Ниже приведены главы из романа "Аккорд"
1
У нее были предлинные ноги, на которых, покачиваясь, как на рессорах, перемещалась ее гибкая, капризная фигура, а силуэт кичился резными бедрами, тонкой талией и узкими плечами. К длинным ногам - длинные волосы. Когда я губами касался ее высокого теплого лба, они под моими глазами густым, светло-русым потоком обтекали ее гладкую головку и сливались на затылке в пышный пенистый узел. Перед ее тонкой запатентованной красотой хотелось преклонить колени, а от ее гибельного облика не удалось бы укрыться и в монастыре. Она была невероятно, невозможно, немыслимо хороша! Моя вечная юность и мое любовное заклятие, мой заоблачный восторг и мои адские муки, мое божественное откровение и моя исступленная молитва, мое отчаяние без дна и бездна безумия - это все она, она, она! Do You Love Me As I Love You, моя гаррота, моя "железная дева", моя немилосердная дыба?..
Как известно небесам интересны только браки, а стало быть, мои предыдущие женщины не представляли для них ни малейшего интереса. О, этот судьбоносный миг, когда небесные брачные инстанции вручают тебе женщину и говорят: "Вот твоя Ева. Плодитесь, размножайтесь и будьте счастливы!" Можно забыть свое имя, но только не первую встречу с будущей женой. Даже если однажды она становится бывшей.
Впервые я увидел ее на репетиции, где она случайно оказалась с подругой. Они задержались в институте и уже направлялись домой, когда проходя мимо конференц-зала, услышали музыку. Как она потом рассказывала, заглянуть в зал ее заставило внезапное и неодолимое любопытство. Вот вам лишнее подтверждение руководящей и направляющей роли заоблачных сил! Случилось это в середине мая восемьдесят третьего, и я в то время был вполне счастлив с Ларой.
Пользуясь случаем, присмотримся к той небольшой и бескорыстной компании наших почитателей - постоянных и полномочных представителей публики и, своего рода, членов негласного джаз-клуба. Лишь единицы из них понимали толк в гармонии, свинге и синкопе. Другие приходили, чтобы потешить ритмом темперамент, третьи выгуливали на вольных джазовых хлебах мятежную мечту о заморской свободе, четвертые - чтобы приобщиться к продвинутой компании. Иногда в зале собирались до пятидесяти человек, но завсегдатаями из них были не более десятка, и девушки, как ни странно, преобладали. Состав любопытствующих постоянно менялся, но для их положительно заряженного ядра мы всегда находили время, чтобы выслушать благожелательные комментарии и дельные советы. В конце каждой репетиции мы угощали их бодрой блюзовой темой - например, Duke's Place Эллингтона или Blues In The Closet Бада Пауэлла. Мы - это жизнерадостный Рома-сакс, вальяжный басист Аркаша, узкоплечий ударник Толик и ваш покорный слуга. Все вместе это называлось "Джаз-квартет Юрия Васильева". Популярность наша дальше института не распространялась, да мы ее и не искали. Мы дружим до сих пор и, бывает, съезжаемся ко мне на дачу для jam session.
Тем памятным майским вечером я, сидя вполоборота к залу, доигрывал свою часть импровизации (это была чудная, легкая тема Lover Come Back To Me Зигмунда Ромберга). Мои пальцы с воробьиной живостью порхали по клавишам, когда дверь в зал приоткрылась, и в боковые проемы моего зрения вторглись две женские фигуры. Хорошо помню мгновенное раздражение, которое я тут же выместил на неповинных клавишах. Вот, кстати говоря, наглядная иллюстрация импрессионистской сути джаза: домашняя заготовка соединяется в нем с текущим настроением, и это всегда неожиданно. После меня вступил Аркаша, и я, поручив пальцам сопровождать его басовитый форшмак, скосил глаза в зал. Там в проходе между рядами, не доходя метров десяти до основной группы, остановились в нерешительности две девушки. Даже того подслеповатого освещения, каким в отличие от яркой сцены страдал полутемный зал, оказалось достаточно, чтобы признать: одна из них была королева, другая - ее служанка, и обе явились сюда прямо из сказки. Я играл и боялся, что сказочные гостьи не выдержат напора синкопированной реальности и уйдут, не дождавшись моего внимания. Но нет - словно в подтверждение своей кочующей сказочности, они сделали привал: робко присели у самого прохода и уставились на сцену. Не дожидаясь, когда раздумчивый Аркаша изольет свою бубнящую душу до последнего квадрата, я энергичными аккордами, как пинками заставил его закруглиться, обозначил тему, загнал ее в угол, украсил коду пригоршней витиеватых восьмушек, после чего объявил перерыв и, удивляя всех неожиданной прытью, ринулся на глазах моих почитательниц к новеньким.
По мере нашего сближения скудный свет на королевских чертах сгущался, они обнаруживали резное совершенство и складывались в нежное, тонкозвучное лицо. Растерянно улыбаясь, я неудобно извернулся и опустился в кресло перед незнакомкой пронзительной красоты. Сильное и внезапное изумление сразило меня наповал. На меня с вопросительным удивлением глянули чудные серые глаза, в которых я разглядел свою погибель. Это выражение ее лица моя память запечатлела навечно. Оно стало для меня чем-то вроде "Черного квадрата", из которого впоследствии проступила и расцвела черно-белая радуга наших отношений. Как часто она потом смотрела на меня подобным образом, всякий раз отсылая к самому первому моему видЕнию и принуждая отыскивать в ее взгляде отклонения от эталона! Они - верстовые столбы супрематизма наших дней. Все остальное - причудливая игра света и тени на неподражаемо прекрасном, любимом лице.
Нечего и говорить, что изваявший ее лицо небесный скульптор позаботился и об остальном: сказочно безупречными были шея, плечи, руки и бюст, и над всей этой королевской недоступностью витал едва уловимый запах духов. Прикрывая давно забытую юношескую робость шутовской строгостью, я спросил из какой они группы, и бойкая служанка назвала. Третьекурсницы. А как зовут? Я - Вера, охотно призналась служанка, а это... А это - Лина, строгим научным голосом объявила королева. Если у нее и были изъяны, то не в голосе. Мешая отчаянную робость с надеждой, я спросил, могу ли их после репетиции проводить. Служанка открыла улыбчивый рот, но королева, сверкнув строгой сталью, опередила ее:
"Спасибо, не надо!"
Служанка недоуменно глянула на нее.
"У нас еще кое-какие дела" - снизошла до пояснений королева, и ее ангельское лицо украсилось капризным выражением избалованной вниманием девочки.
"Идем, Верка!" - приказала она служанке, и я проводил их беспомощным взглядом. Нет, нет, так не бывает: ни малейшего изъяна, ни видимого подвоха - безупречно узкобедрые, длинноногие достоинства!
Весь вечер внутри меня бушевал разрушительный торнадо. Срывая с пьедесталов привычные вещи и понятия, он возносил их в черную высь, чтобы обрушить и предъявить мне их жалкие обломки. Он потешался над моим привычным миром, оскорблял мои святыни и перечеркивал мое прошлое. Он обесценил мои ценности и девальвировал авуары. Он объявил ничтожными мои достижения и признал притворными мои былые чувства. Он разметал и пустил по ветру мою самонадеянность и свернул шею самолюбию. И когда над пустырем моей души стало тихо, я подсел к пианино и, закатив глаза, заиграл "Air" Баха. "Джаз модерн квартет", "Свингл Сингерс" и Бог мне в помощь! Со стиснутым горлом и навернувшимися слезами я в молитвенном упоении возводил внутри себя солнечный, бриллиантово сияющий, в виброфоновых переливах храм. Возвел и утром проснулся обновленным. Я стал другим - самоотверженным, возвышенным и великодушным. И даже если бы я не добился Лины, я бы таковым и остался, ибо узнал, что на свете есть девушка, самого существования которой я был недостоин. Это было тотальное, всепоглощающее обновление, о котором степные волки с их бессильным смятением, беспредметным беспокойством и беспричинной болью могли только мечтать. Таким я ближе к полудню и оказался под дверью ее аудитории.
Если бы кто-нибудь из моих знакомых увидел меня в этот момент, то нашел бы, что я заметно побледнел. И было отчего: мне предстояло ринуться на приступ, а я сидел в окопе и дрожал от страха. Мне виделся ее царственный выход в сопровождении свиты сокурсников. Перебивая друг друга и обдавая ее семенящей скороговоркой, они заискивающе улыбаются и заглядывают ей в лицо. Опасны, однако, не они, а тот нагловатый, помеченный ее тайным доверием молодец, что шествует позади нее этаким самодовольным гоголем. Она вынесет из аудитории его улыбку, отделит его от свиты и, подчиняясь его воле, двинется рядом с ним в поисках уединения. Вот смеху-то будет, когда я, бледный и дрожащий, возникну у них на пути!
Внезапный и резкий звонок, как сигнал к штурму. Замерев, я перестал комкать за спиной пальцы и дышать. Дверь распахнулась, и коридор стал наполняться молодой горячей массой. Сунув руки в карманы, я поспешил принять независимый вид. Наконец вышла Лина, а за ней, слава богу, не сокурсник, а Верка. Я перевел дух. Верка увидела меня, толкнула подругу локтем, и обе в замешательстве уставились на меня. Я потянул их к себе намагниченным молчаливой мольбой взглядом, и они, помедлив, подошли.
Здравствуйте! А вы что тут делаете? Пришел на вас посмотреть! На кого - на меня или на нее? На вас обеих. Лина, можно вас на минуточку? Иди, Верка, я догоню!
Мы отошли, и на меня посмотрели со снисходительным ожиданием. Вспотев от волнения и мечтая стать переливчатой заколкой в ее волосах, я спросил, можно ли ее проводить.
"А если меня уже провожают?" - смотрели на меня ясные, насмешливые глаза.
"Значит, вы должны отказать!" - вымученно улыбнулся я, умерив свой аппетит до пуговицы ее кофточки.
"Ну, вы и нахал!" - улыбнулась она в ответ.
"Да, я такой!" - приободрился я, тут же повысив себя до должности ее тени.
Она поглядела на меня, как на выпрашивающего зачет студента и снизошла:
"Давайте завтра. Посмотрите расписание и подходите к концу последней пары..."
Тем же вечером я был у Лары, где между нами состоялось душераздирающее объяснение. Возвращаясь от нее, я чувствовал себя так, будто обидел ребенка. Весь вечер долг боролся во мне с любовью. Только это была не та восторженная юношеская любовь, к которой я, худо-бедно, привык, а некое новое взрослое чувство - злое, задыхающееся и беспощадное. Чувство-приговор, чувство-приказ, чувство-инстинкт! Не та ясная, основанная на привычном мне звукоряде любовь, а некая новая гармония со своим доселе неслыханным мною ладом: до-лина, ре-лина, ми-лина, фа-лина, со-лина, ля-лина, си-лина. Я вслушивался в новые созвучия, и от их новизны у меня по телу разбегались мурашки. Под гимнодические, ангелоголосые распевы оживал и приходил в движение новый мир. И пусть нутряной, подкожной вибрацией он был похож на мир моих прежних влюбленностей, но то были чувства, какие рождает лепет трогательного малыша, про которого всем известно, что он подрастет, и умиляться будет нечему. С Линой же мне было уготовано нечто малиновое, ванилиновое, розалиновое, кринолиновое, адреналиновое - словом, нечто неутолимое, неиссякаемое и заоблачное!
На следующий день за полчаса до последнего звонка я нервно расхаживал по пустому коридору, не представляя, о чем и как буду с ней говорить. Все слова казались мне пустыми, а темы - пошлыми. Прозвенел звонок, сердце мое затаилось и уставилось на дверь. От меня не укрылось, что выйдя из аудитории, Лина быстро огляделась (ждала, ждала!). Найдя меня взглядом, она улыбнулась, а затем сделала два сдержанных шага в мою сторону. Угодив в фокус любопытных, ревнивых взглядов ее подруг и сокурсников, я поторопился сократить оставшееся расстояние. Мы сошлись, поздоровались и в обоюдоостром смущении отправились в гардероб. Там я помог ей надеть узкое светло-серое пальто с жемчужными пуговицами, и она быстрой, вежливой улыбкой поблагодарила меня. Пока мы, преодолевая громкоголосый ярмарочный разлив, двигались к выходу, я искал возможность обронить что-нибудь умное и небрежное, а когда вышли на воздух, пожелал, чтобы наш путь лежал на край света. Нет, домой, на Чистопрудный, услышал в ответ. Домой, так домой, согласился я. Господи, до чего же она хороша! На нее без мучительного, безнадежного восхищения и смотреть-то невозможно! Не девушка, а национальное достояние! Где же свита, где толпа ревнивых поклонников? В поисках подвоха я быстро и затравленно оглянулся: за нами откровенно наблюдали.
Мы двинулись к метро, и я рассказал, что живу в Подольске и каждый день езжу на электричке. Возвращаюсь поздно: репетиции, баскетбол, друзья. Бывает, что и на последней уезжаю. Зато в пути могу читать. Туда и обратно - итого один час гарантированного чтения в день. Что читаю? О, много чего! Иностранную литературу, например. А именно? Ну, Джойса, например. Между нами говоря, он мне совсем не нравится. Он и Пруст похожи на костлявую рыбу. Кстати, в одном из последних номеров "Иностранки" есть его ранние стихи. Слабые, между нами говоря, стихи.
Лина быстро на меня взглянула и с иронией пропела:
"О, какой вы содержательный - и музыка, и стихи! А ну-ка, почитайте что-нибудь!"
"Из Джойса?"
"Что хотите!"
"А давайте я прочитаю вам стихотворение, которое вы нигде больше не найдете! Хотите?" - обрадовался я, почуяв возможность захватить инициативу.
"Хочу!" - с вызовом пожелала она.
И я с подвыванием прочитал удивительно подходящий, словно поджидающий своего часа стих, на ходу поменяв в нем оригинальное Элен на единственное и дорогое мне отныне имя Элин:
Налейте чай мне, мисс Элин,
В цветную чашку из Китая,
Где манит рыбка золотая
Дракона розового в плен.
Люблю жестокость без причин
Химер, что держат, приручая:
Налейте чай мне, мисс Элин
В цветную чашку из Китая.
Там, красным небом озарен,
Лик дамы гордой и притворной,
В чьем взоре щелью бирюзовой
Экстаз с наивностью явлен.
Налейте чай мне, мисс Элин. *)
Внимательно выслушав, Лина воскликнула:
"Ого! Мне даже нечем крыть!"
"А вы и не кройте. Просто идите и дышите этим чудным воздухом. Смотрите, красота какая!" - наполнившись вдруг всепозволительной отвагой, перешел я на покровительственный тон. – Кстати, почему вы выбрали наш институт, а не ВГИК? Уверен, вас бы взяли туда без конкурса!"
"Чтобы играть бесталанных красоток?"
"Вам даже играть ничего не надо! Все и так будут смотреть на вас, открыв рот!"
"Вот и вы туда же, - поскучнела Лина. - Значит, тоже позарились на мою внешность…"
"Знаете, Лина, со мной вот уже два дня происходят необъяснимые, удивительные вещи, – с достоинством отвечал я. – У меня вдруг словно глаза открылись! Мне стало радостно жить. А все из-за вас. Вы воодушевляете на подвиги. И знаете, что меня больше всего поразило?"
"Интересно, что…"
"Что рядом с вами нет парней!"
"И что тут такого?" – кинула она на меня быстрый взгляд.
"А то, что кто-то обязательно должен вас охранять от тех, кто хочет позариться на вашу красоту! Лина, позвольте мне быть вашим охранителем! Вот увидите, я справлюсь, я смогу!"
"Вообще-то я и сама могу за себя постоять…" – сухо отозвалась Лина и за все время, пока мы ехали в метро, не проронила ни слова.
Мы вышли на "Чистых прудах", обошли пруды и вернулись к ее дому недалеко от Архангельского переулка. К тому времени я уже успокоился и нашел верный тон - почтительный тон бывалого человека. Оказалось, я знал то, чего не знала она, и на всякую ситуацию у меня находилась история, которую я внушительно предварял словами: "Между прочим, со мной тоже было что-то подобное..." После каждой истории Лина молча и уважительно смотрела на меня, а я ободряюще ей улыбался. Когда пришли, я сказал, что завтра в шесть у меня игра, и спросил, не хочет ли она поболеть. Да, можно, подумав, согласилась она, но тогда ей до шести придется быть в институте. Впрочем, она сделает вот что: съездит домой, а к шести вернется.
"А после игры я вас, естественно, провожу!" - подвел я черту под нашей сделкой.
"Давай на "ты", - милостиво пожелала она.
"Давай!" - подхватил я на лету брошенную мне сахарную кость.
Я ехал домой и ликовал. Меня приняли! Приняли таким, какой я есть! И кто принял - гордое, прекрасное, капризное создание, за которое я готов был голову сложить! Это был восторг, восторг и еще раз восторг! То, чем я последние два дня завороженно любовался и что щедростью не превосходило милостыни, сегодня принадлежало мне полтора часа. Ее лицо, ее глаза: неужели я буду смотреть в них завтра и послезавтра, и через неделю, и через год, а если бог даст, то и до самой смерти?
Назавтра, дождавшись, когда я выйду из раздевалки, она сказала:
"Я, конечно, в баскетболе ничего не смыслю, но мне кажется, ты хорошо играешь! Между прочим, многие девчонки за тебя болели!"
"А ты?"
"Ну и я, конечно..."
Потом была сессия и крепнущая взаимность моей избранницы. Конечно же взаимность, конечно! Иначе, зачем ей было каждый раз звонить и интересоваться, как я доехал? Зачем каждый вечер говорить со мной по телефону на ночь глядя, если мы недавно расстались? Зачем жаловаться, что завтра экзамен, а она ничего не знает? Зачем сетовать на глупую Верку, которая приезжает к ней якобы готовиться, а вместо этого без умолку болтает? С какой стати звонить мне утром и просить погулять с ней вечером, так как она совсем не бывает на свежем воздухе? Я приезжал, она выходила, и я всякий раз столбенел, глядя, как она несет мне навстречу свои веретенобокие, тесногрудые, увенчанные медовым капюшоном волос достоинства. Как шелковисто струится и колышется на ней переливчатое платье, в которое как в разноцветную обертку заключены конфетные изгибы ее карамельных бедер, мармеладной талии и леденцовых плеч. Она наплывала на меня миндально-имбирным облаком, подхватывала под руку (уже не заколка, не пуговица, не тень, а подставка для ее легкой, горячей ладони), и мы неторопливо и обстоятельно кружили вокруг Чистых прудов, глядя, как вечерние облака тают в них, словно розовый сахар. Мы шли, и мне казалось, что впереди нас следует глашатай с барабаном, потому что все - и мужчины, и женщины подхватывали и провожали нас взглядами. В самом деле: в наших гуляниях было что-то демонстративное. Словно выставляя меня напоказ, она оттеняла мною свои достоинства. Отбросив ложную скромность, скажу: да, кавалер я был видный, и то что меня выбрала такая красавица лишь подтверждало этот факт. Но я не мог отделаться от мысли, что находясь с ней, лишь заполняю собой место, которое не терпело пустоты. Такую, как она невозможно представить без поклонника. Не я, так другой.
Я встречал ее после занятий, и она со словами "Вот тебе, неси" вручала мне красивый заграничный пакет с тетрадками, а сама предавалась милому, мелодичному щебетанию. Я шел рядом и чувствовал себя служебной собакой. Иногда ее красивое лицо вдруг становилось чужим и отрешенным, заставляя меня вспоминать Натали с ее тщательно скрываемой тайной. Оказалось, ее полное имя - Полина. "Чудное имя!" - узнав, воскликнул я. А вот ей оно не нравится. Еще с тех пор как мальчишки в детстве дразнили ее "Полюшка-поле". И сегодня, когда бабушка называет ее Полюшка, ей так и кажется, что по ней едут герои на лошадях. Бр-р-р! Даже дрожь пробирает! Еще ее дразнили калиной-малиной, а потом - лианой-сметаной: за что и сама не знает. Она же завидовала двум девочкам из их дома, которых звали Ксюша и Нюша. И все время упрекала родителей за ее дурацкое имя.
В начале июля она пригласила меня к себе. В солидной трехкомнатной квартире с окнами на юго-запад жили важные родители. Оба энергичные, статные, по-московски породистые. Оказалось, что ее отец был начальником отдела в самом Минфине, а мать работала в Замоскворецком райкоме партии. Меня легкомысленно и поверхностно расспросили и оставили в покое. Другими словами, не придали значения. Помню, меня это задело. Уже позже теща подтвердила мое впечатление. Выяснилось, что они приняли меня за очередного Линочкиного ухажера, которых она иногда приводила в дом, как бездомных котят.
На столе в ее комнате среди россыпи придавленных толстым стеклом семейных фотографий я обнаружил небольшой квадратик с белым уголком. Когда я спросил, кто на ней, Лина отмахнулась: "Так, один знакомый". Знакомый занимал почетное центральное место в коллекции и был очень даже недурен.
В то лето я не поехал в стройотряд, потому как всерьез опасался, что если не буду рядом с ней, то к осени ее у меня уведут. Мою барыню ждала дача в Немчиновке, и мне было дозволено ее навещать.
2
А в августе они едут в Крым, объявила мне вечером Лина, собираясь утром ехать на дачу. Так что приезжай. Не забудь - Немчиновка, Белорусский вокзал. Но как же я тебя там найду? Я позвоню оттуда, мы договоримся, и я встречу тебя на вокзале. Пока! Пока, моя бессердечная чистюля, небесный взгляд, волосок к волоску, алмазные искорки в ушах! Даже не знаю, как проживу без тебя эту ночь...
Мне пришлось промучиться целых три дня. И лишь на четвертый раздался звонок и беззаботный июльский голос поинтересовался, готов ли я приехать.
Оказалось, в их забытом богом поселке высокомерные электрички останавливались крайне редко и неохотно. Пришлось приспосабливаться. Спускайся с платформы и иди к вокзалу, было велено мне по телефону, что я и сделал. Сиротливо растущая из травы платформа так и осталась бы потертым грязно-белым тире на карте зеленого славословия, если бы не старинный, породистый вокзал. Гостеприимное радостное сооружение высотой в четыре человеческих роста было исполнено в неуклюжем самодержавном стиле и своим видом словно предупреждало: "Здесь о вкусах не спорят". А вот и моя красавица! На ней голубое шелковое платье (о, нет, я сейчас упаду и не встану!), к которому льнет возбужденный ветерок (о, как хочу я быть легким ветерком, сказали бы во времена Александра Сергеевича!), и кремовые босоножки. Волосы забраны в хвост, она стоит, скрестив на груди руки, и нетерпеливо переминается. Ее нежные темно-розовые коленки матовы и не отмечены еще тем полированным блеском, который они приобретают с годами. Мимо идут невзрачные груженые люди и пялятся на нее. Увидев меня, она встрепенулась и приготовилась к встрече. Мы сошлись, и ее надменный носик при попустительстве расслабленных губ допустил на лицо благосклонную улыбку.
"Ну, здравствуй! Как добрался?" - приветствовала она меня и повела на ту сторону поселка, где в разлинованной его части жила душа Эвклида.
На обнесенном почерневшим штакетником участке нас встретила моложавая бабушка Варвара Петровна (дедушка Владимир Иванович в тот момент обходил знакомых). Приветливо поздоровавшись, она обвела рукой хозяйство, включавшее добротный рубленый дом, просторную баню, три раскормленные, вдвое выше дома сосны, коренастые, раскидистые яблони, тонкорукие плакучие сливы, жеманную рябину, субтильную сирень, грузные пионы, приторные флоксы, кудрявые грядки укропа и петрушки. Мой звериный нюх необыкновенно обостряется, когда рядом со мной двадцатилетняя девственница, пахнущая солнцем, вольным ветром и высоким небом.
Покончив с приветственной частью, перешли в дом. Внутри царил рукотворный рубленый уют. Все двери и окна были открыты настежь, и дом дышал во всю силу своих деревянных легких. Приветливый и основательный, он был обставлен солидной, грузной мебелью, возрастом никак не моложе старушкиного. Меня хотели накормить, но я отказался, и меня усадили за чай. Мною деликатно интересовались, и я охотно отвечал. Лина показала свою комнату, в которой пряный девчоночий запах мешался с зеленым дыханием настежь распахнутого окна. На столе - прошлогодний номер "Иностранной литературы". Кровать-соучастница: чего бы я только ни дал, чтобы прильнуть к надушенной подушке! Невероятно: мне позволили заглянуть в обитель невинной наготы и нескромных снов! Высокое, обнадеживающее доверие! После славная, бодрая старушка провела меня по участку, и мы обсудили с ней тонкости калийной подкормки помидоров. Лина стояла в стороне, поигрывала коленкой и наблюдала за нами со скептической улыбкой.
"Ба, ну, хватит! Мы идем купаться!" - наконец не выдержала она.
"Чтобы к обеду были!" - велела Ба.
Я подхватил наши сумки, и мы вышли за калитку.
"В общем, так, - надев важные черные очки, превратившие ее в зарубежную актрису с обложки журнала "Советский экран", провозгласила Лина. - Купаться мы ходим в Ромашково. В нашем пруду купаются только мальчишки и лягушки. Надо выйти на Советский, дойти до шоссе, а там рядом. Всего километра три. Согласен?"
"С тобой хоть на край света!" - откликнулся я, глядя на нее с мучительным восхищением. На шее у нее выбились из-под платья и сплелись в цветной бантик завязочки купальника. Когда она успела его надеть? Я вдруг представил, как она, зайдя в свою комнату, сбросила платье, стянула трусы, освободилась от лифчика и осталась голой. Глядя в зеркало, взбила тонкими пальцами грудь и огладила бедра, а может даже посмотрела поверх занавески на меня, увлеченного в этот момент агрономическим разговором - посмотрела и наполнилась озорным волнением. От такой картины мое сердце в груди разом превратилось в горячий шоколад.
По пути выяснилось, что в доме круглый год живут ее бабушка и дедушка - родители отца. Дом этот она помнит, сколько помнит себя. Приезжает сюда каждое лето. Родители бывают здесь по выходным. Иногда ее навещает Верка и еще две-три подружки. И все бы ничего, только вот далеко ходить купаться. Речка Чаченка для купания не годится, но рыба в ней водится. Смотри как у нас здесь красиво! Кстати, а ты знаешь, что Казимир Малевич похоронен в этих местах? Нет? Ну вот, теперь будешь знать. А вон там, ниже, видишь? Там как раз протекает речка. Мы с папой зовем ее Чача. Вот он рыбак! Даже щук ловил! А я тут успела уже позагорать! В общем, летом здесь в хорошую погоду хорошо, а в плохую - скучно, но плохая погода тоже нужна - под нее хорошо читается. Забираюсь на чердак, устраиваюсь у окна и слушаю шум дождя. Дождь здесь совсем не такой, как в Москве. Он здесь деликатный и грустный. Как будто пытается что-то сказать, а мы его не понимаем. А ты любишь дождь?
"Э-э-э, иногда... Кстати, вот послушай:
Плачет сердце мое,
Как над городом дождь,
Что за слез забытье
Полнит сердце мое?"
И далее до последнего четверостишья:
Хуже боли вопрос,
Когда знать не дано
Как без гнева, без грез
Тесно в сердце от слез! *)
"Как без гнева, без грез тесно в сердце от слез... - повторила, прислушиваясь к себе, Лина. - Зд0рово!"
И с виноватым видом тронув меня за руку:
"Ты прости мою серость - что это, чье это?"
"Это Поль Верлен в переводе... э-э-э... одного моего знакомого"
"Ох, какие у тебя знакомые! У меня таких нет!" - уважительно откликнулась Лина.
Боже мой, да что же еще влюбленному до смерти человеку нужно? Оглянитесь же вокруг: видите - вместе с вами влюблен весь мир! Пульсирующее солнечное сердце источает любовные лучи, спешат с любовными письмами почтальоны-облака, смятенно и порывисто волнуется земная грудь, слагает медовые гимны цветочное братство, подернут дымкой умиления горизонт, бурлит в подземных жилах кровь, жарко и страстно дышит ветер, славит жизнь птичий хор! Прошу, признай меня, поверь и полюби! Будь со мной! Любовь - это ты и я. Ты. Я.
За разговорами мы незаметно добрались до заросшего густыми ресницами осоки озера, и один из его берегов, тот что повыше и поудобнее, обнажил перед нами свои потертые бока с четырьмя обессиленными жарой парами и шумной компанией из трех парней и двух девиц.
"Привет!" - крикнул кто-то из компании в нашу сторону, и Лина в ответ махнула рукой. Я расстелил одеяло, отошел, встал к ней спиной и разделся до трусов. Подумав, скинул их и, идя ва-банк, остался в плавках. Все равно рано или поздно придется себя предъявить. Так и стоял, глядя на озеро и не решаясь обернуться. Высокая минута, отчаянный момент! Еще чуть-чуть, и я увижу обнаженной ту, которой пока ни разу не касался. Почему обнаженной? Да потому что для моих искушенных глаз ее купальник не преграда! Ну? Раз, два... три!
Она стояла ко мне лицом и, заведя руки за голову, забирала волосы в узел. Мои самые смелые ожидания были посрамлены. Мне предстало чистое, тонкое, олимпийское изящество, мне открылось безупречное, математически точное сопряжение линий и форм, скроенных по лекалам мужской мечты. Ни жиринки, ни складочки - гладкое, налитое райскими соками яблочко! Ломкие запрокинутые руки, легкая медовая тень в молочных впадинах подмышек, волнистый очерк груди, гибкий приталенный стан, медальон живота меж впалых боков, крылатые бедра с набедренной внатяжку повязкой и мягким вертикальным прочерком на гладком лобке, о существовании которого ее хозяйка, скорее всего, даже не подозревала, и легкие голенастые ноги с чуткими, подрагивающими под тонкой кожей мышцами. От ее неисправимо юного тела веяло хмельной зрелостью спелого винограда. В одну секунду впитав ее неповторимые прелести, я любовался ими с тайным восторгом. Впору упасть на колени и уткнуться лбом в землю! Я беспомощно оглянулся по сторонам, ожидая увидеть, как весь берег пялится на нее. Но нет - мгновение не остановилось, мир не ослеп и не превратился в соляной столб.
Уверен, строгие читатели в очередной раз сочтут мои восторги преувеличенными, да к тому же попеняют мне за мою словоохотливость. Зачем так много слов, спросят они, и я скажу: затем же, зачем золотой осени охапки листьев. Я не экономлю на словах. Мне ли просить о снисхождении к обнаженной, исповедальной дневниковости (дерзну сказать, лолитости) моих заметок, речь в которых идет о страсти пусть и не постыдной, но не менее гибельной, чем у светлокожего вдовца! Скажу так: полюбИте, как я, и вы еще не так запоете!
От компании отделился парень и направился к нам. Подойдя, встал напротив Лины и заговорил с ней, как с хорошей знакомой. Она приветливо ему отвечала и даже пару раз рассмеялась. Я подошел и остановился в двух шагах от них. Не глядя в мою сторону, парень закруглился и отвалил. Был он слабогруд, узкоплеч и на полголовы ниже меня.
"Кто это?" - спросил я.
"Жених" - буднично ответила Лина.
"Кто?!" - поперхнулся я.
"Же-них! - тоном выше повторила она. - Наши отцы оба отсюда, они друзья детства и хотят, чтобы мы поженились. Его отец какая-то партийная шишка. Ну что, идем?" - и не дожидаясь моего согласия, направилась к воде. Оглушенный, я поплелся за ней. У воды она остановилась, и я за ее спиной пробормотал:
"Но это же феодализм какой-то!"
"Ты о чем?" - не оборачиваясь, спросила Лина.
"Ну... отцы, жених, ты..."
"Да мало ли чего они хотят! - с внезапным раздражением отмахнулась Лина. - Ну, давай, кто первый воду греет?"
Мы стояли рядом - широкоплечий атлет и гибкая, пьянящая лоза. Выступив вперед, я шагнул в воду. Лина за мной. Она плыла, задрав подбородок и осторожно взмахивая обвисшими кистями рук. Как подбитыми крыльями, подумал я. Что ж, вот еще один повод показать ей, что сильный и ловкий мужчина надежнее слабогрудого и узкоплечего папенькиного сынка. И я, выскакивая из воды, в четыре мощных маха обогнал ее метров на десять. Затем вернулся и закружил вокруг нее.
"Молодец! - похвалила Лина. - Я так не умею!"
Искупавшись, мы вышли на берег, где жмурясь и обмениваясь короткими репликами, стояли, пока с нас стекала вода, и я косился на ее блестящее тело, на яблочную гладкость кожи, которые претензии третьих лиц делали и вовсе недоступными. Вернувшись на наше место, мы, не сговариваясь, заняли края одеяла, образовав между нами стеснительную шерстяную пустоту. Устроившись на животе, Лина заболтала ногами, заговорила о пустяках и, слушая ее незатейливый лепет, я с внезапной тоской подумал - разве это так важно после того, что она мне сообщила? Зачем о том, что у нее есть жених, она сказала сегодня и не сказала раньше? Зачем надо было уходить со мной за три километра, обнажаться и ложиться рядом, чтобы это сказать? Я, конечно, не отступлю, но всем моим нечеловеческим усилиям будет грош цена, если в ее голове уже все решено!
Две девицы из компании, сократив расстояние до нас наполовину, махнули Лине рукой. Извинившись, Лина встала и направилась к ним. Минут десять они, поглядывая на меня, что-то оживленно обсуждали.
"Девчонки знакомые. Я с ними купаться сюда хожу" - сообщила Лина, вернувшись.
Мы пробыли на пляже три часа, после чего мне было сказано, что на первый раз хватит. Да, вот еще что. Я замешкался, а Лина, набросив платье, надев аккуратную соломенную шляпку, стояла рядом и сквозь непроницаемые черные очки безнаказанно разглядывала меня, полуголого. Насмотревшись, с вежливым одобрением сообщила:
"У тебя красивое тело"
"Спасибо, это, наверное, из-за гимнастики..." - застеснялся я и тут же возликовал: кажется, мои тазобедренные излишки ее не смутили!
Обратно мы шли сквозь жаркий душистый шабаш июльского цветения. Волнуясь, смолисто потели высокие сосны. Кивая головами, раздавали ароматные обещания цветы. Исходили летучими соками готовые к покосу травы. То тут, то там вспыхивали разноцветным огнем бабочки и, прочертив замысловатый след, трепещущими искрами тонули в траве. Безуспешно пытался настроиться сводный птичий хор. Примолкла Лина, примолк и я.
Пришли домой, и меня представили дедушке Владимиру Ивановичу. Затем был плотный мясной обед с редиской, луком и пахучим укропом. За обедом я рассказывал старикам, как живут труженики Подольска и как мать собирается перерабатывать смородину, которая вот-вот начнет входить в черноглазое состояние. При расставании я поцеловал бабушке руку (на безымянном пальце пожелтевшее кольцо) и ответил на крепкое, окольцованное тем же цветом рукопожатие деда. Лина проводила меня до вокзала и взошла со мной на платформу.
"Было здорово" - сказал я.
"Да" - согласилась она.
"Ты разрешишь мне приехать завтра?"
"Знаешь, завтра не надо, приезжай послезавтра..."
"А если дождь?"
"Ты боишься дождя?"
"Я ничего не боюсь" - вымучено улыбнулся я.
Налетела электричка. Я взглянул на Лину и столкнулся с напряженным ожиданием ее глаз. Сейчас я поцелую ей руку, шалея от храбрости, подумал я. Словно угадав, она спрятала руки за спиной, торопливо кинула "Пока!" и, освобождая проход, отступила на два шага. Я вошел последним, обернулся и застыл с поднятой в прощальном приветствии рукой. В ответ мне быстро и коротко махнули. Двери с железным лязгом захлопнулись, и меня в стальной клетке повезли домой умирать от тоски.
3
Влюбленный тигр в клетке - сказал бы про меня всякий, проведи он со мной на следующий день хотя бы полчаса. Я ложился, вставал, ходил, сидел, раздвигал взглядом стены, смотрел в окно, пробовал играть и читать - то есть, проделывал то, что делал бы на моем месте любой лишенный любимой тигрицы мужчина. За окном исходил духотой никчемный день. Я мог раздвинуть прутья и вырваться на пляж, но от этого мир вокруг меня не перестал бы быть клеткой. Где-то там далеко, где меня сейчас нет потели от жары высокие сосны, кивала серебристо-сиреневыми головками медовая кашка, исходили густым соком травы, вспыхивали огнем бабочки и освистывал тишину сводный птичий хор. А вот и открытие: любовь – это не только сама Лина, но и то что вокруг и далеко за пределами меня. И даже невыносимое, нескончаемое ожидание - тоже любовь и им тоже надо дорожить.
Неожиданно мне в голову пришла деятельная мысль: я подарю Лине переводы стихов, которые мне на прощанье вручила Софи! А вдруг мне таким образом удастся пересадить любовь из одного женского сердца в другое? Одна незадача: стихотворения написаны акающим и окающим женским почерком, от которого за версту веет прилежанием и усердием Софи, а к коленкоровой обложке прилип неистребимо-сладкий запах ее сумочки. Выход один - переписать стихи в другую тетрадь. И это замечательно: переписка поможет мне убить несносное время.
Вечер принес прохладное облегчение и предвкушение скорого сна - самого милосердного из всех палачей. Наступила полночь, а с ней новый день. Сегодня. Я увижу ее сегодня!
...Когда я в парной духоте дня подошел к ее дому, громадная пузатая туча доедала горячую лепешку солнца. Лина стояла возле крыльца и из-под ладони завороженно наблюдала за небесным полдником. Увидев меня, она махнула мне рукой, и когда я подошел, оживленно сказала:
"Привет! Вовремя ты! Ох, что сейчас будет! Надо сказать бабушке, чтобы закрыла окна. А ты боишься грозы? Ой, я же забыла - ты у нас ничего не боишься! А я боюсь. Пойдем в дом!"
Вчерашняя, не ставшая еще загаром розоватость проступила на ее лице. Свежий слой солнечных румян одухотворил гладкую кожу, придав ей атласную, переливчатую плавность. Не желая лишать себя удовольствия любоваться ею, я предложил:
"Давай постоим. Видишь, как красиво. Природа. Мощь. Между прочим, мощность отдельной молнии равна мощности целой ТЭЦ"
Чернильная клякса растеклась по голубому шелку неба, и мир померк. Притихнув, мы наблюдали, как на нас стремительно надвигается несметная воздушная армада, громом пушек возвещая о своем наступлении. Из косматых черных чудищ посыпались искры. Присели в страхе черные деревья, и по ним как пули защелкали крупные редкие капли дождя.
"Бежим!" - испугано крикнула Лина. Мы вбежали под навес крыльца и остановились, завороженные громовой прелюдией предстоящего стихийного бедствия.
"Сделай вот так! - любуясь возбужденным испугом моей красавицы (моей ли?), попросил я и с шумом втянул ноздрями воздух. - Чувствуешь?"
Лина последовала моей просьбе и вопросительно взглянула на меня.
"То час особый в этот срок, когда над дачами витает ванили дух, что источает, мешаясь с влагой, пыль дорог..." *) - процитировал я. - Ну? Ну, правда же пахнет ванилью?"
"Да, верно, пахнет!" - озарилось ее лицо. В этот момент она сама пахла ванилью и грозой. Черный цвет непогоды перебрался в ее глаза, отчего они налились почти свинцовой тяжестью, так не вязавшейся с уже знакомым мне трогательным доверчивым удивлением, с каким она открывала для себя что-то новое.
"Как хороша она должна быть в гневе... - подумал я и громко заключил: - Написано почти сто лет назад!"
Старики отнеслись к моему появлению приветливо и усадили за чай. Не успели мы с дедом обменяться и парой фраз, как небо над столом раскололось, и оттуда по нам ударили прямой наводкой. Лина вжала голову и ойкнула. Я снисходительно улыбнулся и сказал:
"Это что! Вот со мной в стройотряде был случай!"
И с невозмутимым видом поведал, как однажды в тайге мы попали в грозу, и в сосну метрах в пятидесяти от нас ударила молния. Вот это был удар, так удар! У нас после этого два дня в ушах звенело! Правдой в этой истории была тайга, скоротечная гроза и молнии, которые гремели над нами и могли в нас угодить. Очень хорошо помню то замирающее лотерейное чувство, что наверняка испытывает всякий бегущий в атаку солдат - попадет, не попадет. Да, я соврал, но сделал это с единственной и благородной целью - поразить молнией лжи мою возлюбленную и охающим громом ее сочувствия набить себе цену. И это мне удалось. Прошло много лет, и я услышал, как Лина рассказывает нашему шестилетнему сынишке о том, как однажды молния ударила в соседнее с папой дерево, и папа лишь чудом остался жив. "Представляешь, - очень серьезно говорила она, - если бы в папу попала молния, то тебя бы не было на свете!" Прошло три года, и однажды в грозу девятилетний сын мне сказал:
"А помнишь, как ты прятался под деревом, и рядом с тобой ударила молния?"
Думаю, немалая часть семейных преданий рождается именно таким образом.
После чая Лина позвала меня на чердак.
"Вот, - сказала она, когда мы оказались под крышей. - Это и есть наше с одиночеством любимое место..."
Чердак имел неуютный, подслеповатый вид, и в отсутствии людей в нем обитал полумрак, сонный запах сухого дерева, застоялого воздуха, старых вещей и березовых веников. У слухового окна доживал свой дубовый век стол. Ночник, книги, забытые чашка, блюдце и гладкая счастливая ложечка, с которой милые губки слизывают варенье. Чуть поодаль низкая узкая кровать из нынешних: застелена плотным покрывалом, но вспухшее изголовье и округлые бока выдают ее услужливую готовность. В затаившемся воздухе витает осязаемый, вкрадчивый дух соблазна.
Оглядев чердак, я обернулся и обнаружил Лину в рискованной от себя близости. Она смотрела на меня с напряженным, как мне показалось, ожиданием. Прозрачная тень скрывала половину ее лица, другая половина освещалась светом подслеповатого слухового окна, отчего лицо ее, и без того сказочное, заставило меня вдруг подумать о прекрасных дамах из рыцарских времен. О, моя божественная Оливия, Лоливия, Боливия, Заливия, Приливия и Отливия! Моя гладкая, глянцеликая лиана! Да разве возможно поверить, что однажды ты обовьешься вокруг моей шеи, и я задохнусь от нежности?!
"А я тебе кое-что привез!" - заторопился я, чтобы прогнать удушливое, преступное желание прямо здесь и сейчас поцеловать мою облаченную в легкое, неимоверно соблазнительное платье Магелону. Кстати, все ее платья обладали завораживающим свойством: в точности соответствуя ее размеру, они сидели на ней с подростковой маломерностью, как бы отказываясь признавать ее двадцатилетний возраст.
Я поспешно извлек тетрадь. Словно избавляясь от неловкости, Лина с радостным облегчением взяла ее, открыла наугад и, подставив скудному свету, принялась читать, слегка запинаясь о мой почерк:
Первый холод из тех, когда топят лозой,
И платанов озноб череды золотой,
И альков с черным ложем времен звонких шпаг,
Где случайные тени твоей...
Тут она споткнулась и замолчала, но глаз от тетради не оторвала. Дочитав до конца, своенравно глянула на меня и, бросив тетрадь на стол, сухо сказала:
"Спасибо. Обязательно посмотрю, на ночь глядя..."
Много позже, когда ранняя, пугливая пора наших отношений обрела сакральное значение, она вспоминала:
"Читаю: где случайные тени твоей... и вдруг вижу: наготы! Я прикусила язык, читаю про себя дальше, а там:
Озарял иногда красным блеском очаг,
Когда гнали колени меня, как хлысты,
Амазонка любви, так грустна, резва так;
И наш в бездну полет: вспоминаешь ли ты? *)
Это сейчас я понимаю, о чем идет речь, а тогда лишь почувствовала смутный подвох и на всякий случай покраснела. Ничего себе, думаю, подарочек! Даже оскорбилась слегка. Но когда осталась одна, схватила тетрадку и прочитала от начала до конца..."
"Пойдем вниз" - вдруг сказала Лина, и я с облегчением подчинился: находиться рядом с ней в греховном полумраке было выше моих сил. Поцеловать? Об этом я даже подумать не мог - так зашкаливал градус моего обожания.
На крыльце я, избавляясь от чердачного наваждения, вдохнул полной грудью. Гроза миновала. Еще перекатывались далекие громы, но солнце уже принялось наводить порядок. С природы словно сдернули серую сонную пелену, и она предстала передо мной живой, яркой и праздничной. Свободно дышала вспухшая, почерневшая земля. Прыгая с листа на лист, скапливались и повисали на резных контурах изумрудных глянцевых водостоков бриллиантовые кулоны. Утолившая жажду зелень освобождалась от лишней воды, "роняя с листьев слез запас".
"Давай погуляем, - предложила Лина и, подумав, добавила: - Подожди, я спрошу у бабушки, может, ей в магазине что-то надо"
Она зашла в дом, а я стоял и вдыхал проперченный мокрым озоном воздух, и все мои чувства были пропитаны ожиданием немыслимого счастья. Лина, комкая в руках авоську, вышла из дома, и мы, не торопясь и обходя лужи, двинулись в направлении вокзала. Я наслаждался парной свежестью и собственным красноречием, Лина же не выходила за рамки вежливой сдержанности. Пообедав, мы посидели на крыльце, и я, подметив вялость ее настроения, понял, что пора закругляться. Прощаясь, она сказала:
"На выходные сюда приезжают родители, так что ты уж потерпи до понедельника, хорошо?"
"Да, да, конечно! Я просто умру на два дня, а в понедельник воскресну!"
"Глупый!" - улыбнулась она.
После того как мы поженились и вчерашние страхи стали для нас не более чем сонными сполохами, она рассказала, что случилось в те выходные. А было вот как.
В субботу приехала мать и от кого-то узнала (Лина даже знает, от кого, но бог им судья), что вокруг ее дочери крутится смазливый парень, и что дошло до того, что они вместе ходят на дальнее озеро. Это за три-то километра, да через лес! Кто знает, чем они там могут заняться! Вы уж, мамаша, за дочкой-то присматривайте от греха подальше...
Мать закатила дочери грандиозный скандал и потребовала, чтобы та прекратила со мной всякие отношения. Иначе, грозила моя будущая теща, она обратится в мой деканат и потребует, чтобы к обольстителю ее дочери приняли соответствующие меры - например, распределили бы на задворки империи, в самую Тмутаракань. Напрасно дед с бабушкой уверяли ее, что парень этот очень даже симпатичный, учтивый и вежливый молодой человек - она гремела, что это-то как раз и подозрительно, что это и есть признаки человека хитрого и корыстного. Ты знаешь, сказала она дочери, что у тебя есть Сергей (жених), и не надо позорить их с папой перед серьезными людьми. К слову сказать, сама она приехала в Москву из Костромы (тоже мне, принцесса!), была на три года младше мужа, и училась, как и он, в Плехановке. Забавное совпадение. Не институт, а брачное агентство, не семья, а экономическая мафия!
Напрасно Лина втолковывала матери о моих достоинствах: "Он и на пианино играет, и в баскетбол, и в стихах разбирается, и учится на пятерки! Не то, что твой Серега: только и умеет шмотками торговать, да водку с друзьями глушить!" Усмотрев в ее словах явные признаки моего влияния, мать испугалась той степени инфицированности, которую обнаружила ее дочь и постановила:
"Чтоб духу его больше здесь не было! Все! Разговор окончен!"
А вы говорите феодализм, как формация давно почил!
Разумеется, я ничего этого не знал и, подстрекаемый Линой, приперся к ней в понедельник, как ни в чем не бывало. И снова Лина-победительница:
"Между прочим, дед и бабушка были за меня. Так вот, мать кричит, а я про себя думаю: а вот фиг тебе! Хватит того, что ты меня..."
И тут она осеклась. Ах, знать бы мне тогда, отчего пропал звук - может, и не появилась бы на свет эта моя исповедь! Какое, к черту, эссе, какой трактат о любви?! Вы что, и в самом деле мне поверили? Исповедь это, мои добрые друзья, исповедь обманутого сердца! Вот исповедуюсь вам, а потом лягу и помру...
"...И я решила - буду с тобой встречаться всем назло!" - закончила Лина свою мысль. Похвальная решимость, если бы со временем мне не открылось, что в число всех входил и я сам.
В тот день случилось небывалое: мы отправились на озеро, и меня демонстративно, как я сейчас понимаю, взяли под руку. Я шел, не чуя под собой ног (какой там шел - плыл, чтобы избавить ее руку от монотонных потряхиваний!), и чувствовал на сгибе оголенного локтя нечто воздушное и неосязаемое. На озере обнаружилась женихова компания, которая встретила наше рукосплетение зловещим молчанием. Выбрав видное место на независимом от них расстоянии, Лина разделась и легла, едва не касаясь меня гладким локотком, после чего принялась громко и вызывающе дразнить компанию, обращаясь ко мне с доверительным и задушевным видом, облокачиваясь и надвигаясь на меня лицом до гулкосердечной близости, до гипнотической оторопи, до соблазнительных черточек на губах, до квантов возбуждения из пульсирующих зрачков. Смущенный чудесной переменой, я косился на ее точеные бедра и представлял, как однажды взберусь на них, как на Эверест моих желаний и брошусь оттуда вниз головой. Если бы меня заставили играть в ассоциации, я бы на вопрос "Линины бедра" ответил: "Плодородие". Я хотел, чтобы именно из них явился на свет мой ребенок.
Когда мы встали, чтобы идти купаться, она остановила меня, велела подставить спину и у всех на виду смахнула с нее приставшие к ней травинки. Дадим же ей договорить:
"Можно сказать, мое чувство к тебе родилось в борьбе с матерью. И вот иногда я думаю: а если моя любовь не настоящая? Может ли быть настоящей любовь, которая родилась из вредности, как ты думаешь?"