Ночь переполнила окружающий мир, разгулялась за окном, ночь оплела умы соседей его, и иных уложила спать, а иных ввергла в бездны нежности. А сам он всё сидел на балконе, курил, и маялся невнятными беспредметными предчувствиями. Сидел, курил, маялся, и смотрел на редкие островки света – луна, звёзды, окна, фонари, окурок. В ночи вызревал и разрастался холод, и пьяно балаболили какие-то подростки, шумели изредка, где-то вне поля зрения, автомобили, жаловались на судьбу собаки, получая в ответ лишь вой ветра, торопливо волокущего из-за горизонта тучи – от туда сюда.
Сидел, курил, маялся, смотрел, боролся со сном. Спать хотелось, но не следовало и пытаться. Сидел, курил, маялся, смотрел, боролся со сном и с голодом. Есть хотелось, но вырвет. Много чего хотелось, а он только курил и созерцал исправно работающий на свой чудной лад механизм мироздания. А все эти обильные разносортные желания были какими-то намалёванными, отдалёнными были они, желания эти, отчуждёнными были, как голод любимого тамагочи.
Кожа зудела. Это так теперь принято – после душа зудит кожа на ногах, на бедных ногах, изъеденных грибком. И, вроде бы, десна пухла. А может, и нет. Может, и казалось только.
В доме напротив кто-то включил телевизор – щедро включил, громко, на всю округу, и так и стало: в симфонию ночных звуков время от времени включались на правах контрапункта и диссонанса смутная музыка рекламных роликов, и какого-то скверно переведённого боевичка. Плоды человеческой культуры как бы восклицали «вот, и мы здесь – наравне с собачьим воем и трепетом осенних листьев, наравне с молочным светом луны, и усталостью твоей, вот и мы – часть всего этого, значит и мы нужны что бы картина была полной, значит и без нас не обойтись».
Часы на кухне стучали декоративным маятником: их никто не слышал, и они самозабвенно играли просто для себя – для себя и для всепоглощающей, всеобъемлющей вечности. Часовая стрелка совершила оборот, совершила ещё оборот, а тот, который сидел на балконе, всё курил, привычно преодолевая дрёму.
Всё это давно стало ритуалом. Вот сейчас он подумает – «а может быть, сегодня пронесёт? Может быть, сегодня, наконец, ничего не случится?» - и вспыхнет еле уловимая искра надежды в душе его – ибо ум его давно уже противится всякой надежде, вспыхнет она – маленькая, крохотная надеждочка, зачаток надежды, что бы впоследствии погаснуть – и как вы объясните, умные, что столь ничтожное зерно надежды, лишь туманный полунамёк на неё, гибнет каждый раз, причиняя привычную, тупую, но неизменно страшную и всеобъемлющую боль? Каждый раз это – как поток холодной воды, как сгоревший дом. Каждый раз замирает дыхание, и кажется странным, что сердце всё ещё бьётся – противоестественным кажется это усердие, непонятным.
Заноза надежды, покидая его существо увлекает за собой всё нутро…
О, оставь меня надежда… Единственное живое во мне, чувствующее боль за всего меня, говорит он в духе своём, покинь меня! Ибо лишь ты отделяешь меня от безмятежности камня.
Ум говорит – как всегда, в одно и то же время, - постой, прими это как мужчина. Ум говорит – разве это беда? Люди живут и радуются в куда худших условиях.
А на периферии понимания, среди сумятицы догадок и интерпретаций кто-то скалит взгляд, и злорадно смотрит сюда, кто-то чужой, кто-то безразличный. Кто-то не живой и не мёртвый, некий разумный цвет что ли…
Наконец, в соседней комнате раздалось шуршание и хныканье. Точно в срок, минута в минуту, хоть часы проверяй. Сейчас раздадутся шаги… Сейчас… Сейчас…
Раздались шаги. Мягкие детские шажки, шажки ножек, обутых в тапочки. За дверью девичий голос что-то растерянно и недовольно произнёс вполголоса, а потом, слегка изменив тон и интонацию, ответил себе же. Он никогда не мог разобрать этого диалога, а она всё продолжала говорить с собой… говорить с тем, что говорило через неё… говорить на два голоса… И он, как всегда, подумал – надо выйти, выйти и узнать о чём там речь, и страх сковывал его, и слёзы проступали на глазах.
Детский кулачёк постучал в дверь, и она вошла, тревожно оглядываясь.
- Папа?
- Да, Света.
- Ты… ты не спал же?
Она оглядывала комнату, что-то искала, не хватало ей чего-то в комнате. Папа, спохватившись, выкинул только начатую сигарету, как делал это каждую ночь, и подошёл к дочке, присел, заглянул в глаза.
- Не спал…
Света уже проснулась. Он каждый раз надеялся увидеть сонливость в её глазах, и каждый раз убеждался: она уже проснулась. Даже слишком. Проснулся отсюда в какие-то надмирные дебри. Кто-то разбудил её в какие-то надмирные дебри. Кто-то разбудил её в какие-то надмирные дебри, и что-то неосмыслимое с ней с делал.
- Папа, а где он?
- Кто, Света?
- Ну, щенок.
Связанный зелёный щенок. Каждую ночь, в два часа она приходила и спрашивала про связанного зелёного щенка. Она приходила забрать его. Каждую ночь ровно в два часа. Второй…третий… третий, кажется, год... третий, кажется год, или век, или час, или... третий же, да? Третий, или. Может быть, не третий а разноцветный, равноценный, может быть – не третий а самозабвенный год? Сейчас она будет долго не понимать, что нет никакого щенка, и не было никогда, и не бывает их зелёных, и… он никогда не мог добиться от неё, что значит «связанный». Поначалу думал, что имеется в виду – игрушечный, вязанный, но потом – на вторую неделю, оказалось, что щенку этому плохо, что они ей его отдали потому что он болел. Он ей его отдали, сказав что сами лечить и ухаживать не могут, а она пусть ухаживает. Они ей его отдали потому что она, честно говоря, сама хотела этого щенка – такой он милый…
Про этих таинственных них, раздающих щенков, папа тоже узнал очень мало – они были добрые, но неуклюжие, и нечаянно вредили тем, кого любили – вот и щенок… Что-то они не так сделали, вот теперь они ей его и отдали.
А однажды Света сказала, что с ними была мама. А через два дня Оля оказалась в больнице. Они нечаянно навредили Оле. Света маму тут же забыла – днём ещё вспоминала порой, а по ночам – щенок и щенок. Вспоминала… вспоминала как вспоминают о какой-то потерянной вещи… вот, была мама, теперь нет мамы, а что у нас на обед? Психолог до сих пор уверен, что я всё путаю – что сначала Оля в больницу попала, а потом уже появился щенок, но я-то знаю. Я даже хочу не знать, потому что от этого знания никакого утешения, никакой в этом знании нет позитивной программы, а только голая, неприменимая информация.
А вот и развилка. Здесь уже разговор мог идти по-разному.
- Ну, зелёный же… - она всё озиралась, лицо её корчилось в капризной гримасе, - ты же его не выкинул, нет?
- Нет, что ты…
- А… так и где он?
Он устало выдохнул, словно пытался выжать из себя весь воздух до последней капли.
- А, конечно, - не стала слушать она, - он же, наверное, спит, вот его и нет, правда? Слушай, надо тоже так уметь. Нам говорили, животные что бы спать берлоги делают, маскируются, а вот он когда спит – его нет. А то в квартиру может кто-то забраться, а мы спим. Я тоже хочу так. Как мама – она уснула и её не стало. А проснётся и вернётся, только… только я не понимаю, как она будет мамой, когда проснётся. Ты можешь… - она тут же одёрнула себя, как бывало всегда, когда она успевала понять, что следующая её просьба будет просто капризом - нет, не надо. Я хотела попросить его разбудить, но он скоро сам проснётся. Он почти выздоровел, папа. Он созревает уже. Он скоро взойдёт, и мы будем с ним играть.
- Что? Играть? Вот что?
- Не знаю… когда он прорастёт, будет понятно, а я не знаю, я как могу знать. – Её голос взволнованно задрожал, - я думаю, это будет очень что-то новое и странное.
- Света… - он протянул к ней руку, но отдёрнул, услышав за спиной рычание. Рычания не было, и он понимал это, а всё равно слышал.
- Не сердись, эй! – Крикнула радостно девочка.
- Ты его… видишь… Где… где? – Он заозирался, пытаясь понять – лучше бы ему увидеть что-то, или лучше бы ему ничего не увидеть.
- Да что ты, он же спит! Его нет нигде, потому что он же ещё не поспел, я же говорю. Это он из сна рычит так. Разве же когда не спят так рычат, ты что?
- Действительно. А я и не подумал.
Врачи вообще ничего не нашли у Светы. Врачи и у Оли ничего не нашли – у неё просто стали отказывать органы, пока не свели в могилу. И у Светы ничего не нашли – снятся ребёнку кошмары, а отец преувеличивает.
А он не слишком то и пытался. Днём на него нападало странное оцепенение. Постоянно казалось что только что хорошенько отплакался. Странное оцепенение приходило днём, и он не вёл ребёнка по врачам, и даже к бабкам не сходил. Хотелось утешать себя тем, что это всё из-за щенка и из-за тех, кто этого щенка отдал, и ещё больше хотелось, что бы это было именно утешением и дешёвой отмазкой. Несколько раз у него ночевали друзья, и один раз подруга – и когда дочурка – минута в минуту – приходила искать щенка - гости включались в игру, и азартно говорили что да, конечно, Светочка, щенок, зелёный, конечно, связанный, спит – что же ему не спать-то, если ночь. А потом, когда оа возвращалась к своим безмятежным детским снам – на гостей нападал словесный понос. Нет, ты представляешь, оказывается, есть такая птица – китоглав! Я всё думаю, вот когда они крестили Русь – они почему её именно крестили? Я тут фотоаппарат присмотрел – ты что, поедем рыбачить и будем рыбу фотографировать! А в детстве я всегда путалась в цифрах – ты же помнишь, у меня же отметки хорошие были, а я всё смотрела на эти цифры… Я всё засыпала и думала – вот складываем мы два и три – и что же, это мы из них пятёрку делаем или это мы как бы взгляд на пятёрку переводим? – И тараторили, и говорили, и уже сами понимали что говорят скучное, и уже сами скучали от собственных слов, и всё равно не давали перебить себя – с каким-то стахановским упоением бесперебойно трепались, о чём угодно – лишь бы не замолчать. И сбивались с темы на тему, и не могли ни единой мысли сформулировать – а всё лилось из них, всё текло изобилие бесценных слов. И не вспоминали потом странностей ночи – хорошо посидели, ты зови-зови. И подруга с утра так смотрела и так вела себя, словно не говорили они всю ночь, а наслаждались друг другом. И потом долго ещё намекала на что-то, чего и не было вовсе.
А по утрам в доме чем-то пахло. Какой-то завораживающий сладковатый запах с нотками тухлятины – еле ощутимый. А может и не пахло – гости запаха не замечали, а сам я теперь чего только не замечаю.
И я пытался намекнуть – не пахнет ли чем? А гости такие – «Да, а ты помнишь такого-то? Ну, такого-то, он ещё то-то и то-то тогда-то? Так вот он теперь того и того!»
Света между тем грустно посмотрела на него.
- Зря ты только его не любишь. Он скоро дозреет. Очень обидно зреть, когда тебя не любят. Я попрошу его с тобой тоже поиграть, конечно, и с Алёнкой. С Сарой вот играть он точно не станет – даже если бы я попросила, а я не попрошу, а если бы попросила – с Сарой никто играть не будет. Но с тобой-то… Мне же не будет интересно играть вот так без тебя с ним. А он же только меня возьмёт играть. Он же всех вас у меня заберёт. Но ведь это не страшно раз ненадолго.
Она что-то ещё говорила – и он пытался, как каждый раз до этого, сосредоточиться и разобрать её слова – в них мог… должен был быть ключ… или хотя бы намёк… или что-то, хоть что-то связное… Но связанный щенок заворочался во сне – я не вижу, но он где-то тут заворочался, и начали ныть дёсны… и стало ломить кости… и потекло из носа – и я принялся яростно шмыгать… как же ломит кости, как хочется лечь… Как надо лечь… Необходимо лечь, но мы пока ещё в силах кивать, и надо слушать, потому что в этих словах может быть что-то важное – неспроста же меня так от них отвлекает… почти можно различить их – которые отдали щенка – ничего особенного – разочаровывающее всё это как-то… а что над ними звезда такая странная горит – молчаливая эта звезда – это тоже не особенно-то увлекательно… связанный щенок у них… а мне нужно в кровать – меня как будто втягивает в собственный затылок… и глаза чешутся, а щенок всё ворочается и ворчит – и вот бы его увидеть, а эти находятся под своей молчаливой звездой, и разве это повод, по-хорошему, так себя вести? И говорит она вроде бы внятно, а я всё равно не могу из слов собрать речь – растекаются у меня слова её по волнам памяти. Когда щенок взойдёт, наверное, будет не смешно а пока сонно. Что-то она говорит такое: «полетели-полетели…»… «вспотели»… «сопрели»… «сгорели»… «согревали»… что-то такое: «тело»… «лето»… «хотели»… «сумели»…. Что-то вот такое… «А потом мы…»… Кто именно? С кем? И понятно же – что я им там в их играх уже не понадоблюсь… это она сейчас думает, что попросит что бы меня взяли, а потом забудет. А может и сейчас не думает – а просто говорит. А может и пытается думать – как когда я, маленький, обнаружил что однажды вырасту, и больше не захочу играть в солдатиков – не захочу, вот что самое скотское, и плакал три дня кряду. А потом пытался убедить себя что буду их просто собирать. Будьте здоровы. Десна так ноет – надо вырвать все зубы к такой-то матери… но сначала под одеяло в тепло… Что она говорит? Слов не разобрать. Слов не собрать. Не собрать слов – одни какие-то журчания. Хоть бы это хоть как-то разрешилось. Не может человек несколько лет вот так изо дня в день. Что они пристали к этому рисунку – ему же больно, зачем они тычут в него пальцами?
Света обняла папу и пошла спать.
Папа тупо посмотрел ей вслед и, незаметно для себя, хныча, полез под одеяло – в одежде, не выключив свет. Полез под одеяло что бы долго ещё ворочаться, потеть, чесаться в мучительной полудрёме, блуждая среди обрывков мыслей, участвуя посильно и пассивно в вакханалии образов, и лишь к утру уснуть. Куска хлеба, который Света, как обычно, перед уходом, оставила на полу для щенка, уже не было. Те, кто отдал щенка находились под молчаливой звездой, и – уж не самодовольно ли – обдавали время ледяным дыханием