40 лет назад привелось мне посреди зимы попасть на ремонт в Мурманске на танкере Фиорд. Я тогда был начинающим, бездомным 3-им штурманом, жил в крохотной, холодной каюте, но на мое счастье капитан Бойко (его имя отчество я к сожалению уже не помню) был очень добрым человеком и оставил мне ключи от своей каюты с электрообогревателем и капитанской библиотекой. Там были большая советская энциклопедия, послевоенного издания, с зачеркнутой фотографией Берии, семитомник А. С. Пушкина и несколько книг Герберта Уэллса.
Я, конечно, взялся за чтение Пушкина и с тех пор стал его увлеченным поклонником, настолько увлеченным, что благодаря ему не стал поэтом. Дело в том, что в то время я и сам стал писать стишки и написавши, и, поумерив свои само восторги, сравнивал их с его стихотворением:
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя;
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя…
И благоразумно убирал их в стол.
Правда однажды и мне посчастливилось написать:
Я пламенем заворожен.
К огню придвинувшись поближе,
Cлежу, как он упрямо лижет
Поленья желтым языком…
Но это случилось только раз…
(Все стихотворение Огонь вы можете найти внизу – оно там первое, у меня оно всегда на первом месте…)
Прочитав все семь томов, я очень многое запомнил и, к моему удивлению, еще не все из прочитанного выветрилось из моей памяти.
Мне почему-то хорошо запомнилась история с другом Пушкина, Н.И Гнедичем, который 25 лет переводил Илиаду Гомера и был встречен градом критики за тяжеловесность его перевода. Пушкин горячо вступился за своего друга в печати, но сам не сдержался и, кроме этого, написал еще весьма едкую эпиграмму, которая очень быстро разошлась среди тогдашнего бомонда. Тут надо вспомнить, что Гнедич в детстве переболел оспой, которая не только оставила следы на его лице, но и лишила его правого глаза, а Гомер, как вы знаете, по преданиям был слепым. Вот эта эпиграмма.
Крив был Гнедич поэт, переводчик слепого Гомера,
Боком одним схож с образцом и его перевод.
Эта эпиграмма дошла и до Гнедича, и он сильно обиделся, настолько сильно, что, несмотря на все увещевания Александра Сергеевича о своей непричастности, прервал с ним все отношения и в итоге оказался прав. (После смерти Пушкина в его архивах все-таки нашли рукопись этой эпиграммы)
Я, когда прочитал эту историю, то внутренне осудил великого поэта…
И вот тут будет уместно объяснить почему я назвал свой опус «Прости Леня я не прав…»
Дело в том, что сегодня я случайно наткнулся на известие, что 16 Мая 2019 года в Москве скончался мой товарищ Леонид Колганов. Я об этом не знал. Мы с Леней долгое время приятельствовали и он часто дарил мне книги своих стихов, но честно говоря, ни одну из них я так до конца и не дочитал. И дело не в том, что Леня был плохим поэтом. Леня был замечательным и даже очень известным в Советском Союзе поэтом, но он так мрачно смотрел на мир, что от чтения его стихов у меня тоже портилось настроение. Самым жизнерадостным его стихотворением мне запомнилось это, посвященное Елене Глинской, матери Ивана Грозного:
Мать Ивана Грозного
У Глинской татарские скулы
И нежная поступь Литвы…
Как серые очи сверкнули
Со звонниц враждебной Москвы!
Под солнцем вериги взлетают,
Юродивый что-то орёт…
Литвиночка, внучка Мамая,
Свой страшный подарок несёт…
Замечательное стихотворения, и все остальные тоже были не менее талантливыми, но от них оставалась такая хмарь на душе, что я никогда не дочитывал их до конца.
И вот однажды, каюсь, я сел и написал на него такую эпиграмму
Трудна Колганова работа,
Он пашет до седьмого пота,
И горько сетуют с бумажки,
На жизнь угрюмые колгашки.
Ну в самом деле, почему Пушкину можно, а мне нельзя?
Но я сделал такую же ошибку как и он, я показал эту эпиграмму одной поэтессе, всего одной, оно хохотала как сумасшедшая и обещала никому об этом не рассказывать, но тут же побежала и поделилась с ним этим творением, (на память она не жаловалась и ей удалось запомнить это четверостишие)
После этого поэт Леонид Колганов перестал со мной здороваться.
И вот теперь, узнав о его кончине я решил сказать эту фразу:
Прости, Леня! Я не прав…