Глава XXVI
ДВА СВИДАНИЯ
Через минуту мадемуазель де Бушар оказалась в той же камере, из которой только что вышел Ришелье. Оглянувшись, ей не без труда удалось разглядеть в сумрачной камере брата. Так же, как и с кардиналом, их оставили наедине, наперекор никогда не нарушавшимся правилам.
Филипп кинулся к сестре, а она — к нему, и, забыв о прошлых страданиях, и о неизвестности в будущем, они упали друг другу в объятия.
— Наконец-то! — воскликнула девушка, обливаясь слезами.
— Я право и не смел надеяться на эту встречу, — произнёс Филипп, прижимая голову Лукреции к своей груди.
— Увы! Видеть тебя здесь, в тюрьме, — прошептала Лукреция, с ужасом глядя вокруг, — не говорить свободно! За нами следят, может быть, подслушивают!
— Не жалуйся, сестра, нам и так сделали исключение. Никогда заключенный не мог обнять свою сестру или родственницу. Обычно, Лукреция, посетитель стоит у этой стены, а заключенный на другом конце, посередине между ними стоит солдат, а предмет беседы оговаривается заранее.
— И кому же мы обязаны этой милостью?
— Скорее всего — Ришелье, потому что, когда я попросил у господина Севеньи разрешения увидеться с тобой, он ответил, что это превосходит его полномочия и он должен обратиться с этим к министру.
— Но теперь, Филипп, когда мы встретились, расскажи мне, как произошло, что ты здесь и в чем тебя обвиняют?
— Не скрою, сестра, я попал в ужаснейшее положение, ибо меня обвиняют в похищении письма Гюстава Второго.
— А кто он этот Гюстав Второй?
— Король Швеции.
— И ты… — пролепетала бедная девушка, боясь договорить мысль в слух.
— О, как ты могла подумать такое, — почти возмутился де Бушар. — Ведь ты как никто другой знаешь, что я никогда ничего не брал чужого.
— Это правда,— согласилась Лукреция. — Но почему ты тогда подозреваемый?
— Потому что шевалье Мезонфор опорочил мое имя, ибо он сообщил, что по дороге из Стогокльма я выкрал письмо Гюстава Адольфа Второго и передал его недругам его преосвященства.
— Ах, Боже мой! — простонала Лукреция, проводя рукой по влажному лбу. — И вы уверены, что это сделал он?
— Да,— глухо ответил Филипп. — Мне об этом сказал комендант и повторил Ришелье.
— И кардинал ему поверил?
— Увы… — грустно сказал де Бушар. — Но не тревожься обо мне, Лукреция. Лучше скажи: как ты жила без меня в эти дни?
— Первый месяц твоего отсутствия я считала дни. Когда прошла пятая неделя, я стала считать часы. Последнюю неделю я уже считала минуты. В один из этих дней напряженного ожидания ко мне приехал Мезонфор.
— Мезонфор? — взволнованно спросил де Бушар. — Надеюсь он тебя не обижал?
— Нет, но он проговорился где ты, и вот я здесь. О, Филипп, господин кардинал - очень умный человек. Он скоро сам поймет, что ты не виновен.
— Дай-то Бог, — сказал де Бушар таким печальным голосом, что, несмотря на улыбку, озарившую его лицо, сердце Лукреции печально дрогнуло.
— Филипп! — воскликнула она в слезах и обняла его. — Филипп! Послушай: я буду мстить за тебя, ты слышишь? Я буду мстить!
— Кому? Кому ты будешь мстить, дуреха? — нежно спросил де Бушар, ласково отстраняя Лукрецию.
— Грязному Иуде - Мезонфору,— совершенно серьезно и уверенно, ответила девушка. Однако снисходительная улыбка брата заставила ее потупить взор. — Ах, Филипп, не смотри на меня так.
— Как? — с улыбкой спросил де Бушар.
— Как на ребенка. После смерти отца я стала взрослой.
— Я знаю.
В этот момент дверь отворилась.
— О Боже мой! Уже?! — воскликнула Лукреция.
— Мадемуазель, — сказал помощник коменданта, — время вашего свидания вышло.
— Лукреция! — воскликнул де Бушар, судорожно хватая руки сестры: его сотрясала нервная дрожь, с которой он не мог совладать.
— Да, Филипп! — проговорила Лукреция, с ужасом глядя на него. — Да что с тобой? Ты такой бледный!
— Я?! Нет, нет, ничего! — ответил де Бушар, с усилием беря себя в руки. —Ты должна вернуться в монастырь, Лукреция, и как можно скорей. Мезонфор для тебя опасен. Ты поняла? Возьми все деньги, что хранятся у меня в шкатулке и поезжай. Я даже советую тебе подыскать для себя монастырь где-нибудь подальше от столицы: в Бордо, Анжу, Бресте, неважно, где, главное чтобы подальше. А когда меня, дай Бог тому случится, выпустят, я найду тебя. Ты все поняла?
— Не беспокойся брат, Уж я сумею за себя постоять, ты меня знаешь. К тому же у меня теперь есть друг, который сможет меня защитить.
— Кем бы он ни был, вверяю ему тебя, и да хранит вас Бог.
— Ну все, мадемуазель, вам пора, — торопил де Бушар офицер.
— Да, да, господин офицер, — проговорила та, подставляя брату лоб для поцелуя; по щекам ее струились слезы. Филипп закрыл глаза, чтобы не заплакать самому, видя, что она плачет. Наконец все же пришлось расстаться. Руки брата и сестры разомкнулись, и последняя вышла из камеры.
Что было дальше? На этот вопрос не смогла бы вам ответить и сама мадемуазель де Бушар, ибо от камеры сто пятьсот восемь и до самого выхода, она шла точно в бреду или во сне.
На углу Сен-Антуан ее поджидал де Шарон, который следовал за ней следом до самой улице Отфёй; она возвратилась домой и, полумертвая, в отчаянии, бросилась на постель. Перед этой постелью встал на колени бургундец и, взяв холодную руку, которую Лукреция не отнимала, покрыл ее жаркими поцелуями, но мадемуазель де Бушар даже не почувствовала их.
— Лукреция, что с вами? — спросил обеспокоенно бургундец, глядя на бледное лицо своей возлюбленной.
— Ах, Боже мой, вы здесь? — сказала она наконец, оборачиваясь к де Шарону. — Как вы сюда попали?
— Я следовал за вами от вашего дома до площади Сент-Антуан, а потом от площади Бастилии до улицы Отфёй. Скажите, милая Лукреция, что вы делали в той страшной черной башне?
— Я навещала брата. Его посадили по ложному обвинению в Бастилию.
— Фух, слава Богу, — сказал не подумав де Шарон, но встретив не понимающий взгляд мадемуазели де Бушар, тотчас исправился: — то есть я хотел сказать, что это огромное горе, тем не менее не скрою, что очень счастлив, что в Бастилии сидите не вы. Ибо я боялся, что после того случая с лилией вас повели на допрос.
— Боже мой, как я могла забыть, — взволнованно сказала девушка, приподнявшись на кровати.
— Что? — взволновался вместе с нею де Шарон.
— Лилия! Нефритовая лилия! Ведь вы мне ее подарили. А потом еще сказали, что с нею связана какая-то скверная история и что она для меня опасна. Скажите, что это за история? Может к ней как-то причастен мой брат?
— Все может быть. По крайней мере о вас леди Персис, что-то говорила…
— Леди Персис? — в удивлении переспросила Лукреция.
— Ах, да, вы ведь не знаете этой истории.
— О, расскажите, умоляю, вас.
И де Шарон коротко как мог, рассказал о том, как ему удалось подслушать разговор между леди Персис и странным типом, ряженным в монаха.
— Возможно, я был как никогда близок к разгадке, — кончал свой рассказ де Шарон, — но меня разоблачили, так что я едва унес оттуда ноги. Потом я вспомнил о вас и побежал за цветком.
— Погодите, — прервала его Лукреция, — что же это получается. Пропадает письмо Гюстава Второго, под подозренье попадает мой брат, и в то же самое время две подозрительные личности оригинальным образом пытаются перевести какое-то послание в Англию. Не кажется ли вам, дорогой де Шарон, что между этими событиями есть очень много общего?
— Безусловно кажется.
— Скажите, де Шарон, это письмо еще у вас?
— Увы, когда я получил из ваших рук цветок, письма внутри уже не было.
Мадемуазель де Бушар тихо вскрикнула.
— Скажите, Лукреция, вы никому не давали цветок?
— Нет, что вы.
-- Или может быть показывали?
— Нет, не в коем случае.
— А найти его никто не мог?
— Не думаю, ибо вы и сами видели, что я спрятала ваш дар в надежном месте.
— Тогда я ничего не понимаю.
-- Разве только господин Мезонфор мог его украсть. Ведь он так умолял его ему отдать... Впрочем, нет; когда я сообщила что вернула вам цветок, на его лице появилась ярость, пусть и мимолетная, но ярость. Я заметила это.
-- Как бы там ни было но все сходится к тому, что ваш опекун имеет прямое или косвенное отношение к заговору.
-- Конечно, -- уверенно подтвердила Лукреция, -- в противном случае ему бы не пришлось обвинять моего брата похищении письма.
-- Так это он на него доложил? -- вскричал де Шарон.
-- Да. И я поклялась мстить ему за это.
-- Предоставьте эту милость мне, -- проговорил бургундец и нежно коснулся губами руки мадемуазель де Бушар.
Тем временем городские часы оповестили о трех часах после полудня. Это был тот самый час когда они обычно расставались. Если Мезонфор возвращался со службы, то именно к этому времени. Обменявшись тысячью клятв, молодые люди расстались, условившись, что если одному из них, что-нибудь станет известно по поводу похищенных бумаг, другой будет тотчас извещен в любое время дня и ночи.