— Федь, дай соли, сальцо подсолить, — молодой крановщик Валера очищал от соли и перца внушительный кусок сала. На обед было принято складываться: кто что принёс, то на общий стол и шло.
— Да пшол иты а куй Алера, аебал уже, — Федя плохо говорил, а от волнения порой заикался. Но мужики к нему уже привыкли и даже научились понимать. И если невнятная Федькина речь никого не смущала, то его привычка носить с собой соль и спички, нередко становилась поводом для шуток.
Обед начался дружным хохотом.
— Зря смеётесь мужики, никто не знает кому и когда Федькины запасы пригодятся, — самый старший из бригады, седоволосый водитель самосвала Константин Иванович, нарезал свежий круглый Бородинский хлеб.
Была у нас в посёлке девчонка, Любка, повсюду носила с собой стеклянную банку со свечей внутри, — начал рассказывать Иваныч. День, ночь не важно, свеча всегда горела. Бабы иногда пытались уговорить её не носить банку, но Любка в ответ стихи выпалит:
«А если это так, то что есть красота
И почему ее обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде?»
Язык покажет и убежит. Бабёнки лишь рукой махнут:
— Что с неё взять без присмотру растёт. С такими то родителями алкашами. — Поохают, поахают и дальше по своим делам.
Можно сказать, соседи Любку вырастили: то вещи отдадут, то в бане вымоют. У матери её даже света в доме не было, всё за долги отключили.
Кто Любке этот стих рассказал не знаю, но она его весь наизусть помнила, а он длинный такой. Бывало уедет на рейсовом в город у вокзала встанет и шпарит стих свой, рядом банка со свечей. Прохожие деньги давали, некоторые продукты. А Любка все на свечи потратит и домой.
Мы в детстве все вместе по посёлку носились и мелкие и большие, в игры играли, шум, гам. Любку никогда с собой не брали, так, посмеёмся над ней чумазой и дальше играть. А она таскалась за нами повсюду, только в сторонке держалась.
Как-то раз мы с младшим братом в заброшенный дом на окраине пошли. Заигрались, сами не поняли, как стемнело. Только собрались обратно возвращаться, Мишка в подпол провалился. Пока искал, как его оттуда достать, ночь началась. Темно нифига не видно, Мишка в подполье ревёт от страха, за взрослыми меня не отпускает. Вот тут то Любка нас и спасла. Зашла в дом со своей банкой. Свеча горит, девичье лицо освещает. Я тогда готов был расцеловать и Любку и банку её. А Мишка и вовсе обещаниями из подполья начал сыпать:
— Я тебе все игрушки свои отдам, конфеты, всё что захочешь, ты только не уходи и свечу не задувай, — запричитал, слёзы грязной рукой по лицу размазывая.
Пока Мишка сулил Любе свои полцарства и королевство в придачу, я за взрослыми сбегал. Попало нам тогда всем троим, за то что на окраину поперлись. К слову, Мишка свое обещание выполнил, утром на тележку все свои игрушки сгрузил и к Любкиному дому приволок, но она только фонарик взяла. С тех пор со включённым фонариком ходила, на вокзал ездить перестала. И в игры мы её брали. А потом...
Константин не успел договорить в бытовку забежал бригадир:
— Всё заканчивайте застолье, начальство к нам собирается.
Доедали быстро и молча.
Уже потом вечером в душевой Валера вспомнил и спросил:
— Слушай Иваныч, а что там в итоге с этой девкой ненормальной стало?
— Почему ненормальной? Нормальная она, просто её отчим в чулане мелкую совсем запер, испугалась, двое суток одна в темноте просидела, пока мать из пьяной ямы не выбралась и не вспомнила, что у неё дочь есть. Люба с Мишкой моим в одном классе училась, потом в училище на электриков. Сейчас на подстанции работает. Семья, дети. Хорошая баба, невестка моя. Фонарик кстати, до сих пор с собой таскает, только включает его теперь по надобности.