный. Любой профессионал может лишь мечтать о таком успехе. Профессионалам высшей квалификации это иногда удается. Можейко сумел достичь именно такого качественного уровня своего научного труда. В отечественной фалеристике ему суждено навсегда остаться знаковой фигурой – не по должности, а по существу дела.
Однако и это еще не всё. Ведь книга состоит не только лишь из одного тщательно упорядоченного каталога с наглядными изображениями знаков и пояснительными подписями к ним. Первая часть книги – это обширный по объему текст, целая монография, представляющая собой обзорно-хронологическое изложение исторического материала о тех эпохах, когда функционировала система всех этих должностных знаков. Написанное легко читающимся и вполне понятным для восприятия стилем научно-популярное исследование задает необходимый камертон, по которому можно настроить внимание заинтересованного читателя, который, благодаря такой искусной подаче общепознавательной информации и наиболее важных частных сведений, сможет более точно разобраться в том символическом языке условных знаков, на котором говорило время.
А язык этот в иных случаях оказывается способен сообщить данных ничуть не меньше, чем традиционный для историка объект исследования – текстовый документ, печатный или рукописный. Можейко приводит показательный пример, который может послужить содержательным дополнением к документальной историографии одной из самых драматических коллизий XIX века, связанной с крайне непростыми русско-польскими отношениями. Действительно, как совершенно верно сказано автором в предисловии к другой своей книге – «Награды»: «Фалеристика драматична, как драматична сама история» [2, с. 3]. Итак, вот поучительный пример истории с географией.
Русский акцент польского вопроса
Коренное население исконных польских земель, вошедших в результате трех территориальных разделов ослабевшей от внутренних неурядиц Речи Посполитой ее агрессивными соседями (Россией, Пруссией и Австрией) в состав Российской империи под именем Царства Польского, почти постоянно доставляло очень много забот властям предержащим. Никак не желая мириться с утратой государственной независимости своей родины, польские патриоты поднимали на протяжении семидесяти лет, с 1794 по 1863–1864 годы, три крупных национально-освободительных вооруженных восстания, перераставших в полномасштабные военные действия между непримиримо настроенными по отношению друг к другу противниками. Победа всякий раз доставалась сильнейшей стороне, и центральная власть еще более прочно укреплялась над мятежным краем. Не стало в этом смысле исключением и последнее по времени восстание, обычно именуемое в польской историографии Январским, а в российских источниках просто обозначенное теми двумя годами, в течение которых продолжалось ожесточенное сопротивление восставших поляков русскому военному командованию и гражданской администрации.
Последствия подавления восстания оказались, как всегда, плачевны для побежденных. Чтобы окончательно обезопасить лежащие между Россией и Польшей пограничные земли (Украину, Белоруссию и Литву, в прошлом захваченные Речью Посполитой и достаточно долго остававшиеся под ее владычеством) от попыток польских «подрывных элементов» вновь взбунтовать их против Российской империи и вернуть себе путем воссоздания Польского государства в тех территориальных границах, которые существовали до его разделов, имперское правительство стало еще более энергично и последовательно проводить политику насильственной русификации, в том числе и самой Польши, разными мерами притесняя поляков или, как это формулировалось на современном юридическом языке, осуществляя их дискриминацию по национальному признаку [5–6].
В итоге дошло до того, что использование польского языка в официальной переписке ведомственных учреждений на территории Царства Польского было строго запрещено, а всю документацию было предписано вести исключительно на русском языке. Но и этого показалось мало: чтобы сама память о былом государственном суверенитете не смущала умы населения, этническое название Царства Польского был упразднено, сменившись более нейтральным в идеологическом отношении географическим топонимом Привислинский край [7].
Примечательно, что русское общество в подавляющем большинстве своем отнеслось к таким методам решения национального вопроса – пресловутого «польского вопроса» – вполне одобрительно, и если представители либеральных кругов все-таки стремились соблюдать приличия и воздерживались от совсем уж резких проявлений откровенного великодержавного шовинизма [8], то задававшие тон в публицистике консервативные идеологи, несмотря на всю свою просвещенность и высокую степень гуманистической культуры, тем не менее практически полностью солидаризовались с национальной политикой имперской власти, находя для комплекса русификаторских мероприятий самые разные подходящие обоснования – от исторических преданий о государственном соперничестве России и Польши в прошлые века до указания на межконфессиональное противостояния православия и католицизма [9].
Современные отечественные историки, ведущие специалисты в деле изучения национальной политики Российской империи в Царстве Польском и в Западном крае, такие как Л. Е. Горизонтов [10] и М. Д. Долбилов [11], решительно и справедливо осуждают русификаторские эксцессы авторитарных администраторов. В их работах дана подробная, достоверная и объективная картина систематической национальной дискриминации поляков. При этом исследователи данной проблемы опираются на обширный корпус документальных источников самого разного происхождения, включая многочисленные официальные бумаги, газетно-журнальную периодику тех лет, некоторые книжные издания, а также разрозненные неопубликованные рукописные материалы, хранящиеся во всевозможных архивных фондах. Безусловно, ими было замечено и должным образом объяснено активное и повсеместное вытеснение польского языка русским из чиновничьей переписки.
Однако, насколько можно судить, в поле их зрения до сих пор не попадали такие ценные в информативном отношении исторические свидетельства, как должностные знаки, использовавшиеся на территории Царства Польского (а точнее – Привислинского края с 1874 года) мелкими служащими, главным образом сельского самоуправления, в основном из числа коренных польских уроженцев. А между тем внимательное рассмотрение постепенной модификации надписей на этих знаках служит не просто отличной иллюстрацией местной специфики, но и, по выражению Можейко, впервые обратившего пристальное внимание на трансформацию некоторых из этих знаков, «любопытными вариациями, свидетельствующими об изобретательности и предприимчивости идеологов национальной политики России» [4, с. 5].
А очень любопытная и в высшей степени замечательная деталь тут и впрямь есть. Дело касается должностных знаков лиц крестьянского самоуправления, представляющих так называемую гмину – мельчайшую единицу сельской общины польских крестьян. Во главе гмины стоял гминный войт, чья должность соответствовала старосте в русской крестьянской общине. В непосредственном подчинении гминного войти находились солтысы, выполнявшие те же обязанности, что и сотские в русских деревнях. Естественно, что названия должностей звучали по-польски. Всем им – и войтам, и солтысам – были выданы специальные должностные знаки, похожие на аналогичные знаки старост и сотских во внутренних губерниях России, однако меньшего размера.
Но это и вправду мелочь по сравнению с теми лингвистическими и геральдическими метаморфозами, которые предстояло претерпеть этим знакам. Можейко, лично державший в руках и внимательно рассматривавший должностные знаки гминного войта и солтыса разных годов чеканки, заметил на них показательные следы прямого влияния русификаторских административных тенденций. Вот как он описывал первоначальный вид знака гминного войта: «На лицевой стороне знака был помещен герб Российской империи, но в “польском” варианте (т. е. одноглавый польский орел на груди русского двуглавого орла. – К. Р.) <...> Такой герб использовался вплоть до 1883 г., после чего и на знаках для польских губерний стал изображаться русский государственный герб со Св. Георгием Победоносцем на центральном щитке» [4, с. 90].
С точки зрения русской администрации, здесь всё было правильно, закономерно и логично: раз официально нет больше никакого Царства Польского, а есть просто Привислинский край, подразделенный на губернии, формально унифицированные по образцу обычных великорусских губерний, то изображение статутного символа упраздненного польского государства представлялось не только излишним, но и просто совершенно неуместным. К чему поощрять местные сепаратистские наклонности, тем более подчеркивать их на официальном должностном знаке поляка, служащего по линии крестьянского самоуправления? Ему надлежит быть исполнительным и безропотным верноподданным – таким же, как и все остальные русские подданные империи, а отнюдь не ощущать себя приобщенным к особой, сугубо национальной символике, потенциально способной пробуждать мечтания о значительно большей степени автономии.
Наряду с элементами прежней польской геральдической эмблематики должностные знаки поначалу имели билингвальную графику: «Орел на лицевой был окружен надписью на русском и польском языках: “Гминный войт”. На оборотной стороне надпись также дублировалась, причем дата учреждения указов о реформе давалась не только на двух языках, но и в двух календарных системах: «19 февраля / 3 марта 1864 года» [4, с. 90]. Но достаточно скоро пришло время, когда такое двуязычие стало казаться русским администраторам неприемлемым и недопустимым, в особенности после реформирования в 1875 году системы низших инстанций судебной системы, когда в гмине появилась отдельная должность гимнного судьи для решения мелких обывательских споров. Внешне это была полная аналогия с практикой действия мировых судов по крестьянским делам в России, но по сути дела дискриминационные тенденции сказались и здесь. Можейко очень верно это подметил и эмоционально прокомментировал возникшую ситуацию, когда гминный судья получил из рук имперской администрации Привислинского края «новый знак, во всем схожий со знаком мирового судьи, но уступающий ему размером. Но главное было даже не в этом: в знаке гминного судьи исчезло двуязычие. Это был первый польский знак, на котором не было ни одного польского слова!» [4, с. 94].
Хотя, в общем-то, чему здесь удивляться и чем возмущаться? Если попытаться реконструировать типичный ход рассуждений административной бюрократии в столице, то нововведение выглядело в полной мере оправданным, поскольку касалось служащего суда, а ведь судебная система, как элемент государственной машины, обязана была руководствоваться исключительно общеимперскими законами, в соответствии с которыми делопроизводство по всей империи должно вестись строго на государственном, то есть русском, языке. Тогда к чему же сохранять надпись на польском языке? Только лишний соблазн для и без того не слишком-то надежных и лояльных подданных.
А в том, что прямолинейный ход административно-бюрократической мысли не мог быть иным, Можейко ничуть не сомневался, совершенно справедливо полагая, что во все времена «мысль российского чиновника обычно питалась аналогиями и прецедентом...» [4, с. 92]. Эх, если бы сам чиновник был столь же неприхотлив и умерен в своих аппетитах. Но куда уж там! Вопиющие чиновничьи бесчинства были характерны отнюдь не только лишь для покоренного польского края.
Современники навсегда
Никаких симпатий к жадной отечественной бюрократии, проворно понаехавшей на «хлебные места» бывшего Царства Польского и самодовольно воцарившейся там, Можейко ни в малейшей мере не испытывал. Эти проходимцы вовсе не воспринимались им как «свои», хотя практически все они были как на подбор кондовыми русаками. Гораздо ближе и родственнее по культурному уровню, личностному благородству и духовному аристократизму были для него лучшие люди польской шляхты. О некоторых из них, принимавших самое активное участие сначала в Первой мировой войне 1914–1918 годов, а затем и в польско-советском военном столкновении в 1920 году, он с уважением к их мужеству, героизму и легендарной храбрости, неразрывно сопряженной со знаменитым польским гонором, писал в специальных статьях по фалеристике в уже упоминавшихся ранее журналах «Цейхгауз» и «Сержант» [12–13].
Но вот о еще одном весьма колоритном образчике польской шляхты, причем непосредственно связанном с Январским восстанем, до сих еще ничего не говорилось. Да это и не удивительно, поскольку доблестный пан Бронислав Орват, уроженец великопольского селения Кживда, никогда в реальности не существовал. Он – литературный персонаж фантастической повести Кира Булычева «Предсказатель прошлого», родством с которым горячо гордится его столь же смелая и предприимчивая праправнучка Кора, которая даже среди бесхитростного сельского быта умеет сохранять неотразимую элегантность гардероба и безукоризненность дворянских манер: «Переодеваясь, Кора с любовью поглядела на портрет своего прапрадедушки Бронислава, активного участника польского восстания 1863 года, сосланного за это в российскую глухомань – деревню Пьяный Бор Великогуслярского уезда Вологодской губернии. Здесь пан Бронислав женился на русской девушке Параше, народил детей и прожил сто три года. На портрете кисти великого Выспянского бригадный генерал Орват был изображен в пике карьеры – на голове уланская рогатувка, усы достают до ушей, взгляд орлиный, ладонь на гарде сабли» [14, с. 135–136]. Как говорится, вот уж кто на самом деле прирожденный «милитарист» – в кавычках, да, пожалуй, и без кавычек тоже.
Во всей этой романтизированной биографии, кое в чем вполне типичной для польского шляхтича середины XIX века, есть только одно невымышленное лицо – талантливый польский художник Станислав Выспянский (или, в соответствии с польской фонетикой и орфографией, Выспяньский), проживший короткую жизнь – 38 лет, но успевший за это скупо отмеренное ему судьбой время внести неоценимый вклад в развитие национальной школы живописи, а также иллюстрационной графики. Разумеется, у него не было никаких должностных знаков. Он не служил винтиком в громоздкой административной машине Российской империи. Он не был чиновником-бюрократом – он был художником, артистом, человеком возвышенных стремлений и сильных страстей. Награды его не интересовали, у него была другая, гораздо более высокая и благородная цель: он служил искусству, а посредством его всему человечеству. Вот почему Кир Булычев – Игорь Можейко пожелал, чтобы портрет военного героя-поляка был создан кистью мирного художника-романтика, его соотечественника. Оба они олицетворяли собой разные стороны польского характера, разные грани национального образа, сохраняющего свою чарующую притягательность для всех людей, в любые времена.
Литература
1. Кир Булычев и его друзья: Мемориальный сборник произведений Кира Булычева и воспоминаний о нем его друзей. – Челябинск: Челябинский дом печати, 2004. – 318 с.
2. Можейко И. В. Награды. – М.: Хронос, 1998. – 463 с.
3. Булычев К. Как стать фантастом: Записки семидесятника. – Челябинск: Околица, 2001. – 325 с.
4. Мельник, Г. К., Можейко И. В. Должностные знаки Российской империи. – М.: Хронос, 1993. – 287 с.
5. Гетманский А. Э. Политика России в польском вопросе (60-е годы XIX века) // Вопросы истории. – 2004. – № 5. – С. 24–45.
6. Дякин В. С. Национальный вопрос во внутренней политике царизма (XIX в.) // Вопросы истории. – 1995. – № 9. – С. 130–142.
7. Бухарин Н. И. Российско-польские отношения в XIX – первой половине ХХ в. // Вопросы истории. – 2007. – № 7. – С. 3–16.
8. Китаев В. А. Русские либералы и польское восстание 1863 года // Славяноведение. – 1998. – № 1. – С. 54–61.
9. Ратников К. В. «Польский вопрос» в русской консервативной публицистике 1830-х – 1840-х годов (М. П. Погодин, С. П. Шевырев, Ф. В. Булгарин, Н. И. Греч) // Известия высших учебных заведений. Уральский регион. – 2013. – № 1. – С. 73–80.
10. Горизонтов Л. Е. Парадоксы имперской политики: Поляки в России и русские в Польше (XIX – начало ХХ в.). – М.: Индрик, 1999. – 272 с.
11. Долбилов М. Д. Русский край, чужая вера: Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II. – М.: Новое лит. обозрение, 2010. – 1000 с.
12. Можейко И. В. Польские нагрудные знаки эпохи гражданской войны в России // Цейхгауз. – 1995. – № 1. – С. 47–48.
13. Можейко И. В. Польские знаки войны 1919–20 гг. // Сержант. – 1998. – № 7. – С. 41–42.
14. Булычев К. Предсказатель прошлого // Булычев К. Последние драконы. – М.: Эксмо, 2006. – С. 131–286.
Март 2013
(Статья написана в соавторстве с М. Ю. Манаковым)