Мой друг Бондо Месхи
На спине, закрыв глаза, возлежу на гальке, немного под откос. Плоская гладкая галька пляжа податливо раскатывается, принимает формы тела. Лежу в этом лоне, словно в колыбели. Дремлю. Жаркий влажный ветерок покачивает колыбель, щекочет мою поверхность, ласково обдувает мою выгоревшую и оттого порыжевшую бороду, закрытые веки, уши, и его дуновение вместе с лёгким шелестом накатывающей черноморской волны что-то мне шепчут. «Батону Хонэ, идзи к нам на жярэни кукуруз! Тцибя усе жьдот.»,- слышится мне. В полудрёме я спрашиваю у них: «Кто?»,- и тут же просыпаюсь. Открываю глаза и вижу улыбающегося Мамуку, склонившегося к моему уху. Мамука – спасатель со станции батумского городского пляжа. Вся спасательная станция, заметив бородатого рыжего чужака, ежедневно приходящего на пляж в промежутке между восемью и девятью утра, с третьего или четвёртого дня стала уделять мне внимание. «Опекать». Приходя на переполненный пляж, где и стоять-то было негде, осторожно пробираясь между тел, я уже не искал себе места – их заботами место ждало меня, и никто не смел посягнуть на тот клочок пляжного берега, который заботливо «столбили» для меня новые друзья. Вокруг спасателей и их станции крутилась компания юношей и девушек – тбилисских студентов, по всей видимости, ежегодно приезжавших сюда на лето. Студенты вместе с местными спасателями принимали активное участие в моей пляжной жизни. Они, то перескакивая с одного на другое, вели со мной беседы без начала и конца, то перейдя на свой язык что-то возбуждённо обсуждали, то вдруг мигом начинали шумно собираться и тащить меня с собой: на кофе, на пиво, на посиделки с вином во дворе университетской виллы. Или кто-то приносил калёные орешки и семечки, печёные кукурузу и каштаны или горячий аджарский хачапури, и они звали меня на станцию или угощали прямо на гальке. Эти пляжные кушанья и всё остальное невообразимое изобилие местных яств калилось, жарилось, испекалось в шаговой близости от центральной части пляжа, прямо на приморском бульваре и во дворах и кем-нибудь доставлялось в течение пяти-десяти минут. Они все были моложе меня по крайней мере лет на десять, дети из интеллигентных тбилисских семей. Они не были назойливы и излишне настойчивы, и, когда, в большинстве случаев, я отказывался, не утомляли «биением себя в грудь» и стрмлением всучить показное гостеприимство, но лишь разводили руками, приговаривая: «Ну, что ти за чилявэк такой? Нишиго ни хочишь!»
Немного южнее центра пляжа к нему прилегал ресторан «Солхино». Его основное кирпичное строение и летняя территория с открытыми террасками, деревянными ротондами и шатрами, крытыми тёсом или соломой, были отгорожены от пляжа невысоким плетнём и ориентированы фасадами на вид широкой полосы пляжа и моря. Бондо Месхи «Большой» приходил в «Солхино» в промежутке между четырьмя и пятью часами каждый день, когда бывал в Батуми. Он присаживался к столику на терраске, которую там держали свободной лично для него, так, чтобы любоваться морским закатом и видеть вход на территорию ресторана. Заказывал кофе, курил, ждал меня и сердился когда я опаздывал. Я же старался не задерживаться. Часам к шести–половине седьмого стекался ближний дружеский круг, и зелёные бутылки Вазисубани, в количестве превышающем традиционные приличия, мелькали за столом. По нашей вильнюсской привычке я кинулся было заказать красного. «Пэй что хочишь, но у нас красное пьют зимой.»,- сказал Бондо, и я не стал настаивать. Действительно, в тамошней летней жаре легче и приятней пилось прохладное белое. Когда кто-то из моей молодой компании батумского пляжа заметил меня в «Солхино» вместе с Бондо, они меня зауважали так, словно Я являлся знаменитостью, и к своему имени получил «титул» - Батону. В Батуми вокруг Бондо крутилась масса родственников, знакомых, соседей, одноклассников и друзей детства, а он всегда находил для них время, доброе слово и не только. В дружескую компанию Бондо Месхи «Большого» сходилась местная Батумская и находящаяся на отдыхе Тбилисская знать: художники и поэты, музыканты и телевизионщики. Уже тридцать пять лет прошло с той поры и многие из них, если не большинство, ушли в мир иной, и, хотя в памяти остались образы и лица этих неординарных талантливых людей, имена и фамилии выпали из неё. Среди явных фаворитов запомнился мне немногословный Бондо Месхи «Маленький» - двоюродный брат нашего Бондо. Был он и ростом значительно выше «Большого» и массивней, хорошо смотрелся на сцене и в телеящике. Маленький «Бондо» пел. Пел он в широчайшем диапазоне каким-то особо чарующим тенор-баритоном в батумском семиголосном хоре. Он чаще других друзей «Большого» Бондо бывал в те дни с нами, и Бондо «Большой» любил устраивать застолья с ним и его певчими в разных батумских «духанах». Неповторимым исключительным событием бывали такие застолья в национальном ресторане «Гемо». Под каменными сводчатыми потолками с арочными окнами всё и вся вибрировало в унисон с их божественным пением, а «Маленький» Бондо весь светился и напевно витийствовал, как воплощение божества, и это незабываемо.
Мой друг Бондо Месхи «Больщой» родился в Батуми и рос в богатой купеческой семье в окружении трёх старших сестёр. От родителей ему с сёстрами достался большой, со вкусом обставленный старинной мебелью, двухэтажный дом в виде буквы П с довольно просторным, закрытым коваными чугунными воротами и мощённым тёсаным булыжником внутренним двором. После семнадцатых-восемьнадцатых годов двадцатого столетия сохранить за семьёй сию фамильную обитель удалось, видимо, разделением большого дома на отдельные квартиры между членами семьи и дальними родственниками. Так умели договариваться люди в Грузии. Сам Бондо вместе с Этери - старшей сестрой занимали весь левый флигель, две сестры проживали в Тбилиси и часто наведывлись в Батуми с семьями. Пребывая в родном городе он располагался в обставленной мебелью из карельской берёзы красивой просторной комнате второго этажа, к которой кроме основного внутреннего входа вела ещё и крутая металлическая лестница на балкон-террасу с ажурной чугунной оградой. Ранним утром в одних синих сатиновых трусах ниже колена Бондо выходил на балкон, усаживался в кресло к круглому мраморному столику так, чтобы обозревать сразу весь двор. Этери приносила чудеснейший кофе, и Бондо, сделав затяжку американским Marlboro и напрягая свой густой хрипловатый грузинский баритон громко на весь двор звал меня: «Хогнка, вставай блияд, кофэ астинид!». Этери укоризненно косила взгляд, поджимала губы, пряча улыбку – она души не чаяла в своём брате. Редко где можно получить такой кофе: вручную молотый, сваренный в песке в джезвах на одну порцию по всем турецким канонам, он отличался ещё и тем, что Этери готовила кофе на Боржоми, и это придавало напитку особый неповторимый аромат. Вообще, кофе в Батуми был хорош везде и на каждом шагу. Да и сам Батуми был такой домашний, затейливо игрушечный – изумительно красив своей богатой небонескрёбной приземлённой архитектурой под пальмами на фоне моря. Приморский бульвар с бамбуковой рощей и пляжами ... «Это что-то! Штука!»,- это надо сказать, непременно ярко выразив мимикой, и смачно щёлкнуть пальцами. При этом красу свою он обрёл ещё в старое время, когда был нефтепортом. Батум перекачивал в танкеры нефтепродукты доставляемые железной дорогой из Баку. Здесь были когда-то оффисы нефтяных компаний Европы и консульские представильства многих стран, деловая жизнь кипела, и Батум в те времена был самым богатым городом Грузии.
Крупный импозантный мужчина, Бондо одним своим внешним видом вызывал почтение оружающих. Здесь имели место и манеры одеваться и держать себя, и взгляд, и улыбка – этакий компрадорский буржуа. Бондо Месхи знали в Батуми все. Человек видный, происходивший из известной в Грузии семьи, он с юношеских лет учился, жил в Москве и многие годы пребывал в должности торгпреда Грузии. Жена Бондо, старше его лет на шесть-семь, была коренной москвичкой, приятной русской обыкновенной женщиной. Познакомились они где-то случайно, завязались отношения. Потом Бондо узнал, что Рая работает оценщицей антикварных предметов, старинных драгоценностей и произведений искусства в известном салоне-скупке на Арбате. Они поженились и родили дочку Нателлу, которую вскоре нашему герою пришлось растить и воспитывать в одиночку – Раю посадили на немаленький срок. Все друзья и знакомые думали, а некоторые были уверены, что Бондо «Большой» забудет свою русскую бабёнку, махнёт на неё рукой и «пустится в пляс». Однако, Бондо наш оказался не таков. К чести своей и к счастью, использовав всё возможное, а также всё дотоле казавшееся невозможным, он добился значительного смягчения наказания и вытащил свою Раю меньше, чем за половину срока. Самоотверженные хлопоты достойные мужа и мужчины вызвали волну одобрительного признания всего круга знакомых в Москве и в Грузии, добавив ему и без того высокого пиетета.
Частенько Бондо «Большой» заявлялся в Вильнюс. Всегда привозил мне несколько бутылок, а то и ящик лучшего грузинского красного и пару блоков Marlboro непременно USA. Приезжал на три-пять дней, говорил, что ужасно устал и два-три дня жил в моей холостяцкой квартире в Лаздинай, чтобы отдохнуть, затем два-три дня в гостинице, чтобы «подтвердить статус». Живя у меня ел только литовский чёрный хлеб, творог, литовский творожный сыр, нежирную сметану и кефир, выходил прогуляться только вокруг дома. Так проходил его двух-трёхдневный отдых. После отдыха Бондо пускался в загул – рестораны, ночные бары, непременно послушать Бируте Дамбраускайте: «Гдэ Бейрутэ? Бейрутэ хачу! В «Палангу» ны пайду! Или сами луччи, или сами прастой ...» Я спрашивал, шутя, как это Рая так часто его отпускает. Он молчал и улыбался, но однажды мне ответил, что его Рая умная, обаятельная и понимающая женщина, и он её очень любит. Она старше и отпускает своего мужа похорохориться, только предупреждает, чтобы «подарка» не привёз. Самому Бондо в то время было за пятьдесят.
За год до того, как я отдыхал у него в Батуми, он прибыл в Вильнюс на банкет в честь моего сорокалетия. Банкет состоялся в ночном баре на двадцать втором этаже гостиницы Лиетува. Там же в гостинице мне удалось снять для него двухкомнатный люкс. Зина на банкет не пришла, о чём за день предупрдила через нашу общую подругу Леру. После этого и я побывал в Москве, и Бондо «Большой» наведывался не раз в Вильнюс, и мы хорошо проводили время. В следующем году Бондо запланировал отметить тридцатилетие супружеской жизни с Раей. Празднество должно было состояться в апреле 1987 года. Супруги Месхи заказали банкет. Лера и я получили приглашения и купили авиабилеты. Мы подыскивали подарки; до вылета оставалось пять дней. Утром следующего дня нам сообщили о об ужасном горе – ушёл из жизни мой друг Бондо Месхи «Большой». В возрасте пятидесяти пяти лет ... Это случилось исключительно нежданно. Днём. Бондо пришёл домой раньше обычного, пожаловался Рае на усталость и недомогание. Она принесла ему лекарства и воды. Бондо ужасно много курил и сейчас, сидя в кресле, жадно и глубоко затянулся привычным Marlboro, Рая же пошла принять душ. Когда вернулась в комнату, нашла мужа бездыханным. Мгновенная смерть – тромб лёгочной артерии. Билеты сдавать не пришлось; мы с Лерой полетели проводить друга в последний путь. Хоронили друга на Перовском кладбище. Долго добирались до кладбища заказным автобусом от их дома на проспекте Вернадского. Стояла отвратительная апрельская промозглая со снегом и дождём слякотная погода. Поминки состоялись при огромнейшем стечении людей в московском ресторане Абхазия, где были заказаны оба этажа. Слетелись и приехали родственники, друзья, коллеги и знакомые со всего Союза и даже из за границы. На первом этаже прошла как-бы официальная часть, в течение которой официальными лицами, деятелями культуры и искусства, сотрудниками были произнесены поминальные речи. Поминальную трапезу персон на четыреста, которую вёл тамада – друг покойного, председатель Аджарского комитета РТВ, накрыли на втором этаже. С Анзором мы встречались в Батуми, где красноречивый рассказчик и искусный затейник, именно он и бывал тамадой наших дружеских застолий. Тогда же в Батуми Анзор вёл аджарскую свадьбу дальнего бондовского родственника, где гостем был и ваш покорный слуга, и тот же Анзор был тамадой на поминках, когда за несколько дней до моего отъезда из Батуми скончалась средняя сестра Бондо Джульетта, которая с мужем и детьим проживала в Тбилиси. Через день я улетел из Батуми. Череда потерь семьи на этом не закончилась, и к концу того же 1986 года косая унесла жизнь светлой, мудрой и удивительной женщины, старшей сестры Бондо, Этери – хранительницы семейного гнезда Месхи.
После смерти Этери, Бондо с Раей собирались ехать в Батуми, чтобы привести в должный порядок дела с оставшимся без присмотра домом, с его правом владения, дележом и/или продажей и планировали этот вояж на май месяц, но не успели. Оставшись без кормильца, Рая с Нателлой взялись за это сами. После произошедших нелёгких семейных потрясений, перемен в жизни и в стране, всё как-то закрутилось с бешенной калейдоскопической скоростью. Вдруг оказалось, они продали свою шикарную квартиру на проспекте Вернадского. Новые жильцы не располагали информацией об их местонахождении. Везде, в том числе и в Батуми, произошли какие-то передряги, жилищные и должностные изменения, перемещения, перебои с телефонной свяэью, и многие люди пропали из виду, и стали недосягаемы. Все прошедшие годы Лера и я предпринимали попытки найти Нателлу и Раю, которой к сегодняшнему дню, будь она жива, было бы 95. Мы живы, помним и нами не оставлены дальнейшие поиски семьи нашего любимого большого человека Бондо Месхи «Большого».
Всякая связь с Раей и Нателлой оказалась потерянной, но и они и Бондо продолжают жить в моей памяти. Нас многое связывает и всякое бывало ... Как-то раз, в нашей вильнюсской компании Бондо увидел Зину. Зина, крупная роскошная красавица, была уже в разводе со своим мужем – известным красавцем, растила сына и жила в двухкомнатной квартире в Каролинишкес. Бондо запал на эту неординарную даму, дарил ей шикарные букеты, привозил подарки, добивался благосклонности. Всё шло как нельзя лучше - Зина принимала цветы и подарки и радостно была покорена вниманием этого респектабельного мужчины. Однажды, зная, что приедет Бондо, Зина отвезла сынишку к своей маме, приготовила стол и пригласила поклонника на обед. Не знаю какие обстоятельства привели к тому, что Бондо полез в постель днём, хотя раньше замечал его правило заниматься любовью только в ночное время. И вот здесь произошла осечка. Зина увидела невероятные размеры его мужского достоинства, которые настолько повергли её в страх и ужас, что наотрез лишили её желания и готовности. Он и отсюда был человек «Большой».