Сколько Игнатий Романович Буркин ни втягивал живот, сколько ни напрягал ягодичные мышцы, в большом зеркале прихожей отражался тот самый Колобок, каким величала его супруга, обзываемая в отместку Воблой за плоскость и сухость её фигуры.
— Гнат! Ты чего вертишься перед зеркалом, как кошка над горячим блином? Опоздаешь! – Вобла подала свой низкий, не совпадающий с внешностью голос.
«Засекла-таки, досужая», – досадливо, но не зло подумал Игнатий Романович, закутывая шею шерстяным с пухом шарфом, изделием его Воблы, и с кряхтеньем и отдуванием влезая в меховое нутро коротких сапог.
«Откуда этот жир набрался? Да, покушать люблю, сладенького, жирненького, мучного не чураюсь, но ведь не без меры! Ну, что я там в завтрак съел? Яишенку на свининке в три яичка, пару солёных огурчиков, творогу под вишнёвым сиропом маленькую мисочку, пару булочек с корицей – ох, вкуснятина! А-а, ещё ж под яичницу бутерброд с гусиным паштетом… нет, два… с половиной, потом кусочек холодца с хреном. Ну, кофеем с молоком запил. Кружка, правда, почти что пол-литровая. И что? Это же до обеда, до часу дня терпеть! Да… сидишь полдня, считаешь, бумажками шуршишь, а после полудня в животе начинает попискивать, поурчивать… Желудок своего просит». Так он размышлял в лифте, спускаясь со своего четвёртого этажа, аккуратно двигаясь по обледенелому за ночь тротуару (а вчера дождь моросил!), что-то ещё додумывал в троллейбусе, наслаждаясь ощущением сытости и остатками послевкусия во рту.
На обед в буфет он не ходил – брезговал, да и денег жалел (не поешь как надо, а заплатишь ого-го!). Буркин накрывал рабочий стол короткой клеёнкой и доставал из бессменной спортивной сумки собранную супругой снедь: два термоса – один, в форме банки, с супом или щами, второй с любимым кофеем на молоке, контейнеры с котлетами или мясом, с пюре или кашей, пакет с хлебом и булками, другой с помидором там, огурцом… В общем, полноценный обед работника мужчины. Его сослуживцы, входя в кабинет после буфета, воротили носы от смешанных запахов снеди, демонстративно открывали форточку, включали вентилятор у окна, но Игнатий Романович давно перестал реагировать на проявление их чувств – проветрят и успокоятся. Он главный бухгалтер, а они – мелкие сошки, потерпят. Из этой четвёрки только Синяева имела право на его внимание: красивая, молодая дама, с изумительно стройной фигурой, изыскано одетая, всегда невозмутимая, спокойно гордая. «Пава, истинная пава», – восхищался ею втайне Игнатии Романович. При взгляде на неё сзади, когда она, наклонившись над своим столом дотягивалась до косметички, лежавшей в углу на краю, Буркин сглотнул набежавшую слюну, подавился и закашлялся. Синяева обернулась:
— Воды, Игнатий Романович?
Он, кашляя, замахал руками, мол, нет, не требуется. Но внимание сотрудницы оценил. Она была в бухгалтерии относительно новенькой, второй месяц заменяла спроваженную на пенсию семидесятилетнюю Марью Кирилловну. Буркин жалел бывшую «старуху», так за глаза называли её в коллективе, её опыт и хватка казались незаменимыми в их бухгалтерском деле. Но вот и вполне достойная замена пришла. «Так и я, уйду на заслуженный отдых, и вспоминать меня никто не станет», – справившись с кашлем, глубоко вздохнул Игнатий Романович. С появлением в офисе Синяевой, его жизнь, прозрачная, как вода, вдруг, словно в неё упала капля красных чернил, стала отсвечивать заревым румянцем, нежной радостью. «Да, красота спасёт мир, – вдруг вспомнилось из далёких школьных лет, – или… ох, только бы не переживать, не печалиться… Не лишиться бы покоя!» Но к её голосу он прислушивался, редкий, сдержанный смех волновал его, глаза тайно поглядывали, следили за ней.
К концу рабочего дня Буркин, собирая в папки документы, услышал такой милый голос:
— Уважаемые мои сотрудники! Я приглашаю вас ненадолго задержаться. У меня день рождения, мне бы хотелось немного отметить его с вами. Я принесла скромное угощение, прошу к столу.
Она поставила на стол, вынутый из большого полиэтиленового пакета красивый узорный мешок, отпустила его шнурки-завязки, и тот сразу превратился в круглую, нарядную скатёрку, на которой разместилась в середине бутылка шампанского, а вокруг – коробка с небольшим, но высоким, как горка, тортом, картонный бочонок с конфетами, контейнер с порезанными фруктами и кистями винограда, стопка маленьких пластмассовых блюдец, стаканов и ложек. Она и нож не забыла, и пачку салфеток достала из сумки. Всё моментально, ловко, изящно, словно давно натренировалась делать подобные сюрпризы. Настроение коллектива стало приподнятым. Кира Милославовна, превосходящая даже Буркина тучностью телес, певуче укорила: «Ну, что же… мы не знали, Лариса Петровна! Без подарка неудобно как-то…»
— Удобно-удобно! Вы меня порадуете! К столу, к столу!
Коллектив не пришлось уговаривать: Буркин, Кира, Авдотьев, сорокалетний тощий очкарик, Лида Халютина и сама именинница – все дружно подняли бокалы и почти хором поздравили Ларису Петровну, искренне симпатизируя новой сотруднице.
Буркин давно не пил шампанского. Он за праздничным столом удостаивал внимания пятьдесят, ну, с перерывом, сто граммов водочки под хорошую закуску, а тут… В горле у него покалывали, вошедшие в проголодавшуюся плоть пузырьки весёлого вина, голова слегка кружилась, будто, как в юности, он протанцевал вальс. Тепло разлилось по телу.
Они шутили, смеялись анекдотам Авдотьева, подкалывали молодожёнку Лидочку, и Синяева уже не была такой строгой и сдержанной, показалась проще и доверительнее.
Шли по коридору, досмеивались, дошучивали… Синяева дружелюбно и весело общалась предпочтительно с Игнатием Романовичем, и его душа пела! Ему казалось, что у него за спиной раскрылись крылышки. Конечно, совсем небольшие, не способные вознести его объёмную плоть к облакам, но всё-таки…Трепет мягких пёрышек щекотал его шею, отзываясь сладким смехом весёленького Буркина. И тут в большом зеркале вестибюля Буркин увидел себя рядом с Синяевой, и ужаснулся: он был почти на голову ниже её, старенький, облезлый Колобок, над лысиной которого реяли несколько торчащих волосинок. Его веселье заметно пригасло, но Лариса Петровна вдруг подхватила его под руку, склонилась к его лицу и прошептала: «Я рада встрече с вами!» Крылышки тут же прибавили в росте.
Спускаясь с трёхступенчатого крылечка, Буркин опередил Ларису и галантно подал ей руку. Она, благосклонно улыбаясь, положила свою на его запястье, Буркин в восторге шаркнул ножкой и тут… На обледенелом тротуаре Игнатий Романович поскользнулся, упал на спину, перевернулся перпендикулярно крыльцу, и невольно дрыгнул своими короткими ножками так, что они задрались и тут же упали, и как раз подсекли красавицу Синяеву. Она, раскинув руки, упала прямо на Буркина, словно нацеленная в его широкие объятия. Компания на миг примолкла и… разразилась смехом. Но самое ужасное: подбородок женщины с размаху угодил Буркину по носу так, что тут же кровь закапала на его шикарный шерстяной с пухом шарф – гордость заботливой Воблы. Лидочка, перекрикивая смех, заверещала: «Вы что! Смотрите – кровь! Скорую надо вызвать!»
Игнатия Романовича подняли, после лежащей на нём Ларисы, понятно, Кира Милославовна, бабушка троих сорванцов, догадалась отломить сосульку на водостоке и проложила её к носу потерпевшего, другой ледышкой протёрла шарф, размазав по нему кровь страдальца. Буркин осторожно ощупав нос, отменил вызов скорой, так как кость не отзывалась болью, вошёл в подошедший троллейбус и уехал от махавших вслед сотрудников.
Вобла ахнула, учуяла запах выпитого, но жалость победила: не стала она долго выговаривать, махнула рукой и поспешила застирать шарф.
Утром нос Буркина был довольно укрупнившимся, отливал красно-синим, как недозрелая слива сорта Ренклод. Он шёл на службу в расстроенных чувствах, стыдясь своей травмы, и потому не держал, как обычно, голову высоко, даже запрокинуто, а прижимал подбородок к тучной груди. Коллеги встретили его сочувственно, с грустными взглядами и протяжными вздохами, но в глазах у них всё-таки проскакивали лукавые искорки.
Синяева подошла, взяла его руку в свою, заглянула в глаза:
— Как, Игнатий Романович? Терпимо? – он грустно кивнул, – я думала, вы меня узнали, но, видимо, это не так. А я вас узнала. Мы с вами лет восемь соседями по дому были, по тому старому, что снесён на Васильевской. Я, хотя и была старше, с дочками вашими дружила – с Катей и Машей, мы на качелях по очереди качались. Вы такой заботливый отец! Чудесные качели нам устроили! Как девочки? У них семьи? Детки? – Он молча кивал в ответ. – И у меня двое… Это же я по мужу Синяева, а так – Зелинская. Вы с папой всё в шахматы во дворе резались, но его больше нет. Ладно, простите, я вас совсем заговорила. Ещё не раз побеседуем, правда?
Буркин растрогался чуть не до слёз. Он не сказал ни слова в ответ, только кивал и мигал, но понял, что она и не ждала его слов, понимала его состояние. Ему стало легко, просто, свободно в общении с ней, Ларисой Зелинской, дочкой Петра Гавриловича, тогда преподавателя, а с годами профессора института, где и он, Буркин работал полтора десятка лет бухгалтером. И соседствовали они дружно, и все девять квартир составляли единый дом с дорогими, близкими людьми. Мирно стало на душе Игнатии Романовича, но с затаённым чувством грусти он ощутил, будто его крылышки открепились со спины и, словно опадающие листья, покачиваясь на лёгком ветерке молодых воспоминаний, падали, падали и опустились на паркетный пол офиса и превратились в солнечные пятна на нём.