О друзьях-товарищах. Книга 1

ТВОРЧЕСТВО  ВЕТЕРАНОВ


К ЮБИЛЕЮ! 60-летию выпуска военно-морских врачей ВМФ ВМА им. С.М. Кирова


ОГЛАВЛЕНИЕ


– Ю.А. АНТОНИШКИС. ВОСПОМИНАНИЯ О ВОЕННО-МОРСКОЙ МЕДИЦИНСКОЙ АКАДЕМИИ
– Ю.А. АНТОНИШКИС. ВЫПУСКУ ВОЕННО-МОРСКИХ ВРАЧЕЙ 55 ЛЕТ
– А.А. АШИРОВ. ЗАЩИЩАЯ БЕЛОРУССИЮ.
– Л.И. БАЛАШЕВИЧ. ПАМЯТИ СВЯТОСЛАВА ФЕДОРОВА
– Л.И. БАЛАШЕВИЧ. УДАРЫ ВОЙНЫ
– Л.И. БАЛАШЕВИЧ. ФОТОГРАФИЯ ВЧЕРА И СЕГОДНЯ
– Л.И. БАЛЕШЕВИЧ. ПАМЯТИ ОТЦА
– Л.И. БАЛАШЕВИЧ. ДРУЗЬЯ НЕ ЗАБЫВАЮТСЯ
– Л.И. БАЛАШЕВИЧ. СВЕТЛОЙ ПАМЯТИ УЧИТЕЛЯ
– Л.И. БАЛАШЕВИЧ. НОСТАЛЬГИЯ ПО ЧЕРНО-БЕЛОМУ
– Л.И. БАЛАШЕВИЧ. ТЕТРАДЬ ИЗ ЮНОСТИ МОЕЙ
– Л.И. БАЛАШЕВИЧ. ОФТАЛЬМОЛОГИЯ. НАШИ УЧИТЕЛЯ.
– Л.И. БАЛАШЕВИЧ. ДАМАСК. ШЕДЕВРЫ ДРЕВНЕЙ СИРИИ
– Л.И. БАЛАШЕВИЧ. ВСПОМИНАЯ ЮБИЛЕЙ АКАДЕМИИ
– Л.И. БАЛАШЕВИЧ. ШОСТАК В МОЕЙ ЖИЗНИ И ПАМЯТИ
– Л.И. БАЛАШЕВИЧ. ЗАБЫТАЯ ФОТОГРАФИЯ
– Л.И. БАЛАШЕВИЧ. СТАРЫЕ ФОТОГРАФИИ ОЖИВЛЯЮТ ПАМЯТЬ
– Л.И. БАЛАШЕВИЧ. ОТЦЫ-КОМАНДИРЫ
– Л.И. БАЛАШЕВИЧ. ЖОРЕС ИВАНОВИЧ АЛФЕРОВ – ЛЕГЕНДА ОТЕЧЕСТВЕННОЙ НАУКИ
– Л.И. БАЛАШЕВИЧ. ВСТРЕЧА С ЗЕМЛЯКАМИ
– Л.И. БАЛАШЕВИЧ. 64 ГОДА НАЗАД
– Л.И. БАЛАШЕВИЧ. ДЕРЕВЬЯ БЕЗ КОРНЕЙ







Ю.А. АНТОНИШКИС. ВОСПОМИНАНИЯ О ВОЕННО-МОРСКОЙ МЕДИЦИНСКОЙ АКАДЕМИИ

Выпускник 1960 года,
доктор медицинских наук, старший научный сотрудник,
 

Я был принят в Военно-морскую медицинскую академию (ВММА) в 1954 году как обладатель золотой медали без экзаменов. Все абитуриенты размещались на третьем этаже главного здания (Женского корпуса). Всех зачисленных в академию курсантов стригли наголо в парикмахерской, которая располагалась в пристройке слева от главной кухни, камбуза, как говорилось, «у Макса» (это было имя легендарного хозяина парикмахерской), и одевали в парусиновые матросские робы. На головах – бескозырки без ленточек, на ногах – яловые ботинки, в просторечии «гады». В таком виде мы привлекались к работам по заготовке дров, потому что главный тепловой нерв – тепловая централь, которую сейчас снесли, питалась дровами. Значительную площадь территории больничного городка перед анатомическим корпусом занимали штабеля этих дров, которые представляли собой расколотые пополам 1,5-метровые брёвнышки. По-видимому, они в таком виде и шли в топку, потому что звуков пилы и следов пиления в памяти не осталось. Следует сказать, что территория городка с ухоженным парком была необыкновенно красива и уютна. И солнца было больше, чем сейчас: каким-то образом мы умудрялись находить места для загорания на траве. Из поступивших сформировали взвод офицеров (30 человек, послуживших в армии и на флоте, среди которых 10 человек являлись участниками Великой Отечественной войны) и две роты курсантов по три взвода в каждой. Август и сентябрь мы провели в летнем лагере в Приветнинском (за Зеленогорском), одолевая курс молодого бойца, что достойно отдельного рассказа. При этом командирами взводов у нас были офицеры со старшего курса. Вернувшись из лагеря, мы получили ношенную форменную одежду, оставшуюся от предыдущего курса, и синие робы. К бескозыркам прикрепили ленточки и 1 октября приняли воинскую присягу. Началась новая жизнь.
Разместили нас на первом этаже Женского корпуса: в левом крыле – вдоль проспекта – первая рота (теперь там учебные классы и кабинеты преподавателей), в правом – вдоль Введенского канала, тогда ещё не засыпанного, – вторая рота (теперь там центральная клиническая лаборатория). Здание Женского корпуса ещё не подвергалось перестройке, сохранялись старинные габариты помещений, поэтому кубрики были просторными и свободно вмещали 30 железных коек с тумбочками. В первом от входа со двора помещении располагалась ленинская комната, из неё дверь направо вела в помещение, где размещалось командование курса (теперь там бельевая кладовая). На втором этаже корпуса располагались административные подразделения и командование ВММА. На втором этаже вестибюля корпуса в нише, где сейчас стоит бюст А.Л. Мясникова, находилось Знамя академии, у которого круглосуточно стоял часовой, менявшийся каждые два часа. Стоять у знамени надлежало в положении «смирно». На третьем этаже находились, кажется, клиника пропедевтики внутренних болезней, которой командовал профессор Теплов, а также кафедра и клиника госпитальной терапии, которой руководил З.М. Волынский. На четвёртом этаже со стороны двора размещалась квартира профессора Теплова, впоследствии переделанная под экспериментальную лабораторию, а после капитального ремонта – в помещение для архива и кабинет для сотрудников, в котором и я в своё время сидел вместе с В.Б. Симоненко. Кстати, 24-ю аудиторию под куполом, которую мы любили за простор, мы воспринимали как «первородную», так и задуманную архитектором. К своему стыду, я совсем недавно узнал, что она была переделана из больничной церкви.
Здание станции переливания крови занимала медсанчасть с кабинетами врачей и лазаретом. Здание камбуза совмещало в себе на заднем плане складские помещения для пищевых запасов, в одном из которых находился огромный чан с квашеной капустой. Однажды я был назначен в команду для участия в засолке капусты. Нас обули в резиновые сапоги, и мы в них утаптывали нашинкованную капусту. Кислые щи и бигос были фирменными блюдами в нашем рационе. Здание тепловой станции с высокой трубой вмещало в себя множество подразделений. Со стороны центральной площади в нём размещались прачечная, кафедра физкультуры со спортзалом, кафедра физики и химической физики, а в торце, выходившем к забору, находились кафедры неорганической химии, биохимии и ещё какие-то подразделения. Расположенное рядом двухэтажное здание занимали фундаментальная и секретная библиотеки, а также мастерские для ремонта медаппаратуры. Корпус, выходящий всем фронтом на Введенский канал, носил название Принцевского, поскольку был построен на средства принца Ольденбургского, крупнейшего благотворителя России. В этом корпусе размещались кафедры гистологии и эмбриологии, нервных болезней, глазных болезней и каких-то ещё, а на его четвёртом этаже были оборудованы классы для нашей самоподготовки.
Мы все привыкли ориентироваться на Женский корпус с куполом, как на главный, но визитной карточкой ВММА был корпус, выходящий фасадом на Фонтанку. В адресе академии стояло: Фонтанка, 106. Когда мы пришли в академию, этот корпус был двухэтажным. При нас достраивали дополнительные два этажа. Там размещались хирургические клиники, включая челюстно-лицевую хирургию и урологию, кафедра физиотерапии, большой конференц-зал. В замечательном парадном вестибюле с мраморной лестницей на стенах были выбиты имена слушателей, окончивших ВММА с золотой медалью. Но в этом корпусе нам приходилось бывать мало, поскольку с 1956 года, когда была упразднена ВММА и началась реконструкция здания, план размещения клиник менялся. В здании, стоящем перпендикулярно к упомянутому корпусу, располагались хирургические клиники, акушерство и гинекология, аптека и пр. Дальше по периметру в здании, где находилась кафедра физиологии подводного плавания, размещались кафедры нормальной физиологии, где раньше работал академик Курцин, и кафедра фармакологии, которую возглавлял профессор Лазарев (академика ему не дали). В следующих четырёхэтажных корпусах располагались различные секретные НИЛ (там у нас был караульный пост), кафедры эпидемиологии, паразитологии и чего-то ещё. Дальше идёт анатомический корпус, в котором в последнее время размещался Научно-исследовательский центр ВМедА. Там находились кафедры нормальной анатомии, патологической анатомии, патологической физиологии, топографической хирургии, биологии, НИЛ низких температур. В аудитории, располагавшейся, по-моему, над кафедрой биологии, в высоких застеклённых шкафах вдоль стен хранились сотни человеческих черепов. Как-то не хватило любознательности выяснить, кому это принадлежит и в каких целях накапливалось. Ещё, помнится, на кафедре биологии в коридоре стоял небольшой аквариум, в котором жил аксолотль, невообразимо страшное создание. Один из преподавателей кафедры подтрунивал над нами: кто, мол, не побоится сунуть палец в аквариум. Дело в том, что аксолотль немедленно подплывал к пальцу и брал его в рот. Конечно, никто не решался на подвиг. Но сама по себе эта манипуляция была совершенно безопасна, поскольку у образины нет зубов, и преподаватель сам демонстрировал нам своё бесстрашие. Здание приёмного отделения дополнительно вмещало в себя факультетские хирургию и терапию, а также кафедру рентгенологии, которую возглавлял академик Зедгенидзе, а факультетскую хирургию в период войны – великий Джанелидзе (при нас – профессор Смирнов).
При реорганизации и слиянии двух академий кафедра факультетской терапии, которой руководил профессор Ланда (он вскоре умер от рака печени), влилась в кафедру госпитальной терапии, которую возглавил профессор З.М. Волынский. А.Н. Сененко был в то время преподавателем на факультетской терапии. Тогда же очень предприимчивый и влиятельный Зиновий Моисеевич пробил дополнение к названию кафедры «Военно-морская и госпитальная терапия», стал главным терапевтом ВМФ и получил звание генерала.
После окончания первого курса нашу казарму перевели в здание бывшей казармы Семёновского полка на улице Рузовской, 12. Там мы размещались вместе с вновь набранным курсом до конца своего обучения в академии. Спали на двухъярусных койках, по вечерам строились в коридоре на вечернюю поверку. Утром после подъёма поротно выбегали на Клинский проспект на зарядку и пробежку, потом шли строем в клинический городок в столовую и на занятия. Все хозяйственные работы в городке выполнялись руками курсантов, поэтому была введена рабочая единица: четыре курсанта равнялись одной лошадиной силе. Заказчиком работ выступал начальник хозчасти Пейсихез, который в нашу бытность был майором, а закончил службу подполковником. Вполне добродушный человек, но большинство курсантов, не приученных к труду, ненавидело хозработы, а заодно и руководителя. Работали в основном на уборке территории, погрузке-разгрузке продуктов, развозке чистого белья по клиникам (в прачечной бельё кипятилось в больших чанах, а после просушки проглаживалось в огромных катках), иногда помогали перелопачивать книги в библиотеке. Позднее были сформулированы симптомы военно-морской болезни: зверский аппетит, беспробудный сон и отвращение к физическому труду. По территории разрешалось ходить только строем, в увольнение можно было сходить только в воскресенье. Получившие в процессе занятий неудовлетворительную оценку (вместо двоек ставили минус) увольнения лишались. А проштрафившиеся в дисциплинарном порядке (как и во всей армии) могли быть лишены увольнения на месяц. Порядки были драконовские: за выпитую бутылку пива могли отчислить из академии. На первом курсе нами была усвоена одна из основных заповедей благополучной военной службы: не задавать лишних вопросов. Как пример: в каждой роте на каждый день назначалось дежурное пожарное отделение; на утреннем построении в воскресенье зачитываются фамилии тех курсантов, которым запрещено увольнение в город; из строя следует дурацкий вопрос: «А пожарное отделение идёт в увольнение?». Естественно, звучит ответ: «Безусловно, нет!», хотя до этого официальных запретов не было.
Командирами взводов у нас на первом курсе были курсанты третьего курса. По этой причине или по какому-то другому небесному велению наш курс тяготел именно к этому курсу, вследствие чего нас связывали множественные дружеские связи. В нашем первом взводе командиром был Боря Тихомиров, впоследствии главный гинеколог Северного флота. И, конечно, периодически мы с ним встречались впоследствии в сутолоке медицинской службы на флоте, вплоть до того, что он был в числе тех, кто спасал мою жену при внематочной беременности. А в 1979 году он даже надеялся стать начальником строившегося 32 центрального госпиталя ВМФ в Купавне и забрать меня к себе, но всему помешала его внезапная смерть, причины которой узнать мне не довелось. Его однокурсником был и Виктор Петрович Кузнеченков, брат которого Эдуард был моим однокашником и состоял в моей роте. В близком знакомстве с ним я никогда не был, но знаю, что он окончил академию с золотой медалью, поступил в адъюнктуру на кафедре военно-морской и госпитальной терапии (ВМГТ), после чего оставался на кафедре и успешно преподавал. Именно благодаря блестящим характеристикам был направлен с доброй миссией в Афганистан и стал личным врачом президента республики Амина. Надо же такому случиться, что, когда Политбюро ЦК КПСС не понравилось поведение Амина и его решили убрать, в Кабул был направлен наш спецназ, который без предупреждения штурмовал президентский дворец и убирал на своём пути всё живое. Наш несчастный коллега Виктор Петрович, находясь рядом с президентом, пытался спрятаться за портьерой, но был прошит несколькими очередями и вернулся на Родину в гробу.
Со второго курса у нас остались должности только помощников командиров взводов и старшин рот, которые заняли бывшие в нашей среде старослужащие, старшины, пришедшие в академию после нескольких лет службы в армии или на флоте. Надо сказать, что эти ребята учились усердно, двое из них окончили академию с золотой медалью, и в основном все с честью прошли свой служебный путь. На третьем курсе я начал задумываться о своём будущем профиле деятельности. Почему-то меня влекло в трудные и малоперспективные области медицины. Вначале я вошёл в научный кружок на кафедре патфизиологии. Но там как-то мы остались предоставленными сами себе, с нами всерьёз не занимались, и мотивация иссякла. На следующий год я перебрался на кафедру ВМГТ (у нас как раз началась там лечебная практика). Кружком ВНОС руководил ещё сравнительно молодой преподаватель, майор Гогин Евгений Евгеньевич, который приезжал на службу на мопеде. Но к нам прикрепили ещё и персональных кураторов. Я попал под начало Валентина Александровича Лисовского, который собирал материал для своей докторской диссертации по гипертонической болезни. Начальник НИЛ низких температур, очень деятельный человек (не помню его фамилии), подал идею о том, что в патогенезе гипертонической болезни может играть роль холодовое раздражение слизистой желудка. Мне было поручено поставить в этом вопросе точку. Теперь с содроганием вспоминаю, как я поил отобранных в клинике несчастных больных ледяной водой, а потом в течение суток (три раза ночью) измерял им артериальное давление, да не нынешними приборами, а аппаратом Рива-Роччи (ртутным). Закономерной связи в исследовании выявить не удалось, но доклад на конференции слушателей я сделал. Потом была ещё какая-то работа, тоже с докладом. А общие заседания кружка проходили с разбором больных, очень даже поучительно. С тех пор я числюсь родственником кафедры.
Естественно, члены кружка обязаны были (по возможности) присутствовать на клинических разборах по пятницам, которые проходили попеременно то в кафедральной клинике, то в подшефной больнице имени Коняшина во Фрунзенском районе. Однажды и мне пришлось на таком разборе докладывать свою больную. Зиновий Моисеевич Волынский проводил клинические разборы артистично. Для обсуждения отбирались наиболее сложные больные. Тогда их было пруд-пруди, потому что больные специально отбирались для клиник академии – в поликлиниках, переводились из подшефных городских больниц. До самого конца клинического разбора никто не знал окончательного диагноза, хотя свои суждения высказывали и опытные врачи. Под занавес Зиновий Моисеевич ставил точку. Поскольку сам я в то время мелко плавал, не могу сказать, насколько верным было попадание в цель, но в целом было неожиданно и красиво.
В последующем я неоднократно проходил рабочие прикомандирования на кафедре, осваивая специальность лаборанта-гематолога, а потом и курсы усовершенствования по лабораторной диагностике. Замечательные люди трудились на кафедре. Персонал гематологической лаборатории, который возглавляла Татьяна Георгиевна Логинова, стал для меня родным. А каким «сказителем» лекций был Анатолий Александрович Крылов! – слушали просто не дыша. Фантастические интерпретации электрокардиограмм (как волшебники) демонстрировали Оскар Моисеевич Крынский и Ирина Муратовна Захарова. Такими же кудесниками выступали и рентгенологи. Послушав их выступления на разборах, казалось, что сам ты никогда до ума не дойдёшь. Потом пришло понимание, что всё это результат великого труда и любви к своему делу, – не боги горшки обжигают. Но терапию я до сих пор воспринимаю как одну из сложнейших дисциплин. Важно подчеркнуть, что на кафедре постоянно кипели новые идеи, старались внедрять всякие новшества, преподаватели и врачи владели необычайно широким спектром навыков. Так, преподаватели и отдельные ординаторы сами пунктировали плевральную полость, брали костный мозг на анализ, владели техникой наложения ретропневмоперитонеума. Одной из первых в Ленинграде клиника развернула радиоизотопную лабораторию, стала применять в лечении радиоактивный фосфор. Иван Акимович Шевченко внедрил в клинике гастроскопию, освоил и новейшие типы эндоскопов, предложил метод эксфолиативной диагностики болезней желудка. А сколько диссертантов прошло через стены кафедры, сколько написано руководств и монографий! Недаром в академии за клиникой ВМГТ закрепилась репутация одной из наиболее серьёзных клиник, особенно в вопросах диагностики и лечения заболеваний сердечно-сосудистой системы.
На кафедре произошло значительное обновление коллектива. Будем считать, что вливание свежей крови послужит основой для очередного взлёта научной и трудовой активности сотрудников, укрепления доброго имени кафедры и клиники ВМГТ.




Ю.А. АНТОНИШКИС.
ВЫПУСКУ ВОЕННО-МОРСКИХ ВРАЧЕЙ 55 ЛЕТ

 В июле 2015 года, года юбилея Великой Победы, исполнилось 55 лет выпуску факультета подготовки врачей для Военно-морского флота. В 1960 году вошли в строй флота 168 молодых и не очень молодых офицеров-врачей: 30 человек составляли взвод слушателей, поступивших в Военно-морскую медицинскую академию офицерами с солидным служебным, а также боевым опытом (в числе последних – 10 участников Великой Отечественной войны). Более половины выпуска к настоящему времени ушло из жизни. С тем большим уважением и теплотой мы встречаем ныне живущих наших старших товарищей: старейшину курса В.П. Неверова – 89 лет, Е.А. Гордиенко – 87 лет, А.К. Попкова – 85 лет, А.И. Сенкевича – 84 года, А.Ф. Кравченко – 83 года.
Где только не пришлось служить выпускникам 1960-го года! К чести наших товарищей следует сказать, что большинство их не боялось кораблей и трудностей военной службы. На курсе были сформированы два взвода подводников, все они в полном составе исполнили свой служебный долг. Половина из них проходила службу на кораблях с ядерными энергетическими установками, остальные обеспечивали славу наших замечательных дизель-электрических подводных лодок. По 9 и более лет отдали службе на подводных лодках А.А. Сорокин, И.Б. Макаров, А.И. Ободов, Ю.М. Бобров, Б.П. Никонов, А.Д. Раневский, А.Е. Овчинников, В.С. Филипцев, Б.И. Ефремов, Г.И. Сопко, Э.В. Меньшутин, А.П. Черепанцев, В.П. Маринин, М.А. Красин. Оперировали больных на подводной лодке в автономном плавании Ю.М. Бобров и Г.И. Сопко. Работали с высокотоксичными отравляющими веществами В.В. Виноградов, К.С. Гавриленко, В.И. Кулешов, Ю.Ф. Сатрапинский, А.В. Нестеренко, с особо опасными инфекциями – О.А. Громов. Подверглись радиационному переоблучению при исполнении служебных обязанностей Б.И. Ефремов, Г.Д. Отдельнов, А.А. Берёзин, И.Е. Лавров, М.А. Красин, Н.А. Смирнов, А.К. Попков, Б.П. Никонов. Так, Б.И. Ефремов и Г.Д. Отдельнов пострадали в 1968 г. при аварии на экспериментальной подводной лодке с реактором жидкометаллического типа; А.А. Берёзин, И.Е. Лавров и М.А. Красин были в числе обеспечивающих работу ликвидаторов последствий аварии на Чернобыльской АЭС в 1986 г., а Н.А. Смирнов обеспечивал в аварийных условиях перегрузку активной зоны реактора ПЛА на плавмастерской.
Известны и некоторые другие эпизоды из жизни и службы членов нашего выпуска. Так, в 1964 г. А.Е. Овчинников вышел победителем в состязании врачей-подводников по оказанию хирургической помощи на корабле и вывел свою медицинскую службу на первое место в I флотилии подводных лодок в Западной Лице. Л.А. Морозов стал одним из первых участников испытаний влияния на организм подводников длительного пребывания в герметически замкнутом пространстве (до полугода). Э.М. Новиков оказался членом одной из зимовок в Антарктиде, а в последующем (будучи преподавателем на кафедре военно-полевой хирургии ВМедА) – советником в Кабуле. В первый же год своей службы в бригаде средних подводных лодок в Ура-Губе (Видяево) Ю.А. Антонишкис был награждён грамотой командующего Северным флотом за участие в финальном смотре художественной самодеятельности флота.
Впечатляет список карьерных достижений наших товарищей на ниве военной и гражданской медицины. Стали начальниками и начмедами госпиталей, клиник, крупных поликлиник, санаториев В.А. Цовбун, В.Г. Кудинов, О.А. Балунов, В.А. Богданов, П.А. Терехов, Г.Т Савельев, А.Н. Рахманинов, Г.Н. Смертин, Г.А. Хорощенко. Заняли должности начальников (заведующих) кафедр, заместителей начальников кафедр К.С. Иванов, В.И. Шостак В.Ю. Доманский, А.С. Соловьёв, А.Г. Брюховецкий, Ю.В. Марков, Ю.М. Бобров, А.А. Аширов, Л.А. Захаров, Я.Л. Караганов, а Л.И. Балашевич до конца 2014 года возглавлял кафедру офтальмологии Санкт-Петербургской государственной медицинской академии им. И.И. Мечникова и Санкт-Петербургский филиал МНТК «Микрохирургия глаза». А.А. Гаврушов стал начальником медицинской службы Балтийского флота, В.Е. Половинко – заместителем начальника МС Черноморского флота, Б.В. Догадин – заместителем начальника МС Тихоокеанского флота, В.П. Маринин – начальником МС вначале Беломорской вмб, а затем – Кронштадта; В.П. Никонов – флагманским врачом Камчатской флотилии плпл. А.К. Попков принял должность заместителя начальника V факультета ВМедА, Л.А. Морозов – начальника управления обитаемости кораблей I ЦНИИ МО СССР, Н.Н. Король – начальника ВВК Белорусского военного округа; стал начальником медицинской службы Северо-Западного пароходства В.Г. Цыгулёв, а В.И. Кулешов – директором НИИ токсикологии. Главным инфекционистом МО СССР стал единственный среди нас генерал-майор медицинской службы К.С. Иванов. В числе главных специалистов Военно-Морского Флота, а также отдельных флотов, военных округов, крупных городов страны значились Ю.Н. Носов, В.И. Цепин, Ю.А. Антонишкис, Е.А. Абаскалов, М.А. Красин, И.Е. Лавров, А.П. Лытаев, Н.А. Смирнов, А.Я. Сурмилов, К.А. Артарчук, И.А. Кузьмин, К.С. Гавриленко, Н.Т. Зуев, Б.Б. Скочилов, В.А. Таматорин, А.В. Макаренко, Е.П. Анохин, В.К. Шиян.
В составе курса 40 кандидатов и 15 докторов наук, 32 старших научных сотрудника (доцента) и 12 профессоров, 12 заслуженных врачей республики. Звание Почётного доцента носит декан факультета Российского государственного педагогического университета им. А.И. Герцена Г.И. Сопко, звание Почётного работника высшего образования – профессор Государственного университета усовершенствования врачей МО РФ А.Г. Брюховецкий, а в декабре 2014 г. Почётным доктором Российской Военно-медицинской академии стал профессор Л.И. Балашевич. Среди здравствующих Заслуженных врачей РФ В.Г. Кудинов, И.Е. Лавров, В.Н. Ким, В.И. Цепин, Б.Б. Скочилов, Б.П. Никонов. Титула знатного и заслуженного изобретателя удостоились Ю.В. Марков, В.Ю. Доманский, А.В. Нестеренко, Ю.Н. Носов, Ю.А. Антонишкис. Были приняты в члены общественных научных академий В.И. Шостак, А.П. Лытаев, Л.И. Балашевич, А.Г. Брюховецкий, Ю.А. Антонишкис, членами зарубежных медицинских академий являются Л.И. Балашевич и О.А. Балунов.
Родина отметила достойный вклад наших товарищей в дело медицинского обеспечения Вооружённых Сил и объектов гражданского здравоохранения многими наградами. Стали кавалерами орденов: «Знак почёта» – Б.В. Догадин, Н.Т. Зуев, В.И. Кулешов, Г.И. Сопко, Э.В. Меньшутин, К.Г. Сотников, В.И. Шостак; «За службу Родине в Вооружённых Силах СССР» – К.С. Иванов, Н.Н. Король, В.Г. Кудинов, Л.А. Морозов; «Мужества» – Е.А. Гордиенко, И.Е. Лавров, А.К. Попков. 14 человек были награждены орденом «Красной Звезды», из них 8 офицеров – за участие в спецоперациях в мирное время: Б.И. Ефремов, Л.А. Морозов, В.П. Маринин, Ю.Н. Носов, А.П. Лытаев, Б.П Никонов, М.М. Хуторецкий, А.К. Попков. Ордена «Боевого Красного Знамени» удостоились во время Великой Отечественной войны В.В. Шолпан и в мирное время (за участие в экспедиции особого назначения) Б.П. Никонов. Орденом «Трудового Красного Знамени» были отмечены дела В.И. Кулешова и В.Г. Цыгулёва, орденом «Дружбы народов» – В.Ю. Доманского. Главный офтальмолог ВМФ В.И. Цепин за выдающийся вклад в развитие военно-морской медицины был награждён «Медалью адмирала Н.Г. Кузнецова». Почётным считалось и награждение медалью «За воинскую (или трудовую) доблесть» в ознаменование 100-летия со дня рождения В.И. Ленина в 1970 году. Обладателями этой награды стали Е.А. Абаскалов, В.В. Арефьев, К.А. Артарчук, О.А. Балунов, Ю.А. Антонишкис, А.А. Гаврушов, В.П. Неверов, Г.И. Сопко, А.Е. Овчинников, А.А. Сорокин, В.А. Негрей.
Для второй половины прошлого века была характерной почти постоянная напряжённость международной обстановки. Так, в 1962 году на период нашей службы на подводных лодках пришёлся Карибский кризис. Одними из первых на боевых позициях у берегов США оказались наши дизель-электрические подводные ракетоносцы. В память об этих событиях у В.А. Цовбуна, В.А. Негрея и М.А. Красина осталась необычная медаль «За морскую отвагу. Ветерану холодной войны на море». Целому ряду наших товарищей пришлось побывать в разных горячих точках, включая Афганистан. Они с честью прошли этот путь, который был отмечен медалями и орденами зарубежных государств у К.С. Иванова, Ю.Н. Носова, Н.Н. Короля, А.К. Попкова, Э.М. Новикова, И.П. Руннова, С.А. Марченко, В.М. Данилова.
Наш курс прославился не только успехами в медицине. В нашей среде выросли три писателя: члены Союза писателей СССР прозаик Ю.Н. Носов (печатающийся под псевдонимом Ю.Н. Пахомов) и поэт-прозаик И.Г. Кравченко, а также писатель-натуралист В.В. Бердышев. Художниками-профессионалами стали Б.Б. Скочилов, А.В. Орлов, В.А. Некрасов. Лауреатом всесоюзных и международных фотоконкурсов является профессор Л.И. Балашевич, ставший также лауреатом премии Святослава Фёдорова.
Настало время подводить итоги нашей деятельности, нашей жизни. Мы скорбим о почивших товарищах, в том числе о безвременно ушедших. Одним из первых, погибшим на боевом посту вместе со всем экипажем дизель-электрической подводной лодки С-80 в 1961 г., был Владимир Зубков. Вечная им память! Честь и слава юбилярам, продолжающим трудиться на благо Родины, таким как Л.И. Балашевич, К.С. Иванов, Ю.М. Бобров, Г.И. Сопко, В.А. Негрей, И.Е. Лавров, И.А. Палёный, М.А. Полукеев, С.А. Марченко, В.Г. Кудинов, М.А. Красин, А.Г. Брюховецкий, В.А. Ким, О.А. Балунов, В.В. Виноградов, И.Г. Кравченко, Б.Б. Скочилов, П.А. Терехов! Здоровья вам и успехов на служебном поприще, дорогие друзья! Большое спасибо родному факультету и академии за выучку, внимание к своим питомцам и неизменную помощь в трудные моменты!


А.А. АШИРОВ. ЗАЩИЩАЯ БЕЛОРУССИЮ.

Мой отец Аширов Аглям (1906-1941). Война застала отца в госпитале г. Уральска, где он лежал с тяжелым радикулитом. Он выпрыгнул из окна, чтобы уйти со своим полком, старшим политруком которого он был.
 До отправки на фронт получили от него два письма. Он вспоминал о каждом из нас (двух сыновьях и дочке) и любимой жене. Погиб в июле 1941 года в Белоруссии в возрасте 35 лет.




Л.И. БАЛАШЕВИЧ.
ПАМЯТИ СВЯТОСЛАВА ФЕДОРОВА
 
Сегодня, 2 июня 2020 года, исполнилось 20 лет со дня гибели в вертолётной аварии Святослава Николаевича Фёдорова. В этот день все мы, кто был вовлечён в вихрь его идей и свершений, низко склоняем голову перед памятью этого гениального человека, который в последней четверти прошлого столетия буквально штормом ворвался в тихую гавань советской офтальмологии и на долгие годы определил её развитие. Создав систему офтальмохирургических клиник, охвативших всю Россию, он вовлёк в орбиту своих свершений тысячи людей, определив судьбу многих из них на всю их жизнь.
Говорят, что талантливый человек талантлив во всём, и это в полной мере относится к Святославу Николаевичу. Он был не только офтальмологом, но и талантливым менеджером и предпринимателем, общественным деятелем и политиком, вершиной амбиций которого стало участие в выборах президента России.
Отдавая дань масштабу личности Святослава Николаевича, мы в Санкт-Петербургском филиале МНТК "Микрохирургия глаза" уже вскоре после его гибели начали думать об увековечивании его памяти. В течение двух лет мы сумели пройти через все формальности и 12 декабря 2012 года в ходе празднования 15-й годовщины со дня начала работы филиала открыть на его территории один из первых его памятников. Автором памятника стал известный Петербургский скульптор Левон Константинович Лазарев, автор памятника академику Сахарову, с которым у меня в последние годы его жизни сложились тёплые дружеские отношения. Это был его подарок всем нам.
В течение вот уже 18 лет сотрудники филиала возлагают в этот день цветы к подножию памятника, надеюсь, это происходит и сегодня. Пусть и мои виртуальные цветы лягут у его ног...




Л.И. БАЛАШЕВИЧ. УДАРЫ ВОЙНЫ


Календарь событий второй мировой войны общеизвестен, но у каждой семьи есть и свой календарь. По нашей семье война нанесла первый удар ещё в 1940-м, когда наш папа 5 марта погиб под Выборгом во время нападения СССР на Финляндию. Мама осталась вдовой, а мы с братом – сиротами.
Менее чем через год напал Гитлер, и война нанесла нам второй удар – мы не смогли эвакуироваться, и три жутких года провели в оккупации, когда каждый следующий день жизни мог оказаться последним. Для нашей поредевшей семьи война закончилась летом 1944 года, когда Красная Армия освободила Белоруссию. Мы выжили, но пережитое во время войны наложило такой страшный след в сознании нашей мамы, что она до самой кончины оставалась погружённой в себя и никогда не улыбалась.
Цена этой войны для нашей семьи оказалась невероятно высокой – из четырёх маминых братьев погибло двое, старший, Захар, вернулся с войны без ноги. Погибла её сестра Ира и два её маленьких сына, немцы убили моего деда по отцу Василия.
Сегодняшний день – это повод вспомнить и поклониться памяти всех тех, кто отдал свои жизни для того, чтобы выжили мы. Светлая им память!




Л.И. БАЛАШЕВИЧ. ФОТОГРАФИЯ ВЧЕРА И СЕГОДНЯ

 С рюмкой бренди в левой и мышью в правой руке сижу в карантине и листаю свой фотоархив – поснимать сейчас особенно не выйдешь... Вот это изображение – результат тестирования программы Adobe Photoshop Elements, которую можно скачать без подписки, а только с разовой оплатой.
Невольно думаю о том, что на долю нашего, уже уходящего поколения, родившегося в 30-е, выпало много потрясений, в корне менявших стиль нашей жизни – горячие и холодные войны, дурость времён Хрущёва, брежневский застой, распад Союза и т.д. Но всё же самым важным событием, в корне поменявшим весь наш жизненный уклад, стало событие из мира технологий, а не политики – это был переход на цифровые технологии, докатившийся до России в конце 90-х. Я, как страстный любитель фотографии, остро ощутил это, когда в 2000 году купил в Ницце свой первый цифровой Nikon D 100.
Молодые люди 35 лет и младше даже не представляют сегодня, сколько усилий и денег надо было потратить их родителям, чтобы они сегодня увидели в семейном альбоме изображения их детских лиц! Для этого одного фотоаппарата было мало - надо было регулярно покупать или доставать фотоплёнку, химические реактивы, бачок для проявления плёнки, для печати снимков иметь тёмную комнату с проточной водой, купить увеличитель, лабораторную посуду, градусник, красный фонарь и ванночки, глянцеватель, фотобумагу, да ещё изучить теорию и уметь этим грамотно пользоваться! Сегодня ничего этого не надо! Достаточно иметь пару карт памяти и компьютер или просто снимать на смартфон. В результате получение фотографии стало простым, как помидор, и не требующим никаких знаний и навыков, поскольку процесс полностью автоматизирован. Плюс к этому появилась возможность показывать снимки дистанционно в сети без личного общения.
Результат: никакие фотокружки в домах пионеров и фотоклубы стали не нужны, получить фотографию стало проще, чем найти желающих её посмотреть, изобилие визуальной информации вызвало утрату интереса к ней. Плюс к тому, Фотошоп позволил делать из полученных снимков всё что угодно вплоть до картины маслом, и они перестали быть документом, чем так гордилась аналоговая фотография – "документ эпохи"! Вы заметили, что при получении документов, удостоверяющих личность, не требуется приносить бумажные фотографии - неизменённый файл направляется теперь прямо из фотографии в полицию!
Полистайте уроки фотошопа, и вы убедитесь, что все они учат вас только одному – как обмануть зрителя. Противостоять соблазну использовать фотошоп невозможно – и в результате сеть заполнена изображениями пейзажей с усиленными до искр в глазах красками, выглаженными до блеска портретами с яркими губами и бровями, сладкими до тошноты свадебными фотографиями и т.д. Чтобы сохранить свою репутацию, серьёзные журналы требуют даже от фотографов, чтобы на снимках не было ничего другого, кроме того, что они видели в видоискателе во время съёмки!
Так что же в итоге, хорошо стало или плохо? Однозначно неплохо! Просто надо принять это как Божий дар и чётко отделить фотографию от фотографики, в которой полученный снимок используется не для передачи реальности, а для самовыражения фантазий автора. Так что жизнь для фотолюбителя продолжается, и она стала однозначно легче, дешевле и интереснее. Интеллект автора, его чувство меры, его эстетическое чувство, его чувство собственного достоинства и честность перед зрителем стали ещё более важными, чем раньше!




Л.И. БАЛЕШЕВИЧ. ПАМЯТИ ОТЦА

 Сегодня исполняется 80 лет со дня окончания советско-финской (зимней) войны. Сталин формально начал её, чтобы отодвинуть границу от Ленинграда, но по сути это было результатом его маниакального стремления вернуть страну в границы царской империи. На всю операцию по захвату Финляндии отводилось 2 недели, и закончиться она должна была парадом в Хельсинки под ликование освобождённого от капиталистов рабочего класса Финляндии. Не получилось. Авантюра обошлась народу Советского Союза в 127 000 убитых солдат и офицеров, а маленькая Финляндия, в которой тогда было меньше четырёх миллионов населения, хотя и потеряла 11 процентов своей территории, сохранила независимость.
За неделю до заключения мира на этой войне погиб и мой отец Иосиф Васильевич Балашевич, белорусский агроном, до призыва в армию ничего не знавший о чужой и далёкой Финляндии. Я, тогда трёхлетний малыш, и мой годовалый брат остались сиротами, а наша мама – вдовой в возрасте 23 лет. А через год началась другая война, которая принесла нашей осиротевшей семье невероятные страдания.
Некоторые историки считают, что именно слабость Красной Армии, продемонстрированная в финской войне, стимулировала Гитлера напасть на СССР, так что не исключено, что, если бы не было этой "незнаменитой" войны, история бы сложилась по-другому.




Л.И. БАЛАШЕВИЧ. ДРУЗЬЯ НЕ ЗАБЫВАЮТСЯ


Работа практикующего врача всегда связана с неизбежными контактами с сотнями и тысячами пациентов, разными по уровню образования и менталитету, и с каждым из них нужно говорить на его языке. Но иногда попадаются вдруг такие, к общению с которыми не надо адаптироваться – вдруг оказывается, что вы находитесь на одной волне! С некоторыми из них потом появляются тесные дружеские отношения. Почему-то так получалось, что у меня это были в основном люди из мира искусства, и мне в первую очередь приходят на память имена известных ленинградских художников Ярослава Игоревича Крестовского и Леонида Анисимовича Ткаченко, скульптора Левона Константиновича Лазарева, режиссёра и руководителя театра Европы Льва Абрамовича Додина.
 Но всё же самые тёплые дружеские отношения у меня сложились со скульптором и художником, а как потом оказалось, и прекрасным писателем Львом Самсоновичем Разумовским и его семьёй. Разбирая недавно свой архив, нашёл вот этот его рисунок, который он сделал и подарил мне в 1989 году. Я тогда впервые получил от государства свою квартиру в Ленинграде, и Лев Самсонович пришёл поздравить меня с новосельем. Квартиру мне пришлось доводить до ума самому, и надо знать то время, чтобы понять, чего мне это стоило. Я рассказывал Льву Самсоновичу, как добывал жутко дефицитный чешский унитаз и строительные материалы, как маленький Олег "помогал" мне, пытаясь заткнуть дырки в розетках гвоздями – вот это и стало сюжетом его рисунка.
Льва Самсоновича уже нет с нами, но я бережно храню память об этом замечательном человеке... Кстати, завтра день рождения у его дочери, талантливой и оригинальной поэтессы Татьяны Разумовской. Считай, Татьяна, что эта публикация – мой подарок тебе ко дню рождения.




Л.И. БАЛАШЕВИЧ. СВЕТЛОЙ ПАМЯТИ УЧИТЕЛЯ

 
20 января 2020 года, исполняется 99 лет со дня рождения профессора Вениамина Васильевича Волкова – выдающегося советского офтальмолога, многолетнего начальника старейшей в России кафедры офтальмологии Военно-медицинской академии, генерал-майора медицинской службы и Героя социалистического труда. Он совсем немного не дожил до этой даты, Бог дал ему долгую и плодотворную жизнь. Для меня Вениамин Васильевич – Учитель, определивший мою офтальмологическую карьеру, за что я храню в сердце вечную ему благодарность.
Недавно, разбирая свой архив старых фотоплёнок, нашёл плёнку, снятую мною на церемонии чествования Вениамина Васильевича по случаю его 60-летия в клубе Военно-медицинской академии в 1981 году. Как недавно это было, а ведь прошло почти 40 лет! Тогда он был на вершине своей карьеры, и поздравить его съехались известные офтальмологи со всей страны. Я привожу эти снимки, они наверняка будут интересны многим моим друзьям.



Л.И. БАЛАШЕВИЧ. НОСТАЛЬГИЯ ПО ЧЕРНО-БЕЛОМУ

 
Вернувшись после длительной службы в действующем флоте в Ленинград, я активно включился в фотолюбительское движение, которое тогда было очень популярным, в частности, в известном фотоклубе Выборгского дворца культуры, а затем – фотоклубе "Дружба" в Доме дружбы с народами зарубежных стран. Несмотря на то, что идеологические надсмотрщики требовали от нас отражать на наших выставках успехи советского народа в строительстве коммунизма, мы больше тяготели к эстетической стороне фотографии, и съёмка натюрморта была одной из популярных тематик. Законодателем моды в этом жанре был, конечно, Борис Смелов. Объектами съёмки в его натюрмортах были, как правило, антикварные вещи, интересно скомпанованные и виртуозно снятые. Они настолько не соответствовали идеологическим установкам, что накануне открытия наших выставок в зал входили одетые в серое люди и просто убирали его работы.
В отличие от большинства членов клуба, фотография не была для меня профессией, я не мог уделять ей много времени из-за экстремальной занятости работой, да и материально-технической базы не было, но тем не менее, пытался тоже снимать натюрморты, используя доступное мне фотооборудование и бытовые вещи в качестве объектов съёмки. Эти 4 снимка – всё, что осталось в моём архиве в виде старых плёнок, которые только теперь я смог найти и сканировать. Хотя им и далеко до Бори Смелова, но, спустя почти 40 лет, я невольно любуюсь ими, поскольку в черно-белых натюрмортах есть какое-то удивительное очарование, вероятно, благодаря тональному единству, не разрушаемому разнородными цветовыми пятнами, и потрясающей резкости и глубине изображения, которой невозможно добиться в цветной фотографии из-за особенностей структуры цветной плёнки, ну а в живописи – тем более. Кстати, малые голландцы, большие мастера натюрморта, понимали прекрасно важность этого тонального единства, и старались не включать в сюжет разнородные по цвету предметы, как это хорошо видно, например, в работе Питера Клаеса.
Сегодня, в эпоху доступной цифровой фотографии, жанр натюрморта почти исчез, сеть заполнена "фотками" – селфи, вычурными постановками, пейзажами с "замороженной" и размытой водой. Всему своё время. Моё поколение уже выпало из неё, и нам осталось только всё чаще заглядывать в прошлое...



Л.И. БАЛАШЕВИЧ. ТЕТРАДЬ ИЗ ЮНОСТИ МОЕЙ

Этой тетради исполнилось 66 лет. Она долго оставалась у мамы, после маминой смерти её оставил у себя мой младший брат, и вот она снова вернулась к владельцу. Если взять такой отрезок времени в прошлом веке, то это как 1900 – 1966 годы. За это время произошли русско-японская, первая и вторая мировые войны, холодная война. Это время, в котором уместилось царствование Николая II, революция 1917 года, весь период власти Сталина и почти весь – Хрущёва с его кукурузой!
Через месяц после смерти Сталина наша учительница белорусского языка Ольга Васильевна Бедуленко дала нам, ученикам 9-го класса, тему для сочинения "Имя Сталина будет жить в веках", и я с энтузиазмом выполнил её задание, не сделав в тексте ни одной грамматической ошибки и получил заветную пятёрку! В день смерти Сталина я лежал в постели, больной свинкой, и помню, что я весь день искренне рыдал и думал, что мир рухнул.
Перечитав сегодня этот мой опус, я подумал, что для того, чтобы воспитать преданное диктатору поколение, нужно в сущности очень мало – уничтожить предыдущее, которое знало о возможности жить по-другому, оградить новое от альтернативных источников информации и изолировать его от окружающего мира.
Это я хорошо испытал на себе. Несмотря на то, что мы жили впроголодь, дежурили по ночам в очереди за хлебом, ходили в жалкой одежде, я искренне верил, что у нас самое счастливое детство, которое подарил нам наш вождь. Так всё просто!



Л.И. БАЛАШЕВИЧ.
ОФТАЛЬМОЛОГИЯ. НАШИ УЧИТЕЛЯ.

Сегодня, чтобы сделать "фотку" и выложить её на всеобщее обозрение, не надо ничего знать о теории фотографии и не надо пробиваться на фотовыставки – достаточно бездумно или осмысленно нажать на кнопку смартфона – умная машинка сделает всё сама. Это породило такой огромный поток визуальной информации, что проблемой стало не сделать снимок, а найти желающих его посмотреть. В те времена, когда были сделаны эти фотографии, всё было не так. Чтобы запечатлеть представленное здесь событие, нужно было иметь фотоаппарат, который стоил немало, уметь правильно выставить выдержку и диафрагму, проявить и напечатать фотографии, а это требовало интереса к предмету. Именно поэтому так мало визуальной информации осталось от тех лет, и каждый снимок сегодня на вес золота.
 
В 1981 году профессору Вениамину Васильевичу Волкову, начальнику кафедры офтальмологии Военно-медицинской академии, Главному офтальмологу Вооружённых сил СССР и генералу, находившемуся в зените своей известности, исполнилось 60 лет, и по этому поводу кафедрой была организована научная конференция в Великом Новгороде, которая собрала цвет тогдашней советской офтальмологии. На нескольких сохранившихся в моём архиве сделанных мною снимках запечатлено прибытие В.В. Волкова на конференцию, команда нашей кафедры, приехавшая с докладами, участвовавший в конференции профессор А.И. Горбань, тогда уже имевший собственную кафедру и тоже, как и я, ходивший всюду с фотоаппаратом. Пусть эти снимки теперь витают в облаке, ведь время безжалостно – из запечатлённых здесь людей большинства уже нет – и Горбаня, и Джалиашвили, и Волкова, и Добромыслова – учителей нашего поколения... Пусть останутся в памяти их образы.



Л.И. БАЛАШЕВИЧ.
ДАМАСК. ШЕДЕВРЫ ДРЕВНЕЙ СИРИИ

В 1983 году в составе группы военных офтальмологов с кафедры офтальмологии Военно-медицинской академии я работал в Дамаске в военном госпитале "Тишрин". Это была моя первая зарубежная командировка, да ещё в такую экзотическую и незнакомую страну! Тот, кто жил в Советском Союзе, меня хорошо поймёт. В госпитале работали специалисты из разных европейских стран, и у нас впервые появилась возможность пообщаться с ними. Наши хозяева дали нам возможность поездить по стране и познакомиться с её достопримечательностями, которые на меня произвели просто шоковое впечатление.
Стоять на горе, где Каин убил Авеля, входить под своды одного из первых христианских храмов 4-го века, построенном ещё при Константине, бродить под сводами замка, построенного крестоносцами в 12-м веке, любоваться архитектурными шедеврами Пальмиры римской эпохи и при этом сохранить душевное равновесие непросто! Во время этих поездок я много снимал на цветную обратимую плёнку и по возвращении из Сирии сделал часовой диафильм с записанным на магнитофон, купленный там же в Сирии, музыкально-текстовым сопровождением о нашей работе там и об исторических памятниках Сирии.
Понятно, что трагедию, развернувшуюся в Сирии в последние годы, я переживаю особенно остро. Невозможно смириться с гибелью тысяч мирных людей, разрушением прекрасных городов и циничным разрушением бесценных памятников прошлого. Невольно приходишь к выводу, что эволюция человечества – миф, оно стремительно теряет нравственность, о чём свидетельствуют миллионы убитых в мировых войнах прошлого века и бесчисленных конфликтах последнего периода, геноцид целых народов и циничное уничтожение оппонентов.
Больше других памятников в ходе войн в Сирии пострадала Пальмира. Взорван храм Баала, разграблен музей, пострадали надгробные барельефы. Именно поэтому я вернулся к этому уже забытому диафильму, проделал огромную работу, оцифровал и реставрировал более 200 слайдов, оцифровал магнитофонную ленту и создал цифровую версию диафильма. Здесь я разместил только часть слайдов, снятых в пострадавшей Пальмире, потому что той Пальмиры, которой любовались мы 36 лет тому назад, уже нет. Полюбуйтесь ею вместе со мной!




Л.И. БАЛАШЕВИЧ. ВСПОМИНАЯ ЮБИЛЕЙ АКАДЕМИИ


Эти снимки я сделал 45 лет тому назад, и они нигде не публиковались, кроме портрета Краснова в моей книге "Прозрение". С их появлением связана длинная история. В 1948 году исполнилось 150 лет со дня основания Военно-Медицинской академии, в прошлом Императорской Медико-Хирургической академии. Академия готовилась отметить эту дату, но тут вдруг грянуло печально знаменитое "Ленинградское дело", начались репрессии, и было уже не до юбилея. Поэтому спустя 25 лет, когда академии исполнилось 175, её руководство решило широко отметить хотя бы эту дату, но... 175 по бюрократическим нормам не считалось круглой датой, чтобы отмечать её в масштабах страны.
И тогда командование академии решило добиться исключения из правил и попросить министра обороны разрешить празднование в порядке исключения. Начальник научного отдела профессор Борис Михайлович Савин, у которого я тогда служил младшим научным сотрудником, поручил мне написать для министра справку об истории и заслугах академии, так что мне пришлось более месяца провести в фундаментальной библиотеке, изучая вопрос. С задачей я справился, и провести юбилей разрешили. По этому случаю было решено провести в Ленинграде совместную сессию Академии и Академии Медицинских наук СССР (тогда ещё была такая академия).
Меня назначили командиром оперативных групп по подготовке сессии и приёму гостей, и я сутками не выходил из только что построенного нового корпуса у входа в метро "Финляндский вокзал", где имелся огромный конференц-зал, где должна была состояться сессия. Начальник политотдела академии генерал Сергей Сидорович Рязанов, которого офицеры называли просто "генерал СС", занимался лично развешиванием наглядной агитации в новом здании. Однажды он подошёл ко мне и заявил: "Капитан, срочно вызови плотника, пусть возьмёт веревки и гвозди, надо Политбюро повесить. И побыстрей!" Не помню, как мне удалось подавить смех, но Политбюро мы успешно «повесили» в холле перед актовым залом.
Во время Сессии офтальмологи из числа академиков решили посетить кафедру офтальмологии, и поскольку по долгу службы я их сопровождал, я успел сделать несколько снимков в музее кафедры. На них запечатлены корифеи нашей советской офтальмологии того времени Михаил Михайлович Краснов и Тихон Иванович Ерошевский в сопровождении начальника кафедры Венимина Васильевича Волкова и его заместителя Виталия Гавриловича Шиляева.
На втором групповом снимке на втором плане можно увидеть Петра Ивановича Лебехова, выпускника ВММА, который затем стал заведующим кафедрой в ГИДУВе. Он был довольно замкнутым человеком, его фотографий сохранилось не так много. Теперь это уже история...



Л.И. БАЛАШЕВИЧ.
ШОСТАК В МОЕЙ ЖИЗНИ И ПАМЯТИ

 Недавно опубликованный на странице Виталия Бердышева в «проза.ру» рассказ Игоря Лаврова о нашем однокурснике Викторе Ивановиче Шостаке не только глубоко тронул меня своей непосредственностью и искренностью, но и оживил в моей памяти образ этого талантливого и цельного человека. Я решился написать эти строки потому, что Виктор был не просто моим товарищем по взводу, но и, как никто из других однокурсников, сыграл в дальнейшем важную роль в моей профессиональной жизни.
Мы с Виктором были очень разными. Я был типичным астеником, «тонким и звонким», Виктор – мощного спортивного телосложения. Несмотря на то, что к спорту в академии относились весьма серьёзно, и мы даже в шутку называли нашу “alma mater” военно-марафонской академией, я в своих занятиях спортом дальше третьего разряда по лыжам не пошёл и относился к нему равнодушно. Виктор же был страстным спортсменом-легкоатлетом, неоднократным чемпионом академии, и отдавал спорту всё своё свободное время. Я же свободное время посвящал рисованию, фотографии и серьёзно изучал историю живописи, регулярно проводя выходные на лекциях и в залах Эрмитажа и Русского музея. Виктор был лидером по характеру, серьёзным и бескомпромиссным, я же скорее ведомым и склонным к компромиссам. Тем не менее, попав в один взвод, мы быстро заметили друг друга и выделяли один другого из общего коллектива. Может быть, именно разность интересов и характеров сыграла свою роль по принципу притяжения противоположностей, но всё же надо признать, что нас объединял, во-первых, одинаковый рост – мы оба были выше 180 см и всегда во взводной колонне были в первом ряду, и, что важнее, искренний интерес к учёбе и честолюбие, что в сочетании с трудолюбием и упорством позволяло учиться только на отлично, так что мы оба в итоге окончили академию с золотыми медалями.
На старших курсах курсантам разрешалось жить в городе вне казармы, и поскольку мы оба получали Сталинскую стипендию, равную зарплате врача с десятилетним стажем, и в средствах не нуждались, Виктор предложил мне снять комнату в городе и жить свободными от казарменной суеты. Он же и нашёл её в многоэтажном доме прямо напротив казармы на Рузовской улице, что было очень удобно, поскольку не связывало нас с необходимостью добираться в академию перегруженным городским транспортом. Я с удовольствием согласился, и через пару дней мы оказались в небольшой, но уютной комнате с двумя кроватями и основным набором удобств. Нам, не избалованным детям послевоенного времени, этого было вполне достаточно. Было, правда, одно неудобство и для нас, и для хозяйки квартиры, которая оказалась одинокой женщиной примерно сорокалетнего возраста – чтобы попасть в нашу комнату, мы должны были пройти через комнату хозяйки. Поскольку мы каждый день уходили утром и возвращались только поздно вечером, к этому и мы, и хозяйка, быстро адаптировались.
Пару месяцев мы наслаждались свободной от казармы жизнью, как вдруг в один прекрасный день Виктор неожиданно и довольно раздражённо заявил мне: «Лёня, всё! Завтра уходим отсюда обратно в казарму!» Все мои попытки выяснить, что случилось и что послужило причиной такого бескомпромиссного решения, ни к чему не привели. Возражать Вите было бесполезно, и на следующий день мы с повинными головами явились пред ясными очами начальника курса с просьбой дать нам место в казарме, которое мы без проблем и получили. Многие годы причина нашего бегства так и оставалась для меня тайной, и лишь спустя много лет, когда мы вечерами занимались с Виктором научными исследованиями на кафедре физиологии, он мне сказал, не раскрывая деталей, что наша хозяйка, оказывается, «положила глаз» на Витю и начала настойчиво затягивать его в свою постель, но не преуспела! Как я мог не замечать её столь выраженной симпатии к Виктору, не знаю, но факт остается фактом, Виктор поступил как настоящий комсомолец, а я оказался наивным, как последний дурачок!
После окончания академии наши пути на длительное время разошлись. Виктор недолго задержался на флоте, он чуть ли не через год после окончания академии поступил в адъюнктуру на кафедру физиологии и навсегда расстался с действующим флотом. Я же провёл на кораблях Камчатской флотилии долгие семь лет, и лишь в 1967 году поступил на факультет усовершенствования врачей академии на свою любимую кафедру офтальмологии. Виктор к тому времени уже занимал прочное положение на кафедре и занимался исследованиями в области влияния светового излучения ядерного взрыва на орган зрения с целью разработки технических заданий для создания средств защиты от него, а я был в положении слушателя, только начинающего свой путь в научную офтальмологию. Мы с радостью встретились после длительного перерыва, и Виктор предложил мне подключиться к проводимым его группой исследованиям. Начальник кафедры офтальмологии профессор Вениамин Васильевич Волков с энтузиазмом поддержал эту идею, поскольку межкафедральное научное сотрудничество в академии поощрялось. Со стороны кафедры офтальмологии эту тему курировал профессор Павел Васильевич Преображенский, докторская диссертация которого была написана по материалам исследований во время испытаний ядерных боеприпасов на Новой земле.
Естественно, что заниматься исследованиями мы могли только после занятий, так как и сотрудники кафедры физиологии тоже весь рабочий день были заняты занятиями со слушателями. Так и случилось, что в течение двух лет учёбы на факультете я практически все вечера в рабочие дни проводил на кафедре физиологии вместе с Виктором и его маленькой группой. В ходе исследований определилась и тема моей будущей кандидатской диссертации, материал для которой я начал постепенно набирать на обеих кафедрах, а Виктор стал одним из моих руководителей, поскольку работа шла от двух кафедр. Надо сказать, что наше общение в эти годы было очень тесным, но касалось в основном нашей совместной работы и связанных с ней проблем.
В непрерывном труде два года учёбы пролетели как один миг, много было сделано по изучаемой проблеме, и мы надеялись, что удастся добиться моего распределения в академию. Увы, отделу кадров флота было наплевать на науку, им надо было заполнить свободные вакансии на флотах, и я вскоре оказался после немалых мытарств в Северодвинске в должности начальника глазного отделения военно-морского госпиталя. Мои научные занятия пришлось прервать и окунуться в обычную врачебную работу…
Между тем тема моего возвращения в академию не была оставлена. Виктор настойчиво добивался моего перевода, мотивируя это важностью проведенных нами исследований. Тогда проблеме воздействия неионизирующих излучений на организм уделялось в академии большое внимание, руководил её разработкой лично начальник научного отдела академии профессор Борис Михайлович Савин, в его распоряжении была даже отдельная лаборатория, занимавшаяся этой проблемой. Мне неизвестны детали, но именно Борис Михайлович с подачи Виктора был, вероятно, ключевой фигурой, сыгравшей главную роль в моём возвращении в академию. В 1971 году, через два года после окончания факультета, я снова оказался в Ленинграде, но не на кафедре, а в штате научного отдела. Борис Михайлович в течение нескольких месяцев тестировал мои способности, давая разные задания, требовавшие немалого интеллекта, и в конечном итоге результаты его настолько удовлетворили, что он намертво приклеил меня в штат своего отдела. Тем не менее, мы с Виктором продолжали совместную работу и начали подумывать о написании совместной монографии на занимавшую нас тему.
В 1973 году Вениамин Васильевич Волков через своего однокашника и друга профессора Долинина, тогда заместителя начальника академии по научной и учебной работе, добился моего перевода на кафедру офтальмологии. Так неожиданно сбылась мечта всей моей жизни. Теперь ничто не мешало продолжению моих исследований, и через год с помощью Виктора, к тому времени уже доктора наук, защитившегося по итогам проведенных нами исследований, и моего второго руководителя от кафедры офтальмологии профессора П.В. Преображенского я успешно защитил кандидатскую диссертацию. Учитывая приобретенный мною опыт во время исследований по проблеме световых излучений, профессор В.В. Волков поручил мне заниматься на кафедре исследованиями в области применения в офтальмологии лазеров, благодаря чему очертания планируемой нами монографии начали приобретать конкретику, и в 1982 году книга «Световые повреждения глаз» вышла в свет в издательстве «Медицина». Книга явилась итогом нашей с Виктором многолетней совместной работы, которая во многом определила круг моих профессиональных интересов на всю мою офтальмологическую карьеру.
Я обратил внимание на тот факт, что серьёзные занятия спортом, нацеленные на спортивный результат и требующие полной отдачи физических сил, далеко не всегда приносят пользу здоровью, а скорее наоборот. Думаю, что возникшие у Виктора проблемы со здоровьем были связаны с его непомерными физическими нагрузками в годы активного занятия спортом. Когда эти нагрузки прекратились, организм начал, вероятно, перестраиваться с непредсказуемыми результатами. Первый звоночек прозвенел примерно в 1985 или 1986 году. Мы, группа однокурсников, собрались у Бори Глушкова, который буквально перед выпуском из академии заболел клещевым энцефалитом и стал глубоким инвалидом, передвигавшимся только в коляске. Он всё же сдал выпускные экзамены, получил диплом и работал на кафедре гистологии и затем неврологии вплоть до кончины в 1988 году. Был с нами и Виктор. После небольшой выпивки он начал игру в перетягивание рук с Костей Сотниковым, тоже в прошлом активным спортсменом. Остальные выступали в роли болельщиков. Вдруг раздался резкий хлопок, как выстрел из пистолета, и Виктор поник и начал оседать со стула, теряя сознание. Мы все сперва застыли в стопоре, не понимая, что произошло, а когда пришли в себя и смогли разобраться с ситуацией, оказалось, что у Виктора произошёл перелом плечевой кости, она просто треснула, как спичка. Кончилось всё вызовом скорой и длительным лечением в клинике травматологии. Вероятно, перелому способствовал остеопороз, о котором Виктор и не подозревал.
В конце 80-х годов, когда я, а затем и Виктор, по возрасту оставили работу в академии и окунулись в новую для себя гражданскую жизнь, наши контакты стали редкими и чаще ограничивались телефонными разговорами. Виктор продолжил свою деятельность педагога и учёного на кафедре психофизиологии ЛГУ, написал несколько учебных пособий и книг, я же посвятил второй период моей жизни работе в системе клиник Святослава Фёдорова. Последняя наша личная встреча состоялась примерно в конце первого десятилетия уже нового века в доме Елены Степанян, которая многие годы работала вместе с Виктором на кафедре и проводила важную часть наших исследований по влиянию световых излучений, с семьёй которой мы были очень дружны. Виктор был уже тяжело болен, и хотя старался казаться оптимистом, но вид его говорил о многом. Было заметно, что он начал сглаживать свои проблемы с помощью алкоголя, к которому никогда прежде не питал склонности. На меня эта встреча произвела тяжёлое и гнетущее впечатление. Игорь Лавров в своём очерке более детально описал этот последний тяжёлый период жизни Виктора.
В хмурый ноябрьский день 2011 года Виктор навсегда ушёл из этой жизни. Прощание состоялось в морге на территории нашей бывшей родной Военно-морской медицинской академии, там, где Виктор начинал свой путь в профессию скромным пришедшем из провинции курсантом. Мне дали возможность сказать прощальные слова, но выразить в полной мере свою боль этой утратой я не смог – меня душили слёзы…
В 2017 году исполнилось 80 лет со дня рождения Виктора Ивановича Шостака. Этому событию начальник кафедры нормальной физиологии Военно-медицинской академии профессор Владимир Олегович Самойлов посвятил XVII-е Физиологические чтения. Эти чтения проводятся ежегодно в течение многих лет с приглашением в качестве лекторов наиболее известных учёных из различных учреждений страны. На этот раз, принимая во внимание мою длительную совместную работу с юбиляром, я получил приглашение прочесть эту почётную лекцию. Темой лекции, конечно же, были световые повреждения глаз, изучению которых Виктор Иванович посвятил так много сил, и в ней я постарался максимально раскрыть его вклад в изучение этой проблемы. Моими слушателями были сотрудники кафедр физиологии и офтальмологии, а также курсанты младших курсов академии, ещё только-только начинающие свой путь в науке, как и наше поколение 60 лет тому назад. Я вглядывался в эти юные пытливые лица, осознавая, что среди них наверняка находятся будущие Павловы, Орбели, Быковы и Шостаки российской науки…
29 апреля 2019 года


Л.И. БАЛАШЕВИЧ. ЗАБЫТАЯ ФОТОГРАФИЯ

 
Постепенно разбираю и частично сканирую старые негативы, накопившиеся за многие годы доцифровой эры, и вот наткнулся на совершенно забытую фотографию, сделанную, насколько смог вспомнить, в 1985 году, а это было ни много, ни мало, 34 года тому назад! Мы тогда много работали над созданием отечественной лазерной техники для офтальмологии, это был романтический период её развития, и однажды по инициативе профессора Мака из ГОИ им. Вавилова ведущие лазерные офтальмологи собрались на базе отдыха ГОИ где-то на Карельском перешейке, чтобы обменяться мнениями.
Негатив не очень качественный, но на снимке люди, которые оставили яркий след в нашей офтальмологии, и в первую очередь Леонид Андреевич Линник из Одессы, незабвенный Анатолий Иванович Горбань из Ленинграда и далее по списку, я специально подписал фамилии тех, кого вспомнил. Думаю, эта фотография должна быть в публичном доступе, надеюсь, она многим коллегам будет интересна...



Л.И. БАЛАШЕВИЧ.
СТАРЫЕ ФОТОГРАФИИ ОЖИВЛЯЮТ ПАМЯТЬ
 
Каждая снятая сегодня фотография через десяток и более лет становится историческим документом. Любому интеллектуально полноценному человеку знакомо то неповторимое чувство, с которым мы рассматриваем старые пожелтевшие фотографии из семейных альбомов наших родителей и вспоминаем всплывающие из небытия родные лица вырастивших нас дедушек и бабушек, любуемся красивыми юными лицами наших родителей, молодость которых уже давно ушла…
Человеческая память коротка и ненадёжна, через два-три десятка лет мы забываем не только имена, но и внешний облик когда-то близких нам людей, и только чудом сохранившиеся фотографии помогают нам оживить прошлое. В этом я ещё раз убедился, когда начал недавно разбирать и оцифровывать массу негативов, снятых мною в разные годы во время юбилейных встреч выпускников Военно-морского факультета Военно-медицинской академии 1960 года. Этот архив образовался только потому, что я со школьных лет увлекался фотографией и никогда не расставался с фотоаппаратом.
По свежим следам кое-что в единичных экземплярах печаталось, но основной массив ждал своего часа. Этот час настал только теперь, когда с выходом на пенсию появилось время оглянуться в прошлое. Сам по себе процесс сканирования негативов достаточно муторный, но самой сложной частью работы оказалось как раз идентификация имён и фамилий ребят, с которыми я провёл в казармах долгих шесть лет, и, как оказалось, начисто вылетевших из памяти. Помог сохраняемый мною вот уже 59 лет выпускной альбом, но и тут оказалась проблема – чем дальше от года выпуска делались фотографии, тем всё больше лица ребят начали отличаться от запечатлённых в 23-летнем возрасте оригиналов! Тем не менее, и эту часть работы я всё же осилил, и вот теперь благодаря возможностям новых цифровых технологий этими снимками можно широко делиться с товарищами.
На одном из наугад выбранных снимков запечатлена группа наших выпускников в 1970 году, когда мы встречались по поводу 10-летия выпуска. Большинство в форме с майорскими погонами, ещё стройные и подтянутые, в самом расцвете сил.



Л.И. БАЛАШЕВИЧ. ОТЦЫ–КОМАНДИРЫ

 На фотографиях, сделанных в 1975 году, удалось запечатлеть наших «отцов-командиров» начальника курса полковника медицинской службы Е.П. Хилобокова и подполковника И.М. Руденко, нашего легендарного командира роты. Он попал в Академию, насколько я помню, после расформирования советской военно-морской базы на полуострове Ханко, где командовал то ли ротой, то ли батальоном морской пехоты. Вот с этим опытом и соответствующим ему лексиконом он и стал воспитателем будущих врачей! Очень ярко написал о нём Юрий Носов (Пахомов) в своей повести «Прощай, Рузовка!», которую можно прочитать на «Виталий Бердышев. Проза.ру». Вместе с ними на фотографии редко участвовавший в наших встречах покойный Василий Природа и тоже уже ушедший из жизни Виктор Маринин, возглавлявший медицинскую службу Кронштадской военно-морской базы…
Всего в моём архиве запечатлено и сохранено в цифровой форме шесть юбилейных встреч, начиная с 1970 и кончая 2015 годом. Всем этим материалом я готов поделиться с теми из моих однокурсников, кому Всевышний подарил долгую жизнь.




Л.И. БАЛАШЕВИЧ. ЖОРЕС ИВАНОВИЧ АЛФЕРОВ – ЛЕГЕНДА ОТЕЧЕСТВЕННОЙ НАУКИ

Пришло печальное известие - 1 марта 2019 года скончался единственный остававшийся в живых советский и российский лауреат Нобелевской премии из числа учёных Жорес Иванович Алфёров, который сыграл большую роль в моей судьбе.
В 1987 году я узнал от одного из моих пациентов, что в Физико-техническом институте, который возглавлял Жорес Иванович, создан полупроводниковый лазерный излучатель мощностью 100 милливатт, что уже могло представлять интерес для офтальмологии. Осенью 1987 года мне удалось получить у него аудиенцию. Тогда он ещё не был лауреатом Нобелевской премии, не был обременён славой и многочисленными представительскими обязанностями, и встретиться с ним удалось без проблем.
Я изложил суть моего интереса к полупроводниковому лазеру для офтальмологии, и Жорес Иванович сразу увлекся этой идеей. Он тут же вызвал к себе руководителя направления Дмитрия Залмановича Гарбузова, и буквально после получаса обсуждения было принято решение о создании рабочей группы и проведении совместных исследований. Уже через полгода опытный экземпляр лазера для экспериментальных интраокулярных исследований был готов, а в 1990 году усилиями Гарбузова, Иванова и Гончарова первый портативный полупроводниковый лазер для офтальмологии на базе японской щелевой лампы был создан и внедрён в клиническую практику.
Исследования по этой проблеме стали темой кандидатской диссертации моего ученика Александра Измайлова и моей докторской диссертации.
Наши контакты с Жоресом Ивановичем продолжались. Он был пациентом нашей клиники, оперировался у нас уже после получения Нобелевской премии, мы встречались и в неформальной обстановке. Его интеллект, его необъятная память были поразительны. Во время одной из встреч у его друга Александра Самойловича Массарского Жорес Иванович рассказывал о своём детстве, и меня поразило, что он помнил имена и отчества всех своих школьных учителей в период жизни в Белоруссии, где он родился.
Каждое его выступление было всегда ярким, содержательным, образным и запоминающимся, и многие из его высказываний на общественные темы сейчас широко цитируются в интернете. Горестно и обидно, что такой человек ушёл, но спасибо Господу, что он БЫЛ с нами...




Л.И. БАЛАШЕВИЧ. ВСТРЕЧА С ЗЕМЛЯКАМИ


В 50-е годы, когда память о прошедшей войне была совсем свежей, комплектованию высших военных учебных заведений уделялось очень серьёзное внимание. Этим занимались районные военные комиссариаты (Военкоматы), которым спускалась разнарядка сверху. Представители военкоматов посещали школы, выявляли наиболее талантливых и подходящих по социальному происхождению учеников и предлагали им поступать в военные вузы из того списка, который спускался в военкомат. Без направления военкомата по собственной инициативе подать напрямую в вуз заявление не было возможности. Мне неизвестно, чем руководствовалось Министерство обороны при выборе республик, в которые направлялась разнарядка, но Белоруссия явно была в фаворе, поскольку оттуда на наш курс поступило, насколько я помню, аж 8 человек: Балашевич Л.И., Гараймович В.А., Герилович Г.К., Король Н.Н., Мамчиц Ю.И., Медведев Д.Н., Половинко В.Е. и Сенкевич А.И. Кандидатов же было гораздо больше.  Достаточно сказать, что из Среднеазиатских республик и Кавказа у нас не было ни одного курсанта, равно как и из Прибалтики (Антонишкис Ю.А. не в счет), евреев было только двое из числа офицеров-фельдшеров, а основная масса курсантов имела чисто русские фамилии.
Из числа белорусов мне известны трое, которые разными путями после прохождения части или всей службы вернулись на родину и осели в Минске. Вот с этой троицей мне и удалось встретиться более чем через 30 лет после выпуска в Минске, куда я приезжал с женой Ангелиной навестить брата Михаила, который жил в Минске и был профессором в финансово-экономическом институте. Это была тёплая и интересная встреча. В тот день, когда на сайте проза.ру Виталий Бердышев размещал короткую автобиографию Алика Сенкевича, по необъяснимому совпадению я разбирал старые негативы того времени, когда мы жили в оттенках серого из-за отсутствия цветной фотографии, наткнулся на этот негатив, отсканировал его и отправил Виталию! На этом снимке в первом ряду слева Дима Медведев, справа – я, во втором ряду первый слева Коля Король, три наших жены и справа – Алик Сенкевич. Надеюсь, эта фотография появится в сети и станет ещё одним кирпичиком в копилку информации о нашем курсе.




Л.И. БАЛАШЕВИЧ. 64 ГОДА НАЗАД


Знакомство с морем у поступивших в высшие военно-морские училища Ленинграда ребят в далёкие 50-е годы начиналось с Балтики. Военно-морская медицинская академия, куда я поступил в 1954 году, была в их числе. Первый наш поход состоялся во время летней морской практики 1955 года на учебном корабле "Комсомолец", который до революции был крейсером "Океан", и композитор Римский-Корсаков служил на нём старпомом. Наше отделение делало в кают-компании офицеров субботнюю большую приборку, и я помню, что там стоял рояль, на котором он играл. Мы выступали в роли матросов, грузили в трюм уголь, учились пеленговать маяки, спали на подвесных койках.
 После второго курса практику я проходил в Палдиски матросом на тральщике. Тогда я впервые увидел Таллинн - чужой и загадочный.



Л.И. БАЛАШЕВИЧ. ДЕРЕВЬЯ БЕЗ КОРНЕЙ

Сокращенная версия. 2019 г.

Моим детям – Светлане, Роберту, Олегу и Михаилу

 

1. Краткое введение
Вероятно, ни одному поколению в российской истории не удалось жить в мире и благополучии, но нашим родителям досталось, наверное, самое тяжкое время. И без того трудная жизнь моих дедушек и бабушек была исковеркана первой мировой войной и революцией, а трагическую судьбу наших родителей определила ещё и вторая мировая война, из которой и мы, их дети, вышли живыми только чудом.
После насильственного захвата власти большевиками в октябре 1917 года было прервано поступательное развитие Российской империи на основе закона, и в стране установилось «хамовластие», как образно определил суть нового строя известный российский офтальмолог профессор С. С. Головин. Страной стали управлять безграмотные выходцы из самых низов тогдашнего общества, не имевшие никакого представления о морали и законе. Никто из «вождей» революции, включая Ленина, Троцкого и Сталина, не имел законченного систематического высшего образования, а из 38 человек основного состава тогдашнего «правительства» высшее образование имели всего двое. Занимавшие, например, посты наркомов путей сообщения видные большевицкие функционеры Лазарь Каганович, Ян Рудзутак и Андрей Андреев, всесильный комиссар госбезопасности Николай Ежов не имели вообще никакого образования, так что нарком обороны Климент Ворошилов на их фоне выглядел интеллектуалом – он окончил аж 4 класса сельской школы (см. «История России. XX век». Ред. А. Б. Зубов. – М.: Астрель: АСТ. 2010. С. 921 – 924).   
С высоты нашего времени уже не кажется удивительным, что первая, «ленинская» волна красного террора 20-х годов имела целью уничтожить или изгнать из страны всех, кто превосходил по происхождению или интеллекту установивших «хамовластие» в стране самозванцев. Если в имперский период русской истории иметь достойную родословную было престижно и её наличие помогало в достижении жизненного успеха, то при большевиках каждый старался «забыть» своих предков, если они были не из числа безграмотных «пролетариев», а происходили из духовенства, дворян, купечества, офицерского корпуса или интеллектуальной элиты. Главным для выживания было суметь залечь на дно, спрятать все концы в воду и раствориться в массе «пролетариата». Родители избегали рассказывать детям о своих предках, чтобы те ненароком не проболтались о наличии в родословной какого-нибудь чуждого новой власти элемента, а дети этим не интересовались. Когда же они взрослели, и у них просыпался интерес к своему происхождению, спрашивать уже было не у кого.
Так прервалась связь поколений, и сформированный террором и искусственным отбором новой властью «советский человек» оказался Иваном, не помнящим родства, деревом без корней. Созданная большевиками система опиралась не на прочный фундамент истории страны, а на призрачную искусственную конструкцию марксизма, привнесенную из чужой страны. Неудивительно, что на этом фундаменте она не могла стоять прочно и рухнула сама собой, не просуществовав и столетия, надоев даже своим апологетам. Последствия понятны – наше поколение почти ничего не знает о своих корнях, о своих предках дальше папы и мамы, в лучшем случае – бабушек и дедушек. Всё остальное забыто.
Не стала исключением и наша семья. Я, например, не знаю даже имени моей бабушки по отцу, отчества моих обоих дедушек, почти ничего не знаю из жизни моего отца. Сегодня я бы дорого дал за любую такую информацию, потому что в каждом мыслящем человеке рано или поздно просыпается желание узнать о жизни своих предков, узнать, кто же ты такой и откуда появился на свет. Увы! Всю эту информацию поглотило время. Именно поэтому мне кажется очень важным собрать хотя бы оставшиеся крупицы сведений о своем происхождении и своей жизни для того, чтобы передать своим детям, которым тоже когда-нибудь захочется заглянуть в историю своей семьи. Попробую простым языком, не претендуя на литературные изыски, написать то, что осталось в памяти, пока Всевышний ещё сохраняет меня на этом свете.

2. Мои корни по отцовской линии
О происхождении моего отца остались только самые скудные сведения. Мне неизвестно ничего, кроме некоторой информации о его отце и матери, т. е. о моих дедушке и бабушке по отцовской линии. Известно лишь, что моего деда звали Василий Пекарчик, отчество его неизвестно. Он, вероятно, происходил из семьи простых белорусских крестьян и жил в деревне Толкачевичи Руденского района Минской области (в соответствии с административным делением советского периода). Никаких его фотографий не сохранилось.
Толкачевичи – довольно большая деревня, типичная для Белоруссии, с одной грунтовой центральной улицей, по обеим сторонам которой расположены крестьянские дома с приусадебными участками. Насколько у меня сохранилось в памяти со времени нашей короткой жизни в деревне в первые послевоенные годы, дома эти были деревянные, довольно тесные, с неизменной большой печкой с лежанкой и глиняным полом. Дед женился еще до революции, но имени его жены я так и не узнал. Известно только, что она была полькой по национальности и жила в отдельном посёлке в той же деревне, где компактно жили поляки. Её польская фамилия Балашевич перешла и ко мне, но об этом позже. От первого брака у деда было пятеро детей – старшая дочь Мария, затем мой отец Юзеф (Иосиф), который родился в 1908 году, Нина, Шура и самый младший Антон.
Известно, что дед попытался найти счастье в Америке и уехал туда, вероятно, еще до революции без семьи. Там он так и не прижился, и вернулся в родную деревню. Жена его умерла, и он повторно женился на крестьянке из своей деревни. Соседи звали её «американчихой». Это была невысокого роста рыжеватая круглолицая женщина, я её смутно помню. От этого брака родились дочь Зина и сын Володя. Об их судьбе мне почти ничего неизвестно. Знаю лишь, что Володя из деревни уехал, но нигде не прижился, постепенно спился и при неизвестных мне обстоятельствах погиб молодым. Дед во время войны был расстрелян немцами, но обстоятельства этой трагедии мне неизвестны.
В отличие от других детей, отец очень хотел учиться. Он, вероятно, окончил 7 классов сельской школы, и дед решил такое «образование» достаточным для работы в хозяйстве. Кончилось дело конфликтом, и отец просто сбежал из деревни и поступил учиться в сельскохозяйственный техникум в городке Марьина Горка (ст. Пуховичи), который находился километрах в 30 южнее Руденска. Кстати, этот техникум существует и ныне как Аграрно-технический комплекс. В знак протеста против воли деда, не отпускавшего его на учёбу, отец сменил фамилию Пекарчик на фамилию своей матери и стал Иосифом Балашевичем. Судя по моим подсчетам, это могло произойти примерно в 1932 году, когда отцу уже исполнилось 24 года. Это значит, что примерно около 10 лет после окончания школы отец работал на подсобных работах простым крестьянином.
Во время учёбы в техникуме отец влюбился в свою однокурсницу Любу, которая была статной красивой девушкой совершенно из другой среды и долго не отвечала ему взаимностью. Но отец оказался настойчивым парнем и в конце концов победил. Судя по восстановленному уже после войны брачному свидетельству, их брак был официально зарегистрирован 28 сентября 1936 года в городе Рогачёве Гомельской области, куда отец получил назначение после окончания техникума и где жил старший брат и многие другие родственники мамы. Отцу тогда исполнилось 28 лет, маме – 20. Сохранилась единственная сильно отретушированная фотография, на которой мои родители сняты вместе, вероятно, вскоре после свадьбы. Какие счастливые и прекрасные лица!
Отец работал агрономом, а мама уже ждала ребенка, который и появился на свет 6 февраля 1937 года. Это был я.
В конце 1938 или в начале 1939 года отца перевели в небольшой городок Заславль севернее Минска, где 30 ноября 1939 года в семье появился второй сын. Это был Миша – второй и последний ребенок в семье и мой единственный брат. В этом теперь респектабельном городке на берегу озера в настоящее время расположена резиденция президента Белоруссии Александра Лукашенко.
Родители были счастливы, жили дружно, и будущее казалось безоблачным. Однако родина в те годы, как писал Маяковский, была для счастья мало оборудована. Осенью 1939 года в соответствии с пактом Молотова-Риббентропа начался раздел Польши, и отец был срочно призван в армию. После триумфального для Красной Армии «освобождения» восточной части Польши Сталин вошел во вкус и двинулся на Финляндию. После неудачного первого штурма линии Маннергейма, когда стало ясно, что силами одного Ленинградского военного округа, как это изначально планировалось, Финляндию не одолеть, на фронт стали стягивать воинские подразделения из других округов. Вероятно, так и попал на фронт наш отец. В то время он, по смутным сведениям, которые у нас есть, был младшим лейтенантом и командовал пулеметным взводом в 459 стрелковом полку 42 дивизии.
Вторая война 1941 – 1944 годов смела все следы предыдущей и почти не оставила следов военных захоронений зимней войны. Не исключено, что папа мог быть похоронен и в расположенной недалеко от Лиганиеми станции под нынешним названием Лебедевка, где одно захоронение неизвестных солдат существует, так как от мамы я слышал название типа Липидеевка, как осталось в моей памяти.
Пренебрежение руководителей Советского Союза к памяти павших в зимней войне имеет свои объяснения. Во-первых, эта война, которую Сталин развязал с уверенностью, что мощная Красная армия за неделю будет в Хельсинки, превратилась для неё в настоящую бойню и показала всю бездарность советского командования. Поэтому об этой войне советское правительство старалось как можно быстрее забыть и смыть все её следы, в том числе и могилы солдат. Во-вторых, советское руководство всегда отличалось безжалостностью к своим гражданам и относилось к солдатам как к пушечному мясу. Погибших или бросали без погребения в лесах и болотах, или зарывали в общие могилы, которые получили потом название «братских». Царивший в армии хаос с учетом личного состава армии хорошо описан в интересной и правдивой книге Бориса Соколова «Тайны финской войны».
Поразительным контрастом выглядит отношение финнов к своим павшим солдатам и офицерам. В финской армии всех погибших выносили с поля боя и останки отправляли на родину павших. Здесь их хоронили каждого в отельной могиле. И сегодня любой турист, зайдя на местное кладбище любого финского городка, может увидеть ряды тщательно ухоженных солдатских могил. Их родственники всегда могут посетить эти могилы и отдать долг памяти своим спасителям.

3. Мои корни по материнской линии.
Как и по отцовской линии, о маминых предках кое-что известно только в первом поколении. Её отец Моисей Калманович, еврей по национальности, жил с семьей в белорусском местечке Корма Гомельской области, расположенном недалеко от реки Сож. Отчество его записано в дошедшей до меня копии свидетельства о рождении моего дяди Герца в белорусском написании как «Ильеу», т. е. «Ильич». По некоторым сведениям, до революции он был управляющим в помещичьем имении, а после неё – то ли директором, то ли служащим в совхозе.
Говорят, что он был внешне очень похож на Сталина. Дед, по рассказу мамы, умер от воспаления легких, которым он заболел от переохлаждения, сопровождая в зимнее время перевозимый в товарных вагонах скот. Это могло произойти зимой 1937 – 1938 года. Наш дед был женат дважды. Его первую жену звали Гита – Бася Козловская, и она родила ему сына Герца. Вторую жену, по сведениям, которые я недавно получил, звали Юха. Она родила сыновей Захара, Григория и Иосифа и дочь Любу, мою будущую маму.
Захар Моисеевич Калманович сумел эвакуироваться с семьей в начале войны с Гитлером, воевал, был ранен, потерял на войне ногу и остался инвалидом. Тем не менее, он продолжал работать, вернулся из эвакуации домой в город Рогачёв и устроился заведующим магазином продовольственных товаров. Жил он с семьёй в отдельном деревянном доме на Калининской улице дом 21. В те годы тотального дефицита, когда купить продукты в свободной продаже было большой проблемой, такое место работы помогло его семье избежать голодного существования. Его жена – тетя Лиза – была маленькой полненькой типично еврейской женщиной, прекрасной хозяйкой и выдающейся кулинаркой.
В голодные послевоенные годы, когда мы жили в Руденске, и мама с трудом сводила концы с концами, дядя Захар приглашал нас с Мишей к себе на всё лето, и тётя Лиза нас откармливала. Рогачёв расположен в месте слияния двух рек – Днепра и Друти, где мы пропадали с утра до вечера. Там прекрасные места для отдыха и купания. До сих пор помню вкус кулинарных шедевров еврейской кухни от тёти Лизы – цимеса, кисло-сладкого мяса и фаршированной щуки. В то время она ещё водилась в Днепре, и её можно было купить на базаре.
Второй мамин брат – Григорий после войны жил в Корме и работал директором местного спиртзавода. Он был женат на простой белорусской крестьянке, мы её звали тётя Маруся.
Жили они на окраине Кормы в большом собственном деревенском доме на берегу небольшого ручья, впадавшего в реку Сож. Мы с Мишей несколько раз гостили у них летом ещё школьниками, спали все вповалку на сеновале на чердаке дома и по вечерам слушали протяжные белорусские песни, доносившиеся из соседней деревни. Один раз, году в 1956, я гостил у них, уже будучи курсантом академии.
Третий мамин брат Герц был кадровым офицером, вероятно, политработником. Он погиб во время второй мировой войны, так как у политработника в чине старшего лейтенанта, да ещё и еврея, шансов выжить в этой бойне не было.
У мамы был ещё один, младший брат Иосиф. По рассказу мамы, он накануне войны закончил среднюю школу и приехал к нам в Заславль на каникулы. Кода началась война, мама с нами и с ним попыталась уехать на восток подальше от войны, но в Орше поезд был разбомблен. Тогда она добралась до Рогачева, где жила семья дяди Захара, но они успели эвакуироваться. Затем мы прибыли в Корму к дяде Грише, но и их уже не было. Тогда мама оставила всех нас в Корме в знакомой семье и поехала в Могилев, где жила семья ее двоюродной сестры, а муж работал в милиции, в надежде оформить надежные документы. Но немцы уже захватили почти всю Беларусь, и она вернулась в Корму за нами, но брата не обнаружила. Хозяева сказали, что немцы пригрозили расстрелом за укрывательство евреев, и они вынуждены были отправить брата в гетто. Там он и погиб.

4. Наша мама Люба. Детство и школьные годы.
Мама родилась 17 января 1916 года. Она была единственной девочкой в семье и росла, окруженная заботой старших братьев. После окончания школы, вероятно, по настоянию отца она поступила в Марьино-горский сельскохозяйственный техникум в Пуховичах и обучалась по специальности агронома. Мама была стройной и привлекательной шатенкой ростом примерно 170 см. Об этом свидетельствуют две сохранившиеся её фотографии, относящиеся к её девичьим годам.
Ещё во время учебы у мамы завязался роман с моим будущим отцом. По рассказам мамы, она, а возможно и родители, не считали папу с его крестьянским происхождением достойной парой для мамы, но отец проявил завидную настойчивость, и мама в конце концов уступила. Их брак был зарегистрирован, как я уже выше упоминал, в сентябре 1936 года, когда мама уже ждала своего первого ребенка.
Мне было 3 года, а Мише всего 3 месяца, когда папа погиб. Мама осталась вдовой с двумя малышами на руках. Трудно представить, как она тогда выживала. Через год и три месяца на нашу семью, как и на всю страну, свалилась другая страшная беда – война с Гитлером. Остаться в оккупации для мамы и нас означало верную смерть, так что мама предприняла все усилия, чтобы эвакуироваться вглубь страны. К сожалению, ей это не удалось сделать. Мы доехали на поезде только до Орши, узловой станции на востоке Белоруссии, когда поезд подвергся немецкой бомбардировке. К этому моменту относится первое сохранившееся в моей памяти воспоминание детства. Мы прячемся в здании вокзала, и вдруг раздаётся взрыв, и огромное, на всю стену зеркало осыпается с грохотом на пол. Потрясение мое было, вероятно, таким огромным, что только этот эпизод и сохранился в моей памяти с моего трехлетнего возраста.
Положение наше оказалось трагичным. Вернуться в Заславль мама не могла – там знали о её еврейском происхождении и наверняка бы выдали немцам, а это верная смерть. После неудачных попыток застать братьев в Рогачёве и Корме мама раздобыла где-то двухколёсную деревянную тачку, погрузила на неё детей и остатки скарба и решила искать убежища в деревенской глуши среди родственников отца. Во время скитаний по дорогам прифронтовой Белоруссии – фронт уже ушёл вперед – нас спасло только то, что мама не была похожа на типичную еврейку, и немцы нас не трогали, даже иногда подвозили на попутных машинах.
В конечном итоге мама осела в небольшой деревне Берёзка Могилёвской области, где жила какая-то родственница отца с двумя дочками – старшей Катей и младшей Таисией. У Кати был маленький ребенок, отец которого партизанил и скрывался в лесах. Вот эта семья и приняла нас и укрыла у себя на все три года немецкой оккупации. Жили мы в землянке на окраине деревни все в одной комнате, если это можно так назвать. Землянка – это вырытая в земле прямоугольна яма, внутри которой стены выложены деревянными брёвнами, а сверху сделана крыша из соломы. В углу была сложена из кирпичей русская печь с лежанкой, где мы с Мишей и грелись в зимнее время, и спали. Около печи были сооружены нары, служившие кроватью. Кто не помещался там, спали вповалку на глиняном полу. Жилое помещение было отделено перегородкой от прихожей, где хранился всякий инвентарь для работы в огороде и стояла бочка, в которой хранился собранный весной березовый сок. Он после брожения становился хорошим освежающим напитком в летнее время. Там же была выгородка, где хранилась картошка – наше главное средство пропитания. Питались мы крайне скудно только тем, что можно было собрать в лесу и вырастить на небольшом огороде, и чувство голода сопровождало нас все эти годы.
С Катиным младенцем связан оставшийся в памяти произошедший со мной смешной случай. Меня очень заинтересовало, как устроены у ребенка глазки и почему они двигаются, и я начал пальчиками исследовать предмет моего любопытства. Катя застала меня за этим занятием, и я был примерно наказан. Наверное, это было первое проявление моего интереса к офтальмологии, которая многие годы спустя стала моей профессией.
Наша деревня находилась в трёх километрах от Щитка, центра бывшего сельсовета, в котором располагался во время войны немецкий гарнизон. Вокруг простирались леса, и во время оккупации там активно действовали партизаны или скрывались попавшие в окружение красноармейцы. Зять нашей хозяйки навещал Катю и даже оставался на ночь со своим другом Мишкой. Помню, что к стене землянки у нас был прикреплен длинный шест, который нужно было повалить, если в деревню приходили немцы, Это был знак для партизан, что в деревню заходить нельзя. Если партизаны приходили к нам днём, то мне давали бинокль, и мы с моим братиком Мишей прятались в канаву и наблюдали за дорогой на противоположной опушке леса, откуда могли появиться немцы, и если это происходило, мы должны были поднять тревогу. Таисия, тогда подросток, отгоняла в это время веткой и голосом кукушек, чтобы не накликали беду – такое было поверье.
Наша хозяйка гнала периодически для партизан самогон на самодельном устройстве. Помню, как мы с Мишей украдкой подставляли раскрытые рты к трубочке, из которой капал самогон, а потом шатались пьяненькие. Такие вот были тогда у нас детские игры.
Чтобы немцы не приставали во время своих рейдов, мама ходила в тряпье, обмазывалась сажей, чтобы иметь по возможности отталкивающий вид и казаться старше своего возраста. Дважды немецкие патрули уводили маму на допросы в Щиток и ставили к стенке, угрожая расстрелом. Мы с Мишей бежали за конвоем, прячась в кустах, и немцы, услышав, вероятно, шорох, открыли стрельбу, и свист пуль остался в памяти навсегда.
Однажды летом 1942 года немцы объявили, чтобы на следующий день все жители собрались в одном из домов якобы на собрание. Поскольку зять нашей хозяйки был партизан, а у мамы тоже были основания бояться контактов с немцами, мы решили накануне вечером сбежать в лес. Кстати, маму во время скитаний по дорогам оккупированной Белоруссии за кусок прихваченной из Заславля ткани какая-то цыганка научила гадать по картам, и она часто гадала деревенским жителям. И в этот раз мама погадала, и карты показали, что случится что-то плохое. Она предупредила соседей, но большинство из них, у которых или сыновья служили в полиции или были другие контакты с немцами, сказали примерно так: «Мы лук не ели, от нас не пахнет», и остались. Когда же обитатели деревни собрались в доме, немцы заперли их там, облили дом бензином и подожгли. Всех, кто пытался выскочить из горящего дома через окна, расстреляли из пулемета. Так заживо сгорело всё население деревни, кроме нескольких семей, которые ушли в лес.
Немцы, однако, на этом не остановились и, стремясь раз и навсегда покончить с партизанами, начали прочёсывать лес. Смутно помню, как нас схватили в лесу и под конвоем погнали вместе с немецкой колонной. На ночь немцы остановились на ночлег в одной из соседних деревень, и нас определили в один из домов, где ночевал и наш «куратор» из немецких солдат. Утром, когда немцы уходили, он сказал маме: «Матка, не ходи, останься». Так мы и спаслись благодаря этому неизвестному немецкому солдату.
Через несколько дней мы узнали, что в ходе этой облавы мамину двоюродную сестру Этку, которая пряталась с двумя своими мальчиками нашего с Мишей возраста в соседней деревне тоже у родственников мужа, выдали немцам, и её расстреляли прямо на окраине деревни. Что сталось с детьми, так и осталось для нас неизвестным.
Уже после того, как мы вернулись в свою землянку в сгоревшей деревне, мимо по дороге, ведущей из леса, по которой к нам приходили партизаны, немцы пронесли трупы Мишки и Катиного мужа. Они, вероятно, устроили засаду на дороге и внезапно их расстреляли, когда они пытались пройти в деревню.
После этой расправы немцы больше нас не трогали, вероятно, считая, что проблему партизан в нашем районе они решили раз и навсегда. Так мы и просуществовали до лета 1944 года, когда началось отступление немецких войск из Белоруссии. Это время я уже хорошо помню, мне в том году исполнилось 7 лет, а Мише было почти 5. В памяти осталось восторженная встреча наших солдат, проходивших через деревню. Для нас, детей, это было очередная игра, поскольку мы не понимали сути событий и не знали чувства страха. О том, что значило наше освобождение от оккупации для мамы, можно только догадываться. Ведь почти четыре года каждый день мог стать и для неё, и для её детей последним днём жизни!
Помню, как после того, как наши солдаты двинулись дальше на запад, мы с Мишей бегали на противоположную окраину деревни как раз у дороги, ведущей в Щиток, где под большущим дубом остался лежать не похороненным убитый немецкий солдат. Он лежал на спине, отрытые запавшие глаза уставились в небо, а из брюк торчали голые ступни – сапоги с него сняли наши солдаты… Мы не могли оторваться от этого жуткого зрелища, наше любопытство оказалось сильнее страха.
Обшаривая окрестность, на берегу соседней речушки мы обнаружили часть брошенного немецкого обоза. Единственное, что мы притащили домой, была кипа красивых книжечек, как потом оказалось, паспортов немецких солдат, которые мы обнаружили в одной из повозок. Они потом сослужили хорошую службу, когда осенью мне пришло время пойти в школу. Перед мамой встала проблема моей экипировки, так как у меня не было ни обуви, ни одежды, ни карандашей, ни тетрадей. Проблему обуви решили, стянув на ногах веревочкой куски резины, вырезанной из автомобильной немецкой камеры, которую мы где-то подобрали. Подобие куртки мама вручную сшила из остатков немецкой шинели, а вот в качестве тетрадок и были использованы немецкие паспорта. В них оказалось довольно много пустых страниц из хорошей плотной бумаги. Оставалась нерешенной проблема карандашей, и мама специально ходила на ближайшую станцию Круглое в надежде выменять там карандаши. Это ей удалось, и радости моей не было предела. Продолжалась она, однако, недолго, так как грифелем карандаши оказались снабжены только с концов, а в середине они были пустыми!
Так или иначе я все же пошёл в первый класс. Вся моя теоретическая подготовка к школе ограничивалась знанием буквы «а», и только в школе я с удивлением узнал, что это только одна из очень многих других букв, которые надо было выучить. Учился я читать по обрывку газеты «Правда», которая каким-то образом попала в нашу деревню. Никаких книг и учебников не было и в помине.
Ходили мы в школу в Щиток вместе с девочкой Таней – это было всё наше школьное население в деревне. Чтобы попасть в школу, надо было пройти три километра через лес. Летом это была для нас увлекательная прогулка, во время которой мы неизменно подходили к дубу, наблюдая за постепенным разложением трупа немецкого солдата. Сложнее было зимой – в лесу бродили волки, рано темнело, и чтобы придать нам уверенности и обезопасить от нападения, мама выдавала мне коробок с несколькими дефицитными спичками, чтобы мы могли отпугнуть волка, если таковой решит на нас напасть. К счастью, обошлось, и спички мы сэкономили для хозяйства.
Между тем у нас начала восстанавливаться советская власть, снова согнали выживший в соседних деревнях народ, почти одних женщин, в колхозы, и наша мама стала работать агрономом в Павловской МТС (Машино-тракторной станции), которая обслуживала эти колхозы. Летом 1945 года, как раз во время моих каникул, она с утра до позднего вечера моталась по деревням, проходя до 30 километров ежедневно, наша хозяйка хлопотала по огороду, а мы с Мишей были предоставлены сами себе. Естественно, как и все дети в послевоенной Белоруссии, мы первым делом начали вооружаться. В окрестностях деревни всюду валялись оставленные во время войны оружие и боеприпасы, и мы с Мишей устроили в центре большого куста сирени, росшего около нашей землянки, целый арсенал из патронов к противотанковым ружьям, немецких гранат с длинными деревянными ручками и прочих мелких боеприпасов. Вскоре мы начали изобретать и способы применения нашего оружия. Самой любимой забавой было воткнуть в землю противотанковый патрон, положить на его капсюль дощечку с вбитым в неё гвоздем и бросить на гвоздь камень. Патрон взрывался, раздавался грохот, и мы, оглушенные взрывом, падали на землю и наслаждались звоном в ушах!
Но не всегда наши забавы были такими безобидными. Однажды, уже под осень, наша хозяйка работала в огороде. Чтобы согреться, она разложила рядом с огородом костерок и периодически подходила к нему погреть руки. Когда она отвлеклась и, наклонившись, срезала кочаны капусты, мы с Мишей исподтишка бросили в костёр горсть винтовочных патронов. Не успела хозяйка в очередной раз выпрямиться, как раздалась беспорядочная стрельба, а костёр раскидало во все стороны на несколько метров. Немая сцена… Удивительно, что ни авторы шоу, ни его единственный зритель не пострадали. Но мы с Мишей получили от мамы первую порку… полотенцем, поскольку ремня в доме не было.
В другой раз наша затея обернулась трагедией. Мы с Мишей решили разобрать немецкую гранату. Нам удалось отвинтить деревянную ручку и вытащить из корпуса гранаты красивую металлическую трубочку. Понятия не имея, что это такое, Миша начал ковырять её гвоздем, и вдруг раздался взрыв! Миша побледнел и начал размахивать окровавленной рукой, а потом свалился без сознания. Не помню, что было потом, поскольку был беспредельно напуган. Мама в это время была в соседней деревне и, услышав взрыв, почуяла что-то недоброе и вернулась домой. У Миши оказались раздробленными фаланги трех пальцев правой руки и многочисленные неглубокие раны правого бедра. Не знаю, как мама сумела доставить его в районную больницу, где решили удалить поврежденные фаланги, Маме с трудом удалось уговорить сшить остатки фаланги большого пальца, а указательный и безымянный пальцы все же пришлось оставить укороченными.
После этого происшествия нам была учинена очередная порка с пыткой, в ходе которой мы выдали место расположения нашего оружейного склада, и он был ликвидирован, а боеприпасы сданы в сельсовет.
Запомнился мне ещё один эпизод лета 1945 года. В освобождённые районы Белоруссии начала поступать гуманитарная помощь из США, которую местные власти распределяли среди населения, отдавая преимущества семьям с детьми. Досталась и нам заветная коробка, которую называли рационом. Помню, что в ней были консервы, галеты, сахар и какие-то пакетики из фольги, в которых содержалась темно-коричневая паста неизвестного нам вещества. Попытались с Мишей её полизать – она оказалась горькой и несъедобной. Так и бросили мы эти пакетики. Только годы спустя мы догадались, что это был концентрат кофе, о существовании которого у нас не было тогда никакого понятия. Если бы только о кофе… Постоянный голод заставлять жевать всё, что могло сойти за пищу, и это кончилось для нас в конце концов тяжелой дизентерией, которую мы, ослабленные недоеданием, очень тяжело переносили, особенно Миша. Никаких лекарств, конечно, не было, и мама спасла нас отваром черемухи, народным средством, бывшим тогда в ходу в деревнях.
В 1946 году мама решила перебраться поближе к родственникам моего отца, в его родную деревню Толкачевичи. Я уже не помню, как она сумела организовать этот переезд, но в итоге мы оказались в доме папиной тёти по матери, которая жила в деревенском доме с приусадебным участком. Её сын, папин двоюродный брат, до войны занимал пост первого секретаря Пуховичского райкома партии, но в период репрессий, вероятно, под угрозой ареста, в 1938 году покончил с собой. У него остались двое детей, наших сверстников – мальчик Лёня и девочка Лариса, которые жили с бабушкой. Я смутно помню, что это был типичный деревенский дом с сенями и одной комнатой, в углу которой располагалась большая русская печь, на лежанке которой мы отогревались в зимние морозы.
У мамы не было никаких средств к существованию, кроме небольшой пенсии за отца, а сёстры отца сами еле выживали, работая в колхозе, и ничем не могли ей помочь. Да и всё село жило в нищете, поскольку всё, что производилось в колхозе, отбирало государство, а на доходы от приусадебного участка и содержания личного скота налагались такие высокие налоги, что многим приходилось избавляться от личного скота и даже вырезать фруктовые деревья. Вдобавок государство заставляло всех подписываться на бесконечные государственные займы, которые уносили последние деньги. Мужчин в деревне почти не было, а женщины были просто не в силах совмещать принудительную работу в колхозе, за которую ничего не платили, с содержанием личного хозяйства. Собранных с личного огорода картошки и овощей нам не хватало, чтобы протянуть до весны, и я хорошо помню, как после таяния снега мы бродили с лопатой по прошлогоднему картофельному полю и искали остатки не выкопанной перемерзшей картошки. До сих пор помню отвратительный «вкус» подобия оладий абсолютно чёрного цвета, которые мама пекла из этих картофелин.
В Толкачевичах я пошёл во второй класс местной начальной школы. Помню, что директором этой школы был вернувшийся с войны инвалид по фамилии Жердецкий. Эта фамилия мне запомнилась потому, что я учился в одном классе с его сыном, тоже Лёней, который был изрядным хулиганом. Нашим любимым занятием было ловить возвращавшихся со школы наших отличниц и лупить их, чтобы не высовывались на уроках.
В 1948 году председателем райисполкома в наш районный центр Руденск, находившийся в 30 километрах от Толкачевич, был назначен вернувшийся с фронта офицер, который до войны работал в Заславле и с женой которого мама тогда дружила.  Она-то и помогла маме вырваться из деревни, устроив её работать заведующей районной гостиницей. Гостиница – это громко сказано, поскольку она представляла собой деревянный одноэтажный дом, в котором был один общий номер кроватей на 5 или 6 и три комнаты с двумя кроватями в каждом. Одна комната в этом доме с отдельным входом с тыльной стороны была выделена нам как жильё. Все удобства были на улице в виде общего для нашего и соседнего жилого дома грязного нужника метрах в 20 от дома.
Мамину подругу мы звали тётя Фруза, мы иногда у неё бывали. Жили они в деревянном доме с приусадебным участком и садом, который впоследствии был предоставлен семье Лузиных, о которых я выше упоминал.
У Миши сохранился интересный документ, связанный с этим периодом. Это справка, выданная маме в сельсовете, на территории которого находилась деревенька, где мы скрывались во время оккупации, о том, что мама не работала в немецких учреждениях и не сотрудничала с немцами.
Можно себе представить еврейку, сотрудничающую с немцами! Тем не менее, при устройстве на работу местные Руденские власти потребовали эту справку, чтобы убедиться в маминой лояльности. Как она сумела добраться за этой справкой в Круглянский район во время послевоенной разрухи и отсутствия транспортных связей, остается только догадываться.
Пока мама обустраивалась на новом месте, мы с Мишей оставались на лето на попечении нашей двоюродной бабушки, которая, конечно, не могла уследить за двумя шустрыми сорванцами. А мы так соскучились по маме, что в один прекрасный день решили пойти к ней в Руденск. Не помню, как мы в жаркий летний день без питья и еды, взявшись с Мишей за руки, преодолели 30 километров безлюдной пыльной дороги и не сбились с пути. Миша помнит этот эпизод, нас вроде бы подвезли на попутной телеге мужики, перевозившие сено. Мне тогда было всего 11 лет, а Мише не исполнилось и 9, но мы с честью реализовали свой план и нашли маму! Можно представить, какой ужас, и радость, и удивление испытала наша мама, увидев перед собой таких непрошенных гостей! Когда нам надо было возвращаться назад, мама пошла нас проводить, но как только она пыталась нас оставить, мы начинали реветь, и маме пришлось идти с нами почти до самой деревни, а потом пешком возвращаться обратно в Руденск.
Осенью 1948 года мама забрала нас к себе, и мы оба пошли учиться в нашу Руденскую районную среднюю школу.
Мамина должность только по названию была заведующая гостиницей. На самом деле она была там единственным сотрудником, и выполняла функцию и администратора, и уборщицы, и прачки, и информатора начальника местного НКВД обо всех останавливающихся в гостинице. Такие тогда были времена. Учитывая, что о стиральных машинах тогда и слыхом не слышали, то стирка белья доставляла массу проблем, поскольку водопровода не было, и мы брали воду в колодце. К счастью, постояльцев было мало, в основном командированные в район проверяющие, но всё равно мама была в постоянных заботах не только о работе, но и о том, как прокормить и во что одеть двух вечно голодных волчат.
К счастью для мамы, мы оба оказались смышлёными мальчишками и хорошо и охотно учились в школе, так что маме не надо было тратить время на контроль за нашими домашними заданиями и на посещение родительских собраний.  Однако безнадзорность все же давала себя знать.  Как-то летом 1949 года, играя на чердаке соседнего дома, мы с Мишей обнаружили спрятанный там тщательно смазанный новенький «Шмайссер» – немецкий автомат с полным рожком патронов, и несколько пачек патронов от немецкого карабина. В нас снова проснулся воинский дух, и мы тщательно спрятали нашу находку в пристройке к дому, где мы жили, в куче торфа, которым мы топили зимой печи. Наш план состоял в том, чтобы в удобный момент выйти с автоматом в ближайший лесок и поупражняться в стрельбе.
Такую удачу мальчишкам было трудно сохранить в тайне, очень хотелось поделиться с друзьями и найти среди них сообщников. Миша проговорился о нашей находке своему однокласснику, но не знал, что это был сын нашего местного прокурора. Тот в свою очередь проболтался своему папе, и в один прекрасный день к маме заявился то ли сам прокурор, то ли милиционер, и заявил ей, что в нашем доме спрятано оружие. Найти его не составило труда, и мама испытала жуткое потрясение. Нужно знать те времена, чтобы понять, что ей грозило. Допрос с пристрастием помог установить истину, оружие было изъято, а мы с Мишей были второй и последний раз в жизни подвергнуты порке опять же полотенцем за неимением у мамы ремня. К счастью, на этом инцидент был исчерпан.
Белоруссия постепенно приходила в себя после более чем трехлетней оккупации, и к 1948 году в Руденске функционировала хорошая по тем временам средняя школа, полностью укомплектованная преподавателями. Я попал в 4-б класс, а всего четвертых классов было аж три – а, б и в. Учёба давалась мне легко, я получал пятерки по всем предметам и был единственным в классе круглым отличником. С 5 класса мы начали изучать немецкий язык, но через год в школу приехал молодая красивая учительница английского языка, и мы перешли на английский.
Все мои одноклассники были выходцами из обычных трудовых семей, особыми успехами в учёбе они не отличались. Близкая дружба связывала меня, пожалуй, только с Романом Ленько, который выделялся на фоне других моих одноклассников. Он имел хороший музыкальный слух и прекрасно играл на балалайке. После школы он попал в Республиканский оркестр народных инструментов в Минске и работал там до выхода на пенсию. Однажды мы даже встретились в Ленинграде, куда их оркестр приезжал на гастроли. Жил он с семьей в Минске рядом с моим братом Мишей. С остальными ребятами я мало общался за пределами класса, и никто из них не оставил прочного следа в моей памяти.
Из наших учителей хорошо помню только Ольгу Васильевну Бедуленко. Маленькая, немного горбатая, она отличалась добрым характером и умела найти контакт с учениками. Преподавала она нам белорусский язык, предмет не первой важности, но она сумела раскрыть его прелесть, и благодаря ей я прекрасно им овладел, хотя в быту у нас в ходу был русский, слегка испорченный белорусским акцентом. Помню, в марте 1953 года я болел свинкой в довольно тяжелой форме. Как раз в это время умер Сталин, и для меня это было дополнительным потрясением. Я искренне рыдал и думал, что наступает конец света. Так нас тогда воспитывали, и мы в эту пропаганду слепо верили, поскольку никаких других точек зрения не слышали. Пропаганда лилась из чёрного круглого репродуктора, который висел у нас в коридоре «гостиницы», из плакатов типа «а в Америке линчуют негров», которыми были обклеены все коридоры школы, а также из уст наших учителей и пионерских и комсомольских вожаков.
Когда я после болезни пришёл в школу, Ольга Васильевна задала нам тему классного сочинения о великом вожде Иосифе Виссарионовиче Сталине. Проявив всё своё усердие, я накатал опус толщиной в общую тетрадь на 50 страниц, так переполняли меня патриотические чувства! Я уж не помню, что я там писал, но заключительное предложение помню до сих пор, поскольку оно привело в ужас Ольгу Васильевну. Поставив мне жирную пятерку, она сказала: «А теперь посмотри, что ты написал!» А написано было в русском переводе так: «Теперь, когда мы утратили нашего великого вождя, советский народ добьется ещё больших успехов в строительстве коммунизма!» К счастью, с уходом вождя ушла и эпоха большого террора, и мой антисталинский ляп прошёл мне безнаказанным.
Как круглый отличник, я активно участвовал в жизни школы, оформлял стенгазету, помогал отстающим в учёбе. Тогда бытовые трудности воспринимались как должное, поскольку о другой жизни у нас никакого представления не было, мы считали, что так и надо, так живут все. Школа потихоньку развивалась, в 1953 году мы даже организовали в школе свой радиоузел, и я активно выступал по трансляции, сохранилась даже одна фотография, запечатлевшая это событие.
Только с течением времени мы с Мишей стали понимать, с какими лишениями и нищетой была связана наша жизнь в Руденске. В послевоенные годы в разрушенной Белоруссии всё было проблемой. На мамины гроши, которые она зарабатывала, нельзя было обеспечить сносное существование. Еда была самой страшной проблемой. До сего времени помню наше стояние долгими часами в очереди за хлебом, которую мы занимали с рассвета около хлебного ларька и дежурили там по очереди с Мишей. Летом это ещё было терпимо, а зимой в нашей скудной одежде, которая не защищала от холода, это было настоящей пыткой. Недоедание стало причиной того, что Миша переболел рахитом, а у меня заподозрили в 1951 году туберкулёз лёгких. Меня направили для обследования и лечения в туберкулёзный санаторий в г. Борисов, где я провёл почти полгода. К счастью, настоящего туберкулёза у меня не нашли, но за время пребывания в санатории меня хорошо подкормили, я прибавил в весе и вырос сразу на 10 сантиметров!
Во время учёбы в старших классах у меня проявилась склонность к рисованию, и это помогло мне периодически зарабатывать небольшие деньги, оформляя плакаты и стенды к разным районным и областным сельскохозяйственным выставкам. Был ещё один мальчик в нашей школе, который хорошо рисовал, Ростислав Шилай, вот мы на пару и занимались подработкой. Мы даже планировали вместе поступать на архитектурное отделение Минского политехнического института, где требовались навыки в рисовании. Мои планы потом изменились, а Ростя поступил в институт и позже работал даже главным архитектором Бреста.
В настоящее время Руденского района уже нет, районы укрупнили, и он вошёл в состав Пуховичского района. В те же времена в Руденске были все положенные районному центру учреждения, в том числе и Военный комиссариат. Нашим военным комиссаром был майор Шкунов, сын которого учился в нашей школе. Мальчик был младше меня, плохо соображал и плохо учился. Военком попросил меня взять над ним шефство и стать своеобразным репетитором, поскольку моя репутация отличника была военкому известна. Репетиторство стало еще одним источником дополнительного заработка, не столько в денежной форме, сколько за счёт поддержки едой со стороны доброй и отзывчивой супруги военкома.
Неоценимую помощь оказывал тогда нам мамин старший брат дядя Захар, о котором я выше уже писал. Ежегодно в период нашей учебы в школе он принимал нас с Мишей у себя в Рогачёве на весь период летних каникул, и мы содержались в это время полностью за его счёт. Тётя Лиза прекрасно по тем временам нас кормила, а всё время мы проводили в играх на Днепре и Друти, загорали, купались, играли. Рогачёв до революции входил в зону оседлости для российских евреев, и в населении города была очень значительная доля еврейского населения. Немало из наиболее талантливых и предприимчивых в советское время перебрались в Ленинград, и летом в Рогачёве было много дачников из Ленинграда, приезжавших к своим родственникам с детьми. Там мы с Мишей познакомились с двоюродными братьями Ариком (Аркадием) и Аликом Каплунами, которые стали для меня после поступления в академию близкими друзьями, поддержавшими меня в первые трудные годы адаптации к большому чужому городу.
Помню тёплые летние вечера в Рогачёве, призывные звуки духового оркестра, игравшего в городском саду на танцевальной площадке, наши походы в городской парк, где мы с любопытством подглядывали из кустов за танцующими парами местной молодёжи.
В 1953 году, когда я окончил девятый класс, маме было всего 37 лет. Ужасы оккупации, тяжелая непрерывная работа, недоедание, отсутствие нормальных условий жизни, приличной одежды и косметики сделали своё дело, и она выглядела гораздо старше своего возраста. Мама всегда выглядела такой задумчивой и грустной, редко улыбалась и часто погружалась в себя. Жизнь принесла ей мало праздников и поводов для радости.
В 1954 году я оканчивал среднюю школу с перспективой на получение золотой медали, которая давала право поступления в любой вуз без экзаменов. Я планировал поступать, как уже выше упоминал, в Политехнический институт на архитектурное отделение, но тут неожиданно в мою судьбу вмешался наш военком. Дело в том, что в те годы поступить в любое военное учебное заведение можно было только по направлению местных военных комиссариатов, которые были в каждом районе и на которые была возложена обязанность предварительного отбора кандидатов. Естественно, что военкомы были заинтересованы в отборе наиболее способных ребят, которых они находили, посещая школы. В один прекрасный день, когда я пришёл в дом нашего военкома заниматься с его сыном, майор Шкунов начал разговор о моём будущем. Он объяснил мне, что маме будет не под силу учить в гражданском институте двоих сыновей, и чтобы открыть дорогу для поступления в институт Мише, мне нужно поступать в военное учебное заведение, где курсантов учили и содержали за государственный счёт. Он сразу предложил и вариант – в военкомат пришла разнарядка на одно место то ли в бронетанковую, то ли в артиллерийскую академию.
Для меня такой поворот событий был полным сюрпризом. Я понимал справедливость соображений нашего военкома, но совершенно не представлял себя в роли строевого офицера – я не был готов к такой роли ни физически, ни морально. Я выразил готовность поступать в военное учебное заведение, но только в специальное, например, в Военно-морскую медицинскую академию. Почему именно туда? Дело в том, что там уже учился брат девочки Ренаты, с которой у нас была романтическая юношеская дружба, Валентин Киселёв. Он приезжал на каникулы в красивой флотской форме, много рассказывал об учёбе в Ленинграде, и мне такой вариант представлялся приемлемым несмотря на то, что о медицине я ничего не знал и склонности к профессии врача не испытывал. Военком пообещал попытаться получить разнарядку на место в академии.
В июне 1954 года я блестяще сдал все экзамены и с отличием окончил школу и был награждён Золотой медалью.
После выпускного вечера военком пригасил меня к себе и сообщил, что разнарядка на одно место в Военно-морскую медицинскую академию получена. Путей для отступления не осталось. В июле 1954 года меня снабдили соответствующими документами, проездным билетом, и мама проводила меня на поезд Минск – Ленинград. Для меня детство закончилось, начиналась самостоятельная жизнь.
С этого времени я видел маму и Мишу только во время летних отпусков, которые я неизменно проводил в Руденске, выезжая оттуда на короткое время погостить в Рогачёв, Корму и Минск к маминым и папиным родственникам, а один из отпусков мы с мамой добрались даже до Толкачевич.
Нашу «гостиницу» закрыли, превратив в жилой дом на две квартиры, в одной из которых продолжала жить наша семья. После того, как в 1956 году Миша с серебряной медалью окончил школу и поступил в Институт народного хозяйства в Минске, мама жила в полном одиночестве.
После окончания академии я уже не мог ежегодно приезжать в Руденск, и мы стали встречаться реже. Зафиксирована же на фотографии только одна наша встреча, когда мы собрались в Руденске все трое – мама, Миша и я. Это было, вероятно, в 1970 году. Миша на снимке с годовалой дочкой Юлей, которая родилась 20 марта 1969 года. Маме в это время было 54.
К этому же времени относится и последний мамин портрет моей работы, который сохранился в моём архиве. Мама снята в нашем Руденском жилище у окна нашей части дома. Такой я и запомнил её навсегда – серьёзной, задумчивой, с натруженными руками и рано появившимися морщинами на лице…
Последние годы жизни мама провела под патронажем Миши, на долю которого свалились и все проблемы, когда мама стала чувствовать себя совсем плохо. К несчастью, у неё оказалась опухоль мозга. Миша сделал тогда всё что мог, маму обследовали и лечили в Окружном военном госпитале, где работал хирургом мой однокурсник Николай Король, принявший участие в её лечении. К сожалению, спасти маму не удалось. Она умерла 14 октября 1981 года в возрасте 65 лет и похоронена в Минске. В свидетельстве о смерти указано, что мама умерла в возрасте 62 года. Действительно, в полученном в 1947 году уже после войны в Руденске новом свидетельстве о рождении, поскольку все документы были во время войны утрачены, мама указала другой год рождения и постаралась скрыть своё еврейское происхождение. Волна антисемитизма теперь начинала накрывать и нашу «свободную» родину, а опыт того, чем это может кончиться, у мамы уже был.
Миша установил скромное надгробье на могиле, где мама нашла вечное успокоение. Она прожила короткую, полную опасностей и лишений жизнь, которую всю без остатка посвятила своим детям. Сегодня мы оба испытываем чувство вины перед нашей мамой, к которой мы вследствие свойственных молодости легкомыслия и эгоизма не проявили должной заботы и внимания. К сожалению, мы поздно начинаем понимать, что говорить добрые слова и проявлять внимание к своим близким и родным нужно при их жизни, а не над их гробом. Тогда они уже нас не слышат.
Мой единственный брат Миша, младший меня на год и девять месяцев, с его слов, учился в школе без особого напряжения, но и без излишнего старания. В старших классах учителя даже приводили в пример меня, видя его расхлябанность. Но к концу обучения подтянулся и окончил школу с серебряной медалью. Когда я приехал в первый отпуск в красивой морской форме, он плакал от зависти и тоже решил поступать в военное училище. Позже он поступил в Минский институт народного хозяйства, работал на предприятии, защитил кандидатскую диссертацию и всю трудовую деятельность связал со своим институтом, дослужившись до профессора.